Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 2. Игры обмена

Подождите немного. Документ загружается.

Средний заимодавец зачастую имел те же рефлексы, так как разрывался между желанием выгоды и заботой

о безопасности, и эта последняя очень часто брала верх. Не думайте, что книга советов «Наставник простого

народа» («II Donor vulgare», 1673)

была написана под знаком отваги и риска. Конечно, в ней можно

прочитать: «Ныне никто не похваляется тем, что держит деньги свои [при себе] праздными и бесплодными...

Всегда имеется полным-полно возможностей вложить их, особенно после недавнего и все более частого

введения аренд, векселей и этих государственных рент или обязательств... кои в Риме называют местами

накоплений (luoghi del monti)». На самом деле то, что она здесь рекомендует, — это помещение капитала для

отцов семейства.

Настоящими распорядителями капиталов, теми, кто имел вес, были обычно крупные действующие лица,

которых к концу XVIII в. будут обозначать специальным названием капиталисты. Наблюдая за деловой

жизнью, они иной раз вмешивались в нее легкомысленно (потому что все бывает), уступая ловкому нажиму

ходатая (по словам Дефо, лавочник, сколотивший состояние и отошедший от дел, часто переставал быть

благоразумным), но чаще всего они, по-видимому, принимали свои решения, все рассчитав. В этой

категории лиц, предоставлявших капиталы, рано или поздно находилось место для любого богача: для

чиновников из французского «дворянства мантии», столь часто скрывавшихся за откупщиками (traitants)

которые просто предоставляли к их услугам свое имя; либо для судей и правителей нидерландских городов,

крупных заимодавцев пред лицом Всевышнего; либо для тех патрициев, которых один реестр показывает

нам в Венеции в XVI в. как дольщиков (piezarie), дающих свои поручительства мелким откупщикам налогов

и повинностей Синьории

. Никому не придет в голову, что такое поручительство было бесплатным жестом.

В Ла-Рошели у купцов и арматоров были «их привычные группы лиц, предоставлявших капитал»

. В Генуе

весь высший слой крупного купечества, тонкий слой старой знати (nobili vecchi), состоял из лиц,

предоставлявших капитал, к деятельности которых у нас будет случай вернуться. Даже в Амстердаме, где с

1614 г. существовал ссудный банк, обеспечиваемый Амстердамским банком, этот ссудный банк лишь

некоторое время занимался предоставлением авансов торговле. Став примерно с 1640 г. своего рода

ломбардом, он уступит эту роль частным капиталам

. Триумф Голландии был триумфом легко получаемого

кредита, даже для иностранных купцов. В Лондоне в XVII в. дела на денежном рынке обстояли не так

просто

. Но наличные деньги были так

396 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

редки, что кредит развился в силу необходимости — у специалистов по векселям (billbrokers), у

специалистов по ипотечным операциям, покупке и продаже земель (scriveners) и в особенности у золотых

дел мастеров (goldsmiths), уже настоящих банкиров, официально признанных организаторов подписки на

английские государственные ренты (funds), которые, как настойчиво утверждал Исаак де Пинто, скоро

сделаются настоящей вспомогательной монетой

Во Франции середины XVIII в., до того как она начала устранять свое отставание в деловой сфере по

сравнению с Голландией и Англией, не было ничего похожего. Кредит предстает там плохо

организованным, почти подпольным. Общественный климат ему почти не благоприятствовал. Многие из

лиц, предоставлявших капитал, хотели бы ссужать свои деньги тайком — то ли в силу своего положения

(тот или иной королевский чиновник), то ли из-за своего дворянского звания (из боязни его унизить). А

заемщик тоже опасался гласности, которая могла бы подорвать доверие к нему. В иных деловых кругах на

фирму, которая занимает деньги, смотрели с известным подозрением.

В 1749 г. крупный руанский купец Робер Дюгар основал в предместье своего города, Дарнетале,

полотняную мануфактуру и красильное производство, владевшее определенными механическими

секретами, к тому же приобретенными более или менее честным путем

. Пустить в ход такое предприятие

было вопросом денег: надо было их занимать под будущие доходы. Один из компаньонов Дюгара, Луве-

младший, взял эту трудную операцию в свои руки. И вот он в Париже мечется как угорелый, чтобы

добиться приема векселей и тратт в обмен на наличные. Его намерением было оплатить их в

предусмотренные сроки, а затем начать все сызнова. Благодаря его переписке мы можем проследить за его

действиями. Он бегает, настаивает, торжествует или сокрушается, но неизменно появляется у одних и тех

же дверей в качестве ходатая, а если возможно — и друга. «Ну еще один ход, — пишет Луве Дюгару,

который стал проявлять нетерпение, — для всего нужно время, а особенно в этом деле, где невозможно не

быть чрезмерно осмотрительным... Кто-нибудь другой, менее робкий или более сноровистый, чем я, мог бы

сделать свое дело с первого же раза, но я опасаюсь, как бы передо мной не закрыли двери, а уж если их

однажды закроют, придется уходить ни с чем»

. И он пробует любые комбинации. Вместо того чтобы

размешать векселя (часть из них с передаточной надписью на предъявителя) и предлагать тратты, «мы

придумали, — пишет Луве, — предложить им [речь идет об осторожных кредиторах] как бы акции, которые

мы оплатим к исходу пятилетнего срока вместе с увеличивающимся каждый год дивидендом». Кредиторы

эти были родителями еще одного компаньона, д'Аристуа, о котором Луве сообщает нам: «Г-н д'Аристуа

отправился отобедать со своим семейством; я возбудил его любопытство и раззадорил его» (5 декабря 1749

г.). Вот последний пример

НА ВЕРШИНЕ ТОРГОВОГО СООБЩЕСТВА 397

этих хитроумных приемов, которые мы понимаем, только перечитывая текст в третий или четвертый раз (28

января 1750 г.). «Вы можете перевести вексель на 20 т. [тыс.] ливров на г-на [Ле-] Лё, — объяснял он Робе-

ру Дюгару, — со сроком с 20 февраля до 2 марта, и 20 т. л. [тыс. ливров] до 2 декабря, но все обязательства

там будут соблюдены; я снабдил его для сего добрыми векселями. Либо, ежели Вы предпочитаете, я

выпишу Вам вексель на него и вышлю Вам все векселя акцептированными; в конце концов как Вы

пожелаете». То, что Луве-младший кончит разорением после того, как откажется от своей доли в

дарнетальской мануфактуре (которая сама обанкротится в 1761 г.) и в феврале 1755 г. найдет убежище в

Лондоне, «в доме г-жи Стил в Малом Колокольном переулке на Коул-мен-стрит» («at Mrs Steel in little bell

alley Coleman Street»), всего лишь незначительная деталь. Кем он был? Бойким на язык посредником, кото-

рого выводила из себя необходимость «изображать... собирающего пожертвования брата», наносить ради

того, чтобы найти немного денег, «визит вежливости, визит для изложения намерений и еще один визит —

чтобы осуществить операцию», терпеть невыполнимые требования обеспечения и не иметь возможности

учесть самый надежный вексель в тот момент, когда вдруг разом закрываются все кошельки из-за того, что в

Бордо и Лондоне произошли банкротства, короче говоря — находиться на рынке, где ничего не было

