Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 3. Время мира
Подождите немного. Документ загружается.
собственной жертвой, жертвой плотности своего населения, своего объема, своего гигантизма.
Жертвой протяженности, которая, разумеется, имела и
Религиозным войнам не удалось одним махом охватить обширное французское королевство лаже после
восшествия на престол Генриха IV
В качестве военных событий на картах сохранены лишь важные сражения (по данным написанного Анри Марьежолем тома «Истории
Франции» Лависса). Из этого вытекает оче-
видное упрощение. Однако ясно, что не все эти события совпадали, что пространство противилось «заразе». Даже заключительная фаза
войн, во времена Генриха IV, развертывалась прежде всего на севере страны.
344 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
свои преимущества: если Франция постоянно противостояла иноземным вторжениям, то все же в
силу своей громадности; ее невозможно было пройти всю, нанести ей удар в сердце. Но и ее
собственные связи, распоряжения ее правительства, движения и импульсы ее внутренней жизни,
технический прогресс испытывали то же самое затруднение при движении из одного края страны
в другой. Даже религиозным войнам, в их взрывчатом и заразительном развитии, не удалось разом
охватить все ее пространство. Разве не утверждал Альфонс Олар, историк Революции, что даже
Конвент испытывал величайшие трудности при доведении «своей воли до всей Франции»
178
?
Впрочем, некоторые государственные деятели, и не самые незначительные, чувствовали, что
протяженность королевства отнюдь не обязательно влекла за собой увеличение его могущества.
По крайней мере, именно такой смысл я бы придал такой, самой по себе любопытной фразе из
письма герцога де Шеврёза Фенелону: «Франция, коей особенно подобает сохранять
достаточные границы...»
119
Тюрго говорил в общих категориях, и не о Франции в частности, но
можно ли себе представить, чтобы англичанин или голландец написал: «Та максима, что от
государств, дабы их укрепить, надлежит отсекать провинции, как отсекают ветви у деревьев, долго
еще останется в книгах, прежде чем явится в советах государей»
180
? Несомненно, можно грезить о
Франции, которая не увеличивалась бы так быстро. Ибо ее территориальная протяженность, по
многим причинам благодетельная для монархического государства и, возможно, для французской
культуры и для отдаленного будущего страны, сильно стесняла развитие ее экономики. Если
провинции плохо сообщались между собой, это означало, что они располагались в пределах
территории, где расстояния были преимущественно помехой. Даже в том, что касается зерна, об-
щий рынок функционировал плохо. Франция, производитель-гигант, будучи жертвой своих
размеров, потребляла свою продукцию на месте; перебои в снабжении, даже голодовки были там
парадоксально и по существу возможны еще в XVIII в.
То была ситуация, которая сохранится до того момента, когда железные дороги достигнут
отдаленных сельских зон. Еще в 1843 г. экономист Адольф Бланки писал, что коммуны округа
Кастеллан в департаменте Нижние Альпы «более удалены от французского влияния, чем Маркиз-
ские острова... Связи не велики и не малы — их просто не существует»
181
.
ПАРИЖ ПЛЮС ЛИОН, ЛИОН ПЛЮС ПАРИЖ
Ничего нет удивительного, если столь обширное пространство, которое трудно было эффективно
связать, не пришло естественным образом к полному объединению вокруг единого центра. Два
города оспа-
_______________________ФРАНЦИЯ -ЖЕРТВАСВОЕГО 01ТОМНОГО ПРОСП^НСТВД 345
ривали друг у друга руководство французской экономикой: Париж и Лион. Это, несомненно, было
одной из неосознававшихся слабостей французской системы.
Общие истории Парижа, слишком часто разочаровывающие, недостаточно вписывают историю
огромного города в рамки судеб Франции. Они недостаточно внимательны к экономической
активности и экономической власти города. С этой точки зрения разочаровывают нас и истории
Лиона: чересчур регулярно они объясняют Лион «через» Лион. Они, несомненно, хорошо
показывают связь между возвышением Лиона и ярмарками, которые в конце XV в. сделали из
города экономическую вершину королевства. Но:
1) заслуга этого слишком широко приписывается Людовику XI;
2) вслед за Ришаром Гасконом нужно снова и снова повторять, что лионские ярмарки были
созданием итальянских купцов, поместивших их в пределах своей досягаемости, у самой границы
королевства; что в этом заключено свидетельство подчиненности французов международной
экономике. Несколько преувеличивая, скажем, что для итальянцев Лион в XVI в. был тем же, чем
для европейцев Кантон при эксплуатации Китая в XVIII в.;
3) историки Лиона недостаточно внимательны к феномену бипо-лярности Парижа и Лиона,
которая была настойчиво о себе напоминавшей структурной особенностью французского
развития.
В той мере, в какой Лион был созданием итальянских купцов, все в Лионе шло наилучшим
образом, пока последние хозяйничали в Европе. Но после 1557 г. положение ухудшилось. Кризис
1575 г. и крахи десятилетия 1585—1595 гг.
182
, годы депрессии и дорогих денег (1597—1598)
183
усилили движение вспять. Главные функции города на Роне перешли к Генуе. Но ведь Генуя
пребывала за границами Франции, в рамках громадной испанской империи. Она обретала свою си-
лу в самой силе и эффективности этой империи, а на самом деле в далекой горнодобывающей
активности Нового Света. И в той мере, в какой продолжали существовать, поддерживая друг
друга, эта сила и эффективность, вплоть до 20—30-х годов XVII в, Генуя — до того времени, или
почти до того времени, — господствовала над финансовой и банковской жизнью Европы.
