Арон Р. Избранное: Введение в философию истории

Подождите немного. Документ загружается.

Здравый смысл подсказывает — и это подтверждает рефлексия, — что поле ненадежностей не всегда

фиксируется и всегда ограничено. Конечно, во все эпохи некоторые возможности исключались: не

возвращаются от крупной индустрии к ремеслу, и крупная индустрия свидетельствует о наличии в

политической власти некоторых характерных черт, которые следует терпеть. В этом смысле можно сказать,

что

есть границы, между которыми царствует фортуна, но эти границы неясны и недетерминированы. С

самого начала нельзя утверждать, что случайности не имеют другой роли, как ускорять или замедлять

неподвижную судьбу, написанную заранее. В эпохи кризисов, кажется, что шансы различающихся друг от

друга возможностей увеличиваются. Когда свобода Греции находится под угрозой, громадной

кажется игра

случайностей.

Таким образом, никакое общее суждение не может предвосхитить результатов исследования, которое в

каждом случае должно быть заново без предрассудков рассмотрено. Вот почему теории, связанные с этим

вопросом и отражающие философские течения, в сущности чужды историческим сомнениям. Путают

антитезу всеобщего и частичного детерминизма с антиномией свободы и необходимости. Абсурдная

путаница: в действительности

, больше имеют значения конкретные утверждения, чем метафизические

понятия. К чему провозглашать человеческую свободу, которая, принадлежа всем, никому не принадлежит?

Сотворенная всеми людьми, история ни для кого не желательна: являясь слепым результатом бесчисленных

конфликтов, она будет иметь хаотический характер, так как подчинится противоречивым волям. Либо

думают об индивиде, и тогда его

не извлекают из подчинения метафизическим формулам, но в нем

обнаруживают условия и мгновения его мощи. Либо думают о человечестве и тогда остается определить

идею: достаточно ли того, чтобы прошлое не содержало в себе будущего, или нужно ли, чтобы историческая

целостность управлялась сознательным разумом?

Ученый спор о великих людях ведет к аналогичным результатам. Два вида аргументации, которые

монотонно противопоставляются, нам кажутся и бесспорными, и недостаточными. Детерминизм как раз

напоминает, что нельзя вольно изменять тот или иной элемент (чтобы доказать эффективность

случайности): все факты связаны друг с другом, Деталь, которая наносит удар, может быть, отражает

длительно

существующее общее данное (недостаточно благоприятный момент, плохое

368

369

комплектование руководителей). К тому же великие люди выражают определенную группу или эпоху,

сотворенное завоевателем, например, Александром, соответствовало историческому требованию: более или

менее быстро единство античного мира было бы реализовано и обе культуры — греческая и азиатская —

проникли бы друг в друга. Но не менее справедливо, ответили бы, что история не всегда находит

человека,

способного реализовать задачи, которые она выдвигает. С другой стороны, если бы завоевания Александра

или Чингисхана не были подготовлены обстоятельствами, если бы техническое превосходство не

обеспечило возможности, то ясно, что одной гениальности было бы недостаточно. Однако эту возможность

могли бы и не использовать. То же самое касается основателей религии: Лютера

и Магомеда. Всегда ли

справедливо спрашивать, какие следы оставил индивид; какие следы остались в событиях благодаря тому

факту, что историческая необходимость была реализована в такую-то эпоху и таким-то образом? Какие

следы в культурном созидании? В какой мере протестантизм нес отпечаток личности Лютера, ислам —

личности Магомеда? Если бы пророками были

другие люди, то обе религии были бы отличными от того,

чем являются сейчас?

Можно было бы без труда продолжить этот традиционный ученый спор. Но последние вопросы, которые мы

сформулировали, показывают, почему этот спор ни к чему не приводит. Пока держатся за абстрактные

формулы, будут оправдывать как детерминизм, так и культ героев. Нужно анализировать индивида и

ситуацию, чтобы уточнить то, чем в конце концов реальность

обязана тому или другому. Но этот анализ

(такого же типа, как и всякое историческое каузальное исследование) во всяком случае должен быть заново

пересмотрен: проблема не содержит общего решения, она даже не является подлинно философской,

поскольку зависит от научного исследования.

Эти замечания нам кажутся настолько очевидными, что мы не собираемся убеждать кого-либо в том, что

недоказуемые утверждения исторического детерминизма спонтанно проистекают из исторической

перспективы. Сперва признают случаи, которые были схвачены или потеряны, всегда и всюду решающие

мгновения, неважно, идет ли речь о военной победе или о крушении империи, всегда открывают

отдаленные

и законные причины, которые постфактум придают мнимую необходимость эффективному исходу.

Забывают, что противоположный исход, может быть, содержал бы тоже удовлетворительное объяснение.

Другими словами, ретроспекция создает иллюзию фатальности, которая противоречит современному

представлению о случайности. Ни то, ни другое априори не являются ни ложным, ни истинным, будущее

часто исправляет мнение участников событий. По крайней мере, современное представление не включает

никакого догматизма наперекор ретроспективной иллюзии. Следовательно, на догматизм возлагается

ответственность доказательства.

