Бергсон Анри. Избранное: Сознание и жизнь
Подождите немного. Документ загружается.
метафизики.
Всякое
усилие
интуиции
заведомо
обесценивалось;
оно
разбивалось
об
отрицания,
почитавшиеся
научными.
Правда,
иногда
они
исходили
от
настоящих
ученых.
Последние
в
действи
тельности
были
жертвами
дурной
метафизики,
которую
многие
стремились
извлечь
из
науки
и
которая,
рикошетом
возвращаясь
в
науку,
в
массе
вопросов
извращала
ее
-
вплоть
до
того,
что
искажа
ла
наблюдение, вклиниваясь
в
ряде
случаев
между
наблюдателем и
фактами.
Думаем,
в
свое
время
нам
удалось
-
к
наибольшему
бла
гу
как
науки,
так
и
философии
-показать
это
на
ясных
примерах,
в
частности
на
примере
афазий
З1
'.
Мы
полагаем
даже,
что
для
того
чтобы
вникнуть
в
эти
соображения,
не
обязательно
быть
метафи
зиком
или
ученым,
интересоваться
содержанием
учения,
знать
его
метод:
простой
взгляд,
брошенный
на
его
приложения,
показыва
ет,
сколь
всестороннюю
научную
работу
оно
требует
провести,
пре
жде чем
приступить
к
решению
пусть
и
самой
незначительной
про
блемы.
Этого
взгляда
достаточно
для
уяснения
того,
какое
место
мы
отводим
науке.
На
деле
в
этом-то
и
состоит
главная
сложность
философского
исследования,
как
мы
его
понимаем.
Рассуждать
об
абстрактных
идеях
легко:
метафизическая
конструкция
-
все
го
лишь
игра,
достаточно
иметь
к
ней
склонность.
Развить
разум
при
помощи
интуиции
-
занятие,
возможно,
более
трудоемкое,
но
ни
один
философ
не
затратит
на
него
много
времени
сразу;
всякий
раз
он
будет
быстро
постигать
то,
что
способен
постичь.
Зато,
если
взять
на
вооружение
этот
метод,
не
будет
излишним
никакое
под
готовительное
исследование,
никакое
дополнительное
знание.
Вот
философская
проблема.
Мы
ее
не
выбирали,
мы
с
ней
встретились.
Она
преграждает
нам
дорогу,
а
потому
следует
устранить
препят
ствие
-
или
больше
не
философствовать.
Здесь
невозможны
улов
ки;
прощай
диалектическое
ухищрение,
усыпляющее
внимание
и
создающее
-
во
сне
-
иллюзию
продвижения
вперед.
Сложность
должна
быть
разрешена,
а
проблема
детально
проанализирована.
Куда
мы
придем?
Никто
этого
не
знает.
Никто
даже
не
скажет,
к
ка
кой
науке
будут
отнесены
новые
проблемы.
Это
может
быть
наука,
совершенно
неизвестная
нам.
Скажу
больше:
недостаточно
будет
познакомиться
с
ней,
даже
глубоко
ее
изучить;
придется
реФорми
ровать
какие-то
ее
подходы,
навыки,
теории,
применяясь
именно
к
тем
фактам
и
доводам,
которые
повлекли
за
собой
новые
вопросы.
Пусть
так;
мы
приобщимся
к
незнакомой
нам
науке,
изучим,
при
необходимости
реформируем
ее.
А
если
потребуются
месяцы
или
годы?
Мы
посвятим
ей
столько
времени,
сколько
нужно.
А
если
не
хватит
и
жизни?
Много
жизней
завершатся:
ни
один
философ
не
обязан
теперь
разрабатывать
всю
философию.
Вот
язык,
который
132
мы
рекомендуем
философу.
Таков
метод,
который
мы
ему
предла
гаем.
А
метод
требует,
чтобы
всегда,
в
любом
возрасте,
философ
го
тов
был
снова
стать
студентом.
Правду
говоря,
философия
весьма
близка
к
этому.
Уже
про
изошли
некоторые
перемены.
Если
вначале
наши
взгляды
расце
нивались
как
парадоксальные,
то
сегодня
какие-то
из
них
стали
ординарными,
другие
скоро
станут
таковыми.
Нужно
при
знать,
что
они
и
не
могли
быть
сразу
приняты.
Необходимо
было
порвать
с
глубоко
укоренившимися
привычками,
подлинным
продолжени
ем
природы.