С тех пор Лион находился в положении второстепенном. В деньгах тут не было недостатка, подчас
их бывало излишне много, но они более не находили себе употребления с прежней выгодой. Прав
Ж. Жен-тил да Силва
184
: в торговом плане Лион оставался обращенным ко всей Европе, но все
более и более становился французским рынком, местом, куда стекались капиталы королевства,
жаждавшие золотых гарантий ярмарок и регулярного процента с «депозита», т. е. с переводов
платежей с ярмарки на ярмарку. Прошли те прекрасные денечки,
346 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
когда Лион, как считалось, «диктовал законы всем остальным рынкам Европы», когда его торговая
и финансовая активность затрагивала «своего рода многоугольник — от Лондона до Нюрнберга,
Мессины и Палермо, от Алжира до Лиссабона и от Лиссабона до Нанта и Руа-на» (и не забывайте
важнейший перевалочный пункт в Медина-дель-Кампо
185
). В 1715 г. прошение из Лиона
удовольствуется достаточно скромным заявлением: «Наш рынок обычно диктует законы всем про-
винциям»
1
^
6
.
Не этот ли спад утвердил приоритет Парижа? Будучи вытеснены выходцами из Лукки в последней
трети XVI в., лионские флорентийцы все больше и больше обращались «к государственным
финансам, прочно утвердившись в Париже под покровительственной сенью власти»
187
.
Внимательно проследив за этим перемещением итальянских фирм, в частности фирмы Каппони,
Фрэнк Спунер выявил подвижку в направлении французской столицы, сравнимую, на его взгляд, с
наиважнейшим переходом от Антверпена к Амстердаму
188
. Конечно, переход наблюдался, но Дени
Рише, который заново рассмотрел материал, справедливо утверждает, что предоставленный
Парижу шанс, если такой шанс существовал, остался без серьезных последствий. «Конъюнктура,
вызвавшая упадок Лиона, обеспечила вызревание зачатков парижского роста, — пишет он, — но
она не повлекла за собой смены функций. Еще в 1598 г. Париж не имел инфраструктуры,
необходимой для крупной международной торговли: ни ярмарок, сравнимых с ярмарками Лиона
или Пьяченцы, ни солидно организованного вексельного рынка, ни капитала испытанных
технических приемов»
189
. Это не означает, что Париж — политическая столица, место
сосредоточения королевского налога и огромного накопления богатств; потребительский рынок,
который растрачивает заметную часть доходов «нации», не имел веса в экономике королевства и в
перераспределении капиталов. Например, парижские капиталы присутствовали в Марселе с 1563
г.
190
, а парижские галантерейщики из Шести корпораций очень рано включились в прибыльную
торговлю на далекие расстояния. Но в целом парижское богатство было плохо вовлечено в
производство или даже просто в товары.
Упустил ли Париж в этот момент — а вместе с ним и Франция — возможность какой-то новизны?
Может быть. И позволительно винить в этом парижские имущие классы, слишком увлеченные
должностями и землями, операциями, «обогащавшими в социальном отношении, доходными в
индивидуальном плане и паразитарными в экономическом»
191
. Еще в XVIII в. Тюрго, повторяя
слова Вобана, говорил, что «Париж — это прорва, где поглощаются все богатства государства,
куда мануфактурные изделия и безделушки притягивают деньги всей Франции посредством
торговли, столь же разорительной для наших
__________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОЕГО ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 347
провинций, как и для иностранцев. Доход от налога там в большей своей части растрачивается»
192
.
В самом деле, баланс «Париж — провинции» являл собою великолепный пример
неэквивалентного обмена. «Достоверно известно, — писал Кантийон, — что провинции всегда
должны столице значительные суммы»
193
. В этих условиях Париж не переставал расти,
украшаться, увеличивать свое население, восхищать гостей — и все это в ущерб ближнему.
Его власть, его престиж вытекали из того, что вдобавок он был повелевающим центром
французской политики. Удерживать Париж означало господствовать над Францией. С начала
Религиозных войн протестанты нацеливались на Париж, который от них ускользнет. В 1568 г. у
них был отнят Орлеан, у самых ворот столицы, и католики радовались по этому поводу. «Мы
отняли у них Орлеан, — говорили они, — потому что мы не желаем, чтобы они так близко
подбирались к нашему доброму городу Парижу»
194
. Позднее Париж возьмут лигис-ты, затем
Генрих IV, потом фрондеры, которые сумеют сделать лишь одно: дезорганизовать город. К
величайшему негодованию того негоцианта, что жил в Реймсе, и, значит, в тени столицы: ежели
Париж испытывает стеснения в нормальной своей жизни, писал он, то «дела [прекратятся] в
прочих городах как Франции, так и иноземных королевств, вплоть до самого Константинополя»
195
.
Для этого провинциального буржуа Париж был пупом земли.
Лион не мог похвалиться таким престижем, ни сравниться с необычайными размерами столицы.
Однако если Лион и не был «монстром», то по масштабам того времени он был крупным городом,
тем более значительным по площади, что, как объяснял один путешественник, «он заключает в
своей крепостной ограде свои стрельбища, свои кладбища, виноградники, поля, луга и прочие
угодья». И этот же путешественник, житель Страсбурга, добавляет: «Утверждают, что за день в
Лионе делается более дел, нежели в Париже за неделю, поелику именно здесь пребывают главным
образом оптовики. Однако же Париж ведет большую розничную торговлю»
196
. «Нет, — говорил
один благоразумный англичанин, — Париж не самый большой торговый город королевства. Тот,
кто сие утверждает, смешивает купцов и лавочников (tradesmen и shopkeepers). В чем заключено
превосходство Лиона, так это в его негоциантах, его ярмарках, его вексельном рынке, его
многообразных промыслах»
197
.