Все широкие реконструкции делят вместе с ретроспективными прорицателями привилегию

непогрешимости. Однако, как мы это увидим в следующем параграфе, каузальное исследование, которое

ведется историком, меньше преследует цель нарисовать крупные штрихи историчес-

кого рельефа, чем сохранить или воссоздать в прошлом сомнения будущего: рассказ, как и язык, знает

много актуалъностей, достаточно перенестись в какой-нибудь момент (пусть даже в отдаленное прошлое),

чтобы определить по отношению к фиктивному настоящему три измерения времени. Историк пользуется

этой мощью духа и тем самым ему удается отличать фатальность от

того, что уже было и не может не быть,

т.е. от сплошной необходимости, которая раздавит индивида и имплицирует предопределенное будущее.

§ 4. Границы и смысл исторической каузальности

Границы исторической каузальности имеют двоякий характер. Одни границы связаны с самой схемой,

другие с природой или недостаточностью знаний, которыми мы располагаем для конструкции ирреальных

эволюции. Исходя из этого анализа, смысл исторической каузальности обнаруживается в самом себе: если

бы мы никогда не были способны дать ответ на наши вопросы, то для предоставления

будущему прошлому

признака будущего мы были бы вправе еще задавать вопросы.

***

В предыдущих параграфах мы уже видели, что детерминизм ретроспективной вероятности признает только

релятивные понятия. Правила и события, адекватность и акциденция кажутся неотделимыми в проведенном

эксперименте от истории. Бесспорно, реальность подсказывает такое проведение, но как бы ни были

обоснованы решения ученого, редко бывает, когда возможны только они: нельзя было бы поставить вопрос

в другой момент, ибо эволюция продолжается и редко когда доходят до первоначала; определенный отбор

антецедентов категорически не навязывается, как и расчленение следствия.

Эта свобода реконструкции проявляется так же в выборе уровня. Один историк разместится на том же

уровне, что участник событий, другой будет пренебрегать микроскопическим анализом и будет следовать

движению совокупности обстоятельств, которое ведет к рассматриваемому событию. Так, для марксиста

проблема непосредственных причин войны будет иметь ограниченный интерес и значение.

Капиталистическая экономика, европейская

политика XX в., так сказать, породили всеобщий конфликт:

мало значения имеют последние инциденты.

Эти замечания уточняют характер результатов, они не подрывают их правомерность. Другая, более

серьезная оговорка ставит под сомнение соответствие схемы и реальности. Находят ли в истории эквивалент

постоянных причин? Если даже дают утвердительный ответ на этот вопрос, то отсюда вовсе не следует, что

эта каузальность носит, так сказать, характер мгновения. Мысленно переносятся

в момент прошлого,

останавливают эволюцию, фиксируют постоянные условия, которые тоже эволюционируют н направлении

события, которое изучают, или в протино-

370

371

положном направлении. Измерили эффективность на этот выбранный момент, но важно знать для

уточнения роли глубинных сил и отдельных событий становление скопления событий, однако в своих

ирреальных конструкциях мы представляем следствия ситуации, а не ее трансформации (в предыдущих

параграфах мы не делали различия).

Таким образом, можно заметить между ухронией и методами позитивной науки существенные различия.

Мечтатель выбирает и произвольно устраняет факт (может быть, неотделимый отданной совокупности),

воображает то, что должно было бы произойти, старается вдаваться в детали этой фантазии. Ученый

задается только вопросом, получит ли он другое событие, если изменит данные в определенный момент

, в

котором он находится. Ему достаточно доказать, что «кое-что изменилось бы». Но чаще всего это трудно

бывает сказать. Во всяком случае (по крайней мере, на низшем уровне) он не в состоянии следить за

последствиями своей гипотезы, поскольку перекрещивание каузальных серий в реальности превосходят

силу нашего ума. А если бы французы не

выиграли бы сражение на Марне? А если бы порядок отступления

не был дан немецким войскам? Если бы Америка не вмешалась? Конечно, различают возможность других

эволюции реальной истории, вероятных и очень разных, и в зависимости от них будут оценивать очень

высоко эффективность такой победы или американского вмешательства: не скрывая нашего бессилия

примирить науку и ухронию, не отрицая, что на высшем уровне иногда различают вероятность всеобщего

развития, которое акциденции, рассматриваемые с близкого расстояния, по-видимому, делают возможным.

Таким образом, мы снова возвращаемся к проблеме, которой до сих пор избегали. Имеем ли мы средство

ретроспективно устроить детерминизм в соответствии с вероятностью? Установить эту релятивную или

мгновенную каузальность?

Прежде чем изучать исторические общие понятия, мы можем показать, почему и как историк практически

приходит к, по крайней мере, правдоподобным гипотезам каузальности. В самом деле, предположим, что он

находится на низшем уровне, что он изучает поступки людей, точность решения в определенную минуту.

