Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

в том, как неподкупная критическая позиция сочетает-

ся с патриархальным тоном. Автор родом из тогда еще

провинциальной Германии; возможно, искушение за-

теряться в человеческом потоке ему еще незнакомо.

Когда Гегель незадолго до смерти впервые попал в Па-

риж, он написал жене: «Когда хожу по улицам — люди

выглядят так же, как и в Берлине, — все так же одеты,

примерно те же лица — та же внешность, однако тол-

па гораздо гуще»

Двигаться в этой гуще было для парижанина делом

естественным. Какой бы солидной ни была отделяю-

щая его от толпы дистанция, на которую он, со своей

стороны, претендовал, он был ее частью, он не мог

смотреть на нее со стороны, как это делал Энгельс. Что

же касается Бодлера, то толпа столь мало является для

него делом внешним, что по его творчеству можно про-

следить, как он, опутанный и завлеченный толпой, ей

сопротивляется.

Бодлер настолько проникнут толпой, что напрасно

мы стали бы искать у него ее описание. Так и другие

важнейшие для него предметы почти никогда не встре-

чаются в виде описаний. Как тонко замечает Дежарден,

он «больше занят тем, чтобы погрузить образ в память,

нежели его украшением и расцвечиванием»

Тщетно искать в «Цветах зла» и в «Парижском

сплине» нечто похожее на живописные полотна горо-

да, мастером которых был Виктор Гюго. Бодлер не опи-

сывает ни жителей, ни сам город. Это отречение по-

зволило ему вызывать один образ через другой. Его

толпа — всегда толпа большого города, его Париж все-

Georg Friedrich Wilhelm Hegel. Werke. Vollstandige Ausgabe durch

einen Verein der Freunde des Verewigten. Bd. 19: Briefe von und an

Hegel. Leipzig, 1887. 2. Theil. S. 257.

Paul Desjardin. Poetes contemporains. Charkes Baudelaire. — In:

Revue bleue. Revue politique et litteraire. 3e serie,

14,

24me annee,

2e serie, N 1,

juillet 1887. P. 23.

гда перенаселен. Именно это ставит его гораздо выше

Барбье, у которого, поскольку он занимается описани-

ем,

масса и город распадаются, теряя единство *.

* Характерным для манеры Барбье является стихотворение «Лон-

дон», описывающее

двадцати четырех строках город и заверша-

ющееся следующими беспомощными стихами:

Enfin, dans un amas de choses, sombre, immense,

Un peuple noir, vivant et mourant en silence.

Des etres par milliers, suivant 1'instinct fatal,

Et courant apres Tor par le bien et mal.

[И, наконец, народ, средь грохота и шума,

Влачащий дни свои покорно и угрюмо,

И по путям прямым, и по путям кривым

Влекомый к золоту инстинктом роковым.

(Перевод Д. Бродского.)]

(Auguste Barbier. Jambes et poemes. Paris, 1841. P. 193-194).—

Бодлер испытал на себе более глубокое влияние «обличительной»

лирики Барбье, в особенности его лондонского цикла «Lazare»

[«Лазарь»],

чем это обычно признается. Концовка бодлеровских

«Вечерних сумерек» звучит так:

...ils finissent

Leur destinee et vont vers le gouffre commun;

L'hopitalse remplit de leurs soupirs. — Plus d'un

Ne viendra plus chercher la soupe parfumee,

Au coin du feu, le soir, aupres d'une ame aimee. (I. P. 109)

[...разлуки

Co всем, что в мире есть, приходит череда.

Больницы полнятся их стонами. — О да!

Не всем им суждено и завтра встретить взглядом

Благоуханный суп, с своей подругой рядом!

(Перевод В. Брюсова.)]

Достаточно сравнить это с концом восьмой строфы «Mineurs de

Newcastle)) («Шахтеров Ньюкасла») Барбье:

Et plus d'un qui revait dans le fond de son ame

Aux douceurs du logis, a l'oeil bleu de sa femme,

Trouve au ventre du gouffre un eternel tombeau.

(Barbier, op. cit. P. 240-241).

[И многие из нас, в угрюмых копях этих

Мечтавшие, трудясь, о женах и о детях,

Во чреве черных шахт остались на века.

(Перевод Е. Эткинда.)]

Несколькими мастерскими штрихами Бодлер превращает «шах-

терскую долю» в банальную смерть обитателя большого города.

В «Парижских картинах» почти повсюду обнару-

живается скрытое присутствие толпы. Если Бодлер

обращается к утренним сумеркам, то на пустынных

улицах обнаруживается некое «молчание уличной тол-

пы»,

расслышанное Гюго в ночном Париже. Стоит Бод-

леру обратить взгляд на изображения в анатомических

атласах, выставленных на продажу на пыльной на-

бережной Сены, как на этих страницах, на которых

только что были представлены отдельные части скеле-

та, незаметно занимает место толпа усопших. Плотная

толпа движется в фигурах «Danse тасаЬге» [«Пляски

смерти»].

