Блок Л.Д. Классический танец история и современность
Подождите немного. Документ загружается.
Б. В. ШАВРОВ
Шавров — классический танцовщик всем строем своей души. Он всегда
интеллектуален, никогда не мелочен, весь в ритме и музыке. Он прекрасный
актер, это все знают, но он никогда не покидает танца. Ни на секунду движения
его не уходят из той невидимой сети, в которую замыкают актера царящие на
сцене ритм и законы танца. Подчинить закономерность своей
индивидуальности и свою индивидуальность чувствовать в рамках строгой
закономерности — вот двусторонний пафос классического танцовщика. Когда
Шавров танцует вариацию Альберта в «Жизели», мы говорим: как он
классичен! И когда мы хотим дать ясный образ классического мужского танца,
мы говорим: это как Шавров в вариации в «Жизели». Индивидуальность и
подчинилась и расцвела.
Новерр со свойственной ему страстностью убеждал «не вкладывать в
исполнение столько силы, а лучше примешать к нему побольше ума». Один из
очень немногих среди танцовщиков, Шавров может прочитать эти слова и не
покраснеть. Славные рекорды не дают спать его товарищам. Если танцовщик
измеряет достоинство своего танца количественными достижениями, всякий
побитый рекорд — для него роковая потеря. Но когда танец построен на
выразительности, когда танцовщик воспитал в себе благородство,
безукоризненность танцевальных форм, когда арсенал классического наследия
стал его родной и покорной стихией, тогда он может спокойно отдаваться
своему искусству. Шавров — представитель такого отношения к танцу: его
танец всегда содержателен, всегда в чистой классической форме и исполнен в
благородной, сдержанной, мужественной манере. Это традиции Иогансона и
Легата, традиции перешедшего к нам и ставшего нашей собственностью
векового наследия французской школы танца.
Шавров действительно ученик Легата и сам считает драгоценными для
себя те месяцы, которые довелось ему работать под руководством этого
величайшего авторитета в классическом танце. А мы должны быть не менее
рады и благодарны, что теперь Борис Васильевич в свою очередь передает свою
превосходную школу и манеру нашим молодым кадрам, так как он за
последние годы ведет в Хореографическом техникуме несколько классов.
Места мало в газетной статье, а хотелось бы вспомнить всю галерею
созданных Шавровым образов.
Вот первый встающий в памяти. Год окончания школы, 1918-й, весна,
«Луна-парк», ставший натуральным театром, «Волшебная флейта» на
маленькой сцене концертного зала. Шавров — Лука еще не верит, что он уже
артист, и краснеет под гримом. Но зрители и улыбаются и серьезны — из этого
получится что-то настоящее.
Шавров очень быстро вошел в репертуар и как кавалер и завоевал свое
место премьера как танцовщик. Еле успев покинуть школьную скамью, он уже
нес весь репертуар, деля его с А. Вильтзаком. Одно из первых выступлений,
обративших на себя серьезное внимание, было «Дон Кихот» с Е. А. Смирновой,
раб в «Корсаре» с ней же, «Лебединое озеро» с Билль. Нам кажется очень
321
важным в творческой биографии Шаврова то, что он в эти же первые годы
вошел и во все балеты фокинского репертуара. «Эрос», «Шопениа-на»,
«Карнавал» — это ли не колыбель для воспитания тонкого чувства и музыки, и
образа, и танцевальной линии, изощренной и выразительной? Однако уже в
1921 году Шаврову приходится прокладывать свои собственные пути — он
танцует премьеру «Жар-птицы» Лопухова.
За эти первые четыре-пять лет Шавров выработал в себе не только
превосходного танцовщика, но и первоклассного кавалера. Манера Шаврова
совершенно индивидуальна; он, как никто, умеет ни на секунду не бросать
танца на самых трудных и ответственных поддержках, никогда не дает трюку
захлестнуть певучей линии танца. Не говоря о том, что манера Шаврова
окружать партнершу тонким вниманием и заботой одухотворяет адажио,
изгоняя из него всякий налет формализма и гимнастичности.