Отчет, составленный в канцеляриях интендантства относительно положения Лиона в 1698 г., дает
довольно утешительную картину состояния здоровья города
198
. Там пространно перечисляются
естественные преимущества, какие дают городу водные пути, обеспечивающие доступ в соседние
провинции и за границу. Его ярмарки, существовавшие более двух столетий, продолжали
процветать; как и в былые вре-
348 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
мена, они происходили четыре раза в год по одним и тем же правилам; платежные сходы всегда
происходят утром, с 10 часов до полудня, в лоджии Биржи, и «бывают такие платежные расчеты,
когда заключается
дел на два миллиона, а наличными не выплачивают и ста тысяч экю»
199
«Депозит», двигатель кредита путем репорта платежа с одной ярмарки на другую,
функционировал с легкостью, поскольку питался он «прямо [за счет] кошелька горожан, кои
извлекают выгоду из своих денег на рынке»
200
. Машина продолжала крутиться, хотя многие
итальянцы, в частности флорентийцы, которые были «изобретателями рынка», покинули город.
Пустоты заполнили купцы генуэзские, пьемонтские или выходцы из швейцарских кантонов. Сверх
того в городе и вокруг него развилась мощная промышленность (подъем которой, как мы будем
считать, компенсировал, быть может, недостаток торговой и финансовой активности). В ней
огромное место занимал шелк, восхитительная черная тафта и сверхзнаменитые ткани с золотой и
серебряной нитью, питавшие сильную оптовую торговлю. Уже в XVI в. Лион находился в центре
промышленной зоны — Сент-Этьенн, Сен-Шамон, Вирьё, Невиль.
Баланс деятельности Лиона в 1698 г. приписывает ему на два десятка миллионов экспорта,
миллионов на двенадцать закупок, то есть превышение вывоза над ввозом в восемь миллионов
ливров. Но если мы за неимением лучшего примем приводимую Вобаном цифру — 40 млн
превышения вывоза для торговли всей Франции, — на долю Лиона придется всего лишь пятая
часть. Это определенно не соответствовало положению Лондона в английской торговле.
Первое место в лионских торговых операциях принадлежало Италии (10 млн вывоза, 6 или 7 млн
ввоза). Не доказательство ли это того, что определенная часть Италии была активнее, чем это
обычно утверждают? Во всяком случае, Генуя служила Лиону перевалочным пунктом на пути в
Испанию, где город св. Георгия сохранял поражающую воображение сеть закупок и продаж. Зато
у Лиона мало было связей с Голландией и лишь ненамного больше — с Англией. Он продолжал
много трудиться вместе со средиземноморской зоной, под знаком прошлого и его наследия.
ПАРИЖ ОДЕРЖИВАЕТ ВЕРХ
Итак, Лион, невзирая на свою сохранившуюся энергию, мало опирался на наиболее
продвинувшуюся вперед Европу и на пребывавшую тогда на подъеме мировую экономику. Но
ведь в противостоянии столице сверхмощь, основывающаяся на внешних факторах, была бы для
Лиона единственным средством навязать себя в качестве центра французской активности. В
борьбе между обоими городами,
_________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОЕГО ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 349
которая очень плохо определяется и прослеживается, Париж в конечном счете одержит верх.
Тем не менее его превосходство, утверждавшееся медленно, осуществится лишь в весьма
специфической форме. В самом деле, Париж не одержал над Лионом торговой победы. Еще во
времена Неккера, около 1781 г., Лион оставался, несомненно, первым центром французской
торговли: вывоз составлял 142,8 млн ливров, ввоз — 68,9 млн, общий торговый оборот — 211,7
млн, а валовое превышение вывоза над ввозом — 73,9 млн ливров. И если не принимать во
внимание колебания стоимости турского ливра, эти цифры увеличились в 9 раз по сравнению с
1698 г. А Париж в тот же период имел всего 24,9 млн ливров общего торгового оборота (вывоз
плюс ввоз), т; е. немного больше одной десятой лионского баланса
201
.
Превосходство Парижа стало результатом — более ранним чем обычно считают, — появления
«финансового капитализма». Для того чтобы это произошло, потребовалось, чтобы Лион потерял
часть, если не большую часть, своей прежней роли.
Нельзя ли в такой перспективе предположить, что системе лионских ярмарок первый очень
серьезный удар был нанесен во время кризиса 1709 г., который на самом деле был кризисом
финансов Франции, находившейся в состоянии войны с момента начала в 1701 г. войны за
Испанское наследство? Самюэль Бернар, постоянный заимодавец правительства Людовика XIV,
практически потерпел банкротство на королевских платежах, в конце концов отсроченных до
апреля 1709 г. Документов и свидетельств об этой противоречивой драме существует великое
множество
202
. Оставалось бы понять подоплеку очень сложной игры, которая, помимо Лиона,
интересовала в первую очередь женевских банкиров, чьим корреспондентом, сообщником, а
порой решительным противником многие годы был Самюэль Бернар. Чтобы получить капиталы,
которые могли бы выплачиваться вне Франции — в Германии, в Италии и ничуть не меньше в
Испании, где сражались армии Людовика XIV, — Самюэль Бернар предложил женевцам в
качестве гарантии возмещения полученных им сумм денежные билеты, выпускавшиеся
французским правительством с 1701 г.; выплаты производились затем в Лионе в ярмарочные
сроки благодаря переводным векселям, которые Самюэль Бернар выписывал на Бертрана Кастана,
своего корреспондента на тамошнем рынке. Дабы снабдить этого последнего средствами, «ему
посылали тратты для оплаты вслед за ярмарками». В общем, то была фиктивная игра, в которой,
впрочем, никто не проигрывал, когда все шло хорошо, и которая позволяла платить женевским и
иным кредиторам то звонкой монетой, то обесценивавшимися денежными билетами (с учетом, как
говорили, «потери» на них). Основная часть рас-
350 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
четов всякий раз переносилась для самого Самюэля Бернара на целый год. Азбукой ремесла было
выиграть время и еще раз время до того момента, когда тебе самому заплатит король, что никогда не
бывало легким делом.
