Бачинин В.А. Философия права и преступления
Подождите немного. Документ загружается.
запреты. Их нарушения в виде действий иЛи слов предполагали самые суровые кары со стороны
богов или духов. Первобытные люди считали, что у истоков табу стояли их древние предки. Их
авторитет сообщал требованиям непререкаемый характер высшей необходимости, неотрывной от
самого строя бытия, положения вещей. Поэтому их нарушения, как полагало архаическое
сознание, должно повлечь за собой катастрофические последствия космического масштаба. Чтобы
избежать этих последствий, первобытный род должен был немедленно покарать нарушителя
запрета либо смертью, либо изгнанием за пределы рода. В противном случае несчастья
обрушились бы на всех, покарав таким образом и виновных, и невинных.
Запреты табуального характера носили абсолютный и всеобщий (в рамках рода) характер и не
предполагали никаких исключений. В первобытном сознании отсутствовало их мотивированное
обоснование. Его замещала апелляция к традиции, чьи истоки терялись в глубине времен, и
авторитету предков, повиновавшихся запретам-табу и завещавшим всем потомкам точно такое же
безоговорочное повиновение.
Достоинство табу заключалось в том, что в них, помимо магических смыслов, присутствовало
вполне рациональное, целесообразное содержание, служащее самосохранению рода. Табу вводили
существование древних людей в жесткие нормативные рамки, внутри которых им было
обеспечено выживание.
Древние табу явились той первоначальной формой нормативной регуляции, из которой на
последующих этапах развития цивилизации возникли такие регулятивные системы, как религия,
нравственность, мораль и право.
ТАЛИОН
Талион, в отличие от табу, регулировавших отношения между человеком и высшими,
неподвластными ему силами, обслуживал отношения между людьми. Это была универсальная
формула эквивалентного воздаяния: «Жизнь за жизнь, око за око, руку за руку, ущерб за ущерб...»
Данная формула предполагала изначальное равенство взаимодействующих сторон. Если одной из
них наносился урон, то возмещен он мог быть лишь той же ценой, в том же размере.
На ранних ступенях развития человечества талион использовался в качестве регулятивного
средства во всех архаических, доправовых сообществах. Непосредственно примыкающая к
архаике эпоха «осевого времени» с ее первыми письменными памятниками культуры, связанными
с именами Гомера, Гесиода, Кон-
фуция, израильских пророков — авторов книг Ветхого Завета, запечатлела разные варианты формулы
талиона в древних текстах.
Притягательность талиона заключалась для древних людей в том, что он в полной мере отвечал их
чувству справедливости. Можно, очевидно, говорить о том, что он носил архетипическую ' природу.
Через него глубинные нормативно-ценностные структуры, присутствовавшие в коллективном
бессознательном, обнаруживали себя на уровне социальной практики.
Талион подчинял человеческие отношения нормативным началам и сам служил основанием, из
которого впоследствии возникла правовая регуляция. Его своеобразие состояло в том, что это была
вторичная, реактивная форма социального действия, служившая ответом на чьи-то действия, уже
совершившиеся и требующие встречной активности. В нем отсутствовало инициативное,
трансгрессивное начало, которое заставляло бы людей устремляться за пределы имеющихся
ограничений. Талион всегда был ограничен нормативными рамками заданных условий: плата за зуб
предполагалась зубом, за око — оком и т. д. Он не предусматривал проявлений дополнительной
инициативы сверх той, что уже была задана обстоятельствами, довлеющими над ситуацией. И это в
полной мере соответствовало тому бессознательному чувству воздающей справедливости, которое
доминировало в психике древних людей «доосевого» времени. Хотя символ справедливости в виде
весов, как и сами весы, не был известен на ранних этапах древней истории, но принцип
уравновешивания уже прочно укоренился в первобытно-родовом сознании. И весы, и зеркало,
изобретенные позднее, стали очевидными, вещными воплощениями логики равновеликости двух
сторон.
Архетипически-бессознательная природа талиона исключала необходимость в мотивированном
обосновании смысла эквивалентного воздаяния. Это был постулат, догмат со всеми признаками
абсолютности. Не случайно в более поздние времена, уже в условиях цивилизации вплоть до XX в.
противники насилия и смертной казни, ратующие за смягчение уголовных наказаний, оказались
вынуждены прилагать огромные усилия, чтобы поколебать в общественном сознании принцип талиона
и предложить вместо него более цивилизованные, на их взгляд, юридические и этические формулы
наказания виновных.