устроено для получения купцом нормального кредита. А ведь Робер Дюгар был видным дельцом,

участвовавшим в предприятиях всякого рода, в том числе и в торговле с Островами [Карибского моря и

Индийского океана]. Он, казалось, должен был бы легко разрешить проблему кредита. Тем более что — и в

этом заключается парадокс — на парижском рынке не было недостатка в капиталах. Так, банк Лекутё,

имевший отделения в Париже, Руане и Кадисе, отказывался принимать денежные депозиты, ибо «у нас у

самих слишком много денег», «наши кассовые капиталы не используются», И происходило это несколько

раз: в 1734, 1754,1758 и 1767 годах

КРЕДИТ И БАНК

В Европе средневековой и нового времени банк, несомненно, не появился из ничего, ex nihilo. Уже

античность знала банки и банкиров. В странах ислама очень давно имелись кредиторы-евреи, и задолго до

Запада, с X-XI вв., мусульманский мир использовал орудия кредита, в том числе и вексель. В XIII в. в

христианском Средиземноморье менялы были в числе первых банкиров, будь то странствующих, ездивших

с ярмарки на ярмарку, или обосновавшихся на таких рынках, как Барселона, Генуя или Венеция

. По

мнению Федериго Мелиса

, во Флоренции и, вне сомнения, в других тосканских городах банк зародился из

тех услуг, какие оказывали друг другу торговые общества или компании. В такой операции

398 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

НА ВЕРШИНЕ ТОРГОВОГО СООБЩЕСТВА 399

решающей была, как он полагает, роль «активного» общества, того, которое требовало кредита и заставляло

своего партнера, компанию «пассивную», предоставлявшую капитал, принимать косвенное участие в дело-

вом процессе, в принципе ей чуждом.

Но оставим эти проблемы происхождения. Оставим в стороне также и общую эволюцию частных банков до

и после сыгравшего решающую роль создания банков государственных: «Таула де Камбис» в Барселоне в

1401 г.; «Каза ди Сан Джордже» в Генуе в 1407 г. (его банковская деятельность будет прервана с 1458 по

1596 г.); «Банко ди Риальто» в 1587 г.; Амстердамского банка в 1609 г.; венецианского «Банко Джиро» в

1619 г. Известно, что до основанного в 1694 г. Английского банка государственные банки занимались

только депозитами и переводами со счетов, но ни займами и авансированием, ни тем, что мы назвали бы

«портфельными операциями»*. Так что эти-то виды деятельности находились с очень давнего времени в

ведении частных банков, например венецианских так называемых «письменных» банков (di scritta), или тех

неаполитанских банков, от которых сохранилось столько реестров, относящихся к XVI в.

Но наш предмет в данном случае — не рассмотрение этих частных историй. Цель заключается в том, чтобы

увидеть, когда и как кредит попытался сделаться институтом, когда и как банковская деятельность

пробралась на господствующие позиции в экономике. В целом трижды наблюдалось на Западе

ненормальное «распухание» банков и кредита, видимое невооруженным глазом: до и сразу после 1300 г. во

Флоренции; на протяжении второй половины XVI в. и первых двух десятилетий XVII в. в Генуе; в XVIII в. в

Амстердаме. Можно ли сделать какое-то заключение из того факта, что три раза энергично начинавшаяся

эволюция, которая, казалось бы, подготавливала торжество определенного финансового капитализма на

более или менее долгий срок, останавливалась на полдороге? Придется дожидаться XIX в., чтобы эволюция

эта завершилась. Итак, три эксперимента, три крупных успеха, а затем, в заключение, три неудачи, по

меньшей мере три явных отступления. Мы намерены рассмотреть эти три эксперимента в их самых общих

чертах, дабы прежде всего отметить любопытные совпадения.

Во Флоренции эпохи Дуэченто и Треченто** кредит был связан со всей историей самого города, но также и

историей соперничавших с ним других итальянских городов, всего Средиземноморья и Запада в целом.

Именно через обновление европейской экономики начиная по меньшей мере с XI в. может быть понято

утверждение крупных флорентийских торговых и банковских компаний, которые вынесло на себе то самое

движение, которому предстояло на века поставить Италию на первое место в Ев-

* То есть операциями с ценными бумагами и векселями. — Примеч. пер. " То есть XIII и XIV вв. — Примеч. пер.

ропе. В XIII в. генуэзские корабли плавали по Каспийскому морю, итальянские путешественники и купцы

добирались до Индии и Китая, венецианцы и генуэзцы утвердились в главных гаванях Черноморья, в

североафриканских портах итальянцы искали золотой песок Судана, другие итальянцы действовали во

Франции, Испании, Португалии, Нидерландах, Англии. И флорентийские купцы повсюду покупали и

продавали пряности, шерсть, скобяной товар, металлы, сукна, шелковые ткани, но еще более занимались

они денежными операциями. Их полуторговые, полубанкирские компании находили во Флоренции в

изобилии наличные деньги и относительно дешевый кредит. Отсюда и эффективность, и прочность их

деловой сети. Компенсация, перевод со счета на счет, трансферт без затруднений производились от филиала

к филиалу, из Брюгге в Венецию, из Арагона до самой Армении, от Северного моря до Черного; китайские

шелка в Лондоне продавались в обмен на тюки с шерстью... Кредит, вексель — разве же не были они, когда

дела шли хорошо, деньгами в превосходной степени? Они бежали, они летели, они были неутомимы.

Подвигом флорентийских компаний было, вне сомнения, завоевание далекого Английского королевства,

установление опеки над ним. Для того чтобы завладеть островом, им потребовалось вытеснить оттуда

еврейских кредиторов, ганзейских и нидерландских купцов, английских коммерсантов — соперников

упорных, а также устранить и итальянских конкурентов. На этом острове флорентийцы пришли на смену

пионерам банковской активности — луккским купцам Риккарди, которые финансировали завоевание

Эдуардом I Уэльса. Немного позже флорентийские Фрескобальди ссудили деньги Эдуарду II для войны с

Шотландией; затем Барди и Перуцци сделают возможными военные операции Эдуарда III против Франции

во время конфликта, который открыл так называемую Столетнюю войну. Торжество флорентийских купцов

заключалось не только в том, что правители острова зависели от их милости, но и в овладении английской

шерстью, необходимой для мастерских на континенте и для флорентийских шерстяных цехов.

Но английское приключение закончилось в 1345 г. крахом семейства Барди; их называли «колоссами на

глиняных ногах», но колоссами они были наверняка. В тот драматический год Эдуард III был должен им,

так же как и дому Перуцци, огромную сумму (900 тыс. флоринов Барди, 600 тыс. — Перуцци), сумму

несоизмеримую с капиталами обеих компаний — доказательство того, что для этих гигантских ссуд они

использовали деньги своих вкладчиков (в пропорции, которая могла достигать 1 к 10). Эта катастрофа,

«самая тяжкая за всю историю Флоренции», по словам хрониста Виллани, отяготила город, поскольку ее

сопровождали и другие катастрофы. В такой же мере, как Эдуард III, неспособный выплатить свои долги,

повинны в этом были экономический спад, прервавший оживление XIV в., и сопутствовавшая ему Черная

смерть.

