Бофре Жан. Диалог с Хайдеггером. Кн. 2. Новоевропейская философия

Подождите немного. Документ загружается.

он является, а именно — оккупированным, захва

ченным в плен человеком, еще больше, чем во вре

мена оккупации, и поэтому сопротивляющимся

сегодня больше, чем вчера, и гораздо меньше, чем

завтра. Хайдеггер, наоборот, ни в коей мере не че

ловек, который объясняет. Объяснению, на не

мецком Erklärung, он предпочитает то, что Кант

называл совершенно иным именем: Erörterung.В

Erörterung слышится слово Ort, которое говорит

о месте или о местности. Не следует ли в таком

случае переводить Erörterung как «рассмотре

ние»? Не было бы на самом деле ничего лучше,

если бы слово «рассмотрение» не использовали и

не злоупотребляли им по крайней мере во фран$

цузском языке, слишком многие эссеисты, кото$

рые говорят: рассмотрение Пруста, рассмотре

ние Валери, рассмотрение Бернаноса ит.д.Дота$

кой степени, что слово «рассмотрение» сегодня

означает, скорее, литературный жанр наподобие

импрессионистского, а не поиск более глубокой,

нежели любое объяснение, постановки вопроса.

Но как вернуть вопрос о технике в то место, на$

чиная с которого техника только и становится во$

просом, вместо того чтобы сводить ее к очевидно

сти ее инструментального характера? Будет ли

своевременным отметить, что вокабула техника,

которая становится французской — еще Декарт

ее не знает — лишь в XVIII столетии, пришла к нам

из греческого? Это одно из тех слов, которые пря

мо обнаруживают в греческом свое происхожде

ние, перескакивая через латынь. Известно, что

прямо из греческого приходят названия многих

болезней, которыми страдает человеческий род.

Не обязаны ли мы этим Гиппократу? Тем не менее,

244

техника не является названием болезни. Грече

скому техне на латыни соответствует слово ars,

на французском art, искусство, которое незамед

лительно располагается по соседству с ремеслом:

говорят искусства и ремесла, если только оно не

возвышается над простыми ремеслами, когда го

ворят об изящных искусствах. Но какой потреб

ности, исключая искусство, соответствует в грече

ском, а не в латыни, новое слово, которое в свою

очередь оказывается необходимым лишь начиная

с XVIII века? Было ли в прошлом нечто такое, что

мотивировало это весьма необычное обогащение

языка? Почему бы нет? На самом деле, именно с

XVII по XVIII столетие производство стремится

уйти от старых ремесел, чтобы стать делом ману$

фактур, затем фабрик и, наконец, индустрии, где

центральное место занимает уже не инструмент, а

машина. Отсюда, возможно, и появление в языке

нового названия, которое говорит преимущест$

венно о новой вещи. Начиная с этого момента

одно и то же название может использоваться рет$

роспективно, для характеристики древних реме$

сел с их инструментами, и обозначать в них тот

способ действия, который их отличает. Так, уже

Дидро говорит если и не о технике, то по меньшей

мере о технике живописи, отличной от техники

других искусств, а также в рамках одного и того

же искусства, отличающей одну эпоху от другой,

и даже одного художника от другого.

Учтем лишь, что слово «техника» приходит в

наш язык из греческого лишь к началу эпохи ма

шин, «промышленной революции», которая пред

ставляет собой главное достижение этой эпохи и

происходит вначале в Англии в 1760$е годы, а за

245

тем во Франции, начиная с 1790$х. Но существо

вала ли связь между техникой и машинами? Было

бы все же неосторожным сводить к использова

нию машин сущность современной техники. Не

потому, что машины были лишь одним видом тех

ники среди других, в равной мере возможных.