Действительно,
все
способы
говорения,
мышления,
восприятия
предполагают,
что
неподвижность
и
неизменность
су
ществуют
де-юре,
а
движение
и
изменение
добавляются,
как
не
кие
случайности,
к
вещам,
которые
сами
по
себе
не
движутся
и
не
меняются.
Представление
об
изменении
есть
представление
о
следующих
друг
за
другом
качествах
или
состояниях
какой-то
суб
станции.
Все
качества
и
состояния
относятся
тогда
к
сфере
посто
янного,
а
изменение
создается
их
последовательностью:
что
же
до
субстанции,
роль
которой
заключается
в
том,
чтобы
служить
опо
рой
сменяющим
друг
друга
состояниям
и
качествам,
то
она-то
и
есть
само
постоянство.
Такова
логика,
имманентная
нашему
языку
и
сформулированная
раз
и
навсегда
Аристотелем:
суть
интеллекта
в
том,
чтобы
выносить
суждение,
а
суждение
осуществляется
че
рез
приписывание
субъекту какого-то
предиката.
Субъект
-
уже
в
силу
того,
что
ему
дают
название,
-
определяется
как
неизменный;
тогда
изменение
будет
заключаться
в
разнообразии
состояний,
по
очередно
приписываемых
субъекту.
Прилагая
предикат
к
субъек
ту,
постоянное
к
постоянному,
мы
следуем
наклонностям
нашего
интеллекта,
сообразуемся
с
требованиями
нашего
языка
-
короче
говоря,
подчиняемся
природе.
Ибо
природа
предопределила
чело
века
к
социальной
жизни:
она
пожелала,
чтобы
люди
трудились
со
обща;
а
такой
труд
возможен,
если
мы
помещаем
с
одной
стороны
абсолютно
незыблемое
постоянство
субъекта,
а
с
другой
-
времен
но
неизменные
постоянства
качеств
и
состояний,
которые
оказы
ваются
атрибутами.
Высказываясь
о
субъекте,
мы
присоединяем
свое
сообщение
к
знанию,
которым
наши
собеседники
уже
облада
ют,
поскольку
субстанция,
как
предполагается,
неизменна;
теперь
они
знают,
на
что
именно
направить
внимание;
тогда
появятся
све
дения,
которые
мы
хотим
им
дать
и
к
ожиданию
которых
побужда
ем,
говоря
о
субстанции,
-
они
заключены
в
атрибуте.
Создав
нас
для
социальной
жизни,
предоставив
нам
полную
свободу
действий
для
организации
общества,
сделав
таким
образом
необходимым
язык,
природа
предрасположила
нас
к
тому,
чтобы
видеть
в
измене-
133
нии
и
движении
случайности,
превращать
неизменность
и
непод
вижность
в
сущности
или
субстанции,
в
подпоры;
но
дело
не
толь
ко
в
этом.
Нужно
добавить,
что
само
наще
восприятие
действует
в
согласии
с
этой
философией.
В
непрерывной
протяженности
оно
выкраивает
тела,
притом
в
точности
так,
чтобы
они
казались
нам
неизменными,
пока
мы
их
рассматриваем.
Когда
изменение
бы
вает
столь
сильным,
что
его
невозможно
не
заметить,
мы
говорим,
что состояние,
с
которым
мы
имели
дело,
уступило
место
другому,
которое
больше
не
изменится.
И
здесь
тоже
природа,
создавшая
возможность
для
индивидуального
и
социального
действия,
про
чертила
основные
линии
нашего
языка
и
мышления,
впрочем,
не
совместив
их
полностью
и
оставив
большое
место
случайности
и
изменчивости.
Чтобы
убедиться
в
этом,
достаточно
сравнить
нашу
длительность
с
тем,
что
можно
назвать
длительностью
вещей:
два
совершенно
различных
ритма,
рассчитанных
таким
образом,
что
в
кратчайшем
воспринимаемом
интервале
нашего
времени
со
держатся
триллионы
колебаний
или,
в
более
общем
виде,
повто
ряющихся
внешних
событий;
эту
огромную
историю,
для
развер
тывания
которой
потребовались
бы
тысячелетия,
мы
схватываем
в
неделимом
синтезе
32
*.