400 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

Банковская удача Флоренции отошла тогда на задний план перед лицом торговой удачи Генуи и Венеции, и

именно «самая торговая» из ее соперниц, Венеция, одержит верх в 1381 г. по окончании Кьоджийской

войны. Флорентийский опыт явных новаций в банковских делах не пережил международного

экономического кризиса. За Флоренцией останутся ее торговая активность и ее промышленность, в XV в.

она даже восстановит свою банковскую деятельность, но она лишится роли пионера и мировой роли былых

времен. Медичи — это не Барди.

Второй опыт — опыт Генуи. Между 1550 и 1560 гг. одновременно с определенным замедлением

оживленной экспансии европейской экономики, наступившим в начале века, наблюдался и поворот этой

экономики. Приток серебра с американских рудников, с одной стороны, обесценил позиции крупных

немецких купцов, бывших до того хозяевами производства серебра в Центральной Европе. С другой

стороны, он повысил ценность золота, сделавшегося с той поры более редким, но оставшегося деньгами для

расчетов в международных сделках и для вексельных операций. Генуэзцы первыми поняли этот поворот.

Предложив взамен южногерманских купцов свои услуги в качестве заимодавцев Католического короля, они

наложили руку на сокровища Америки, и их город сделался центром всей европейской экономики, заняв

место Антверпена и его рынка. И тут мы видим, как развивается еще более странный и более современный

опыт, чем опыт Флоренции в XIV в., опыт кредита на основе векселей и переводных векселей,

передаваемых с ярмарки на ярмарку, с рынка на рынок. Конечно же векселя были известны и

использовались в Антверпене, Лионе или Аугсбурге, в Медина-дель-Кампо и в иных местах, и рынки эти не

опустеют в одночасье. Но с генуэзцами роль бумаги заметно возрастает. Фуггерам даже приписывают

выражение, что вести дела с генуэзцами означает вести дела с бумагой (mil Papier), тогда когда у них,

Фуггеров, речь идет о доброй звонкой монете (Baargeld); то были речи традиционных негоциантов, которых

обогнала новая техника операций. Ибо в противоположность им генуэзцы посредством своих займов

королю Испанскому, выплачивавшихся по возвращении испанских флотов из Америки «восьмерными

монетами» или слитками серебра, сделали свой город крупным рынком белого металла. А с помощью век-

селей, своих и тех, что они покупали на серебряную монету в Венеции или Флоренции, генуэзцы сделались

господами обращения золота. И в самом деле, им удалась такая штука, как выплата Католическому королю

на антверпенском рынке и золотом (для военных надобностей, ибо жалованье солдатам платили главным

образом золотой монетой) тех сумм, что они получали из Испании в белом металле.

Эта генуэзская машина обрела всю свою эффективность в 1579 г. с организацией больших ярмарок в

Пьяченце, о которых мы уже говорили

. Эти ярмарки централизовали многообразные операции

международной

НА ВЕРШИНЕ ТОРГОВОГО СООБЩЕСТВА 401

торговли и расчетов, они организовали в этих расчетах клиринг, или, как тогда говорили, «сконтро»

(scontro). И только в 1622 г. разладится этот столь хорошо налаженный механизм, положив вскоре затем

конец исключительному господству генуэзского кредита. Отчего произошел этот крах? Был ли он

следствием сокращения поставок американского серебра, как то думали долгое время? Но в таком плане

революционизирующие исследования Мишеля Морино

перевернули самые условия задачи. Не было

катастрофического сокращения поступлений американских «сокровищ». Тем более не было приостановки в

доставке в Геную ящиков с «восьмерными монетами». В нашем распоряжении имеются даже доказательства

обратного. Генуя по-прежнему останется подключенной к потоку драгоценных металлов. С наступлением

нового экономического подъема в конце XVII в. город еще поглощал или по крайней мере пропускал через

себя, например, в 1687 г. от 5 до 6 млн «восьмерных монет» (реш da otto)*

. В этих условиях проблема

относительного отхода Генуи на второй план становится довольно неясной. По мнению Фелипе Руиса

Мартина, испанские покупатели хурос якобы перестали доставлять капиталы, необходимые для игры

генуэзских купцов-банкиров, постоянных кредиторов Католического короля. Оказавшись перед лицом

необходимости рассчитывать только на свои силы, эти банкиры будто бы в массовом порядке стали

вывозить свои кредиты из Испании на родину. Это возможно. Но меня манит иное объяснение: игра бумаг,

векселей возможна лишь тогда, когда рынки, между которыми вексель обращается, находятся на различных

уровнях, нужно, чтобы странствующий вексель возрастал в цене. В случае «грубого обилия» («bestial

larghezza»)

звонкой монеты (это выражение одного современника) вексель застревает у «потолка» высоких

курсов. Ежели воды слишком много, колесо затопленной мельницы не станет вращаться. А ведь с 1590-1595

гг. сверхобилие белого металла затопило рынки. Во всяком случае, по этой ли, по другой ли причине гора

генуэзских ценных бумаг рухнула, по меньшей мере утратила свою власть господствующей организации. И

еще раз усложненный на современный манер кредит, утвердившийся было на вершине европейских деловых

операций, смог удержаться в таком положении лишь очень кратковременно, меньше полустолетия, как если

бы новый опыт превышал возможности экономик Старого порядка.

Но приключение начнется сызнова в Амстердаме. В XVIII в. именно в пределах четырехугольника

Амстердам-Лондон-Париж—Женева восстановится на высшем уровне торговой деятельности эффективное

главенство банков. Чудо произошло в Амстердаме. Разнообразные кредитные документы занимали там

огромное, необычное место. Все передвижение товаров в Европе как бы дистанционно управлялось,

«буксировалось» оживленными операциями кредита и учета векселей. Но как и в Генуе, главный двигатель

не выдержал до конца ве-

14-Продсл1., п. 2

402 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

ка, века процветания. Голландский банк, обремененный излишком денег, позволил втянуть себя в коварный

механизм займов европейским государствам. Банкротство Франции в 1789 г. оказалось катастрофическим

ударом для голландского точного часового механизма. Царствование векселя снова кончилось плохо. И как

всякий раз, неудача эта задает сотню вопросов в одном. Может быть, было еще слишком рано для создания

спокойного и уверенного в себе режима банков, при котором тройная сеть перемещающихся товаров,

перемещающихся наличных денег и перемещающихся кредитных документов смогла бы быть

согласованной и управляться без сучка и без задоринки? В таком случае кризис, депрес-сионный

промежуточный цикл начиная с 1778 г., был бы лишь детонатором, который ускорил почти неизбежную,

если следовать логике вещей, эволюцию.

ДЕНЬГИ ЛИБО ПРЯЧУТСЯ, ЛИБО НАХОДЯТСЯ В ОБРАЩЕНИИ

Конъюнктурные ритмы экономики по обыкновению измеряют по заработной плате, ценам и масштабам

производства. Быть может, следовало бы проявить внимание и к другому показателю, который до сего

времени почти не поддавался измерению, — к показателю обращения денежного капитала: он поочередно

накапливался, использовался и прятался. Порой его запирали в сундуках: тезаврация в экономиках былых

времен была постоянно действовавшей негативной силой. Часто деньги находили убежище в ценностях — в

землях, недвижимости. Но бывали также времена, когда сундуки, запертые на три оборота ключа,

открывались, когда деньги обращались, предлагая себя любому, кто желал их принять. Скажем, что

заключить заем в Голландии 50-х годов XVIII в. было легче, чем в наши дни, в 1979 г. Но в целом вплоть до

промышленной революции инвестиции в производство наталкивались на многочисленные препоны, кото-

рые, смотря по обстоятельствам, могли зависеть как рт редкости капиталов, так и от трудности использовать

те, что имелись в распоряжении.