Что произошло бы, если бы царь не подписал указа

о всеобщей мобилизации? Историк не располагает

никаким правилом, которое можно применить к этой обстановке, предыдущие действия являются слишком

особенными, чтобы их подводить под понятие закона. И тем не менее благодаря этой особенности историк

может делать предположения с помощью других данных (австрийская мобилизация была объявлена до того,

как стало известно о

русской мобилизации и т.д.). Скажут, что случай имеет исключительный характер: если

бы австрийская мобилизация была ответом на русскую, то были бы обязаны приписать русской

мобилизации свойство частично быть причиной по отношению к австрийской мобилизации, которая, может

быть. произошла совсем по другой причине. Мы не хотим поставить под сомнение эту неуверенность

, мы

только хотим указать на идею: чем бли-

же подходим к абсолютно конкретному, тем меньше обладаем пригодными знаниями, но в них больше

имеют место факты. Никто не сомневается в том, что австрийский ультиматум, объявление войны Сербии

были сильными инициативами, создававшими возможность развязывания войны. То же самое касается

сражения на Марне, после разрушения границ и отступления, оно было своего рода

чудом (пусть оно было

случайным по отношению к самому большому числу антецедентов). Кончилась бы война, если бы сражение

было проиграно и пал бы Париж? Никто не может так утверждать. Но зато все признают, что вероятность

французского поражения значительно усилилась бы и в этом случае поражение было бы вполне вероятно.

Спрашивается: на этом элементарном уровне в каких случаях, в какие моменты прерывают рассказ, чтобы

заменить суждение реальности суждением необходимости, по крайней мере потенциальной необходимости?

Это бывает почти неминуемо, когда, кажется, что рассказ сам по себе прерывается, индивид действует не в

соответствии со своим характером, политическое решение не отвечает обстоятельствам, эволюция

детерминирована

, открыта или остановлена акциденцией. Неважно, сравнивают поступок или личность,

личное решение и окружение, историческое движение и случайное отклонение, реальность обладает

структурой, содержащей каузальный анализ, которого достаточно не для точного измерения, а для

отличения следствия от антецедента или случайности от некоторых данных. Таким образом, историк очень

часто не претендует на другие

результаты. Никто никогда не узнает то, что произошло бы

предположительно, если бы эрцгерцог не был убит в 1914г.

Наоборот, предположим, что находимся на высшем уровне. Каковы причины капитализма (определенного

таким-то образом)? На этот раз анализ антецедентов будет опираться на аналогии, на, по крайней мере,

приблизительные правила. Получим заключение такого типа: протестантизм является одной из причин

капитализма

(некоторых аспектов капитализма). Но есть ли большой разрыв между тем, что по крайней

мере с правдоподобием можно утверждать, и тем, что непосредственно хотели бы знать, и должна ли быть

степень причастности протестантизма большой или незначительной? Высказывания Макса Вебера

указывают на колебания, которые отражают незнание. Как измерить степень эффективности? Как сделать

частью различных причин эпоху, когда думали, что наблюдают это явление? По отношению к будущему (к

какому будущему?), которое сегодня прошло, как знать? Последний вопрос, который ставит каждый, можно

было бы сформулировать с помощью обычного выражения: «А было бы то, что в конечном итоге вернулось

к тому же?» Существовал бы без протестантизма

известный нам капитализм? Однако этот вопрос,

несомненно, превышает наше знание и, может быть, не имеет смысла: ибо нужно было бы уточнить, какой

капитализм, какие аспекты капитализма. По формулировке вопроса заменяют глобальную целостность

рассмотренными событиями, но не исчезает ли вместе с анализом каузальная мысль'? Можно стараться

следовать за следствиями исследуемого антецедента:

если предположить, что никакие современные данные

прямо не связываются с протестантизмом, то отсю-

372

да не следует, что воздействие протестантизма исчезло, ибо переплетение причин запутывает сеть влияний

и никто не будет знать и никогда не узнает то, что могло бы произойти без этого далекого религиозного

феномена.

Между микроскопическим и макроскопическим видением, между наблюдением фактов и сравнением общих

понятий можно встретить очень много промежуточных случаев, где и тот, и другой метод могут

использоваться одновременно. Именно на этом уровне каузальное исследование приходит к самым точным

и самым определенным выводам. Если, например, речь идет о таком экономическом феномене, как

девальвация

: бесспорно, возможно установить, что в таких-то ситуациях она породила такие-то

последствия. Каузальное суждение, модальность которого есть реальность. Историк устанавливает, что в

определенном случае (например, в Бельгии) девальвация обусловила возврат капиталов, снижение процента

ссуды, воспроизводство доли прибыли и т.д. Он доказывает, во-первых, что никакое другое событие не

объясняет эти феномены ни в национальных рамках, ни в рамках мировой экономики (их в тот же момент не

наблюдают в других богатых странах, никакой другой антецедент не дает о них отчета); во-вторых, эти

феномены связаны с причиной через интеллигибельные связи (возврат капиталов объясняется интересом

капиталистов); в-третьих, каузальная связь дедуцируется

из эмпирических или научных правил: в

определенный момент девальвация порождает такие-то последствия — такова форма исторического

каузального суждения.

Мы так же возвращаемся к простой схеме, которую выше отвергли: единичная последовательность

непосредственно возвращается в общую связь. Но вместе с тем эта схема появляется как особый случай

сложной схемы. Она применяется, когда условия нормальны (предсказанные законом) или постоянны

(только один антецедент изменился), когда игнорируют внешние обстоятельства, и каузальность,

дедуцированная из

закона, кажется достоверной в изучаемом примере. Но если бы вместе с девальвацией

изменялись бы другие антецеденты (национальное согласие вместо политических битв, другой уровень

доверия в политике, масштабные работы и т.д.), то мы смогли бы прибегнуть к комплексной схеме:

оценивать действия различных антецедентов путем анализа детерминизма, присущего каждому из них. Или

еще, если бы классические последствия девальвации не совершались в определенной стране, то стремились

бы к распознаванию исключительных обстоятельств, которые помешали или отклонили классические

следствия денежной манипуляции. Снова охотно находят простую схему, исходя из сложной, или наоборот.