Настоящим, большим творческим началом, отразившимся впоследствии и
на всех остальных, прежде созданных образах, была все же «Жизель»,
протанцованная в 1924 году. Альберт целиком вместил все творческие
возможности молодого Шаврова. Изысканная элегантность фигуры и манер,
безукоризненная чистота танцевальных форм и красота прыжка, смягченного
романтичной дымкой, элегантность юноши в черном плаще посреди
фантастики театрального кладбища — все это сумел Шавров так слить в один
образ, верный духу музыки и танца.
И так неотделим этот образ от Шаврова, что мы готовы включить его в
серию ролей, слившихся с исполнителем:
Альберт — это Шавров, как Лебедь — это Павлова, Сильфида — это
Тальони.
Впрочем, дальше так всегда и будет! Все свои образы Шавров создает так
индивидуально, так подробно, так интимно сливается с ними, что остаются для
нас неотделимыми от него и задорный Арлекин «Карнавала», и томный юноша
в «Шопениане», и реалистичный кули «Красного мака», и психологически
сложный Люсьен «Утраченных иллюзий», и фатоватый Феб «Эсмеральды», и
последние создания: Абдеррахман и Кавказский пленник.
От безукоризненного классического премьера к игре почти характерного
актера в Абдеррахмане. Об Абдеррахмане и Бахметьеве «Кавказского
пленника» хочется поговорить подробнее. Эти два образа, столь
противоположные, созданы почти в одно время на расстоянии какого-нибудь
месяца.
В Абдеррахмане Шавров идет чрезвычайно смелым, реалистическим
путем. Он отбрасывает всякую заботу об общепринятой театральной
красивости, делает себе этнографически яркий мужественный грим и не
многими, но очень точно выбранными жестами, взглядами, порывами рисует
захватывающий образ «мавра», до последней глубины сердца полюбившего «за
состраданье». Искусство всегда щедро отвечает на самоотверженность:
пожертвовав красивостью образа, Шавров подымает его до высоты
прекрасного. Абдеррахман прекрасен и неудержимо завладевает сочувствием
зрителя. Для тех, кто видел Гердта, он служит до сих пор мерилом
совершенства в создании образов хореографического спектакля. Тем, кто не
322
видел, мы скажем, что это тот же стиль, но что Шавров уже заслонил для нас
после своего Абдеррахмана облик Гердта.
Б. Шавров в балете «Жизель»
Есть в последнем адажио момент, изумительно поставленный
Вайноненом. На кульминационное фортиссимо разросшейся темы
Абдеррахман останавливается, весь вытянувшийся, широко раскидывает руки и
ждет ответа. Нет, не горячие объятия — Шавров открывает пламенное сердце,
так строга его поза, так пряма, честна и человечна.
И вот Бахметьев. Почти мальчик, только что произведенный в свой
первый чин. Его ребячливое нетерпеливое ожидание прихода княжны, метание
взад и вперед у колонн, надежды и отчаяние, ясная сцена свидания в осеннем
саду — все это отзвуки русского романтизма, все это такой Пушкин, Пушкин
первых поэм...
И это «юбиляр», празднующий двадцатилетний юбилей? Что-то не очень
похоже, а потому и немудрено, что мы до сих пор забыли поздравить Бориса
Васильевича. Делаем это от всей души.
323
ТАНЕЦ ЗУБКОВСКОГО
Радость полета, эта мечта человека, ставшая реальностью лишь в наши
дни, — одна из основ танца. Прыжки вошли в танец первобытных культур с
момента возникновения самого танца. Весь профессиональный, театральный
танец вырос из виртуозного исполнения прыжков. Громкие имена
танцовщиков, которые сохранила нам история, которые стали почти
нарицательными,— это имена танцовщиков, обладавших природным
чудодейственным прыжком: Камар-го, Огюст Вестрис, Дюпор, Тальони, Перро,
Нижинский, Павлова— и, наконец, имя лишь промелькнувшей Лидочки
Ивановой; оно не умрет, потому что среди балетной труппы не может умереть
предание о ее гениальном прыжке.