Итак,
при
посредстве
восприятия,
мышле
ния,
языка,
всех
индивидуальных
и
социальных
форм
деятельности
разума
мы
оказываемся
в
присутствии
объектов,
которые
можем
считать
неизменными
и
неподвижными,
пока
мы
их
рассматрива
ем,
а
также
личностей
-
в
том
числе
и
своей
собственной,
-
кото
рые
становятся
в
наших
глазах
объектами,
а
значит,
неизменными
субстанциями.
Как
выкорчевать
столь
глубокую
склонность?
Как
побудить
человеческий
разум
поменять
направление
его
обычной
операции,
принять
за
точку
отсчета
саму
реальность
-
изменение
и
движение
-
и
не
видеть
больше
в
остановках
или
состояниях
только
мгновенные
снимки
движущегося
тела?
Следовало
бы
по
казать
ему,
что
обычный
процесс
мышления,
пусть
он
практиче
ски
полезен,
удобен для
беседы,
сотрудничества,
действия,
все
же
ведет
к
философским
проблемам,
которые
нельзя
разрешить,
ибо
поставлены
они
неверно.
Именно
потому,
что
их
считали
неразре
шимыми,
не
замечая
того,
что
они
плохо
поставлены,
делался
вы
вод
об
относительности
всякого
знания
и
о
невозможности
достичь
абсолютного.
Этим-то
прежде
всего
и
объяснялся
успех
позитивиз
ма
и
кантианства,
воззрений,
получивших
едва
ли
не
всеобщее
при
знание
в
ту
пору,
когда
мы
начали
философствовать.
Мало-помалу,
постигая
подлинную
причину
неразрешимых
антиномий,
мы
стали
отказываться
от
этой
униженной
позиции.
Антиномии
коренились
в
осуществляемом
людьми
процессе
фабрикации.
Они
проистекали
134
не
из
сути
вещей,
а
из
автоматического
переноса
в
сферу
умозрения
привычек,
выработанных
в
процессе
действия.
То,
что
вызвано
не
радивостью
интеJUIекта,
можно
бьmо
бы
исправить
его
же
собствен
HыM
усилием.
И
это
принесло
бы
освобождение
человеческому
духу.
Впрочем,
следует
сразу
же
сказать,
что
предлагаемый
метод
можно
объяснить,
только
ПРОИJUIюстрировав
его
на
каком-то
при
мере.
И
пример
бьm
найден.
Речь
шла
о
том,
чтобы
постичь
ду
шевную
жизнь
под
нашими
внутренними
состояниями,
которые
мы
рядополагаем
в
опространствленном
времени.
Такой
опыт
был
доступен
всем:
и
те,
кто
хотел
его
произвести,
без
труда
смогли
бы
представить
себе
субстанциальность
«Я»
как
его
собственную
дли
тельность.
Это,
сказали
мы,
неделимая
и
неразрушимая
непре
рывность
мелодии
ЗЗ
",
где
прошлое
входит
в
настоящее
и
образует
с
ним
нераздельное
целое,
которое
остается
нераздельным
и
даже
неделимым
вопреки
-
или
скорее благодаря
-
тому,
что
ежеми
нyтHo
прибавляется
к
нему.
Мы
обладаем
интуицией
этого
целого,
но,
пытаясь
дать
ее
интеJUIектуальное
представление,
выстраиваем
друг
за
другом
состояния,
ставшие
обособленными,
как
жемчужи
ны
в
ожерелье;
чтобы
удержать
их
вместе,
требуется
нить
-
некое
ни
то
ни
се,
нечто
такое,
что
не
похоже
на
жемчужины,
вообще ни
на
что
не
похоже,
пустая
сущность,
простое
слово.
Интуиция
дает
нам
вещь,
а
интеллект
схватывает
лишь
пространственное
выраже
ние
(transposition)
этой
вещи,
ее
метафорическое
толкование.
Вот как
обстоит
дело
с
нашей
собственной
субстанцией.
Что
же
думать
о
субстанции
вещей?
Когда
мы
начали
свою
деятельность,
физика
еще
не
добилась
тех
решающих
успехов,
которые
побуди
ли
ее
к
пересмотру
представлений
о
структуре
материи
З4
*.
Но,
уже
в
те
времена
придя
к
убеждению,
что
неподвижность
и
неизмен
ность
-
всего
лишь
снимки
с
подвижного
и
изменчивого,
мы
не
могли
считать,
что
материя,
которая
представала
как
нечто
твердое
в
результате
обездвиживания
изменений,
воспринимаемых
поэто
му
как
качества,
состоит
из
элементов
столь
же
твердых, что
и
она.