Скорее, это действительно одна из самых ярких

отраслей в мире современной технике, но она еще

не представляет собой ее сущности. Чем на самом

деле являются машины? Машину, вообще говоря,

можно определить как применение на практике

наук о природе, которые в свою очередь основы

ваются на математике. Не является ли Политех$

нический институт, созданный Конвентом, но по$

лучивший свое имя лишь в Первой империи, ис$

следовательским центром, который соответству$

ет этому отношению самой чистой науки к ее при$

менению? Такое определение машинной техники

посредством применения науки на практике, ра$

зумеется, абсолютно справедливо. Так же, как и

инструментальное определение техники. Первое

столь же очевидно, как и последнее. И то и другое

размещают нас в хорошо известном. Именно по$

этому, если мы хотим прямо перейти к вопросу,

было бы важно их поставить под сомнение. Если

рассматривать все более внимательно, машинная

техника — это не столько применение точных

наук на практике, сколько такое их использова

ние, когда практика становится иной, чем она

была прежде. Дело в том, что, как говорил Гете,

нет ни одного из искусств или ремесел, которые в

наши дни «не обращались бы к помощи математи

ки». Не для того чтобы придать вещам более точ

ное, нежели позволял взор древнего мастера, из

246

мерение, но чтобы придать им совершенно иное

измерение, то, что сообщают им точные науки, в

которых вещи в своей сущности обнаруживают

себя как системы связей между параметрами,

функционально изменяющимися по отношению

друг к другу. Теперь наполнение кувшина — это

уже не прежнее движение, которым черпают воду

из фонтана, но замена газообразной субстанции,

заполняющей в реальности пустой сосуд, жидко

стью, которую прочные стены удерживают в ста

тическом состоянии. Для точных наук никакой

кувшин никогда не может быть пустым, за исклю

чением того случая, когда функционирует пнев$

матический насос. И тем не менее говорят, что

кувшин пуст. Так говорят в силу невежества.

Мольер еще умел смеяться над теми, кто подтру$

нивает над невеждами:

Невежда, ты не видишь причины своего падения, а

оно случилось из$за смещения той точки, которая

называется центром тяжести.

В этом новом ви´дении практика (которая, со$

гласно грекам, имела своей основой удивление пе

ред тем, чем являлась для них вещь — áÙôÕ ôü

ðñ©ãìá: «входи», говорила им открытая дверь;

«вперед», говорила дорога; «садись», говорил

стул; «поднимись, говорила лестница; „натяни

меня“, говорит Улиссу его лук) становится, как по

ясняет Огюст Конт, практикой инженеров, иными

словами, специалистов по машинам. Она заключа

ется, уточняет он, в том, чтобы «ввести в систему

причин и следствий несколько модифицирующих

ее элементов» чтобы «сделать для нас удовлетво

247

рительными окончательные результаты».

Те

перь, вместо того чтобы зажигать «свет в ночи»,

современный человек нажимает на выключатель,

вводя таким образом, без особых усилий, в «сис

тему причин и следствий» «модифицирующий ее

элемент», требующийся, чтобы результат оказал

ся для него удовлетворительным. Такого рода

практика была бы, как говорит Хайдеггер, на

столько поразительной для греков, насколько она

остается чуждой и для людей Средних веков. Тем

не менее для нас она становится такой же естест

венной, как воздух, которым мы дышим. Но она

связывает нас с вещами лишь благодаря «матема$

тическому проекту природы», заключающемуся в

том, что сама природа может предстать перед

нами лишь тогда, когда она, как говорит Декарт,

«сводится к математическим законам». Именно

поэтому, возможно, имеется нечто иллюзорное в

анализе машин Маркса, который считал, что в их

видимой форме он обнаруживает орудия «древ$

них знаний». Новая практика, которая им соот$

ветствует, не является, как он говорит, nur eine

(…) veränderte mechanische Ausgabe

прежней, но

именно в той мере, в какой она связана с машина

ми, она представляет собой абсолютно изменив

шуюся версию. Поворот ручки выключателя —

это не повторение, всего лишь механически моди

фицированное, того, чем был «зажженный в ночи

свет»; это нечто совершенно иное.

248

Comte A. Cours de philosophie positive. Paris, 1927. Первая

лекция.

Гераклит. Фрагмент 48.