Прыжок талантлив или гениален тогда, когда артист может им
распоряжаться свободно, может вложить в него всю выразительность, которую
требует в данный момент музыка и сценическая ситуация. Для такой свободы и
выразительности прыжок должен быть природным. Артист, не обладающий
природным прыжком, хотя и может умелой техникой, умелым усилием рук и
корпуса бросить себя и вверх и вперед, но на это усилие затратит весь свой
волевой запас. Прыжок такой остается натруженным и бессодержательным.
Природный прыжок — большая редкость среди танцовщиков и особенно
танцовщиц. Временами, в периоды, когда ведущие места в театре занимают
артисты без элевации, публика даже отвыкает от прыжка, отсутствие его
воспринимается без досады. И лишь внезапная радость, охватывающая
зрительный зал при появлении действительно «летающей» танцовщицы или
«летающего» танцовщика, напоминает об исконной основе танца и об ее
неукоснительном воздействии на зрителя. Лететь — воплощенная в аэроплане
мечта или напоминание о ее древности в танце.
Зубковский не похож на своих товарищей, премьеров Кировского театра.
Он словно далеко забежал вперед, и время еще не подошло, когда он будет
целиком понят и оценен и публикой и дирекцией театра. Публика принимает
его очень горячо, но с каким-то оттенком недоумения: почему он не похож на
других? Что же— лучше он или хуже?
Установленный за последние десять лет стиль премьерского танца
известен и резко отличен. Каждым своим движением танцовщик словно
говорит: не боюсь секундомера, не боюсь силомера, тащите сюда метр, где,
трехпудовые гири? Их тут же «любезно заменяет» балерина, предоставляя
швырять себя в двойной рыбке или аналогичном трюке как неодушевленный
предмет. Силовой танец, спортивный, рекордсменский. Выше всех, болыпе
всех, больше туров! Когда первым стал так танцевать Ермолаев, он по праву
завоевал свою славу; после прекрасных, но несколько пассивных танцев
Семенова, после предыдущих поколений изнеженных и женственных
танцовщиков мужественный, силовой и волевой танец был необходимой
реакцией, необходимой краской на палитре советского балетмейстера. Но
сейчас маятник качнулся до предельной противоположной точки. Идущие по
следам Ермолаева наши премьеры словно порою забывают, что призвание их
324
— танец, т. е. искусство, что силовые рекорды еще не предрешают удач
танцевальных. Конечно, искусству нашего времени свойственна манера
обнажать и подчеркивать фактуру художественного произведения, искать
выразительности и этим путем. Но тут нужен и вкус и мера, не говоря о том,
что отчетливо должна чувствоваться цель..— выразительное движение.
Зачастую спортивный азарт эту цель заслоняет, танцевальное па теряет форму,
а тем самым и выразительность. Прекрасно было, когда Чабукиани сразу
бросался в вихрь своего большого пируэта и в этом вихре сохранял точеную
форму па: не сходя с места ни на пядь, отчетливым разгибанием ступни
стремительно кружил себя в классно безукоризненной позе.
Но как это было давно! За последние сезоны Чабукиани, упоенный
своими силовыми преимуществами, забросил чистоту танца и довольствуется
очень приблизительно формой, лишь бы па было сильно и «здорово» подано. А
Чабукиани — до сих пор мерило, по которому другие танцовщики равняются, и
мечта каждого из них — «танцевать так же, как Чабукиани». Тем более публика
неизбежно всякого танцовщика измеряет на масштабы Чабукиани.
Зубковский танцует в совершенно другом стиле, хотя с точки зрения
«масштабов» все благополучно: и выше прыжок, и чище большой пируэт, и
темп шене головокружителен. А все же мерить на этот если не «аршин», то
«метр» Зубковского нельзя— ничего не получится, не на том построен его
танец. Зубковский танцует. Танцует, т. е. дает музыке уносить себя в веренице
говорящих движений. Когда призовет его к полету сильный, акцентированный
аккорд, он без усилий летит по воздуху, летит где-то выше голов кордебалета, в
чистейшей классической позе, так как она не сбита усилиями, почти корчами
отрыва от земли, встречаемыми у неодаренного элевацией артиста. Летит так
долго, что успевает улыбнуться, ощутив себя так высоко и так привольно.