Как
бы
мы
ни
старались
отрешиться
от
всякого
образного
пред
cTaBлeHия
атома,
корпускулы,
вообще
любого
мельчайшего
эле
мента,
все
же
это
именно
вещь,
служащая
подпорой
для
движений
и
изменений,
и,
следовательно,
сама
по
себе
она
не
изменяется,
не
движется.
Рано
или
поздно,
думали
мы,
придется
OTBeprHYТb
идею
подпоры.
Об
этом
кое-что
сказано
в
нашей
первой
книге:
мы
сде
лали
там
вывод
о
«движениях
движений»,
еще
не
имея
возможно
сти
как-то
прояснить
свою
мысль!.
Мы
попытались
ближе
подойти
1 Essai sur les donnees immediates de la conscience. Paris, 1889.
Р.
156.
135
к
этой
теме
в
следующем
труде
1.
Мы
пошли
еще
дальше
в
лекциях
о
«восприятии
изменчивости»2.
По
той
же
причине,
которая
позже
побудила
нас
написать,
что
«эволюция
не
может
быть
воссоздана
из
элементов
того,
что
эволюционировало»36*,
мы
стали
думать,
что твердое
тело
в
процессе
распада
превращается
в
нечто
иное,
уже
не
являющееся
твердым.
Неизбежная
склонность
нашего
ума
представлять
себе
элемент
как
нечто
устойчивое,
застывшее
бьmа
правомерной
в
других
областях,
ибо
таково
требование
действия:
именно
поэтому
умозрение
должно бьmо
бы
ее
остерегаться.
Но
мы
могли
только
привлечь
внимание
к
данному
вопросу.
Рано
или
поздно,
думали
мы,
физика
придет
к
тому,
чтобы
видеть
в
устойчи
вости
элемента
форму
подвижности.
Правда,
в
этот
день
наука,
ве
роятно,
откажется
искать
его
образное
представление
-
ведь
образ
движения
есть
образ
движущейся
точки
(то
есть,
опять
же
мельчай
шего
твердого
тела).
Действительно,
великие
теоретические
откры
тия
последних
лет
привели
физиков
к
допущению
своего
рода
сли
яния
между
волной и
частицей
-
скажем
так,
между
движением
и
субстанциеЙ
3
.
Глубокий
мыслитель,
пришедший
от
математики
к
философии,
увидит
в
куске
железа
«непрерывность
мелодию)4.
Длинным
бьm
бы
перечень
«парадоксов»
-
более
или
менее
сходных
с
нашим
основным
«парадоксом»,
-
которые
постепен
но
заполнили
промежуток,
отделяющий
невероятность
от
вероят
ности,
и
в
конце
концов
привели,
быть
может,
к
банальности.
По
вторяем,
как
бы
мы
ни
ратовали
за
непосредственный
опыт,
его
результаты
можно
было
принять
лишь
в
том
случае,
если
бы
к
это
му
вынудил
прогресс
внешнего
опыта
и
всех
связанных
с
ним
спо
собов
рассуждения.
Так
произошло
и
с
нами:
мы
лишь
тогда
ясно
постигли
и
окончательно
приняли
этот
результат
своих
первых
раз
мышлений,
когда
вновь
пришли
к
нему
совершенно
другим
путем.
Приведем
в
качестве
примера
нашу
концепцию
психофизио
логического
отношения.
Проблемой
взаимодействия
тела
и
духа
мы
занялись
лишь
потому,
что
она
встретилась
нам
при
исследо
вании
«непосредственных
данных
сознания».
Свобода
предстала
нам
тогда
как
факт;
однако
положение
о
всеобщем
детерминизме,
утверждавшееся
учеными
как
правило
метода,
обычно
принима-
1 Matiere et memoire. Paris, 1896,
особенно
р.
221-228.
СМ.
всю
главу
IV,
и
в
частности
р.
233.
2
La
perception du changement. Oxford,
1911
35*.
3
СМ.
об
ЭТОМ:
Bachelard. Noumene et microphysique,
с.
55-65
сборника
«Re-
cherches phi1osophiques,>. Paris, 1931-1932.
4
Об
этих
идеях
Уайтхеда
и
об их
родстве
с
нашими
37
*
см.
J.
Wahl. La philoso-
phie speculative
de
Whitehead,
в
работе
<Ners
le
concret», Paris,
1932.
Р.
145-155.