Во всяком случае, бывали периоды легкодоступных денег и периоды отсутствия денег. Все бывало просто

либо все бывало трудно, и кажущиеся господа мира мало что могли тут поделать. Карло М. Чиполла

по-

казал, что для Италии, взятой в целом, все сделалось более легким сразу же после Като-Камбрезийского

мира 1559 г., который в политическом смысле ее изуродовал, но обеспечил ей зато определенное

спокойствие, определенную безопасность. Точно так же, но на сей раз по всей Европе, последовавшие один

за другим мирные договоры 1598, 1604 и 1609 гг. сопровождались периодами легкодоступных денег.

Правда, последние не везде использовались одинаково. Голландия начала XVII в. находилась в полном

расцвете торгового капитализма. В Венеции в это же время

НА ВЕРШИНЕ ТОРГОВОГО СООБЩЕСТВА 403

деньги, вырученные за товар, вкладывались в капиталистическое сельское хозяйство. В других местах ими

жертвовали ради внешнего великолепия и блеска культуры — источника расходов, экономически лишенных

резона: испанский Золотой век, роскошь Нидерландов при эрцгерцогах-наместниках или Англии Стюартов,

или же стиль Генриха IV, известный под названием стиля Людовика XIII, основывались, бесспорно, на

национальных накоплениях. В XVIII в. роскошь и коммерческие или финансовые спекуляции развивались

одновременно. Об Англии своего времени Исаак де Пинто скажет

, что «никто там более не копит

сокровища в крепких сундуках» и что даже скупец обнаружил, что «заставить свое достояние обращаться»,

скупать государственные ценные бумаги, акции крупных компаний или Английского банка выгоднее, чем

оставлять его без движения, что это даже доходнее, чем камень строений или земля (которая, однако же, в

XVI в. была в Англии выгодным помещением капитала). Дефо к 1725 г. уже говорил, расхваливая

достоинства капиталовложений в коммерцию или даже в лавку, что земельная собственность — всего лишь

пруд, коммерция же в противоположность этому есть источник

И все же даже в XVIII в. сколько было еще стоячих вод! Впрочем, тезаврация иной раз имела свой резон. В

страждущей Франции 1708 г. правительство, пытаясь справиться с войной, в ходе которой оно мобилизует

все силы нации, умножило число кредитных обязательств: тогда плохие деньги вытеснили хорошие,

которые попрятались. Даже в Бретани, и особенно в Бретани, где доходная коммерция с Южными морями

приносила значительные количества серебра. «Вчера я был, — писал генеральному контролеру финансов

Демаре из Ренна 6 марта 1708 г. один из его информаторов, — у одного из самых видных буржуа города,

весьма хорошо разбирающегося в коммерции, каковою он долгое время занимается как на море, так и на

суше вместе с самыми известными негоциантами провинции. Он меня заверил, что наверняка знает о более

чем 30 млн спрятанных пиастров и о более чем 60 млн золотом и серебром, кои не увидят света, пока

кредитные обязательства [выпущенные в обращение правительством Людовика XIV] не будут полностью

погашены, пока звонкая монета [ее курс часто изменяли] не обретет приемлемой умеренности курса и пока

не будет отчасти восстановлена торговля»

. Пиастры, о которых шла речь, — это те, что жители Сен-Мало

привезли из своих плаваний к перуанским берегам; что же касается восстановления торговли — это все

равно что сказать «окончания войны за испанское наследство», начавшейся в 1701 г., — то оно будет

достигнуто только с заключением Утрехтского (1713) и Раштаттского (1714) мирных договоров.

Такую осторожность соблюдали все деловые люди. Утрехтский мир был уже несколько месяцев как

подписан, когда французский консул в Генуе писал: «Всякий сдерживается из-за отсутствия доверия;

именно

404 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

сие и приводит к тому, что те, кто ведет торговые дела на основе кредита, как поступают большинство

купцов этого города, достигают немногого. Самые толстые кошельки закрыты»

. Они откроются вновь

лишь тогда, когда «Путь в Индии» (Carrera de Indias), от которого они в действительности зависели, вновь

станет играть в Кадисе свою роль распределителя белого металла — потому что без белого металла, без

золота, без надежных поступлений «толстые кошельки» не открывались и не наполнялись. Уже в 1627 г. в

Генуе происходило то же самое. Деловые люди, кредиторы короля Испанского, после испанского

банкротства, последствия которого для них не смягчила никакая специальная мера, порешили более не

ссужать Филиппу IV ни единого су. Однако губернатор Милана и испанский посол изводили их просьбами,

сопровождая последние нажимом и даже угрозами. Тщетно. В городе, казалось, совершенно не было денег;

все дела там приостановились; не найти было векселя, который можно было бы предъявить к оплате.

Венецианский консул в Генуе описывал в нескольких своих письмах затруднения рынка, но в конечном

счете он стал подозревать, что эта «скудость» («stretezw») дипломатического свойства, что деловые люди ее

поддерживают, чтобы мотивировать свой отказ испанцам

. В это легко поверить, ежели подсчитать те

реалы, которые генуэзцы в Испании в это же самое время целыми ящиками отправляли в свой город и

которыми, вне сомнения, были там набиты сундуки во дворцах.

Впрочем, эти реалы покинут сундуки. Потому что купеческие деньги тезаврировались лишь в ожидании

нового случая. Вот что писали и i Нанта в 1726 г., когда стоял вопрос о ликвидации привилегий

французской Ост-Индской компании: «Мы узнали силы и ресурсы нашего города только по случаю

задуманного нашими купцами проекта либо самостоятельно вступить в дела короля [т. е. в Компанию], либо

объединиться ради сего с купцами Сен-Мало, кои весьма могущественны. Предпочли сей последний выбор,

дабы не мешать друг другу, и все будет наименовано «Компанией Сен-Мало». Обнаружилось, что подписка

наших купцов составила 18 млн [ливров], тогда как мы полагали, что все они вместе едва смогут собрать 4

млн. ...Мы надеемся, что большие суммы, кои предлагают двору в обмен на отнятие исключительной

привилегии у [Ост-Индской компании... каковая разоряет королевство, будут способствовать тому, чтобы

сделать торговлю повсюду свободной»

. Все это оказалось бесполезным, ибо в конечном счете привилегия

Компании переживет бури и последствия системы Лоу. Однако здесь сработало общее правило: в самом

деле, когда восстанавливалось спокойствие и возвращались хорошие условия, «деньги, кои имеются в

королевстве, возвращаются в коммерцию»

Но все ли они туда возвращались? Невозможно избавиться от впечатления, что даже в XVIII в. — и

особенно в XVTII в. — накопленные деньги

НА ВЕРШИНЕ ТОРГОВОГО СООБЩЕСТВА 405

превосходили, и намного, спрос на капиталы. Так, Англия наверняка не прибегла ко всем своим резервам,