Прыжок Зубковского— это и есть тот природный и феноменальный
прыжок, от которого нас отучили с уходом Ермолаева наши премьеры. Правда,
есть в труппе два классических танцовщика, одаренных таким природным
прыжком, — Комаров и Каплан. Но оба они так не доработали своего танца,
что порою остаются вне пределов искусства, о чем надо очень пожалеть, так
как, правильно доученные, они могли превратиться в совершенно выдающихся
танцовщиков, особенно Комаров, обладающий прыжком и баллоном
необычайной красоты и мягкости. Но, повторяем, элементарный и порою
грубоватый танец убивает их прекрасные данные. Чтобы талант заблестел, надо
его отшлифовать, как алмаз, иначе и он остается никуда непригодным, серым
камушком.
Зубковский не только усвоил всю премудрость классической школы, но
он как-то по-своему, с каким-то врожденным вкусом, свойственным ему и в
костюмировке, вник во все формы классики, сделал их частью своей природы.
Он танцует очень точно и правильно, но эта правильность не режет глаз, так
как легкость природного прыжка сообщает легкость и всему исполнению.
Зубковский не любит дешевых эффектов. Если он вводит в свой танец
общепринятые виртуозные па, как двойной тур, или позабытые, как револьтад,
то только потому, что может сделать их безукоризненно точно. В двойном туре
неспешно вычерчивает на высоте отчетливые два круга, в револьтаде успевает
325
закинуть голову и выпрямить корпус сейчас же после поворота, так что ни на
одно мгновение не теряет строгой классической линии и не впадает в гротеск,
от чего нелегко удержаться в этом чрезвычайно трудном для исполнения па.
Забавно было видеть, как в первые свои ответственные выступления, еще
не привыкнув к сценическому самообладанию, Зубковский явно расстраивался
и неохотно дотанцовывал вариацию, если неудача какого-нибудь па выбивала
его хоть на секунду из строгой безукоризненной линии. Это было ребячливо, но
это ребячество «взыскательного художника». Не надо ему успеха, если сам он
не «доволен», и сочувствие с примесью уважения быстро сменяло улыбку
зрителя.
Конечно, нельзя требовать от публики или нам навязывать читателю
точных знаний о классическом танце. Но долгий опыт посещения балетных
спектаклей приводит к неизбежному выводу. Да, иногда недостаток знания
заставляет дешевку принимать за виртуозную артистичность, это бывает.
Иногда публика не может оценить хороший в профессиональном отношении
танец, недостаточно умело и ярко показанный. Но никогда не пройдет впустую
танец, подлинно артистичный, с оттенком, может быть, даже гениальности.
Сразу же словно электрическая искра пролетит по залу, публика
настораживается, и неудержимая лавина аплодисментов разряжает
наэлектризованный зал.
Такие успехи сопровождают выступления Зубковского в Малеготе. И,
надо сказать, только в Малеготе танцует Зубковский во весь размах своего
таланта. Причины тому есть. Прежде всего— Малегот первый открыл
Зубковского и ему самому и публике. Ф. В. Лопухов показал его в
«Арлекинаде», и с этого же спектакля имя Зубковского стало широко
известным в публике. В Малеготе Зубковский работает в атмосфере горячего
сочувствия. Кроме того, партнерша Зубковского в Малеготе, может быть, для
'него даже незаменима. Молодая балерина театра Кириллова— танцовщица
того же типа, как Зубковский; она легка, стремится к правильному танцу и
обладает природным прыжком с большой элевацией и выдержанным баллоном.
Их заключительное [pas de deux] в «Фадетте» выходит очень гармоничным. В
танцах этого [pas de deux] Л. М. Лавровский частично раскрыл «летучий»
талант Зубковского, хотя комедийная тематика не дает материала для
применения полета во всем размахе прыжковой вариации Зубковского.