136
лось
философами
в
качестве
научной
догмы.
Сопоставима
ли
че
ловеческая
свобода
с
детерминизмом
природы?
Поскольку
свобода
стала
для
нас
бесспорным
фактом,
именно
ее
мы
избрали
едва
ли
не
единственным
предметом
своего
первого
труда,
предоставив
де
терминизму
улаживать
с
ней
дело
в
меру
его
возможностей;
он
обя
зательно
уладил
бы
его,
ведь
ни
одна
теория не
может
долго
сопро
тивляться
факту.
Но
затем
проблема,
которую
мы
отстраняли
на
всем
протяжении
первой
работы,
неотвратимо
встала
перед
нами.
Будучи
верны
своему
методу,
мы
попытались
поставить
ее
в
терми
нах
менее
общих
и даже
по
возможности
придать
ей
конкретную
форму,
очертив
контуры
некоторых
фактов,
подвергнутых
непо
средственному
наблюдению.
Излишне
рассказывать
здесь,
как
тра
диционная
проблема
«отношения
духа
к
телу»
сузилась
перед
нами,
став
проблемой
церебральной
локализации
памяти,
и
как
этот
по
следний
вопрос,
все
еще
чересчур
обширный,
постепенно
свелся
к
вопросу
о
словесной
памяти,
еще
точнее
-
о
болезнях,
поражаю
щих
эту
особую
форму
памяти,
-
афазиях.
Исследование
различ
ных
афазий,
предпринятое
нами
единственно
с
намерением
выя
вить
чистые
факты,
показало,
что
между
сознанием
и
организмом
существует
отношение,
которое
не
могло
бы
быть
сконструирова
но
априори
каким-либо
рассуждением,
-
соответствие,
не
являю
щееся
ни
параллелизмом,
ни
эпифеноменизмом
38
*,
ни
чем-то
по
добным.
Роль
мозга
состоит
в
том,
чтобы
в
любой
момент
выбрать
среди
воспоминаний
такие,
которые
могли
бы
прояснить
начатое
действие,
исключить
другие.
Вновь
осознаются
те
воспоминания,
что
способны
вписаться
в
двигательные
рамки,
без
конца
меняю
щиеся,
но
всегда
имеющиеся
наготове;
остальное
по-прежнему
пребывает
в
сфере
бессознательного.
Таким
образом,
роль
тела
заключается
в
том,
чтобы
проигры
вать
жизнь
духа,
подчеркивать
его
двигательные
выражения,
как
это
делает
дирижер,
руководствуясь
партитурой;
функция
мозга
-
не
мыслить,
а
помешать
мысли
погрузиться
в
мечты;
это
орган
вни
мания
к
жизни.
К
такому
выводу
нас
привело
тщательное
изучение
нормальных
и
патологических
фактов,
говоря
шире
-
внешнее
на
блюдение.
Но
только
тогда
мы
заметили, что
чистый
внутренний
опыт,
давая
нам
«субстанцию»,
сущность
которой
состоит
в
том,
чтобы
длиться
и,
следовательно,
без
конца
продлевать
в
настоящем
неразрушимое
прошлое,
позволил
нам
не
искать
- и
даже
запре
тил
нам
искать,
где
сохраняется
воспоминание
39
*.
Оно
сохраняет
ся
само,
в
чем
все
мы
убеждаемся,
когда,
например,
произносим
какое-нибудь
слово.
Чтобы
его
произнести,
мы
должны
помнить
первую
его
половину
в
тот
момент,
когда
выговариваем
вторую.
Од-
137
нако
никто
не
скажет,
что
первая
бьша
сразу
же
помещена
в
какой
то
ящик,
мозговой
или
иной,
где
сознание
станет
искать
ее
мгнове
ние
спустя.
Но
если
так
обстоит
дело
с
первой
половиной
слова,
то
это
же
касается
предшествующего
слова,
связанного
с
ней
по
звуку
и
смыслу;
и
начала
фразы,
и
предьщущей
фразы,
и
всей
речи,
кото
рую
мы
могли
бы
при
желании
произносить
очень
долго,
неогра
ниченно
долго.
Но
вся
наша
жизнь,
с
первого
пробуждения
нашего
сознания,
есть
нечто
вроде
этой
речи,
продолжающейся
неопреде
ленно
долго.
Ее
длительность
субстанциальна,
неделима,
ибо
пред
ставляет
собой
чистую
длительность
(duree
рurе).