Выпадение из толпы — из-за неспособности

держать шаг, из-за того, что мысли ускользают от ре-

альности, — составляет героику одряхлевших жен-

щин, за которыми следует поэт в цикле «Старушки».

Толпа была дрожащей пеленой; сквозь нее Бодлер ви-

дел Париж*.

Ее присутствие оказывается определяющим для

одного из наиболее знаменитых стихотворений «Цве-

тов зла».

Ни одним выражением, ни одним словом не упоми-

нается толпа в сонете «Прохожей». И тем не менее

происходящее возможно только благодаря ей, так же как

движение парусника возможно только благодаря ветру.

La rue assourdissante autour de moi hurlait.

Longue, mince, en grand deuil, douleur majestueuse,

Une femme passa,

d'une

main fastueuse

Soulevant, balan^ant le feston et Pourlet;

Agile et noble, avec sa jambe de statue.

Moi, je buvais, crispe comme un extravagant,

* Фантасмагория, в которой проводит время ожидающий прохо-

жий,

Венеция, созданная из торговых пассажей, мечта, инсцени-

рованная империей для парижан, несет в своих мозаичных кар-

тинках лишь отдельных людей. Поэтому у Бодлера не встретишь

изображения самих пассажей.

Dans son oeil, ciel livide ou germe l'ouragan,

La douceur qui fascine et le plaisir qui tue.

Un eclair... puis la nuit! — Fugitive beaute

Dont le regard m'a fait soudainement renaitre,

Ne te verrai-je plus que dans l'eternite?

Ailleurs, bien loin d'ici! trop

tard!

jamais peut-etre!

Car

j'ignore

ou tu fuis, tu ne sais ou je vais,

О toi quej'eusse aimee, 6 toi qui le savais!

[Ревела улица, гремя со всех сторон.

В глубоком трауре, стан тонкий изгибая,

Вдруг мимо женщина прошла, едва качая

Рукою пышною край платья и фестон,

С осанкой гордою, с ногами древних статуй...

Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках,

Как бурю грозную в багровых облаках,

Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!

Блистанье молнии... и снова мрак ночной!

Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!

Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;

Быть может, никогда! И вот осталось тайной,

Куда исчезла ты в безмолвье темноты.

Тебя любил бы я — и это знала ты!

(Перевод

Эллиса.)]

Скрытая траурной вуалью и пеленой уличной тол-

чеи, несущей ее, молчаливую, незнакомка появляется

в поле зрения поэта и исчезает. Если ограничиться

одной фразой, вот о чем сонет: видение, завораживаю-

щее городского жителя, — далекое от того, чтобы тол-

па была лишь его противником, лишь враждебной ему

стихией, — только благодаря толпе и является перед

ним. Восхищение горожанина — любовь не столько

с первого, сколько с последнего взгляда. Прощание

навеки совпадает в стихотворении с моментом очаро-

вания. Тем самым сонет очерчивает шоковую ситуа-

цию,

более того — катастрофу. Однако этот рисунок

отражает и самого потерпевшего, и суть его пережи-

ваний. Тело сводит судорогой — crispe comme un

extravagant [безумно скорчившись], говорится в стихо-

творении, — не от блаженной осененности Эросом,

захватывающей все его существо; скорее эта та сексу-

альная мука, которая достается одинокому. Замечание

Тибоде о том, что это стихотворение «могло возник-

нуть только в большом городе» \ дает нам не слишком

много. Эти строки обнажают стигматы, оставляемые

на теле любви жизнью в большом городе. Именно так

читал этот сонет Пруст, и потому поздняя зарисовка

женщины в трауре, явившейся ему в образе Альбер-

тины, снабжена намекающей на многое надписью

«La Parisienne» [«Парижанка»]: «Когда Альбертина

вновь вошла в мою комнату, на ней было черное сати-

новое платье. Оно бледнило ее, и в нем она походила

на тот тип жгучей и при этом бледной парижанки, жен-

щины, отвыкшей от свежего воздуха, измученной жиз-

нью среди множества людей, а также и, возможно, вли-

янием порока, узнаваемой по определенному выраже-

нию глаз, которое в сочетании со щеками, лишенными

румянца, производит впечатление беспокойного»

Таким взглядом, еще у Пруста, обладает предмет

любви, знакомой лишь жителю большого города, по-

хищенной Бодлером для стиха, любви, о которой не

скажут, что «ей не дано было раскрыться», а скорее

произнесут: «она была избавлена от этого»*.

Albert Thibaudet. Interieurs. Paris, 1924. P. 22.

Proust. A la recherche du temps perdu. T. 6: La prisonniere. Paris,

1923.