Кириллова с такой же легкостью танцует свою вариацию, где она в прекрасно
поставленных Лавровским, широко планированных прыжках создает с
большим мастерством соответствие летучей вариации партнера. Кроме того,
миниатюрность и пропорциональность внешних данных Кирилловой очень
выгодны для Зубковского, рядом с ней он выше ростом, так как Кириллова -со
сцены кажется, скорее, высокой благодаря удлиненности ее форм. Вообще о
росте Зубковского мы не сочли бы нужным упоминать, если бы этот вопрос не
затрагивался всегда в разговорах о нем. Маленький рост — чрезвычайно частое
явление среди «летучих» танцовщиков. Очень малы были Дюпор, Перро,
Чеккетти. Нижинский чуть только выше их. Дело театра— позаботиться о
партнерше, подходящей по росту, сложению и типу танца, когда театру
посчастливится иметь в своей среде такого танцовщика. Зубковский охотно
326
должен танцевать в Малеготе, такую «летучую» партнершу он не найдет в
другом месте.
Н. Зубковский в балете «Баядерка»
Если мы безоговорочно упомянули в начале статьи о том, что Зубковский
далеко ушел вперед от уровня танца своего. времени, то сейчас нам легче это
объяснить, так как мы постарались выявить основы его танца: полет, легкость и
правильность исполнения. Все танцы ведущих персонажей в современном
репертуаре строятся на прямо противоположных элементах: верчения, явно
силовая манера, пренебрежение формой в погоне за трюковым эффектом. Так
поставлены новые танцы, хотя бы в «Пламени Парижа», новые танцы в
«Эсмеральде», и так исполняются все старые балеты. Прыжковые танцы,
требующие полета, как второй акт «Жизели», «Шопениана», — в загоне, редко
появляются в репертуаре. А между тем, если мы взвесим относительную
ценность двух приемов — прыжки и туры, — неужели не станет сразу же, даже
заранее ясно, что наше время, наш советский балет не может жить полной
жизнью как рач без полетов, что верчение, скорее, отрицательный для наших
дней прием?
Каков зрительный и психологический анализ- туров? Это прикованное к
месту кружение вызывает представление о связанности, несвободе, выход из
327
которых — закружиться, «забыться». «Завиваться в пустоту» было одно время
любимым выражением Андрея Белого для обозначения малодушного ухода в
сторону от разрешения вставшего перед тобой вопроса. Это выражение всегда
всплывает в памяти, когда артист или артистка «завиваются» в шене. Пассивное
самозабвение кружения широко использовано во всех сектантских или
фанатических плясках — у дервишей, у хлыстов. Из истории балета мы узнаем,
что безудержное применение на сцене туров, пируэтов, по более принятому
старому обозначению, всегда совпадает с эпохой балета, еще не нашедшей
своей художественной физиономии. Туры занимают балеты перед появлением
Тальони, '«тридцать два фуэте» воцарились на нашей сцене непосредственно
перед Павловой, Фокиным и Нижинским.
Может ли советский балет не только удовольствоваться этой краской
выразительности, но и вообще, пригодна ли она для эпохи орлиного взлета и
парения страны, проснувшейся от векового сна? Нам давно кажется, что
неудачи многих балетных постановок последних лет, бессилие перед
проблемой классического советского балета лежат как раз в том, что
балетмейстеры не задумываются о значении применяемых па, не задумываются
о необходимости в первую голову перетасовать все классическое наследие
танца и создать свою палитру. И не только для советской тематики в узком
смысле слова, но и для трактовки всякой темы вообще, такой трактовки, чтобы
без указания было ясно — этот танец поставлен в Стране Советов и только тут
и мог быть поставлен.
И в первую голову должен бы наш балетмейстер ухватиться за яркий и
столь очевидный, не требующий никаких объяснений смысл полета в
исполнении артиста или артистки, обладающих природной элевацией. Полет не
как виртуозный прием, не как трюк, но полет на своем месте, полет говорящий
или, лучше, полет поющий, музыкальный.
Лететь и улыбаться! Как на ковре-самолете или на аэроплане, мощных
крыльях нашей летящей эпохи, превратившей в реальность мечту.
Вот почему мы говорим, что значительность танца Зубковского еще не
выявлена до конца, что нам предстоит увидеть его талант, разумно
примененным в творчестве балетмейстера, нашедшего танцевальный стиль для
выражения своей эпохи.