1
Архетип (от греч. arhetipos —древний образ) представляет собой древнейший, первичный прообраз современных культурных
форм, продолжающий существовать в глубинах человеческой психики как часть коллективного бессознательного опыта
Именно архетипическая природа талиона позволила ему стать в условиях «осевого времени» базовым
принципом формирования нормативных систем религиозного, нравственного, морального,
естественно-правового и позитивно-правового характера. О нем нельзя говорить однозначно как об
атрибуте только какой-то одной из этих систем. Он в некотором смысле вне их, потому что возник до
них, будучи не только гораздо древнее по происхождению, но и несравнимо глубже по расположению
тех уровней психики, где локализованы его структуры.
Талион — первичная форма упорядоченности межчеловеческих отношений, которая вошла в
позднейшие антагональные структуры конвенциальных отношений цивилизованных сообществ, в том
числе в формулы римской социальной практики «даю, чтобы и ты дал», «ты мне — я тебе», которые
по-своему воспроизводили принцип эквивалентного воздаяния в новой редакции принципа
эквивалентного обмена.
Универсальность талиона обнаружилась в его способности регулировать и враждебные, и дружеские
отношения. И в тех и в других он проявлял себя как цивилизующее начало, поскольку даже в
ситуациях ожесточенной вражды и кровной мести воздвигал нормативно-ограничительный барьер на
пути вседозволенности. При его прямом участии отмщение строго нормировалось. И не в интересах
мстящей стороны было нарушать принцип эквивалентности, поскольку в противном случае она сама
должна была превратиться в объект ответного мщения в той степени, в какой ею была превышена мера
должного воздаяния.
Что же касается регулирования дружеских, антагональных отношений, то, внося в них нормативное
начало, стороны, однако, имели перед собой социальный простор, открытый для свободных инициатив
конструктивного характера. Сторона, проявившая дополнительную инициативу и привнесшая больше
усилий и больший материальный вклад в установление отношений, имела право ожидать от другой
стороны аналогичной ответной реакции. Таким образом талион, не позволявший нарушать меру
эквивалентности в отрицательно-деструктивную сторону, позволял это делать в сторону
положительную, что привело к появлению такого феномена, как потлач — состязание дарителей в
великодушии.
Талион вошел в обычное право всех цивилизованных народов и оставался там на первых ролях вплоть
до возникновения писаных законодательств. В новообразующихся системах права ^ч ггплппттжяп
сохпаняться в качестве эталонного, критериально-
го принципа, придававшего им нормативное единообразие в свете исходных представлений о
воздающей справедливости.
В последующие века социальная практика допускала три основные возможности в отношении к
принципу эквивалентного воздаяния. Первая — это строгое соблюдение талиона во всем объеме
сопутствующих ему требований. Второе — отступления от талиона в сторону ужесточения судебно-
уголовной практики. Они характерны для легистских тенденций, когда наказания становились не
пропорциональны проступкам и преступлениям. Третье — отклонения от требований талиона в
сторону смягчения наказаний. Эта тенденция, возникшая в европейских государствах в XVIII в.,
продолжает медленно, но неуклонно набирать силу по сей день.
НОРМАТИВНОСТЬ МИФОЛОГИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ
Мифология—древнейшая форма духовной культуры, продукт коллективного творчества многих
поколений людей родовой эпохи, когда цивилизация только зарождалась и шел процесс
«первоначального накопления» социокультурного опыта.
Мифы свидетельствовали о том, что древний человек сознавал собственную зависимость от высших
сил, признавал их безмерное могущество и понимал, что обязан действовать в пределах заданных ими
границ. Содержащиеся в мифах «первонормы» социального поведения включали представления о
должном и запретном, и в первую очередь о том, что человек — это не автономная единица, а часть
своего рода, который является одним из элементов космического миропорядка.
Нормативно-регулятивная функция мифологии, нацеленной как на мирообъяснение, так и на
поддержание социального порядка, имела тройственную направленность. «Первонормы» призваны
были регулировать отношения между индивидами, между индивидом и родом, а также между родом и
Космосом.
В мифологической картине мира окружающая человека действительность представала как единое
целое, где каждому элементу, каждой частице, будь то растение, животное или небесное светило,
отводилось свое определенное место. На этом основывалось ощущение и сознание устойчивости и
законосообразности всего сущего. «Так было, так есть и так должно быть всегда» — вот характерное
умонастроение, присутствовавшее в древних мифах народов мира.