1. P. 138.

* Мотив любви к случайной прохожей подхватывает в одном из

своих ранних стихотворений Георге. Решающий момент он все же

Среди более ранних трактовок мотива толпы клас-

сическим можно считать рассказ По, переведенный

Бодлером. Здесь обнаруживаются некоторые приме-

чательные черты, и достаточно проследить за ними,

чтобы наткнуться на общественные инстанции, столь

могущественные и столь скрытые, что их можно от-

нести к числу тех, которые только и могут оказывать

на творчество художника многократно опосредован-

ное,

одновременно и глубокое, и утонченное воздей-

ствие. Рассказ называется «Человек толпы». Местом

действия является Лондон, а рассказчиком выступает

человек, впервые после долгой болезни погружающий-

ся в городской водоворот. Предвечерней порой одного

из осенних дней он сидит за столиком у окна в большой

лондонской кофейне. Он разглядывает посетителей,

просматривает газетные объявления, однако более

всего его взор следит за толпой, движущейся за окном.

«Это была одна из главных улиц города, и весь день

на ней толпилось множество народу. Однако по мере

того,

как темнота сгущалась, толпа все увеличивалась,

а к тому времени, когда зажгли фонари, мимо входа

в кофейню с шумом неслись два густых, бесконеч-

ных потока прохожих. В столь поздний вечерний час

мне еще ни разу не приходилось занимать подобную

позицию, и потому бушующее море людских голов

пленяло меня новизною ощущений. В конце концов

я перестал обращать внимание на то, что происходило

упустил — движение толпы, несущее женщину мимо поэта. В ре-

зультате возникает робкая элегия. Говорящий, как он признается

даме, отвел свой взгляд, «влажный от томления, / не решаясь его

твой вперить взор» (Stefan George. Hymnen Pilgerfahrten Algabal.

7. Aufl., Berlin, 1922. S. 23). Бодлер не оставляет никаких сомне-

ний в том, что он заглянул в самые глаза прохожей.

вокруг меня, и всецело погрузился в созерцание

улицы»

Фабула, которую предваряет эта прелюдия, будет

оставлена нами, при всей ее значительности, без вни-

мания. Рассматриваться будет лишь рамка, в которой

она развертывается.

Тусклой и рассеянной, подобно свету газовых фо-

нарей, в котором она движется, предстает и сама лон-

донская толпа. Это касается не только черни, выполза-

ющей ночью «из своих нор»

Класс достаточно состоятельных служащих описы-

вается у По следующим образом: «У каждого наме-

чалась небольшая лысина, а правое ухо, за которое

они имели привычку закладывать перо, презабавно

оттопыривалось. Я заметил, что они всегда снимали

и надевали шляпу обеими руками и носили свои часы

на короткой золотой цепочке добротного старинного

образца»

Еще более удивительно описание манеры движения

толпы. «У большей части прохожих вид был само-

довольный и озабоченный. Казалось, они думали лишь

том, как бы пробраться сквозь толпу. Они шагали

нахмурив брови, и глаза их перебегали с одного пред-

мета на другой. Если кто-нибудь нечаянно их толкал,

они не выказывали ни малейшего раздражения и, при-

гладив одежду, торопливо шли дальше. Другие —

таких было тоже немало — отличались беспокойны-

ми движениями и ярким румянцем. Энергично жести-

кулируя, они разговаривали сами с собой, словно

Edgar Рое. Nouvelles histoires extraordinaires. Traduction de Charles

Baudelaire. (Charles Baudelaire. Oeuvres completes. T. 6: Traductions

II.) Ed. C. Levy. Paris, 1887. P. 88. (Перевод M. Беккер.)

2 Рое, op. cit. P. 94.

Рое, op. cit. P.

90-91.

(Перевод M. Беккер.)

чувствовали себя одинокими именно потому, что кру-

гом было столько народу Встречая помеху на своем

пути, люди эти внезапно умолкали, но продолжали

с удвоенной энергией жестикулировать и, растерян-

но улыбаясь, с преувеличенной любезностью кла-

нялись тому, кто им мешал, ожидая, пока он не уйдет

с дороги»*

Chacun, nous coudoyant sur le trottoir glissant,

Egoiste et brutal, passe et nous eclabousse,

Ou, pour courir plus vite, en s'eloignant nous pousse.

Partout fange, deluge, obscurite du ciel:

Noir tableau qu'eut reve le noir Ezechiel!

[Скользим по улице, толкаясь и спеша,

Здесь каждый за себя, и все в грязи и в жиже,

И все пихаются — особо те, кто ближе.

Кругом потоп и мрак, повсюду цвель и гниль —

Вот тьма, которую предрек Езекииль!

(Перевод М. Яснова.)]