Главное состоит в признании смысла этой схемы в воссоздании человеческого прошлого.

***

Кажется, можно было бы оставить как позитивную и плодотворную и употреблении простую схему. Она

избегает ирреальных конструкций и ограничивается фиксацией ответственностей, которые повлек поступок.

Но как раз эта псевдопозитивистская интерпретация нам кажется оши-

бочной. Ирреальные конструкции должны оставаться интегративной частью науки, если даже они не

преодолевают правдоподобную двусмысленность, ибо они предлагают единственное средство

ретроспективной иллюзии фатальности.

Постфактум легко различают в предромантизме истоки романтизма, утешаются, думая, что потерянный

случай не существовал, что человеческая решимость якобы натолкнулась на тиранию вещей. Картина

непрерывности, картина необходимости стихийно рождаются из исторической перспективы, потому что мы

исходим из цели, потому что мы знаем то, что было, а не то, что могло бы быть

, мы описываем будущее,

которое сегодня пройдено, а также события и решения, но мы пытаемся не признавать противоречивую

сложность реальности.

Более того, мы всегда являемся хозяевами в организации глобального движения, сближая непрерывные

факты, поскольку, будучи демиургами исторического становления, мы свободно выбираем уровень, где

располагаемся, чтобы элиминировать акциденции и дать возможность порядку выйти из хаоса.

Микроскопический анализ, припоминание возможностей отвергают эту претензию. Будучи творениями

человека, эти совокупности, включающие в себя напластованные вероятности

, не смогли бы преодолеть в

самих себе качество вероятностного суждения. Мы видели, как интерес историка направляет отбор

антецедентов (который схема ни в коей мере не определяет). Изолируют момент решения или встречи,

чтобы придать рассказу акцент пережитого настоящего. Ибо люди действия познают превратности судьбы,

реакцию индивида в мире, силы характера в

решительный момент, который историк оживляет, когда он

противопоставляет будущему, ставшему реальностью, другие возможности, которые в те времена

рассматривались, но сегодня осуждаются. Слово ответственность снова приобретает свой смысл, поскольку,

избавленные от мнимого рабства, мы больше не располагаем любезной нам необходимостью, чтобы

извинить провал или

подлость.

Ретроспективная оценка вероятностей снова принимается за размышление, которое было бы свойственно

участнику событий в идеальном случае, когда он обладал бы всеми накопленными историком знаниями.

Идентичность, которая нисколько не подрывает научный анализ. Позитивист со всей наивностью верит в

непредвидимое будущее и фатальное прошлое. Но прошлое историка было будущим исторических

персонажей. Если будущее

несет отпечаток значительной непредвидимо-сти, то объяснение должно уважать

природу события. Политику лишь посоветуют действовать вслепую в соответствии со своими желаниями

под видом того, что все подсчеты рискуют быть опровергнутыми, историку тоже не откажут в праве и в

обязанности представлять то, что могло бы быть, чтобы понять то, что было,

если даже эти представления

остаются сомнительными. Предварительный подсчет есть условие разумного поведения, ретроспективные

вероятности — условие правдивого пересказа. Если пренебрегают решениями или мгновениями, то

жизненный мир заменяют природой или фатальностью. В этом смысле историческая наука как возрождение

политики делается современницей своих героев.

374

375

Приемлемая формула при условии, если помнить, что история, стоящая выше страстей приверженцев, хочет

быть беспристрастной и знает будущее.

Заключение

Чтобы закончить и обозначить наши результаты, попытаемся сопоставить нашу интерпретацию с теорией,

которую Симиан изложил в журнале Revue de Syntèse historique и на заседании Французского философского

общества. Известны основные аргументы: всякая каузальная связь должна быть дедуцирована из законов,

чтобы среди антецедентов выбрать причину, нужно отделить наибольший и наименее обусловленный

антецедент, и это отделение нуждается в

установлении закономерностей, следовательно, в сближении

многочисленных случаев, и чтобы сделать возможным сравнение, в выражении в концептуальных терминах

феномена-следствия.

Мы тоже признали, что всякая каузальность включает, по крайней мере, возможные общие принципы. Без

этого последовательность осталась бы единственной в своем роде, следовательно, случайной, если только

мистическая, интеллигибельная и психологическая связь не присоединяет причину к следствию (намерение

и поступок, воля и поведение, сила и происшествие), но это нас заставит покинуть каузальное

мышление.

Однако выводы, которые делает Симиан, намного превосходят посылки. Причина взрыва, говорит он, это

расширяющая сила газа, потому что закон применяется ко всякому взрыву, потому что «расширяющая

сила» есть самый общий антецедент. Однако пример показывает, что Симиан одну проблему заменяет

другой: причина всякой войны не смешивается с причиной войны 1914 г.

В данном случае историка можно

сравнить не с физиком, а с экспертом. На наш взгляд, первой ошибкой Симиана является игнорирование и

отрицание специфики исторического исследования.