Итак,
мы
могли
бы,
строго
говоря,
сэкономить
многие годы
исследований.
Однако,
будучи
сходны
по
интеллекту
с
другими людьми,
мы
сознавали,
что
наша
интуиция
длительности
убедительна
в
сфере
душевной
жиз
ни,
но
куда
меньше
-
за ее
пределами.
А
главное,
исследование
внутренней
жизни,
проведенное
нами
в
первой
книге
4О
*,
не
дало
бы
возможности
углубиться
-
как
нам
пришлось
это
сделать
-
в
изу
чение
различных
интеллектуальных
функций,
памяти,
ассоциации
идей,
абстрагирования,
обобщения,
интерпретации,
внимания.
Психофизиология,
с
одной
стороны,
психопатология,
с
другой,
по
будили
нас
обратиться
ко
многим
проблемам,
которые
без
них
мы
бы
не
исследовали
и
которые
благодаря
этому
исследованию
бьши
поставлены
иначе.
Достигнутые
таким
образом
результаты,
в
свою
очередь,
оказали
воздействие
на
психофизиологию
и
психопатоло
гию
41
*.
Ограничиваясь
последней
наукой,
мы
лишь
упомянем
о
том
все
возрастающем
значении,
какое
постепенно
стало
придаваться
в
ней
исследованиям
психологического
напряжения,
внимания
к
жизни
и
всего
того,
что
охватывается
понятием
«шизофрения».
Все
наши
выводы,
вплоть
до
идеи
о
целостном
сохранении
прошлого,
находят
все
большее эмпирическое
подтверждение
в
обширной
со
вокупности
опытов,
проведенных
учениками
ФреЙДа
42
*.
Еще
медленнее
пробивают
себе
дорогу
взгляды,
находящиеся
в
точке
пересечения
уже
не
двух,
а
трех
различных
теорий.
Эти
воз
зрения
относятся
к
сфере
метафизики.
Они
касаются
постиже
ния
материи
духом
и
должны
бьши
бы
положить
конец
старому
конфликту
реализма
и
идеализма,
переместив
линию
демаркации
между
субъектом
и
объектом,
между
духом
и
материей.
Здесь
также
проблему
можно
разрешить, если
поставить
ее
по-иному.
Только
психологический
анализ
показал
нам,
что
в
памяти
имеются
после
довательные
планы
сознания,
начиная
с
самого
протяженного
-
«плана
грезы»,
на
котором
растянуто,
как
на
основании
пирамиды,
все
прошлое
личности,
-
вплоть
до
точки,
сравнимой
с
вершиной,
где
память
есть
уже
не
что
иное,
как
восприятие
настоящего
вме-
138
сте
с
действиями,
которые
вырастают
из
этого
восприятия
и
про
должают
его
4З
*.
Где
же
находится
это
восприятие
всех
окружающих
тел?
В
организованном
теле?
Обычно
так
и
полагают.
Окружающие
тела
якобы
воздействуют
на
мозг
через
посредство
органов
чувств;
в
мозге
вырабатываются
непротяженные
ощущения
и
восприятия:
последние
проецируются
вовне
сознанием
и,
скажем
так,
накла
дываются
на
внешние
объекты.
Но
сравнение
данных
психологии
и
физиологии
продемонстрировало
нам
нечто
совершенно
иное.
Гипотеза
об
эксцентрической
проекции
ощущений
казалась
нам
ложной
при
поверхностном
рассмотрении,
все
менее
вразумитель
ной
-
по
мере
углубления
в
нее,
однако вполне
естественной,
если
учесть,
в
каком
направлении
движутся
психология
и
философия
и
в
какую
неизбежную
иллюзию
мы
впадаем,
когда
определен
ным
образом
разрезаем
реальность,
чтобы
поставить
проблемы
в
определенных
терминах.
Приходилось
считать,
что
в
мозге
имеет
ся
какое-то
урезанное
представление,
миниатюрное
изображение
внешнего
мира,
которое
еще
больше
сужается
и
даже
становится
непротяженным,
переходя
оттуда
в
сознание:
последнее,
снабжен
ное
Пространством
как некоей
«формой»,
заменяет
непротяженное
протяженностью
и
вновь
обретает,
путем
реконструкции,
внешний
мир.
Все
эти
теории
потерпели
крах
вместе
с
породившей
их
иллю
зией.