Может показаться, что перед нами подвыпившие

и опустившиеся типы. На самом же деле речь идет

* Параллель к этому месту обнаруживается в «Un jour de pluie»

(«Дождливом дне»). Стихотворение, хотя оно и подписано другим

именем, принадлежит Бодлеру (см. Baudelaire Ch. Vers retrouves.

Ed.

J. Mouquet. Paris, 1929). Последняя строка, придающая сти-

хотворению необычайно мрачное звучание, находит точное соот-

ветствие в «Человеке толпы». «(...) лучи газовых фонарей, — пи-

шет По, — вначале с трудом боровшиеся со светом угасающего

дня,

теперь сделались ярче и озаряли все предметы своим не-

верным сиянием. Все вокруг было мрачно, но сверкало подобно

черному дереву, с которым сравнивают слог Тертуллиана» (Рое,

op.

cit. Р. 94). (Перевод М. Беккер.) Совпадение поразительно тем

более, что стихотворение было написано не позднее 1843 года —

в то время, когда Бодлеру еще ничего о По не было известно.

Рое, op. cit. Р. 89. (Перевод М. Беккер.)

I. Р.211.

о «людях с положением, коммерсантах, стряпчих

и биржевых маклерах»*

Картину, нарисованную По, нельзя назвать реалис-

тической. В ней обнаруживается действие планомерно

искажающей фантазии, из-за чего текст оказывается

достаточно далеким от произведений, обычно рекомен-

дуемых в качестве образцов социалистического реализ-

ма. Барбье, например, один из лучших, на кого подоб-

ный реализм мог бы опираться, изображает вещи

в менее странном свете. К тому же он выбрал более

ясный предмет — угнетенные массы. О них у По нет

и речи; он имеет дело с «людьми» вообще. В зрелище,

которое они для него представляли, он ощущал, подоб-

но Энгельсу, нечто угрожающее. Именно этот вид тол-

пы большого города стал для Бодлера определяющим.

Если он и поддавался силе, с которой она притягивала

его и, обратив во фланера, включала в себя, то все же

чувство ее нечеловеческого склада его не покидало.

Он становится ее сообщником и почти в тот же миг

отстраняется от нее. Он позволяет своим отношениям

с ней заходить достаточно далеко, чтобы внезапно,

одним презрительным взглядом, обратить ее в ничто.

В этой амбивалентности обнаруживается некоторая

вынужденность, когда он сдержанно ее признает.

С ней, должно быть, связан трудноуловимый шарм его

«Вечерних сумерек».

* Деловым людям у По свойственно нечто демоническое. Можно

вспомнить о Марксе, полагавшем, что «лихорадочное молодое

движение материального производства» в Штатах виновато

том,

что «не было ни времени, ни удобного случая», чтобы «разделать-

ся со старым миром духов» (Marx. Der achtzehnte Brumaire des

Louis Bonaparte, Wien — Berlin. S. 30). Бодлер описывает, как

с наступлением темноты в воздухе «вяло, как дельцы, пробужда-

ются злые демоны» (I. Р. 108). Возможно, это место в «Вечерних

сумерках» возникло не без влияния По.

I Рое, op. cit. Р. 90.

Бодлеру нравилось ставить знак равенства между чело-

веком толпы, по следам которого рассказчик По дви-

жется по ночному Лондону, и типом фланера

В этом с ним нельзя согласиться. Человек толпы —

не фланер. В нем беспечность уступила место маниа-

кальной одержимости. Поэтому по нему можно скорее

представить себе, что будет с фланером, если отобрать

у него среду, к которой он принадлежит. Если Лондон

когда-то и представлял такую среду, то, безусловно,

не тот Лондон, который был описан у По. В сравнении

с ним Париж Бодлера хранит некоторые черты добро-

го старого времени. Паромы еще пересекали Сену в тех

местах, где позднее над водой взметнулись мосты.

В год смерти Бодлера одному из предпринимате-

лей еще могло прийти в голову пустить по городу для

удобства состоятельных жителей пять сотен паланки-

нов.

Еще были популярны пассажи, в которых фланер

мог забыть об экипажах, теснивших на улице пеше-

ходов*.

Есть прохожие, протискивающиеся сквозь толпу,

но есть и фланер, которому необходимо пространство,

который не хочет терять своего частного характера.

Большинство должно заниматься делами: фланировать

может, в сущности, только частный человек, когда

он уже как таковой выделяется из толпы. Но там, где

тон задают частные люди, ему так же нет места, как

* Пешеходы умели при случае вызывающе выставить напоказ свою

беззаботность. Году в 1840-м хорошим тоном считалось выгули-

вать в пассажах черепах. Темп, заданный черепахой, вполне под-

ходил фланеру. Будь его воля, то и прогрессу пришлось бы осво-

ить черепаший шаг. Однако последнее слово осталось не за ним,

а за Тейлором, провозгласившим лозунг «долой фланерство».

См. II. Р. 328-335.