Маркс К. Капитал. Т. 1. «Всего лишь механически моди

фицированной версией».

Для древнего столяра его отношение к дереву

рождалось непосредственно из его отношения к

произведению. Таким образом, он, как говорит

Аристотель, «имел дело с деревом». Сегодня ра

бочий имеет дело, скорее, с «первичной матери

ей», на которую он провоцирует воздействие дру

гих материалов, пользуясь, как говорит Маркс,

«механическими, физическими, химическими

свойствами вещей, для того чтобы в соответствии

со своей целью применить их как орудия воздей

ствия на другие вещи».

Эти две ситуации разде

ляет целый мир. Нет ничего более немыслимого

для грека IV века, чем современное понятие про$

дукта труда. Он не нашел бы в нем ничего из сво$

его собственного отношения к миру, где техне со$

ответствует фюзису, самому в своей основе яв$

ляющемуся пойэзисом. Оно дало миру Парфенон

на Акрополе, а не Эйфелеву башню на Марсовом

поле. Различие между ними не в том, что орудие

труда, «карликовый инструмент», как говорит

Маркс, в руках греков, стал в руках современных

людей «гигантским», но в том, что современные

машины, вместо того чтобы быть орудиями труда,

образуют внешне видимый аспект более тайной

мутации этих орудий, предзнаменованием кото

рой является уже появление «точных наук» и со

ответствующее им отношение к вещам в области

мысли. Когда Декарт объясняет в Правилах, что

кружевницы и вышивальщицы математизируют

неведомо для себя, в силу того что сама природа,

под руководством которой они трудятся, «во всем

действует математически», он уже заранее уста

249

Там же. С. 190.

навливает то положение, в котором мы все нахо

димся, включая даже высадку на Луне. О Рассуж



дении о методе можно сказать то же самое, что

говорит наблюдатель у Эсхила, когда он видит,

как ночью зажигается огонь, предвещающий взя

тие Трои: ôåëå‹ôáé, свершилось! Современные ма

шины ни в коей мере не являются практическим

применением наук и природы; это появление но

вой практики, с точки зрения которой сама приро

да оказывается лишь объектом науки в современ

ном смысле слова, а сама эта практика состоит в

том, чтобы поворачивать выключатель или приво

дить в движение двигатель, запуская стартер.

И то, и другое — это не вещи, и даже не орудия

труда, хотя они и имеют такую видимость; сегодня

они освещены тем невидимым светом, который и

есть дух нашего мира и который Хайдеггер назы$

вает сущностью техники.

Теперь, кажется, установлено следующее: сущ$

ность машин состоит не столько в преобразова$

нии орудия труда в машину, сколько в самой при$

роде машины, которая является машиной, скажем

мы, видоизменяя изречение Канта, лишь «в той

мере, в какой в ней обнаруживается математика».