Так как генеральный контролер быстро исчерпал легкие и надежные решения, потребовалось
измыслить другие. Именно поэтому в 1709 г. настойчиво твердили о создании банка, который бы был
частным или государственным. Его роль? Давать деньги взаймы королю, который тут же даст их
взаймы деловым людям. Такой банк выпускал бы кредитные билеты, приносящие процент, которые бы
обменивались на королевские денежные билеты. Это означало бы повысить курс сказанных билетов.
Кто в Лионе не радовался тогда этим добрым новостям!
Вполне очевидно, что если бы операция удалась, все денежные воротилы оказались бы под властью
Самюэля Бернара, «концентрация» осуществилась бы к его выгоде, ему бы предстояло управлять
банком, поддерживать билеты, перемещать их массы. Генеральный контролер финансов Демаре
смотрел на такую перспективу без всякого удовольствия. Существовала также оппозиция со стороны
негоциантов крупных портов и торговых городов Франции, можно почти что сказать,
«националистическая» оппозиция. «Утверждают, — писал один неприметный персонаж, вне сомнения
лицо подставное, что господа Бернар, Никола и прочие евреи, протестанты и чужеземцы, предложили
взять на себя учреждение сего банка... Было бы куда более справедливо, ежели оным банком управляли
бы уроженцы французского королевства, римские католики, кои... заверяют Его Величество в своей
преданности»
203
. На самом деле этот банковский проект начинался, как мы бы сказали сегодня,
настоящим приемом игры в покер, аналогичным тому, который в 1694 г. завершился созданием
Английского банка. Во Франции он потерпел неудачу, и ситуация быстро ухудшилась. Все
перепугались, и существовавшая система начала оседать как карточный домик, особенно когда в
первую неделю апреля 1709 г. Бертран Кастан, не без основания сомневаясь в «прочности» Самюэля
Бернара, отказался, будучи в соответствии с правилами вызван на Биржу, принять выписанные на него
тратты и заявил, что не может «соединить свой баланс» (то есть оплатить долги, уравновесить баланс).
Это вызвало «неописуемый переполох». Самюэль Бернар, оказавшийся в трудном положении в той
мере, в какой — признаем это — служба королю втянула его в не поддающиеся описанию осложнения,
в конце концов 22 сентября
204
не без труда и нескончаемых переговоров добился от генерального
контролера Демаре «постановления, дававшего ему отсрочку на три года» для уплаты его собственных
долгов. Таким образом он избежал банкротства. Впрочем, кредит ко-
_________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОШ) ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 351
роля был восстановлен с прибытием 27 марта 1709 г. «7 451 178 турских ливров» в виде
драгоценных металлов — «в реалах, слитках и посуде», — выгруженных в Пор-Луи кораблями из
Сен-Мало и Нанта, возвратившимися из Южных морей
205
.
Но более, чем эта сложная и запутанная финансовая драма, в центре наших забот находится в
настоящий момент лионский рынок. Какова могла быть его прочность в том 1709 году перед
лицом расстройства платежей? Это трудно сказать из-за самих лионцев, скорых на жалобы и на
чрезмерное очернение положения. Тем не менее рынок уже пятнадцать лет испытывал серьезные
затруднения. «С 1695 г. немцы и швейцарцы ушли с ярмарок»
206
. Относящаяся к 1697 г. памятная
записка отмечала даже довольно любопытную практику (встречавшуюся, впрочем, на активных,
но традиционных ярмарках Больца-но): репорты с ярмарки на ярмарку производились «заметками
(nottes), каковые каждый заносит в свой баланс»
207
. Следовательно, то была игра записей в точном
смысле слова: долги и кредиты не обращались в форме «векселей на предъявителя и простых
векселей». Итак, мы не в Антверпене. Узкая группа «капиталистов» оставила за собой прибыли с
«сумм, отданных в долг» при ярмарочных репортах. То была игра в замкнутом кругообороте. Нам
весьма бегло объясняют, что, ежели бы «заметки» («nottes») обращались со следующими одна за
другой передаточными надписями, «мелкие негоцианты и мелкие торговцы» были бы «в
состоянии вести более дел», вмешиваться в эту торговлю, из которой «богатые негоцианты...
напротив, стараются их устранить». Подобная практика противоречила всему, что стало правилом
«на всех торговых рынках Европы», но она сохранится до конца жизни лионских ярмарок
208
.
Можно думать, что она не способствовала активизации лионского рынка и его защите от
международной
конкуренции.
Ибо последняя существовала: Лион, снабжаемый испанскими пиастрами через Байонну, видел, как
из города уходили серебряные и даже золотые монеты в нормальные пункты назначения, вроде
Марселя, или Леванта, или Монетного двора Страсбурга, но еще более — ради подпольного и
значительного обращения в направлении Женевы. За наличные некоторые лионские купцы
получали через Женеву амстердамские векселя на Париж с немалой прибылью. Было ли уже это
свидетельством подчиненного положения Лиона? Письма, которые генеральный контролер
финансов получал от Трюдена, лионского интенданта, в значительной мере отражают жалобы
купцов города, преувеличенные или непреувеличенные
209
. Послушать их, так Лиону грозила
опасность лишиться своих ярмарок и своих кредитных операций из-за женевской конкуренции.