Мифологическое сознание накладывало на картину мироздания модель двоичных признаков и
рассматривало реальность
сквозь призму противоречий-оппозиций: хаос — космос, земля — небо, дневное — ночное, жизнь —
смерть, мужское — женское, свои — чужие и т. д. Миропорядок представал в глазах первобытного
человека как совокупность бесчисленного множества различных пар противоположностей.
В картине социального мира все люди делились на две категории — сородичей-соплеменников и
чужаков. Антитеза «мы — они» была исходной для архаического социального мышления. «Свои» при
этом наделялись положительными признаками, а «чужие» — отрицательными. Отношение к
«чужакам» было исполнено недоверия, враждебности и страха оттого, что в них всегда виделся
источник опасности. Если среди соплеменников следовало соблюдать правила взаимоподдержки,
взаимоуважения, почтительности к старшим, заботы о младших, то по отношению к «чужим» все они
отменялись, а допускались коварство, жестокость, кровожадность.
Мифологические представления соотносились с глубинными, подсознательными уровнями
человеческой психики, содержащиеся в них нормативные предписания носили бессознательно-
авторитарный характер и не предполагали сомнений в своей правомочности, не допускали критики и
не подлежали опровержениям.
Запас социального опыта, нормативно-регулятивный потенциал древних мифов оказались столь
значительны, что эпохи матриархата и патриархата не сумели израсходовать его полностью и
передали, как эстафету, последующим векам. В последующие времена, в новых социально-
исторических условиях многим «пер-вонормам» удалось обрести новую жизнь внутри разнообразных
форм религии, нравственности и права.
Гераклит утверждал, что «огонь живет смертью земли». Перефразируя его мысль, можно утверждать,
что право живо смертью мифа. Из тотального сикрезиса архаической мифологии, из распадающейся
массы этой грандиозной целостности возникла культура, которую можно сравнить с многоглавым
фантастическим существом, одна голова которого — это религия, другая — искусство, третья —
нравственность, четвертая — философия, пятая — право и т. д. Но у всех у них одно, общее туловище,
не позволяющее им забыть о своем генетически изначальном родстве.
Последующие века истории цивилизации немало сделали для того, чтобы предать забвению и даже
попросту захоронить архаическое тело мифа и сделать так, чтобы «головы», отделившись от
«туловища» и обретя самостоятельность, забыли о родстве с ним и между собой. Тогда и возникло
основание для предположения, что право живо смертью мифа. Но исследования ученых XX
века позволяют утверждать, что данное предположение неверно. Гораздо точнее было бы сказать:
право живо вечной жизнью м и ф а. Во все времена право представляло собой одну из форм инобытия
мифа. Нормативность мифологии, распределившаяся в различных степенях по разным областям
культуры, в наибольшей мере сконцентрировалась в праве. Заручившись силой и авторитетом
государства, она стала эффективным средством консолидации общества и поддержания в нем
необходимого порядка. Пафос устрашения, который был ярко выражен в архаических мифах,
полностью был унаследован и стал старательно воспроизводиться механизмами государственного
принуждения. Лишь в небольшой степени присутствующий в религии и нравственности, он в
максимально возможном объеме вошел в право. Так, известная метафора государства как земного бога
представляет собой не что иное, как мифологему. Архаическая мифологема Рока, означавшая
абсолютную власть высших, надличных сил над человеком, с наступлением «пост-осевого»,
постмифологического времени нашла для себя возможность существования не только в сфере
религиозного сознания, но и в социальной области практических отношений. Обнаружился
социальный субъект, который с готовностью присвоил себе уже накопленные нормативно-
регулятивные резервы мифологемы Рока. Им оказалось государство.
Данные современных исследований позволяют констатировать, что различные компоненты мифа
присутствуют во всех сферах общественной жизнедеятельности. Миф выступает как универсалия, как
тотальность, охватывающая все человеческое бытие — психику, нравственность, идеологию, политику,
социальное поведение индивидов и масс. Правовая реальность в этом отношении не составляет
исключения. Правда, степень присутствия в ней мифологического начала, характер и формы его
проявлений еще не стали предметом специальных научных исследований, но необходимость в них
достаточно очевидна.
Тема «миф и право» может быть развернута в нескольких направлениях:
1) нормативное содержание древних мифов, выкристаллизо-вывание внутри них универсальных,
архетипических нормативно-ценностных структур, на основе которых в эпоху «осевого времени»
стали складываться законы и принципы писаного права;
2) обнаружение следов архаических мифологем в нормах и принципах естественного и позитивного
права;
3) ценностно-ориентационное и нормативно-регулятивное воздействие живущих в подсознании
современного человека архетипов на его правосознание;
4) влияние архетипов коллективного бессознательного на общественное правосознание;
5) логика и механизмы преобразования иррациональности мифологем в рациональное содержание
нормативных моделей правомерного поведения;
6) структурно-содержательные признаки мифа и права; сходство и различия;
7) современные формы идеологического и политического мифотворчества как средства воздействия на
общественное и индивидуальное правосознание.