Более того, Симиан уподобил историческую генерализацию научному анализу. Он советовал выражать

следствие в общих терминах: революция 1848 г. будто бы есть свержение непопулярного правительства

меньшинством оппозиционеров. Как он не уловил, что это концептуальное выражение, по существу,

отличается от изоляции факторов? В физике, например, закон гравитации, закон Мариотта являются

общими законами по отношению

к отдельному падению, к отдельному изменению объема или давления

газа, но каждая из функций позволяет уловить конкретный аспект всех фактов соответственно закону.

Напротив, формула Симиана заменяет событие понятием, она объединяет в идеальном единстве различные

и сложные поведения, она резюмирует, упрощает, пренебрегает датой и некоторыми свойствами следствия.

Могут сделать открытия, увеличить

число законов, но никогда не объяснят то, что с самого начала

проигнорировали или, по крайней мере, то, что нужно было связывать с абстракциями отдельных данных,

другими словами, воссоздать отдельную констелляцию в соответствии с методом судьи или историка.

Конечно, Симиан мало обращал бы внимания на эту аргументацию, ибо его теория, внешне логичная,

охватывает, с одной стороны, философию истории, а с другой, — методологию. Если бы события, даты,

индивиды, акциденции были недействительными, то логика Симиана заимствовала бы свою истину у этой

социологистской доктрины. И Симиан защищался бы от такого догматизма, ибо

ему особенно важно было

бы направлять исследование в определенное русло. Будучи против чистого рассказа, но со вкусом к

анекдоту, он требовал каузального объяснения, сохраняя необходимость абстракции, сравнения,

генерализации. Метод, который, по его мнению, приобрел столь важное значение, что он его применял к

изучению явлений, где он, бесспорно, напрашивается.

Именно эта смесь трех различных аргументаций — логической, философской и методологической — питает

вечные споры. Методология всегда отражает действительное многообразие научных практик. Лучше ли

снова улавливать исторические целостности в их единичности или сравнивать схожие или аналогичные

институты, представленные в разных цивилизациях, альтернатива, на мой взгляд, лишена смысла,

преследуемые результаты являются другими и плодотворность

методов измеряется на опыте. Что касается

философского вопроса, тс он бесполезен, ибо универсально невозможно как утверждать, так и отрицать

продуктивность акциденций или сходство факторов, которые отдалены временем и пространством.

Конечно, логические аргументы Симиана частично остаются правомерными. Верно, что исторический

анализ точнее тогда, когда он используется более разработанную социологию. Но в отсутствие такой

социологии история не теряется в простом рядоположении фактов: между произвольным выбором условия,

окрещенного без доказательства причиной и детерминизмом самых общих антецедентов, которые

расчленяют единичность факта, моментом и конъюнктурой

, существует отбор, который любознательность

историка направляет, но который тем не менее предположительно объективен.

Часть вторая

Закономерности и социологическая

каузальность

На самом деле, все, что касается человека, поражено случайностью. Видаль де Лаблаш

Социология определяется либо через противоположность к другим общественным наукам, либо через

противоположность к истории. В первом случае она возникает как специальная дисциплина, объектом

которой якобы является либо социальное как таковое, либо все общество. Во втором случае социология

характеризуется стремлением установить за-

376

377

коны (или, по крайней мере, закономерности или общие понятия) в то время, как история ограничивается

рассказом событий в их неповторимой последовательности.

В данном случае мы возьмем вторую дефиницию, впрочем, не задаваясь вопросом об автономии или

организации социологии. Мы называем социологией такую дисциплину, которая выявляет всеобщие связи

между историческими фактами. Предыдущая часть двойным путем ведет к этому исследованию. В самом

деле, анализ уникального факта требует использования правил, неважно, идет ли речь о выяснении

эффективности группы антецедентов или конструировании ирреальной эволюции. С другой стороны,

историческое исследование причин, хотя оно соответствует аспекту человеческого становления,

первоначально не следует из объективно данной структуры: оно отражает нюанс исторического интереса.

Априори ближний интерес тоже полностью является легитимным, например, интерес, который связан с

глобальным детерминизмом ситуаций или масс, с неизбежным

возвратом типических сознаний. Дополняя

друг друга и будучи вместе с тем различными, социологическая каузальность и историческая каузальность

нуждаются друг в друге.

К тому же эта часть будет иметь не меньше отличительных признаков. В связи с исторической

каузальностью речь шла особенно о выяснении логической схемы, в соответствии с которой стихийно и

неосознанно поступают историки. Речь шла также о возможности выбора фиктивных примеров без точного

описания научных исследований. Логические схемы исторической каузальности, напротив, признанные

всеми, не вызывают никаких трудностей. Достаточно взять логику Дж. Ст. Милля и использовать методы

присутствия, отсутствия и сопутствующего изменения

: по мнению социологов, причина есть постоянный

антецедент. Следовательно, на этот раз нужно преодолеть схему и анализировать конкретные

исследования, чтобы поставить философские проблемы. Схема остается в тени решающих методов науки.

