тии,
—
и мне не хотелось сидеть и ковыряться в нотах при Листе. Но ни-
что не помогло.
Итак, я сел за его прекрасный американский рояль и заиграл. Уже
в самом начале, там, где скрипка вступает с немного причудливым, но на-
циональным пассажем, он воскликнул: "Ого, как смело! Послушайте,
это мне нравится. Пожалуйста, сыграйте еще раз". А когда скрипка вто-
рой раз вступает в Adagio, он стал играть скрипичную партию на форте-
пиано октавой выше с такой прекрасной выразительностью и так певу-
че, что я радовался в душе.
То были первые звуки, услышанные мной в исполнении самого Ли-
ста. И вот мы стремительно перешли к Allegro, он играл за скрипку, я
за фортепиано. Я все более воодушевлялся, ободренный его похвалами,
которые, по правде говоря, расточались так обильно, что я преиспол-
нился чувством восторженной благодарности. Когда соната отзвучала,
я попросил его разрешения сыграть что-нибудь для фортепиано соло и
выбрал "Менуэт" из "Юморесок", который вы, конечно, помните. Толь-
ко я сыграл первые восемь тактов и повторил их, как он стал мне под-
певать, сопровождая мелодию каким-то решительным, героическим же-
стом, который был здесь мне вполне понятен. Вообще я подметил, что
Листа привлекает национальная самобытность. Я и раньше об этом дога-
дывался, поэтому и захватил с собой те произведения, в которых попы-
тался затронуть национальные струны...»
(Из
письма
Грига родителям
из
Рима, 17
февраля 1870 года)
«...Мы с Виндингом напряженно ждали, будет ли Лист действительно иг-
рать мой концерт с листа. Я считал это для себя невозможным, но Лист
держался другого мнения. Он спросил меня: "Хотите вы играть?" Я по-
спешил отказаться: "Нет-нет, я не смогу!" Тогда Лист взял рукопись,
подошел к роялю и с одному ему присущей улыбкой сказал, обращаясь
ко всем присутствовавшим: "Ну, тогда я покажу вам, что я тоже не мо-
гу". И начал. После всего мной услышанного я должен сказать, что луч-
шее исполнение невозможно представить. В первой части, правда, он взял
слишком быстрый темп, поэтому самое начало получилось несколько
скомканным; но потом, когда мне представилась возможность указать
правильный темп, он сыграл так, как может играть лишь он один, и боль-
ше никто. Не случайно каденцию, одно из технически самых трудных
мест концерта, он сыграл безупречно. Его мимика неподражаема. Ему
мало одной игры
—
нет, он при этом беседует, критикует одновременно.
Он ведет одухотворенный разговор —не с каким-нибудь одним челове-
ком, нет,
—
со всем собранием, многозначительно кивает направо и нале-
во, более всего, когда ему что-то особенно нравится. В Adagio, а еще
больше в финале его исполнение и похвалы достигли апогея.
...Под конец он сказал, протягивая мне ноты: "Продолжайте в том же
духе, это я вам говорю. У вас есть для этого данные, и не давайте себя
запугать!" Последние слова значили для меня бесконечно много. В этом
было нечто, что я назвал бы благословением, посвящением. Много раз,
когда ко мне приходят горечь и разочарование, я вспоминаю его слова, и
само воспоминание об этих минутах содержит чудодейственную силу,
поддерживающую меня в дни испытаний, я верю в это».
(Из
письма
Грига родителям от
9 апреля 1870 года)
297