чтобы финансировать промышленную революцию, и ее усилия и ее капиталовложения могли бы быть гораз-

до большими, чем они были на самом деле. Так, запас монеты во Франции во время войны за испанское

наследство намного превышал те 80 или 100 млн государственных кредитных обязательств, что выпустило в

обращение правительство Людовика XIV

. Так, движимое богатство Франции превосходило, и далеко

превосходило, потребности индустрии до промышленной революции, чем и объяснялась возможность

возникновения новых начинаний, таких как предприятие Лоу, и то, что в XVIII в. каменноугольные копи,

когда этого хотели, без задержек и затруднений собирали основной и оборотный капитал, необходимый для

разработки месторождений

. Торговая переписка

к тому же дает сверхобильные доказательства того, что

Франция Людовика XVI полна была праздных денег, «которые скучали», если воспользоваться выражением

Ж. Жентил да Силвы, и которые не находили себе употребления. Например, в Марселе во второй половине

XVIII в. обладатели капиталов, предлагавшие негоциантам деньги из 5%, лишь изредка находили

заемщиков. А если они находили такого, то благодарили его «за любезность, с коею Вы сохранили наши

средства» (1763). На самом деле на рынке достаточно было капиталов, чтобы купцы работали со своими

собственными средствами и средствами компаньонов, разделявших с ними риск, а не с заемными деньгами,

отягощенными процентом. В Кадисе они вели себя точно так же. Негоцианты отказывались от денег,

предлагаемых из 4%, говоря, что они-де «обременены своими собственными средствами». Так было в 1759

г., следовательно, в военное время, но так же было и в 1754 г., а значит, во время мира.

Не следует, однако, заключать из этого, что з эту вторую половину XVIII в. негоцианты никогда не

прибегали к займам — правильно как раз обратное — и что повсюду капиталы тщетно себя предлагали.

Приключение Робера Дюгара в Париже доказывает противное. Скажем только, что времена легких,

избыточных денег, не находивших применения, были более частыми, чем это обычно считают. С этой точки

зрения нет ничего более показательного, чем поездка в Милан накануне Французской революции. Город и

Ломбардия в целом были тогда ареной обновления фискального и финансового механизма, ибо

экономический подъем помог государству выбраться из затруднений. В самом деле, государство стало

достаточно сильным, чтобы, противостоя ссудным кассам (Monti), банкам, знатным семействам,

религиозным учреждениям, откупщикам налогов, могущественным группам деловых людей, предпринять

реформу в целях искоренения старинных злоупотреблений, сделавшихся почти что структурными

элементами, так что миланские и ломбардские буржуазия и дворянство мало-помалу пожрали государство и

превратили в частные доходы почти что все статьи государственных доходов (regalia).

406 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫБОР И СТРАТЕГИЯ 407

От этого было единственное лекарство: выкуп государством отчужденных у него под разными предлогами

доходов; отсюда — громадное возмещение капиталов. Проводимая в относительно быстром темпе такая

политика наводнила Ломбардию наличными деньгами и поставила перед прежними получателями ренты

проблему — что делать с подобной массой внезапно появившихся капиталов? Хотя и не известно с

совершенной точностью, что с нею сделали, однако мы знаем, что эти капиталы сравнительно мало

использовались для покупки земель и предлагавшихся государством 3,5-процентных бон или городской

недвижимости; что они при посредничестве банкиров и владельцев меняльных контор участвовали в том

потоке международных дел, который проходил через Милан и пример которого являет нам фирма Греппи.

Но многозначителен тот факт, что эта манна небесная не была использована для капиталовложений в

промышленность, в то время как в Ломбардии существовали текстильные мануфактуры и металлургические

предприятия. Попросту говоря, те, кто предоставлял капитал, не считали, что такое помещение его может

быть прибыльным. В этом они полагались на извечное недоверие или же на старинный опыт. И однако же в

Англии уже началась промышленная революция

Таким образом, следует остерегаться рассматривать сбережения и накопление как чисто количественное

явление, как если бы определенный уровень сбережений или определенный объем накоплений были в неко-

тором роде наделены властью почти автоматически порождать производительные капиталовложения и

создавать новый уровень прироста. Дела обстояли более сложно. У всякого общества свои способы делать

сбережения, свои способы тратить, свои предрассудки, свои побуждения или свои препоны для

капиталовложений.

И политика тоже играла свою роль в образовании и использовании капитала. Например, фиск «шлюзовал»,

переориентировал и с большей или меньшей пользой, более или менее быстро возвращал деньги, которые

взимал. Во Франции система налогов означала поступление огромных сумм в руки генеральных

откупщиков и чиновников финансового ведомства. По данным новейших исследований

, последние будто

бы широко перераспределяли полученные таким путем богатства в производительные капиталовложения.

Во времена Кольбера или в эпоху Людовика XV они во множестве вкладывали капиталы в коммерческие

предприятия и даже в мануфактурные, в особенности в привилегированные компании и мануфактуры.

Может быть. Но давайте допустим вместе с Пьером Ви-ларом, что сдача на откуп королевских и

сеньориальных сборов в Каталонии XVIII в. была куда более эффективным каналом перераспределения,

нежели Генеральные Откупа у французов, ибо такие сборы, «будучи рассеяны в руках коммерсантов и

мастеров-ремесленников, включают их продукт в кругооборот торгового и в конце концов промышленного

капи-

тала и даже в кругооборот модернизации земледелия»

. Что же касается английской системы, где налог

служил гарантией выплаты консолидированного государственного долга и придавал государству не знавшие

себе равных равновесие и мощь, то не было ли это еще одним, еще более эффективным способом снова

включить налоговые деньги во всеобщее обращение? Даже если современники и не всегда это осознавали.

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫБОР И СТРАТЕГИЯ

Капитализм принимает не все возможности инвестиций и прогресса, какие ему предлагает экономическая

жизнь. Он неустанно следит за конъюнктурой, чтобы вмешиваться в нее на некоторых предпочтительных

направлениях, что означает сказать, что он умеет и может выбирать сферу своей деятельности. Но более

чем сам по себе выбор — который не перестает варьировать от конъюнктуры к конъюнктуре, от века к веку

— превосходство капитализма предопределяет самый факт обладания средствами создавать стратегию и

средствами изменять ее.

Для интересующих нас веков нам придется показать, что крупные купцы, хоть и были в небольшом числе,

захватили ключи торговли на дальние расстояния, позицию стратегическую по преимуществу; что на их

стороне была привилегия осведомленности, бесценное оружие во времена медленной и дорогостоящей

циркуляции новостей; что они в общем пользовались поддержкой государства и общества и как следствие

могли постоянно и самым естественным образом с чистой совестью обходить правила рыночной экономики.

То, что бывало обязательным для прочих, для них не было непременно таковым. Тюрго полагал

, что купцу

не избежать рынка, его не поддающихся предвидению цен; то было верно лишь наполовину, да и то с

оговорками!

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ ДУХ

Следует ли тем не менее приписывать нашим персонажам какой-то «дух», который будто бы был

источником их превосходства и станет их неизменной характеристикой раз и навсегда, дух, которым якобы

был расчет, рассудок, логика, отвлеченность от обычных чувств, — и все это к услугам безудержной погони

за прибылью? Эта полная эмоций точка зрения Зомбарта утратила немалую долю своей правдоподобности.