«Следует опасаться, — говорилось уже в письме Трюдена Демаре от 15 ноября 1707 г., — чтобы в
Женеву не пе-
352 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
реносили беспрестанно всю коммерцию лионского рынка. Женевцы уже некоторое время назад
вознамерились устроить у себя вексельный рынок, производя на оном расчеты и выплаты по
ярмаркам как в Лионе, Нове [Нови] и Лейпсике [Лейпциге]»
210
. Было ли это реальностью? Или
угрозой, которой потрясали, дабы повлиять на решения правительства? Во всяком случае, два года
спустя ситуация была серьезной. «Это дело Бернара, — отмечает одно из писем Трюдена, — нео-
братимо потрясло лионский рынок, он каждодневно делается все более плохим»
211
. В самом деле,
в техническом смысле купцы блокировали функционирование рынка. Обычно в Лионе платежи
«производятся почти все на бумаге или балансируются переводами со счетов, так что очень часто
в платеже на 30 млн не участвует и 500 тыс. л[ив-ров] в монете. С отнятием сей помощи записей
платежи сделались невозможны, даже ежели бы и было во сто крат более монеты, чем обычно».
Эта финансовая забастовка даже замедлила производство лионских мануфактур, которые работали
только на кредите. Результат: «Они частично остановились и обрекли на милостыню от 10 до 12
тыс. рабочих, у коих к тому же нет ничего, чтобы существовать во время прекращения их работы.
Число сих людей умножается каждый день, и приходится опасаться, что не останется ни
производства, ни коммерции, ежели им не будет оказана быстрая помощь...»
212
. Вот что было
чрезмерным, однако никоим образом не беспричинным. Во всяком случае, лионский кризис
отозвался на всех французских рынках и ярмарках. Одно письмо от 2 августа 1709 г. отмечало, что
ярмарка в Боке-ре «была пустынна», что на ней царит большая «скудость*
213
. Сделаем вывод:
глубокий кризис, достигший кульминации в Лионе в 1709 г., не поддается ни полной оценке, ни
точному измерению, однако он был очень сильным.
Зато не подлежит сомнению, что уже оспаривавшийся успех Лиона не устоял против внезапного и
бурного кризиса системы Лоу. Был ли город не прав, отказавшись от размещения у себя
Королевского банка? Такой банк наверняка стал бы конкурентом традиционным лионским
ярмаркам, нанес бы им ущерб или свел их на нет
214
, но он же, вне сомнения, притормозил бы и
взлет Парижа. Ибо тогда вся Франция, как будто охваченная лихорадкой, мчалась в столицу,
создавая на улице Кэнканпуа, истинной Бирже, страшную давку — такую же, если не более
суматошную, как давка на лондонской Иксчейндж-алли. В конечном счете провал системы Лоу
лишит Париж и Францию Королевского банка, созданного Лоу в 1716 г., но правительство не
замедлит в 1724 г. предложить Парижу новую Биржу, достойную той финансовой роли, какую
впредь будет играть столица.
С того момента успех Парижа будет только укрепляться. Однако бесспорный окончательный
поворот в его непрерывном поступатель-
__________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОЕГО ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 353
ном движении произошел довольно поздно, примерно к 60-м годам XVIII в., в промежутке между
сменой союзов* и окончанием Семилетней войны. «Париж, который оказался тогда в
привилегированном положении, в самом центре своего рода континентальной системы,
охватывавшей всю Западную Европу, был пунктом, где сходились нити экономической сети,
распространение которой более не наталкивалось, как в прежние времена, на враждебные
политические барьеры. Препятствие в виде габсбургских владений, между которыми на
протяжении двух столетий была зажата Франция, оказалось преодоленным... С момента
утверждения Бурбонов в Испании и в Италии и до момента смены союзов можно проследить
расширение вокруг Франции открытой для нее зоны: Испания, Италия, Южная и Западная
Германия, Нидерланды. И впредь дороги из Парижа в Кадис, из Парижа в Геную (а оттуда — в
Неаполь), из Парижа в Остенде и Брюссель (перевалочный пункт на пути в Вену), из Парижа в
Амстердам будут свободны, за тридцать лет (1763—1792) их ни разу не закроет война. Париж
сделался тогда в такой же мере политическим, как и финансовым перекрестком континентальной
части европейского Запада, — отсюда и развитие деловой активности, увеличение притока
капиталов»
215
.
Это возрастание притягательной силы Парижа стало ощутимо как внутри страны, так и вне ее. Но
могла ли столица, посреди своих земель, посреди своих развлечений и зрелищ, быть очень
крупным экономическим центром? Могла ли она быть идеальным центром для национального
рынка, втянутого в оживленное международное соревнование? Нет, не могла, наперед отвечал в
пространной памятной записке, составленной в начале века, в 1700 г., Деказо дю Аллэ (Des
Cazeaux du Hallays), представитель Нанта в Совете торговли
216
. Сожалея о недостаточном
уважении французского общества к негоциантам, он отчасти приписывал это тому обстоятельству,
что «иностранцы [он, вполне очевидно, имеет в виду голландцев и англичан] имеют у себя дома
более живой и более истинный образ и представление о величии и благородстве коммерции,
нежели мы, поелику дворы сих государств, пребывая все в морских портах, располагают
возможностью осязаемо узреть, глядя на корабли, кои приходят со всех сторон, груженные всеми
богатствами мира, сколь оная коммерция заслуживает одобрения. Ежели бы французской торговле
так же посчастливилось, не понадобилось бы иных приманок, дабы обратить всю Францию в
негоциантов». Но Париж не стоит на Ла-Манше. В 1715 г.