328
Г. Кириллова в балете «Сказка о попе и работнике его Балде»
ОБРАЗ В БАЛЕТЕ
В последнее время много говорится об «образе» в балете. Особенно
горячо обсуждают этот важный вопрос сами балетные артисты. Но до сих пор
он все еще не. решен. Слишком небрежно и слишком охотно путаем мы два
совершенно разных понятия: образ, создаваемый средствами танца, и образ,
создаваемый приемами чисто драматическими. Особенно сбивчивое понятие об
образе создалось у самих балетных артистов.
Возьмем, например, статью Татьяны Вечесловой «Танцующий актер»
(«Рабочий и театр», 1937, № 1).
Вечеслова говорит: «Я за то, чтобы работа над техническим мастерством
развивалась и дальше, но мечтаю в то же время о таком спектакле, где высокая
техника соединялась бы с высоким мастерством драматического актера». Эта
фраза резюмирует весь смысл статьи. Она ярко выражает современное балетное
представление о балетном спектакле, особенно, если прибавить сюда
высказанную Вечесловой выше мысль о том, что «зритель и вся театральная
общественность требуют от балета такого же реалистического зрелища, как и
от драматического театра».
329
В действительности надо бы сказать, не «такого же», а «столь же». И это
вовсе не придирка к словам. Недопустимо отождествлять балетный спектакль с
драматическим. Это — грубейшая ошибка, хотя она и свойственна многим
работникам танца, думающим над разрешением проблемы создания
реалистического балета.
Как это ни дико, но некоторые артисты балета не считают танец
самостоятельным средством художественной выразительности. Вечеслова до
глубины души уверена, что «pas de deux нужно для успеха». Ей в голову не
приходит, что pas de deux есть то самое средство выразительности, которое
создает образ, нужный балетмейстеру, композитору, либреттисту. А если
танцовщица или танцовщик не умеют, не в силах средствами своего искусства
творить, жить, говорить — значит они находятся на танцевальной сцене по
недоразумению, значит язык танца не их язык, они тут немы. И они не видят в
танце ничего, кроме «техники». Вечеслова выражает именно эту мысль, когда к
«технике» относится пренебрежительно, ценным считает лишь «мастерство
драматического актера», а о танце вовсе не говорит.
Вечеслова взывает о пришествии в балетный театр драматического
режиссера. Но ведь, если режиссер не балетмейстер, если он не владеет языком
танца (а это общее правило среди режиссеров драмы), он будет уверен, что
«говорить» нужные вещи в балете можно лишь приемами пантомимы и мимики
драматического актера. Он будет считать, что танцы существуют лишь «для
успеха». Раз люди умеют танцевать, раз уж выучены и публике это нравится —
пусть потанцуют, и чем заковыристей, тем лучше. Я полагаю, что
драматический режиссер только ухудшит положение вещей, уведя ба-летного
артиста от танца к драматической игре. Тем самым он как бы санкционирует
бессодержательность самого танца, прилепляя его где-то сбоку к
«содержательной» драматической игре.
Все мы в какой-нибудь отрезок своей жизни отдаем дань волне
лирических ощущений, бываем «поэтами в душе». Но это не значит, что
каждый из нас может писать стихи. Поэт пишет стихи, а не прозу, движимый
глубоким творческим импульсом, ибо только стихи способны выразить то, что
он переработал в своей душевной лаборатории еще до претворения своей темы
в стихотворную ткань.
Стихи пишутся, когда подлежащее художественному выражению не
укладывается в прозу. Точно так обстоит дело с балетным спектаклем. К чему
его громоздкий аппарат, если содержание можно передать актерской игрой, а
танцы нужны только «для успеха», для забавы и удовольствия? Это ли не
формализм, несмотря на всю якобы реалистическую установку спектакля?
За балетный спектакль театр может браться с чистой совестью только в
том случае, если у него есть балетмейстер, способный художественно мыслить
танцевальными образами. Как и в творчестве поэта, тема в творческой
лаборатории балетмейстера проходит процесс внутреннего брожения и
переработки. Как там, так и тут, если можно выразить прозой, надо писать
прозу, если можно выразить игрой драматического актера, надо ставить
драматический спектакль. Но только ритмом, только тонкой инструментовкой
стиха поэт выражает свою тему; только танцем, только сплетением ритмов и
330