Так же как и столь распространенное мнение Шумпетера относительно решающей роли новаторства и

подготовки предпринимателя. Мог ли капиталист соединять в своей особе все эти качества и все эти

достоинства? В нашем объяснении выбирать, иметь возможность выбора не означает в каждом случае

усмотреть орлиным взором правильный путь

408 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

и наилучший ответ. Не будем забывать: наш персонаж обосновался на определенном уровне социальной

жизни и чаще всего имел перед глазами решения, советы и мудрость себе подобных. Он судил по их опыту.

В такой же мере, как и от самого персонажа, его эффективность зависела от места, в котором он находился,

— у слияния или на окраине главных потоков обмена и центров принятия решений, которые как раз были

точно локализованы в любую эпоху. Луи Дерминьи

и Христоф Глам-ман

имели все основания ставить

под сомнение гениальность Семнадцати господ («Heeren Zeventien»), которые управляли голландской Ост-

Индской компанией. Но была ли нужда в гениальности, чтобы делать очень хорошие дела, если судьба дала

вам родиться в XVII в. голландцем и оказаться в числе хозяев огромной машины Ост-Индской компании?

«Есть глупцы и, смею сказать, дураки, — писал Лабрюйер, — которые сидят на прекрасных местах и

умудряются умереть в роскоши без того, чтобы их каким бы то ни было образом можно было заподозрить в

том, что они тому содействовали своим трудом или самомалейшей ловкостью. Кто-то привел их к истоку

реки, либо же чистый случай заставил их встретиться там. Им сказали: "Вы хотите воды? Черпайте!" И они

стали черпать»

Не будем также думать, что столь часто подвергавшаяся обличению максимизация прибыли и доходов

объясняет все поведение купцов-капиталистов. Конечно, существует столь часто повторяемое высказывание

Якоба Фуггера-Богача, который в ответ на советы отойти от дел заявил, «что он намеревается зарабатывать

деньги, покуда сможет это делал,». до конца своей жизни

. Но это изречение, наполовину сомнительное,

как все вообще исторические изречения, будь оно даже и абсолютно подлинным, характеризовало бы лишь

одного индивида в какой-то момент его жизни, но не целый класс или целую категорию лиц. Капиталисты

— это люди, и их поведение разнилось, как и у других людей: одни были расчетливы, другие были

азартными игроками, одни были скупы, другие расточительны, одни гениальны, а другие самое большее

«счастливчики». Некий относящийся к 1809 г. каталонский памфлет, утверждавший, что «негоциант

смотрит лишь на то и лишь то принимает во внимание, что может увеличить его капитал, неважно каким

путем»

, нашел бы тысячи подтверждений в переписке негоциантов, доступной нашим глазам: не

приходится сомневаться, они трудились, чтобы заработать деньги. Отсюда далеко до того, чтобы объяснять

появление современного капитализма духом наживы или экономии, рассудком либо вкусом к рассчитан-

ному риску. Жан Пелле, этот купец из Бордо, по-видимому, имел в виду свою беспокойную жизнь делового

человека, когда писал: «В коммерции большие прибыли создаются в спекуляциях»

. Да, но у этого

любителя риска был брат, принадлежавший к числу благоразумнейших, и оба создали крупные состояния —

и осмотрительный, и неосторожный.

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫБОР И СТРАТЕГИЯ 409

Однозначное, «идеалистическое» объяснение, делающее из капитализма воплощение определенного типа

мышления, всего лишь увертка, которой воспользовались за неимением лучшего Вернер Зомбарт и Макс

Вебер, чтобы ускользнуть от признания мысли Маркса. По справедливости мы не обязаны следовать за

ними. Тем не менее я вовсе не считаю, что в капитализме все материально, или все социально, или все есть

общественное отношение. Вне сомнения, остается, на мой взгляд, одно: он не мог выйти из одного сугубо

ограниченного истока. Свое слово сказала здесь экономика; свое слово — политика; свое слово —

общество; свое слово сказали и культура, и цивилизация. А также и история, которая зачастую была

последней инстанцией, определяющей соотношение сил.

ТОРГОВЛЯ НА ДАЛЬНИЕ РАССТОЯНИЯ, ИЛИ ГЛАВНЫЙ ВЫИГРЫШ

Несомненно, торговля на дальние расстояния играла в генезисе торгового капитализма главную роль, она

долгое время была его костяком. Истина банальная, но ее приходится сегодня утверждать наперекор всему,

ибо общее мнение современных историков часто оказывается ей враждебно. По мотивам как убедительным,

так и не очень убедительным.

Мотивы убедительные таковы: вполне очевидно, внешняя торговля (это выражение встречается уже у

Монкретьена, который противопоставляет ее торговле внутренней) — это вид деятельности, затрагивающий

лишь меньшинство населения. Никто не станет против этого возражать. Если Жан Майефер, богатый

реймсский купец, бахвалился, когда писал одному из своих голландских корреспондентов в январе 1674 г.:

«И не думайте даже, что рудники Потоси стоят прибылей от добрых старых вин наших [реймсских] холмов

и холмов Бургундии»

, то аббат Мабли рассудительно утверждал: «Торговля зерном лучше, чем Перу»

Имеется в виду: она имеет больший вес в общем балансе, она представляет большую массу денег, чем

производимый в Новом Свете драгоценный металл. Жан-Батист Сэ, дабы сильнее поразить читателя,

предпочел в 1828 г. говорить о «французских сапожниках, [что] создают больше стоимости, нежели все

рудники Нового Света»

Историкам не составит никакого труда проиллюстрировать эту хорошо установленную истину своими

собственными наблюдениями, но не всегда я согласен с их выводами. Жак Хеерс, говоря о XV в. в

Средиземноморье, вновь повторил в 1964 г., что в торговых перевозках первенство принадлежало зерну,

шерсти, соли, следовательно, некоторому количеству ближних торговых операций, а не пряностям или

перцу. Питер Матиас с цифрами в руках установил, что накануне промышленной революции внешняя

торговля Англии очень намного уступала торговле внутренней

. Точно так же В. Магальяйс-Годинью во

время обсуждения своей

410 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫБОР И СТРАТЕГИЯ 411

докторской диссертации в Сорбонне охотно согласился с Эрнестом Лаб-русом (задавшим ему вопрос), что

сельскохозяйственный продукт Португалии превосходил по стоимости торговлю на дальние расстояния

перцем и пряностями. В том же духе и Фридрих Лютге, всегда старающийся свести к минимуму значение

открытия Америки в краткосрочном плане, утверждает, что межрегиональная торговля в XVI в.