Миф притягивает к себе субъекта—носителя современного правосознания тем, что в условиях
повсеместной «атомизации» социокультурной жизни он позволяет ему ощущать причастность
собственной единичности к всеобщим первоначалам бытия. Сквозь призму мифа требования права
выглядят как повеления высшего Закона. Через миф индивидуум воспринимает свое единичное «Я» не
как автономную особенность, имеющую право на любую форму свободного волеизъявления, вплоть до
вседозволенности, но как частицу великого целого, включенную в грандиозный космический
круговорот, где не только человек, но даже планеты, Солнце и звезды не имеют права на своеволие, а
обязаны строго следовать своим путем, предначертанным высшим, стоящим над всеми Законом.
Миф, подобно глубинным подземным водам, питающим надземные источники, насыщает
мотивационные механизмы общественного и индивидуального правосознания энергией уверенности в
истинности и оправданности законопослушного поведения. При этом мотивационные структуры
испытывают воздействие не извне, а изнутри, из глубин собственного бессознательного, где
локализованы древние архетипы, переходящие от поколения к поколению по генетическим каналам
наследственности. Там, в этих темных колодцах подсознания живут своей, скрытой от всех, тайной
жизнью психические структуры-резонаторы, которые только и ждут возможности отозваться в ответ на
нечто, зазвучавшее вне их. Социальная жизнь в ее политических, художественных, нравственных,
моральных, правовых формах содержит бесконечное множество возможностей воздействия на
человеческое подсознание. Имеется здесь свое место и у мифа. Опирающийся на то, что Великий
инквизитор у Достоевского называл чудом, тайной и авторитетом, миф способен побуждать к активной
социальной, практической и духовной, жизни дремлющие внутри человеческого «Я» резервы. И когда
эти резервы смыкаются с структурами индивидуального правосознания, происходит удивительное:
право
становится могучим фактором развития цивилизованных отношений в современном обществе.
Наибольший вклад в разработку этих проблем внес в XX в. швейцарский исследователь К. Г. Юнг.
Начинавший как ученик 3. Фрейда, он, подобно Аристотелю, ставшему оппонентом своего учителя
Платона, выступил как оппонент основателя психоанализа.
Для обоих ученых, 3. Фрейда и К. Г. Юнга, главным предметом изучения было бессознательное. При
этом 3. Фрейда интересовали такие его проявления, как сексуальность, неврозы, сны, художественные
произведения, а К. Г. Юнга — коллективные действия. 3. Фрейда привлекал индивидуально-
биографический подход, а К. Г. Юнга — коллективно-родовой. К. Г. Юнг пошел в своих
исследованиях дальше своего учителя, расширив предмет изучения: к индивидуальному
бессознательному он прибавил еще и коллективное бессознательное.
Для К. Г. Юнга коллективное бессознательное — это продукт психической наследственности,
историческо-генетической преемственности поколений. Это сверхличная память рода, его
коллективная душа, связывающая современного человека с его дальними предками.
Коллективное бессознательное бесконечно богато по своему содержанию, которое лишь частично
зафиксировано мифами, религиозными преданиями, легендами, искусством древних и современных
народов.
Согласно К. Г. Юнгу коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует нечто вроде
единой корневой системы, питающей психику, духовную жизнь, деятельность мифологического,
религиозного, нравственного, художественного, метафизического сознания, творческие искания
индивидов.
Элементы, из которых складывается содержание коллективного бессознательного, были названы К. Г.
Юнгом архетипами. Этим понятием он обозначил универсальные образы, занявшие свое место в
человеческой психике в глубокой древности и превратившиеся впоследствии в сквозные мотивы
мировой культуры. К. Г. Юнг сравнивал коллективное бессознательное с грибницей, а
индивидуальную психику и ее архетипы с отдельным грибом. Локализованные внутри индивида
воплощения коллективного бессознательного представляют сочетания универсального достояния с
личным опытом человека, вытесненным из сознания и сосредоточившимся в пределах
индивидуального подсознания.