Именно в силу своей внутренней природы, начи

ная со специфической новизны знания, которое

она использует, и не как внешнее применение зна

ния к практике вообще, машина и является маши

ной. Вопрос, который перед нами ставит совре

менная техника, та, для которой слово техника

только и выходит из греческого языка, чтобы вой

ти в наш, перемещается таким образом из практи

ки по направлению к знанию, благодаря которо

му сама практика смогла приобрести вид исполь

250

зования машин. Такое знание, еще неопределен

ное, не предшествует в XVII столетии так назы

ваемому «применению», тому, что будет иметь

место во второй половине XVIII века. Но, как и

вера в истолковании Откровения у Святого Пав

ла, оно само является ¢ññáâþí, даром преображе

ния, которое будет осуществлено на практике

лишь позже. Поэтому первые машины, вместо

того чтобы непосредственно исходить из такого

знания, еще, в сущности, соответствуют тому, что

Вольтер характеризовал как «механический ин

стинкт». Монгольфьеры — это еще не машины в

значении современной техники. Так же, как и

судно на колесах, которое Дени Папен благодаря

паровому давлению заставил в 1707 году передви$

гаться по реке Фульде. Такие сооружения станут,

собственно говоря, машинами только в соотноше$

нии со знанием, для которого ax—b=0истинно

только для x=b/a, то есть если только х удаля$

ется от b/a, ax—b=0становится ложным. То,

что до сих пор имело свое начало в изобретатель$

ной симпатии к природным силам и обнаружива$

ло тем самым «механический инстинкт», столь

удачно названный Вольтером, уступает теперь

совсем иному отношению к той же самой приро

де. Но тем самым техника современных людей

еще больше сближается с греческим смыслом

слова техне. Разумеется, для греков это слово

обозначает ремесло, а также говорит об изящных

искусствах. Но в соответствии с употреблением,

предшествующим Платону, которое во времена

самого Платона еще действует, оно главным об

разом обозначает само знание. Когда Сократ в

Филебе характеризует в связи с музыкой архитек

251

туру как ôå÷íéêùôÝñá,

он не имеет в виду, что в

последней больше техники, чем в первой, по

скольку архитектура требует орудий и инстру

ментов, но что для занятий ею необходимо быть

более сведущим. Музыка, наоборот, более «сто

хастична», то есть она в большей степени зависит

от удачной случайности.

Но не слишком ли легко разрешает интерпрета

ция техне, а следовательно и техники как знания,

вопрос, который в современной философии часто

принимается за вопрос вопросов, вопрос об отно

шении теории и практики? Не означает ли она, что

техника на деле, в ущерб практике, превращается

в чисто теоретическое занятие? И не оказывается

ли вопрос об их отношении и о первенстве первой

или второй второстепенным вопросом, содержа$

щим в себе другой вопрос, более существенный?

Ницше предчувствовал такой вопрос, говоря о не$

раздельности теории и практики. Не об этом ли

как раз и говорит Маркс? Ни в коей мере. Не сле$

дует, говорит Маркс, и он говорит это в рамках

своего «материализма», изолировать теорию от

практики, которая представляет собой материн$

скую почву, подлежащее, тогда как первая являет

ся лишь его эхом или отражением (Reflex). Не сле

дует, говорит Ницше, разделять теорию и практи

ку,

так как они взаимосвязаны более существен

ным отношением, которое одно имеет решающее

значение для их объединяющего соответствия. Но

где они так взаимосвязаны? В воле к власти, кото

рая является не практикой, а «самой глубокой

252

Платон. Филеб. 56 b.

Ницше Ф. Воля к власти. 458.

сущностью бытия». Другими словами, истинным

подлежащим, истинным субъектом — это не тео

рия и не практика, а нечто иное, что не является не

тем и не другим. В том смысле, в каком, согласно

Пармениду, истинный субъект во фрагменте сти

ха, названного III$м фрагментом поэмы,— это не

íïåüí(мышление), не åŒíáé (бытие), но ôÕ ã¦ñáÙôü

(истинно тождественное).

Так же, как и утверждение о классовой борьбе,

объяснение теории практикой не является изна

чально марксистским тезисом. Мы находим его

как у Прудона, так и у Бергсона, у которого оно

появляется вовсе не от Маркса. Что является спе$

цифически марксистским, так это попытка, исхо$

дя из исторически различных способов производ$

ства, вывести различные «идеологические» пред$

ставления, которые из них в каждом случае «вы$

текают». «На самом деле, гораздо легче посредст$

вом анализа обнаружить земное ядро религиоз$

ных туманностей, чем, двигаясь в обратном на$

правлении, исходя из действительных условий

жизни, какими они всякий раз предстают на уров$

не фактов, вывести их небесно идеализированные

формы».

В этом отношении, например, для ре

шения вопроса об историческом развитии различ

ных религий, из «разглагольствований Фейерба

ха», как писал в 1846 году Энгельс Марксу, ничего

нельзя извлечь. Второй тезис предполагает пер

вый лишь для того, чтобы установить точку раз

рыва Маркса с Фейербахом. Если, таким образом,

идеологические представления «вытекают» из от

ношений между классами, которые сами связаны

253

Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 389.