применительно к Европе стократно превосходила тоненькую струйку обменов, начавшихся между Новым

Светом и Севильей

. И он тоже прав. Я сам писал, что зерно в морской торговле на Средиземном море в

XVI в. составляло более миллиона центнеров, т. е. меньше \% потребления народов этого региона,

следовательно, ничтожный объем перевозок в сравнении со всем производством зерновых и локальной

торговлей ими

Одни эти замечания могли бы показать, будь в том нужда, что нынешняя историография стремится изучать

судьбы большинства, те, что забывала историография прошлых времен: судьбы крестьян, а не сеньоров,

судьбы «20 миллионов французов», а не Людовика XIV

. Но это не обесценивает историю меньшинства,

которое зачастую могло играть более решающую роль, нежели эти массы людей, или имуществ, или

товаров, огромные, но инертные ценности. Энрике Отте вполне может доказывать в солидной статье

, что в

новой Севилье, которая возродилась ради своего американского призвания, испанские купцы представляли

больший объем деловых операций, нежели тот, каким ворочали генуэзские купцы-банкиры. Это не меняет

того, что именно эти последние создали трансокеанский кредит, без чего был бы почти невозможен

торговый кругооборот «Пути в Индии». Они разом оказались там в положении сильного, обладая свободой

действовать и вмешиваться в дела на севильском рынке так, как они пожелают. В прошлом, как и ныне,

история принимала решения отнюдь не в соответствии с благоразумными правилами всеобщего

избирательного права. И существует много доводов, чтобы объяснить, как явление, представляющее

меньшинство, могло возобладать над большинством. :

Прежде всего, торговля на дальние расстояния, Femhandel немецких историков, создавала группы торговцев

на дальние расстояния (Fernhandler), всегда бывших особыми действующими лицами. Морис Добб

хорошо показывает, как они вклинивались в кругооборот между ремесленником и далеким сырьем —

шерстью, шелком, хлопком... Сверх того они вклинивались между законченным продуктом и продажей на-

званного продукта где-то вдалеке. Парижские крупные галантерейщики — по правде говоря, Fernhandler —

объясняли это в 1684 г. в пространной жалобе королю на суконщиков, каковые будто бы желали запретить

им продажу шерстяных тканей, разрешение на которую они получили за два десятка лет до этого в

воздаяние за свое участие в создании новых больших мануфактур. Галантерейщики объясняли, что они-де

«поддерживают

и дают возможность существовать не только суконным мануфактурам, но еще и всем прочим

галантерейным [читай: шелковым] мануфактурам Тура, Лиона и иных городов королевства»

. А сверх того

они объясняли, как своими инициативами и продажами создали такие суконные мануфактуры на

английский и голландский манер в Седане, Каркассонне и Лувье. Сбывая их продукцию за границей, одни

обеспечивая их снабжение испанской шерстью и прочим сырьем, они-де и в настоящее время поддерживают

их деятельность. Как можно лучше сказать, что эта промышленная жизнь находилась в их руках?

Что еще попадало в руки импортера-экспортера, так это богатства далеких стран: шелк Китая или Персии,

перец Индии или Суматры, корица Ланки (Цейлона), гвоздика Молуккских островов, сахар, табак, кофе

Островов [Индийского океана и Карибского моря], золото области Кито или внутренних районов Бразилии,

серебряные слитки, чушки и монеты Нового Света. В этой игре купец, занятый торговлей на дальние

расстояния, захватывал «прибавочную стоимость», как произведенную трудом на рудниках и плантациях,

так и созданную тяжкой работой примитивного крестьянина Малабарского побережья или Индонезии.

Повторим: при крохотных объемах товара. Но когда читаешь у одного историка

, что 10 тыс. центнеров

перца и 10 тыс. центнеров прочих пряностей, какие примерно потребляла Европа до Великих открытий,

обменивались на 65 тыс. килограммов серебра, что было эквивалентно 300 тыс. тонн ржи, способных

прокормить полтора миллиона человек, то позволительно задаться вопросом, не слишком ли легко

недооцениваются экономические последствия торговли предметами роскоши.

Тем более что тот же автор дает очень конкретное представление о доходах от этой торговли: килограмм

перца, стоивший при производстве вИндии 1—2 грамма серебра, достигал цены 10-14 в Александрии, 14-18

в Венеции и 20-30 граммов в потребляющих его станах Европы. Торговля на дальние расстояния наверняка

создавала сверхприбыли: разве она не играла на разнице цен на двух удаленных один от другого рынках,

предложение и спрос на которых, не имея представления друг о друге, соединялись лишь с помощью

посредника? Требовалось множество не связанных друг с другом посредников, чтобы вступила в игру

рыночная конкуренция. Но ведь если она в конечном счете начнет свою игру, если в один прекрасный день

сверхприбыли с этого маршрута исчезнут, их возможно будет вновь найти на других маршрутах и в связи с

другими товарами. Если перец делался общедоступен, он утрачивал свою цену, и кофе, чай, индийские

хлопчатые ткани предлагали себя в качестве преемников чересчур постаревшего властелина. Торговля на

дальние расстояния — это был риск, но в еще большей мере из ряда вон выходящие прибыли. Часто, очень

часто это означало выигрыш в лотерею. Даже на зерне, которое не было «королевским» товаром, достойным

412 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫБОР И СТРАТЕГИЯ 413

крупного негоцианта, но которое при определенных обстоятельствах таким товаром становилось, например

во время голода. В 1591 г. голод в Средиземноморье означал поворот на юг для сотен северных парусников,

груженных пшеницей или рожью, засыпанной прямо в трюмы навалом. Крупные купцы, не обязательно

специалисты по торговле зерном, а вместе с ними великий герцог Тосканский провели показательную опе-

рацию. Несомненно, чтобы отвлечь парусники Балтики от их обычных путей, они должны были дорого

заплатить за свои грузы. Но продали-то они их в изголодавшейся Италии на вес золота. Завистники

утверждали, что прибыль составила 300% у таких очень крупных купцов, как Шиме-несы, португальцев,

обосновавшихся в Антверпене и вскоре оказавшихся в Италии

Мы говорили уже о португальских купцах, нелегально добиравшихся в Потоси или Лиму через бескрайние

пространства Бразилии или более удобной дорогой — через Буэнос-Айрес. Доходы их бывали фантастичес-

кими. Русские купцы в Сибири получали громадные прибыли, продавая пушнину китайским покупателям

либо официальным путем, т. е. южнее Иркутска, на поздно созданной ярмарке в Кяхте

(она позволяла

учетверить капитал за три года), либо путем подпольной торговли, и тогда доход будто бы увеличивался

вчетверо

. Были ли то просто россказни? Но разве англичане не начали тоже грести серебро лопатой, когда

догадались о возможности добиться морским путем такого же соединения пушнины канадского севера и

китайских покупателей?

Другим местом встречи с удачей была Япония первых десятилетий XVII в.,

долговременное заповедное поле деятельности португальцев. Каждый год каррака из Макао — «торговый

корабль» (а пао do trato) — доставляла в Нагасаки до 200 купцов, которые жили в Японии семь-восемь

месяцев, тратя деньги без счета, до 250-300 тыс. таэлей, «чем весьма пользовалось японское простонародье

и что было одной из причин весьма дружественного его к ним отношения»

: простонародье подбирало

крохи от пиршества. Точно так же рассказывали мы и об ежегодном плавании галиона из Акапулько в

Манилу. Здесь тоже два не связанных друг с другом рынка, продукты которых фантастически росли в цене

при пересечении океана в том или другом направлении, осыпая золотым дождем несколько человек, что

одни только извлекали выгоду из таких больших различий в ценах. «Купцы Мексики, — утверждал

современник Шуазеля* аббат де Белиарди, — суть единственные, кто заинтересован в поддержании сей

торговли [плавания галиона] из-за сбыта товаров Китая, каковой сбыт им позволяет ежегодно удваивать

деньги, кои они там используют... Сия торговля ныне производится [в Маниле] весьма малым числом

негоциантов, кои за свой

* Шуазель Этьен-Франсуа (1719-1785) — герцог, министр иностранных дел Франции в 1758-1770 гг. (в 1761-

1766 гг. также морской и военный министр). — Примеч. пер.