С точки зрения современной эпистемологии, задача физика в меньшей степени состоит в применении

методов Милля (даже в элементарной науке), чем в расчленении данных таким образом, чтобы можно было

сравнить антецеденты во многих различных примерах. Когда факты поддаются перечислению и сравнению,

то, можно сказать, что главное сделано. Специфика наук проявляется, прежде всего

, в организации

эксперимента. Вопросы, которые мы встретим, будут, например, такими: каковы рамки, внутри которых

пытаются установить закономерности? Внутри ли одного общества или путем сравнения аналогичных

феноменов в отдаленных культурах? На каком уровне располагается социолог, чтобы присутствовать при

возвращении одних и тех же последовательностей? Какой схематизацией он должен заниматься? Как он

расчленяет факты или целостности?

Впрочем, мы не обязаны вдаваться в технические подробности этих проблем. Действительно, мы в них

рассматриваем только философский или логический аспект: неважно, что исследователи в зависимости от

природы реального используют компаративный метод или, напротив, статистический метод. Разнообразие

методов соответствует нормально-

му

требованию науки. С другой стороны, нашей ограниченной целью остается, прежде всего, указание

границ исторической объективности. Поэтому мы постараемся уточнить природу каузальных связей, их

модальность, их отношение к реальному, их значение. Так приходим к определению некоторых признаков,

посредством которых отличается социологическая каузальность.

Мы последовательно рассмотрим природные причины, а затем социальные. Поскольку и те и другие

имплицируют сравнение феноменов, включенных в различные тотальности, мы будем в § 3 и 4

анализировать внутри исторической целостности повторения, которые происходят на базе идентичности, и

изучим причины, установленные статистикой (частоты или сопутствующие изменения) и в конечном счете

рассмотрим причину, которую уподобляют

перводвигателю циклического движения. Конечно, имеется

много других социологических исследований. Однако эти параграфы нам позволят узнать самые

характерные типы при условии, если используем примеры, которым не поддадимся, выводы должны

сохранить достаточно общий характер.

§ 1, Природные причины

Как мы уже отмечали, социологическая причина определяется как постоянный антецедент. Отсюда возврат

в этом и в следующем параграфах к одним и тем же вопросам: на каком уровне, в каких рамках наблюдают

повторения? Как разделить термины, которые хотят связать? Но в данном параграфе доминирует другой

вопрос. Мы исследуем несоциальные, нечеловеческие причины социальных

и человеческих феноменов (для

простоты мы их назовем природными причинами). Однако идея связать друг с другом гетерогенные

антецеденты и следствия кажется спорной: не автономен ли детерминизм и не достаточен ли сам по себе?

Не будет ли абсолютно ложным географический тезис даже как рабочая гипотеза, а не только чрезмерным и

сомнительным?

Воспроизведем снова фразу Дюркгейма: не является ли причиной социального факта другой

социальный факт?

Таков заключительный вопрос, на который мы постараемся ответить, не теряя из виду и нашу центральную

проблему: какова природа и модальность суждений о социологической причинности, в данном случае

суждений, которые связывают природную причину с социальным следствием?

***

Даже сегодня самым употребительным термином для выражения воздействия среды на человека является

термин «влияние». Часто указывали на мистический или магический остаток, который придавал этому

термину его особое звучание. Нас здесь не должны беспокоить эти сомнения. Просто этот термин нам

напоминает два аспекта проблемы. С одной стороны, мы стремимся отметить последовательности или

закономерные соответствия между географическими данными n человеческими фено-

378

379

менами. Но, с другой стороны, мы хотим понять закономерности. Причина сама по себе, на наш взгляд, не

является конечной целью; она нуждается в психологической или рациональной интерпретации: влияние

среды проявляется либо в воздействии климата на темпераменты (и, следовательно, на общество), либо в

разумном использовании человеком земли и ресурсов.

Мы не будем изучать различные свойства этого конкретного проявления. Нас интересуют только приемы, с

помощью которых в соответствии с формальными правилами формулируют общие высказывания.

Небесполезно еще раз напомнить для точной оценки результатов — успеха или провала — причинного

исследования, что в конечном итоге речь идет о самом человеке и его поведении.

Суть географического тезиса (который больше не встречается у географов) заключается в утверждении

того, что географические обстоятельства детерминируют жизнь общества. Сформулированный в терминах

каузальности, он резюмируется таким образом: «Одним и тем же географическим условиям всегда

соответствуют одни и те же социальные феномены». Но тут же обнаруживаются трудности. Как определить

одни и

те же географические условия, одни и те же социальные феномены? Если доходить до конкретного

своеобразия, то никогда не найдут ни два одинаковых острова, ни две одинаковые долины, ни два

одинаковых плоскогорья. Не найдут и два одинаковых племени или образа жизни. Скажут, что это

возражение несерьезное и поверхностное. Принцип неразличимости не запрещает

организации фактов с

целью их понимания. Конечно, но небесполезно напомнить, что термины, которые хотят связать,

сконструированы, а не даны. Поэтому решающим условием каузального поиска является расчленение

терминов и дефиниция понятий.

Если географ имеет в виду каузальные связи, то в каком направлении он будет идти? Вначале, скажем,

выражаясь очень приблизительно, что он обыкновенно имеет дело с коренными данными. Г.Валло

например, пишет, что географа интересует только целое, поскольку его касаются только массовые факты,

группы, природные регионы или людской уклад жизни. Впрочем, не думается, чтобы, находясь даже на этой

высоте, географы смогли выяснить необходимые связи. Одной и той же климатической зоне соответствует

не только один тип общества, одному и тому же

природному региону соответствует не только один образ

жизни, одному и тому же географическому положению (выраженному словами «остров» или

«плоскогорье») соответствует не только одна и та же историческая судьба. Мы не говорим ни о

случайности, ни об индетерминизме. Вопрос носит методологический, а не трансцендентальный характер.