* Имеется в виду заключение в середине 50-х годов XVTII в. союза с Австрией, направленного против Пруссии, что
означало отказ от традиционной антигабсбургской политики французской монархии. — Примеч. пер.
354 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
Джон Лоу, размышляя над исходными посылками своей авантюры, усматривал «пределы для
честолюбивых замыслов по поводу Парижа как экономической метрополии, ибо, коль скоро город
этот удален от моря, а река несудоходна [это, вне сомнения, означает: недоступна для морских
кораблей], из него нельзя сделать внешнеторговую столицу, но он может быть первейшим в мире
вексельным рынком»
217
. Париж даже во времена Людовика XVI не будет первейшим финансовым
рынком мира, но определенно первым таким рынком для Франции. Тем не менее, как это и
предвидел смутно Лоу, первенство Парижа не было полным. И французская биполярность продол-
жится сама собой.
ЗА ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНУЮ ИСТОРИЮ
Все напряжения и противостояния французского пространства отнюдь не сводились к
конфликтной ситуации между Парижем и Лионом. Но имели ли эти различия и эти напряженности
сами по себе некое общее значение? Именно это утверждают отдельные редкие историки.
По мнению Фрэнка Сггунера
218
, Франция XVI в. в общем разделялась парижским меридианом на
две части. Восточнее него располагались в большинстве своем континентальные области:
Пикардия, Шампань, Лотарингия (еще не ставшая французской), Бургундия, Франш-Конте
(бывшая еще испанской), Савойя (которая подчинялась Турину, но которую французы
оккупировали с 1536 по 1559 г.). Дофине, Прованс, долина Роны, более или менее обширный
кусок Центрального массива, наконец, Лангедок (или какая-то часть Лангедока); а к западу от
этого же меридиана — регионы, прилегающие к Атлантике или к Ла-Маншу. Различие между
двумя этими зонами можно установить по объему чеканки монеты — критерию приемлемому, но
и спорному также. Спорному, потому что приходится признать, что все же в «обделенной» зоне
находятся Марсель и Лион. И тем не менее контраст вполне очевиден — например, между Бур-
гундией, отданной на милость медной монеты
219
, и Бретанью или Пуату, откуда поступали и где
были в обращении испанские реалы. Движущими центрами этой Западной Франции, которую в
XVI в. активизировало оживление судоходства в Атлантике, оказались бы Дьеп, Руан, Гавр,
Онфлё'р, Сен-Мало, Нант, Ренн, Ла-Рошель, Бордо, Байонна, то есть, если исключить Ренн,
гирлянда портов.
Оставалось бы узнать, когда и почему этот подъем Запада замедлился, а затем сошел на нет,
несмотря на усилия французских моряков и корсаров. Этим вопросом задавались А.Л. Роуз
220
и
некоторые другие историки, по правде говоря, не добившись достаточно ясного ответа.
Остановиться на рубеже 1557 г., на годе жестокого финан-
________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОЕГО ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 355
сового кризиса, усугубившего вероятный спад в интерцикле 1540— 1570 гг., означало бы предъявить
обвинение некоему перебою в системе торгового капитализма
221
. Мы почти уверены в существовании
такого перебоя, но не в столь раннем отступлении приатлан-тического Запада. К тому же, как полагает
Пьер Леон
222
, Западная Франция, «широко открытая влияниям со стороны океана, была (еще в XVII в.)
Францией богатой... сукнами и полотном от Фландрии до Бретани и до Мена, намного превосходившей
Францию внутреннюю, страну рудников и металлургии». Таким образом, контраст Запад—Восток
просуществовал, быть может, до самого начала самостоятельного правления Людовика XIV; но
хронологический рубеж нечеток.
Однако же чуть раньше или чуть позже обозначится новая линия раздела, от Нанта до Лиона
223
; на сей
раз не в меридиональном, но как бы в широтном направлении. К северу — Франция сверхактивная,
предприимчивая, с ее открытыми полями и конными упряжками; к югу, наоборот, та Франция,
которая, за несколькими блистательными исключениями, будет не переставая отставать все больше. По
мнению Пьера Губера
224
, существовали будто бы даже две конъюнктуры: одна для Севера, под знаком
относительно доброго здоровья, другая — для Юга, под воздействием раннего и сильного спада. Жан
Делюмо идет еще дальше: «Необходимо отделять, по крайней мере частично, Францию XVII в. от
конъюнктуры на Юге и вдобавок к этому перестать систематически рассматривать королевство как
одно целое»
225
. Если утверждение это справедливо, то Франция еще раз адаптировалась к внешним
условиям мировой экономической жизни, которая ориентировала тогда Европу на ее северные зоны и
заставила непрочную и податливую Францию качнуться в направлении Ла-Манша, Нидерландов и
Северного моря.
В дальнейшем разделительная линия между Севером и Югом почти не сдвигалась с места вплоть до
начала XIX в. По словам д'Анжеви-ля (1819), она еще проходила от Руана до Эврё, а далее к Женеве. К
югу от нее «сельская жизнь дезурбанизируется», раздробляется, «там начинается с рассеиванием
крестьянских домов дикая Франция», Это сказано слишком сильно, но контраст очевиден
226
.
В конце концов разделение .мало-помалу снова изменилось, и на наших глазах парижский меридиан
просто-напросто вновь вступил в свои права. Тем не менее зоны, которые он разграничивает, поменяли
знак: на западе находится слаборазвитость, «французская пустыня», на востоке — зоны,
продвинувшиеся вперед, связанные с доминирующей и все захватывающей германской экономикой.