счет доставляют товары Китая, каковые они затем отправляют в Акапулько в обмен на пиастры, что им

присылают»

. По словам одного путешественника, в 1695 г., перевозя ртуть из Китая в Новую Испанию,

наживали 300 процентов

Эти примеры, перечень которых можно было бы при желании продолжить, показывают, что во время

труднодоступной и нерегулярной информации одно только расстояние уже само по себе создавало

обыденные и повседневные условия для извлечения сверхприбыли. Разве не утверждал один китайский

документ 1618 г.: «Коль скоро сия страна [Суматра] отдаленная, те, кто туда направляется, получают

двойную выгоду?»

Когда Джованни Франческо Джемелли во время своего кругосветного путешествия

перевозил от гавани к гавани тот или иной товар, всякий раз заботливо выбранный с тем, чтобы он изменял

свою цену по прибытии и щедро покрывал бы дорожные расходы путешественника, он, конечно же, всего

лишь следовал практике встречавшихся ему в пути купцов. Выслушаем в 1639 г. одного европейского

путешественника

100

, возмущенного способом, каким обогащались яванские купцы: они, говорит он,

«являются в город Макассар и в Сурабайю за рисом, каковой они там покупают за одну связку кайшас (sata

de colzas)* гетманами, и, перепродав его, извлекают двойную прибыль. В Балабуане они закупают...

[кокосовые] орехи по тысяче кайшас за сотню, а сбывая их в розницу в Бантаме, продают восемь кокосов за

200 кайшас. Они покупают там также масло этого плода. Они скупают соль Иоартама, Герричи, Пати и

Ивамы. 800 гантанов обходятся в 150 тыс. кайшас, а в Бантаме три гантана стоят 1000 кайшас. Большое

количество соли они доставляют на Суматру». Для понимания смысла этого текста точное значение

гантана, меры емкости, несущественно. Читатель узнает мимоходом кайшас — монету китайского типа,

распространенную в Индонезии; сата (sata) — это, вероятно, снизка из тысячи кайшас. Интереснее бы,

бы зафиксировать перечисленные пункты снабжения и измерить расстояния до бантамско-го рынка. В

качестве примера: между Бантамом и Макассаром больше 1200 километров. Однако разница между

закупочной и продажной ценой такова, что прибыль за вычетом транспортных расходов не могла не быть

значительной. И заметим мимоходом, что речь

ам идет не о драгоценных товарах малого веса, на которые

Я.-К. Ван Люр указывал как на предмет типичной для Дальнего Востока торговли на дальние расстояния.

Речь шла о продовольственных товарах, во ввозе которых постоянно нуждались острова пряностей, даже

если их привозили издалека.

Последние доводы, без сомнения, самые лучшие: говорить, что с коммерческой точки зрения зерно в

Португалии значило больше, чем перец и пряности, не вполне точно. Ибо перец и пряности целиком

проходили

То есть снизка медных монет с квадратным отверстием в центре. — Примеч. пер.

414 Глава 4. КАПИТАЛИЗМ У СЕБЯ ДОМА

через рынок, тогда как стоимость произведенного, но не продававшегося зерна оценивает лишь воображение

историка. Это зерно лишь в незначительной части проходило через рынок, подавляющая его часть уходила

на собственное потребление. С другой же стороны, зерно, пущенное в продажу, приносило крестьянам,

земельным собственникам и перекупщикам лишь небольшой доход, к тому же распыленный между

множеством рук, как то отмечал еще Галиани

101

. И значит, заметим попутно, совсем не было накопления

или оно было невелико. Симон Руис, одно время ввозивший бретонскую пшеницу в Португалию, вспоминал

об этом с раздражением

102

. Основная доля прибыли, утверждал он, уходила при этом перевозчикам,

настоящим рантье торговли. Вспомним также размышления Дефо о внутренней английской торговле,

восхитительной потому, что она проходит через большое число посредников, которые все получают по

дороге немного этой манны небесной. Но очень немного, ежели судить по примерам, которые приводит по

этому поводу сам Дефо

103

. Неоспоримое превосходство торговли на дальние расстояния (Fernhandel)

заключалось в концентрации, которую она позволяла и которая делала из нее не имевший равных двигатель

быстрого воспроизводства и быстрого увеличения капитала. Короче говоря, приходится соглашаться с

немецкими историками или с Морисом Доббом, которые рассматривали торговлю на дальние расстояния в

качестве главного орудия создания торгового капитализма, а также создания торговой буржуазии.

ОБУЧАТЬСЯ, ОВЛАДЕВАТЬ ИНФОРМАЦИЕЙ

Не бывало также торгового капитализма без ученичества, без предварительного обучения, без ознакомления

со средствами, весьма далекими от примитивизма. Флоренция в XIV в. организовала светское обучение

104

По словам Виллани, в 1340 г. в начальных школах (a botteghuzza) обучалось грамоте от 8 до 10 тыс. детей,

мальчиков и девочек (город в то время насчитывал меньше 100 тыс. жителей). Именно ъ-botteghuzza, кото-

рую держал Маттео, учитель грамматики, «у входа на мост возле [церкви] Святой Троицы» («alpie delponte a

Santa Trinita»), и был в мае 1476 г. отведен Никколо Макиавелли, чтобы обучаться чтению по сокращенному

варианту учебника грамматики Доната* — это сочинение тогда называли Донателло. Из этих 8—10 тыс.

детей 1000—1200 шли затем в школу более высокой ступени, созданную специально для будущих купцов.

Ребенок оставался там до пятнадцати лет, изучая арифметику (algorismo) и счетоводство (abbaco). Пройдя

эти «технические» курсы, он уже был способен вести свои бухгалтерские книги, которые мы можем сегодня

листать и ко-

* Элий Донат — римский грамматик IV в. н. э. Его изложение учения о частях речи было главным пособием

при обучении латыни в средние века. — Примеч. пер.

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫБОР И СТРАТЕГИЯ 415

торые надежно фиксируют операции по продаже в кредит, комиссионерские, расчеты с рынка на рынок,

раздел доходов между участниками компаний. Мало-помалу практическое ученичество в лавке завершало

образование будущих купцов. Некоторые из их числа порой обращались к «высшему» образованию и

отправлялись, в частности, штудировать право в Болонском университете.

Так что практическое обучение иной раз сочеталось у купца с подлинной культурой. Во Флоренции, что

вскоре станет Флоренцией Медичи, никто не будет удивляться тому, что купцы — друзья гуманистов, что

некоторые среди них сами хорошие латинисты, что они хорошо пишут и любят писать, что «Божественную

комедию» они знают от корки до корки, так что ударяются в реминисценции в своих письмах, что они

создали успех «Ста новеллам» («Cento Novelle») Боккаччо, что они полюбили изысканное сочинение

Альберти «О семье» («Delia Famiglia»), что они борются за новое искусство, за Брунеллески против

средневекового Гиберти*, — в общем тому, что купцы несут на своих плечах значительную долю той новой