Когда мы хотим выяснить подлинное воздействие

среды, то мысленно устраняем или предполагаем

постоянными другие факторы. Принцип каузальности—и это философская истина — не означает, чтобы

только порядок причин детерминировал то или иное следствие, чтобы причина полностью была

изолирована. Никакая теория априорно не может предвидеть структуру детерминизма.

Впрочем, нельзя пренебрегать результатами этого макроскопическою анализа, хотя они не формулируются

в необходимых отношениях. Если

можно так сказать, часто негативный вывод обладает позитивным значением. Такие отдельные и

осторожные высказывания, очень далекие от догматизма, о которых когда-то могли только мечтать,

высказывания о том, что сложная цивилизация для своего развития нуждается в достаточно благоприятных

географических условиях или о том, что за пределами определенной широты человеческие общества

никогда

не преодолевали рудиментарную стадию развития, тем не менее имеют научный характер. Ибо

вопреки позитивистским иллюзиям не от одного ученого зависит открывать всюду строгий детерминизм.

Всегда спорят о том, нет ли у нас другого выбора, кроме выбора между необходимостью и отсутствием

всякой связи. В действительности, мы располагаем третьим предположением, по выражению Вебера,

предположением о связи, более или менее близкой к адекватности или к акциденции. Среда может

благоприятствовать образу жизни, не навязывая его (т.е. производить его

в многочисленных случаях,

разумеется, воображаемых случаях). Это предположение тем более правдоподобно для гуманитарных наук,

где причины особенно перепутаны. Недостаточно отдельного фактора для определения глобального

следствия: ни сопутствующие условия связи, ни оба отношения связи, представляя друг друга, недостаточно

идентичны, чтобы на макроскопическом уровне появилась необходимость.

Бесспорно, мы больше не имеем права отвергать, как и априорно утверждать наличие необходимых связей.

Мы хотим только различать постулаты детерминизма и гипотезу необходимых связей, абстрактные и

общие отношения. И более того, мы можем высказывать с большей или меньшей вероятностью

утверждения или отрицания (отрицание еще более правдоподобно, если учитывать историю).

Действительно, география истории больше дескриптивна, чем каузальна. Хотелось бы образовать совместно

с системой политического становления или экономического развития общее понятие, причиной которого

была бы географическая ситуация. Например, островной характер Англии являлся бы причиной ее морской

судьбы, ее рудниковые богатства — причиной опережения, которое она приобрела в XIX в. в борьбе со

своими конкурентами

. Но легко возразить, что Англия не всегда была крупной военной державой, что она

прошла курс обучения У иностранных моряков, что она не всегда экономически превосходила своих

соперников. И многие регионы, несмотря на свои природные ресурсы, экономически отстают. Если мы в

этом случае хотим использовать каузальный язык, то самое большее сможем

говорить об адекватности или

акциденции: например, угольные шахты в XIX в. благоприятствовали экономической экспансии. Конечно,

единичный пример не является доказательством, и нам как раз могут возразить, что, кроме всего прочего,

этот пример представляет собой ложную каузальную связь. Но частный случай иллюстрирует трудности

общего характера. В самом деле, каким образом теоретически исторические факты

могут быть полностью

объяснены географическими данными'? Нужно было бы, чтобы исторический факт имел ту же

продолжительность, что и природный факт. Но самые стабильные исторические факты (экономп-

380

ческие, социальные и т.д.) изменяются достаточно быстро без того, чтобы можно было наблюдать

предыдущие или одновременные трансформации географических данных (тем более таких данных, как

основание, рост городов и т.д.). Поскольку все социальные феномены относятся к истории, природная среда

якобы о них дает, самое большее, частичный отчет, поскольку так называемые

следствия возникают или

исчезают, тогда как причины остаются постоянными

. (По крайней мере, так редуцируют главным образом

социальные феномены, которые объясняются географией, если они маловариабельны, как и география.)

Конечно, есть возможность избавлять социальные феномены от эволюции: либо образуют общее понятие

становления культуры, которое рассматривается целиком, либо фиктивно изолируют тот или иной признак

социальной действительности, которая на протяжении продолжительного времени представляла собой

относительную стабильность. Но на этом уровне сталкиваются с другой трудностью, так как историк

больше не располагает примерами в

достаточном количестве: где найти страну, которую можно сравнить с

Англией по всем пунктам, кроме географического положения? А ведь сколько опытов будет необходимо

для измерения каузального воздействия этого положения. Где найти среду, подобную среде долины Нила в

Египте с регулярными паводками? Что египетская бюрократия находится в связи с расположением вод и

потребностями рациональной техники нам кажется явным постольку, поскольку она представляется

ответом, адаптированным к обстоятельствам, поскольку невозможно утверждать, что она является

неизбежным порождением среды, поскольку трудно точно измерить каузальную ответственность среды в

этой социальной организации и своеобразии этой организации.