К. Г. Юнг выделяет следующие архетипы:
«Тень» — генетически унаследованное человеком от архаического прошлого темное, докультурное,
животное, отвергнутое индивидуальным «Я» и оттесненное в область бессознательного, где оно
складывается в «анти-Я», «не-Я» или «тень» как темного двойника «Я». Это та часть человека, его
психики, которую невозможно устранить и которая постоянно его сопровождает во всех его действиях.
«Анима» имеет двойной смысл. Во-первых, это образ души или глубинной, бессознательной мудрости.
Во-вторых, это образ женщины в подсознании мужчины.
«Анимус» — образ мужчины в психике женщины.
Кроме них, существуют архетипы «самости», маски, бога, злого духа, мудреца, героя, дитяти, чуда,
тайны, авторитета, аполлони-ческого и дионисийного начал и др.
Современные люди пребывают в различных степенях зависимости от коллективного бессознательного.
На нижнем уровне пребывают те, кто живет преимущественно в дорефлексивном состоянии, мало чем
отличающемся от первобытной бессознательности. Над ними пребывают индивиды, чья психическая
жизнь соответствует начальным этапам развития мировой цивилизации. Еще выше находятся те, чье
сознание отвечает уровню цивилизованности и культуры последних столетий.
Индивидуальное «Я» современного человека находится как бы между двумя огромными сферами. С
одной стороны, это внешний мир современной цивилизации, а с другой — внутренний мир
коллективного бессознательного. И «Я» вынуждено попеременно поворачивать то к одному, то к
другому, воспринимая идущие от них императивы и отыскивая способы их согласования.
Архетипы заставляют человеческое сознание адаптироваться к внешней реальности, указывая
нормативно-ценностные векторы требуемых от человека духовно-практических усилий. Оставаясь
разомкнутыми в смысловую беспредельность, архетипы нашли свое воплощение в религиозном,
художественном, нравственном и правовом сознании. Глубинная, бессознательная потребность в чуде
породила религию и искусство. Могучее тяготение к тайне способствовало возникновению метафизики
и науки. Потребность же в авторитете привела к становлению систем морали и права.
Архетипы с явно выраженным нормативным содержанием нашли для себя соответствующие
цивилизационные формы, благодаря которым это содержание как бы всплыло из подсознательных
глубин на поверхность и стало оказывать соответствующее
регулятивное воздействие на социальное поведение индивидов. О том, как это происходило на
практике, достаточно красноречиво показывает Г. Гегель на примере Сократа. Опираясь на
свидетельства Платона, он пишет о том, что Сократа в ответственные моменты жизни посещала некая
внутренняя решимость действовать строго определенным образом. Внутри него как бы звучал голос,
который Сократ называл своим «даймоном» (демоном или гением). Этот голос погружал дух философа
в полубессознательное состояние, внушал ему определенное знание, обладающее большой
самопринудительной силой. Сократ всегда ему повиновался и многократно на протяжении жизни
убеждался в правоте «даймона» или внутреннего голоса.
Архетипическое, бессознательное предзнание не нуждается в анализе, рефлексии. Предписывая
определенные формы поведения, оно сообщает своим требованиям статус необходимых, достаточных,
вполне авторитетных указаний. Это имел в виду Г. Гегель, когда писал, что «точкой зрения греческого
духа была незадумывающаяся, бесхитростная нравственность, в которой человек еще не определял
себя к действию из себя, и еще меньше существовало то, что мы называем совестью, а законы по своей
основе еще рассматривались как традиция... они носили форму установлений, санкционированных
богами» '. Нормативные начала, содержащиеся в архетипах и мифах, освобождали от раздумий и
сомнений. Они же, подобно хромосомам в генетике, предопределяли особенности возникающих на их
основе норм морали и права. Разумеется, право как унифицированная знаковая система с достаточно
однозначными формулировками своих требований к индивиду и древний миф, ведущий, казалось бы,
свободно и раскованно свое повествование о делах давно минувших дней, далеко не всегда
пересекаются своими нормативными сюжетами и смысловыми схемами. Но если двигаться по
каузальной цепочке наследственных изменений вспять, к архаическим первоистокам, то в глубинах
древнего, родового предсознания непременно обнаруживается общий пункт, из которого вышли и
универсальные мифологемы, и первопринципы естественного права.
Если миф и право поставить друг против друга, то у них появится возможность, смотрясь один в
другого, объяснять себе друг друга. Правосознание сможет узнать в мифе свои младенческие задатки, а
мифосознание будет прозревать в праве черты своей будущей возмужалости.
В правосознании живут своей вполне самостоятельной социокультурной жизнью немало фигур
мифомышления. Это, во-пер-