Мы
воспринимаем
объекты
не
в нас, а
в
них
самих;
по
край
ней
мере,
мы
воспринимали
бы
их
так,
если
бы
наше
восприятие
бьшо
«чистым».
Таков
бьш
наш
вывод.
По
сути,
мы
просто
верну
лись
к
идее
здравого
смысла
(sens
соmmuп).
«Мы
бы
весьма удиви
ли,
-
писали мы,
-
человека,
чуждого
философским
спекуляциям,
сказав
ему,
что
предмет,
находящийся
перед
ним,
который
он
видит
и
которого
касается,
существует
лишь
в
его
уме
и
для
его
ума,
или
даже,
в
более
общей
форме,
как
того
хотел
Беркли,
-
существует
только
для
духа
вообще
...
Но,
с
другой
стороны,
мы
так
же
удивили
бы
его,
сказав,
что
предмет
совершенно
отличен
от
его
восприятия
нами
...
Следовательно,
для
здравого
смысла
предмет
существует
в
себе
самом,
такой
же
красочный
и
живописный,
каким
мы
его
вос
принимаем:
это
образ,
но
образ,
существующий
сам
по
себе»l.
По
чему
же
учение,
вставшее
здесь
на
точку
зрения
здравого
смысла,
показалось
столь
странным?
Это
нетрудно
объяснить,
если
просле
дить
за
развитием
новоевропейской
философии
и
увидеть,
как она
1 Matiere et memoire, avant-propos
de
1а
septieme edition,
р.
п.
(Цитата
дана по
изданию:
Бергсон
А.
Материя
и
память.
Предисловие
к
7-му
изданию
//
Берг
сон
А.
Соч.:
В
4
т.
Т.
1.
М.,
1992.
с.
160.
Перевод
немного
изменен.
-
Прuм.
nе
рев.)
139
с
самого
начала
повернулась
к
идеализму,
уступая
напору
зарож
давшейся
науки.
Реализм
утвердился
таким
же
образом;
он
подавал
себя
как
противоположность
идеализму,
используя
те
же
термины,
а
потому
создал
у
философов
определенные
умственные
навыки,
в
силу
которых
все
они
почти
одинаково
разделяли
«объективное»
и
«субъективное»,
к
какой
бы
школе
они ни
примыкали
и
какое
бы
отношение
ни
устанавливали
между
двумя
этими
членами.
Отка
заться
от
таких
привычек
бьшо
крайне
сложно;
мы
догадываемся
об
этом
по
тому
почти
мучительному,
постоянно
возобновлявше
муся
усилию,
которое
сами
вынуждены
бьmи
совершать,
чтобы
вернуться
к
точке
зрения,
столь
сходной
с
мнением
здравого
смыс
ла.
Первая
глава
«Материи
И
памяти»,
где
изложен
результат
наших
размышлений
об
«образах»,
показалась
темной
всем,
кто
имел
при
вычку
к
философскому
умозрению,
и
причиной
тому
-
сама
эта
привычка.
Не
знаю,
рассеялась
ли
тьма:
очевидно
то,
что
возник
шие
в
последнее
время,
особенно
за
границей,
теории
знания
об
ходятся
без
терминов,
к
которым
прибегали,
формулируя
проблему
знания,
и
кантианцы,
и
их
противники.
Происходит
возврат
к
не
посредственно
данному
или
растет
интерес
к
нему.
Это
к вопросу
о
Науке,
в
борьбе
с
которой
нас
упрекали.
Что
же
до
Интеллекта,
вовсе
не
стоило
так
тревожиться
из-за
него.
Разве
не
с
ним
мы
прежде
всего
советовались?
Будучи
интеллектом
и,
следовательно,
всё
понимая,
он
понял
и
сказал,
что
мы
желали
ему
только
добра.
На
самом
деле
от
нас
защищали,
во-первых,
сухой
рационализм,
созданный
главным
образом
из
отрицаний,
-
его
негативный
аспект
мы
устранили
уже
одним
тем,
что
предложили
определенные
решения;
а
во-вторых
и,
быть
может,
по
преимуще
ству,
пустословие,
которым
еще
сильно
заражено
познание
и
кото
рое
мы
хотели
окончательно
преодолеть.
Что
же
такое
в
действительности
интеллект?
Это
присущий
чело
веку
способ
мышления.
Он
бьm
нам
дан,
как
инстинкт
пчеле,
дабы
руководить
нашим
поведением.