Итак, игра двух Франций с годами менялась. Существовала не какая-то одна линия, которая бы раз
и навсегда разделила француз-
356 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
скую территорию, но линии, сменявшие одна другую: самое малое три такие линии, но, вне
сомнения, больше. Или, лучше сказать, одна линия, но оборачивавшаяся вокруг некой оси, как
часовая стрелка. И это предполагало:
во-первых, что в заданном пространстве разделение между прогрессом и отставанием непрестанно
видоизменялось, что развитие и слаборазвитость не были раз и навсегда локализованы, что плюс
сменял минус, что противоречия целого накладывались на нижележащие локальные различия: они
их перекрывали не отменяя, позволяя увидеть их «на просвет»;
во-вторых, что Франция как экономическое пространство может быть объяснена лишь будучи
помешенной в европейский контекст, что очевидный подъем стран к северу от линии Нант—Лион
с XVII по XIX в. объяснялся не одними только эндогенными причинами (преобладанием
трехпольного севооборота, возрастанием числа крестьянских рабочих лошадей, оживленным
демографическим ростом), но равным образом и экзогенными факторами — Франция менялась
при контакте с господствовавшей конъюнктурой Северной Европы так же, как в XV в. ее
притягивал блеск Италии, а затем в XVI в. — Атлантический океан.
ЗА ЛИНИЮ РУАН-ЖЕНЕВА ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
Изложенное выше относительно последовательного двучленного деления французского
пространства в XV—XVIII вв. дает ориентацию, но не улаживает бесконечный спор об
историческом разнообразии этого пространства. В самом деле, французское множество не разде-
ляется на подмножества, которые можно было бы уверенно идентифицировать, раз и навсегда
обозначить: они не переставали деформироваться, приспосабливаться, перегруппировываться,
изменять свое напряжение.
Именно поэтому карта Андре Ремона (см. карты на с. 360-361), «выпавшая» из великолепного
атласа Франции XVIII в. (который он, быть может, завершил, но, к несчастью, не опубликовал),
предлагает не двучленное, но трехчленное деление в зависимости от разных уровней би-
ологического ускорения роста французского населения в эпоху Некке-ра. В самом деле, главная ее
черта это тот длинный «залив», что проходил через французскую территорию от Бретани до
окраин Юры и образовывал зону сокращения населения или по меньшей мере застоя или очень
слабого демографического роста. Этот залив разделял две биологически более здоровые зоны: к
северу — фискальные округа Кана, Алансона, Парижа, Руана, Шалона-на-Марне, Суассона,
Амьена, Лилля (рекорд здесь принадлежал Валансьеннскому фискальному округу,
_________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОЕГО ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 357
Трем епископствам*, Лотарингии и Эльзасу), к югу — необычайно оживленное пространство,
протянувшееся от Аквитании до Альп. Именно там скапливалось население, приходившее через
Центральный массив, Альпы и Юру, к выгоде поглощавших людей городов и богатых равнин,
которые бы не прожили без поддержки временных мигрантов.
Следовательно, линия от Руана (или от Сен-Мало, или же от Нанта) до Женевы не была
решающим разрывом, который обозначил бы все французские противоречия. Разумеется, карта
Андре Ремона — это не карта национального богатства, экономического отступления или
прогресса, а карта спада или подъема демографического. Там, где было обилие людей, правилом
оказывались эмиграция, промышленная активность — либо одна или другая, либо же обе разом.
Со своей стороны Мишель Морило по своему обыкновению сдержанно относится к любому
слишком простому объяснению. И значит, схема диаметра, разделяющего Францию и
вращающегося вокруг Парижа, не может пользоваться его благосклонностью. Например, его
скептицизм возбуждает
227
линия Сен-Мало—Женева, в общем — линия д'Анжевиля, которую
принял Э. Ле Руа Ладюри. В качестве аргумента при ее критике Морино берет цифры торгового
баланса в каждой из двух зон. Если они и не стирают демаркационную линию, то все же меняют
знаки: плюс переходит на Юг, минус — на Север. Вне всякого сомнения, в 1750 г. «зона,
расположенная на Юге, намного превосходила ту, что находится на Севере. Две трети или более
экспорта шло оттуда. Это превосходство отчасти происходило от поставок вин, отчасти от
перераспределения колониальных товаров через порты Бордо, Нанта, Ла-Рошели, Байонны,
Лориана и Марселя. Но покоилось оно также и на мощи промышленности, способной продавать
полотна на 12,5 млн турских ливров (в Бретани), шелковых тканей и лент на 17 млн (в Лионе), а
сукон и суконного товара — на 18 млн (в Лангедоке)»
228
.
Теперь мой черед проявить скептицизм. Признаюсь, меня не убеждает значение такого
взвешивания разных Франций соответственно их внешнему балансу. Ясно, что вес одних только
экспортных отраслей промышленности не может быть определяющим; что в мире прошлого
промышленность зачастую бывала поиском какой-то компенсации в зонах бедности или трудной
жизни. Двенадцать миллионов ливров за бретонское полотно не делали из Бретани провинцию,
шедшую в авангарде французской экономики. Настоящая классификация — та, что ус-
танавливается на основе ВНП. А ведь это примерно то, что попытался сделать на Эдинбургском
конгрессе 1978 г. Ж.-К. Тутэн, составив классификацию французских регионов в 1785 г. в
соответствии с физическим
' Города Мец, Верден и Туль в Лотарингии, образовывавшие особую административно-фискальную единицу королевства. —
Примеч. пер.