Следовательно, нужно будет снова заниматься абстрагированием и генерализацией. Генерализировать

причину: вместо Нила надо рассмотреть реку (или дельту) и задаться вопросом о том, каковы черты

культур, которые развились вдоль рек (Египет, Вавилония и т.д.). Абстрагироваться от следствия: отрывают

ту или иную черту, в действительности неотделимую от многих других черт, но которую

подобным или, по

крайней мере, аналогичным образом снова находят в других примерах. Можно представить себе, что в

данном случае устанавливают необходимые связи (в таком-то регионе сельское хозяйство представляет

всегда такие-то свойства). Но эта необходимость совершается в плане умственного эксперимента, имеет

частный характер и является посторонней по отношению к

реальности. Конкретно она обозначает, что

инициатива человека проявляется внутри определенных границ. Социальные признаки, вызванные

определенной средой, указывают на минимум требований, которых должно хватать для всякого

человеческого творчества.

Остается последний путь: микроскопический анализ. Могут сказать, что ни формы культуры, ни

расположение ферм или деревень, ни эксплуатация рудников, ни даже размещение городов или трассы

дорог, рассматриваемые как исторические факты не зависят исключительно от географии. Все эти факты

изменялись на протяжении продолжительного

времени, и только история нас учит, почему такой-то город в такую-то эпоху имел поразительный успех,

почему потом он пришел в упадок. Но не объясняет ли размещение водных артерий в определенном регионе

размещение жителей, рельеф страны — трассы дорожных коммуникаций и положение городов? Здесь

проведем различие между языком понимания и языком

каузальности. Географ, который описывает,

показывает, как на самом деле люди извлекли пользу из обстоятельств. И в этом смысле он делает понятным

образ жизни и некоторые социальные институты. Но он не доказывает, что люди дали единственно

возможное решение проблемы, которую перед ними поставила природа. Вместе с тем же размещением

водных артерий не исключается другое размещение людей

. Наличие города на каком-либо месте, видимо,

легко объясняется той или иной географической причиной (слияние рек, устье, резерв воды и т.д.). Но

некоторые ситуации, очень благоприятные в этом смысле, не были использованы и некоторые агломерации

географически парадоксальны: здесь построили искусственные пристани, там — природные были

проигнорированы.

Означает ли это, что география людей никогда не будет играть объяснительную роль и что в этом смысле

она едва ли является наукой? Что касается нас, то со строго логической точки зрения мы бы не сделали

такого вывода. Действительно, географ ответит, что он помогает понять поведение человека, опирающегося

на природу при создании

обществ, что он из него выделяет рациональное зерно. Либо за пределами

интеллигибельных связей он сохранит каузальный язык, но тот язык, который познает адекватность и

акциденцию, тот, кто производит часто или редко, игнорирует необходимость, потому что фактически

человек не подчинен принуждению окружающей среды. Если модальность суждений есть возможность, то

именно случайность

подчеркивает все человеческие решения, даже те, которые проявляются в социальных

институтах.

***

Со своей стороны мы принимаем эту теорию каузальных связей (возможность, а не необходимость) и

материальное значение этой случайности. Человек не есть ни узник, ни раб своей природной среды, он

способствует ее созданию, но пассивно ей не подчиняется. Но могли дать — и дали — этой бессильной

географической каузальности другую интерпретацию. Социологи в ней

видели главную ошибку

географического тезиса (тезиса, который сегодня существует только у тех, кто с ним воюет). Они говорят,

что данные географии никогда не носят пояснительного характера, ибо порождают то одни последствия, то

другие. Можно ли понять, чтобы одна и та же причина в зависимости от разных случаев порождала

различные следствия

? То же самое, что сказать, что она не есть причина. Неизбежный провал подтвердит

дюркгеймовская школа, социальный факт обязательно имеет в качестве причины другой социальный факт.

Мы не хотим принимать участие в старом споре социологов и географов. Он нас интересует только в

философском плане, но имеет

382

383

прежде всего методологический характер: вместо почти случайного описания не лучше ли отделять и

сравнивать все феномены, которые встречаются в определенном пространстве? Выделить форму дома или

структуру деревень, наблюдать эти феномены в самых разнообразных условиях, сравнивать, чтобы

выделить настоящие объяснения, т.е. постоянные антецеденты (антецеденты такой формы дома, такого

размещения жителей).

Другими словами, социологи противопоставляют компаративный метод монографическому методу,

каузальные связи, которые подчеркивают константы, радоположенности гетерогенных, географических и

социальных феноменов. Мы никак не компетентны решать, какой из этих двух методов лучший. Мы просто

можем сказать, что цель у обоих методов различна и поэтому один не исключает другой.

Что касается того аргумента, что причиной одного социального факта всегда является другой социальный

факт, то без его всестороннего обсуждения в нем легко видят оправдание. Мы признаем без возражений то,

что между средой и социальными институтами всегда находятся коллективные представления. Но здесь мы

видим другой аспект этой инициативы, которую природа всегда оставляет

человеку. Когда говорят о

коллективных представлениях, то питают иллюзию уточнить идею и исключают расу или темперамент,

которые, может быть, порождают различные реакции на одну и ту же ситуацию. Действительно, поскольку

люди всегда живут группами, определенное состояние общественного сознания должно выступать

посредником между средой и поведением, даже если это состояние выражает

наследственную

предрасположенность.