Природа
предопределила
нас
к
тому,
чтобы
использовать
материю
и
господствовать
над
ней,
а
пото
му
интеллект
без
труда
развивается
только
в
пространстве
и
чувству
ет
себя
привольно
лишь
в
сфере
неорганизованного.
Изначально
он
стремится
к
фабрикации;
он
выражает
себя
в
деятельности,
предше
ствующей
ремеслу,
техническим
умениям,
и
в
языке,
предвещающем
науку,
-
ибо
все
остальное
в
примитивном
мышлении
бьmо
верова
нием
и
традицией.
Итак,
нормальное
развитие
интеллекта
направле
но
в
сторону
науки
и
техники.
Механика,
в
еще
неразвитой
форме,
влечет
за
собой
математику,
пока
еще
неточную:
последняя,
обретая
научный
характер
и
давая
начало
другим
наукам,
бесконечно
совер-
140
шенствует
техническое
мастерство.
Таким
образом
наука
и
ремесло
вводят нас
внутрь
материи
-
первая
ее
осмысляет,
а
второе
на
нее
воздействует.
В
принципе,
здесь
интеллект
и
мог
бы
в
конце
концов
коснуться
абсолютного.
Тогда
он
стал
бы
всецело
самим
собой.
Не
имея
вначале
четкой
формы
-
ведь
он
бьш
только.
предчувствием
материи,
-он
обретает
тем
более
ясные
очертания,
чем
лучше
по
знает
материю.
Но,
ясно
очерченный
или
расплывчатый,
он
пред
ставляет
собой
внимание,
которое
дух
направляет
на
материю.
Как
мог
бы
дух
быть
интеллектом,
поворачиваясь
к
самому
себе?
Можно
давать
вещам
какие
угодно
названия,
и
я,
повторяю,
не
вижу
боль
шого
неудобства
в
том,
чтобы
называть
самопознание
духа
интел
лектом,
если
кто-то
на
этом
настаивает.
Но
тогда
следует
уточнить,
что
существуют
две
противоположные
друг
другу
интеллектуальные
функции, ибо
дух
мыслит
самого
себя,
только
преодолевая
привыч
ки,
выработанные
в
контакте
с
материей,
-
а
эти
привычки
суть
то,
что
обычно
называют
интеллектуальными
склонностями.
Не
лучше
ли
тогда
дать
другое
название
той
функции,
которая,
конечно,
не
является
тем,
что
обычно
именуют
интеллектом?
Мы
называем
ее
интуицией.
Это
внимание,
которое
дух,
сосредоточенный
на
своем
объекте
-
материи,
направляет,
сверх
того,
на
самого
себя.
Это
до
полнительное
внимание
можно
методически
культивировать
и
раз
вить.
Так
будет
создана наука о
духе,
подлинная
метафизика,
спо
собная
дать
духу
позитивное
определение,
а
не
просто
отрицать
за
ним
всё
то,
что
нам
известно
о
материи.
Понимая
метафизику таким
образом,
приписывая
интуиции
знание
духа,
мы
ничего
не
отнимем
у
интеллекта,
ибо
полагаем,
что
метафизика,
созданная
чистым
ин
теллектом,
упраздняла
время,
а
тем
самым
отвергала
дух
или
опре
деляла
его
через
отрицания:
это
всецело
негативное
знание
о
духе
мы
охотно
оставим
интеллекту,
если
тот
заинтересован
в
нем;
одна
ко
мы
думаем,
что
существует
и
другое
знание.
Итак,
мы
отнюдь
не
преуменьшаем
значение
интеллекта,
не
изгоняем
его
ни
с
одной
из
территорий,
которые
он
занимал
до
сих
пор;
и
там, где
он
находится
всецело
в
своей
области,
мы
приписываем
ему
возможности,
кото
рые
обычно
оспаривала
за
ним
новоевропейская
философия.
Но
мы
утвеРЖдаем,
что
наряду
с
ним
существует
иная
способность,
пригод
ная
для
другого
рода
познания.
Значит,
у нас
имеются,
с
одной
сто
роны,
наука
и
техническое
умение,
относящиеся
к
ведению
чистого
интеллекта,
а
с
другой
стороны
-
метафизика,
которая
опирается
на
интуицию.
МеЖдУ
этими
крайними
точками
расположатся
науки
о
нравственной,
социальной
и
даже
органической
жизни;
последняя
из
этих
наук
больше
связана
с
интеллектом,
первые
-
с
интуицией.
141