356 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
продуктом на одного жителя (по сравнению со средней величиной в национальном масштабе)
229
. Во
главе списка оказался Париж с 280%; Центр, области по Луаре и Роне достигали средней величины
100%; ниже расположились Бургундия, Лангедок, Прованс, Аквитания, пиренейский Юг, Пуату,
Овернь, Лотарингия, Эльзас, Лимузен, Франш-Конте: замыкала шествие Бретань. Карта на с. 363,
воспроизводящая эти оценки, не дает некой четкой линии Руан—Женева; но она вполне ясно помещает
бедность на Юге.
ОКРАИНЫ МОРСКИЕ И КОНТИНЕНТАЛЬНЫЕ
В действительности в таких проблемах дифференциальной географии, как и в любой другой,
перспектива бывает разной в зависимости от продолжительности хронологических отрезков, которые
рассматриваются. Разве не существовали ниже уровня перемен, которые зависели от по необходимости
замедленной конъюнктуры, противоположности еще большей временной протяженности, как если бы
Франция — да, впрочем, какая угодно другая «нация» — на самом деле была лишь наложением друг на
друга разных реальностей, и самые глубинные из них (по крайней мере, те, что мне представляются са-
мыми глубинными) были «по определению», и это даже доступно наблюдению, медленнее всего
приходящими в упадок, а следовательно, упорнее всего стремившимися удержаться на месте? В
данном случае география, как необходимая «подсветка», отмечает неведомо сколько таких структур,
таких постоянных различий: горы и равнины, Север и Юг, континентальный Восток и окутанный
океанскими туманами Запад... Такие контрасты давили на людей так же, и даже больше, чем
экономические конъюнктуры, вращавшиеся над этими людьми, то улучшая, то обделяя зоны, в
которых они жили.
Но с учетом всех обстоятельств структурной противоположностью по преимуществу (я имею в виду
для наших целей) была та, что устанавливалась между ограниченными маргинальными зонами и
обширными центральными областями, «Маргинальные» зоны следовали линиям контура,
ограничивавшим Францию и отделявшим ее от того, что не было Францией. Мы не станем употреблять
в применении к ним слово «периферия» (которое было бы естественным), поскольку оно, попав в
ловушку некоторых наших споров, приобрело для немалого числа авторов, в том числе и для меня
самого, значение «отсталые регионы», удаленные от привилегированных центров мира-экономики.
Следовательно, окраины следовали за естественной линией берегов или же за линией сухопутных
границ, чаще всего искусственной. Но ведь правилом (которое само по себе любопытно) было то, что,
за немногими исключениями, эти французские окраинные области
_________________________ФРАНЦИЯ - ЖЕРТВА СВОЕГО ОГРОМНОГО ПРОСТРАНСТВА 359
всегда бывали относительно богатыми, а внутренние районы, «нутро» страны, — относительно
бедными. Д'Аржансон проводил такое различие совершенно естественно. «Что до коммерции и
внутренних частей королевства, — замечает он в своем «Дневнике» около 1747 г., — то мы в куда
худшем положении, нежели в 1709 г. [однако то был недоброй памяти год]. Тогда, благодаря
снаряжению кораблей г-ном де Пон-шартреном, мы разоряли своих врагов каперством
230
; мы с
успехом использовали торговлю в Южных морях. Сен-Мало добился поступлений в королевство
[товаров! на сто миллионов. Внутренние же части королевства были в 1709 г. вдвое богаче,
нежели сегодня»
231
. На следующий год, 19 августа 1748 г., он снова говорит о «внутренних
провинциях королевства, [каковые] к югу от Луары погружены в глубокую нищету. Урожаи там
вдвое меньше, чем прошлогодние, кои были весьма плохими. Цена хлеба выросла, и со всех
сторон нас осаждают нищие»
232
. Что же касается аббата Галиани, то он в своем «Диалоге о
хлебной торговле» был несравненно более ясен и категоричен: «Обратите внимание, что у
Франции, каковая ныне есть королевство торговое, предприимчивое королевство мореплавателей,
все ее богатство обращено к ее границам; все ее богатые крупные города лежат по краям;
внутренние же области ужасающе бедны»
233
. Нараставшее в XVIII в. процветание, как видно, не
смягчило контраста, даже наоборот. Официальный отчет от 5 сентября 1788 г. отмечал, что
«ресурсы морских портов бесконечно возросли, торговля же городов внутренних областей
ограничена их собственным потреблением и потреблением их соседей, для народа у них нет иных
средств, помимо мануфактур»
23
! Не станет ли индустриализация как общее правило экономи-
ческим реваншем хинтерланда?
Некоторые историки ощущают эту стойкую противоположность внутреннего и внешнего. По
мнению Мишеля Морчно, Франция последних лет правления Людовика XIV увидела отток своих
богатств и своей деятельности к морским окраинам страны
235
. Пусть так, но было ли такое
движение новым? Не началось ли оно намного раньше? А главное, разве оно не будет
долговременным?
Ценность книги Эдварда Фокса с вызывающим заголовком «Другая Франция» («L 'Autre France»)
заключается в том, что она нацелена на структурную противоположность и ни на миг от этой
цели не отступает. Значит, всегда имелось как бы две Франции — Франция, обращенная к морям и
грезившая о свободе торговли и приключениях в дальних странах, и Франция земледельческая,
пребывающая в застое, лишенная гибкости из-за навязанных ей ограничений. История Франции —
это их диалог, диалог глухих, не меняющий ни места, ни смысла, поскольку каждая из Франций
упорствовала в стремлении все перетянуть к себе и в полном непонимании другой стороны.