Арон Р. Избранное: Введение в философию истории

Подождите немного. Документ загружается.

которые мы показали и которые обычно в более или менее ясной форме предлагаются логиками, нам не

кажется характерной и важнейшей. По праву все три схемы возможны и законны. Фактически самой

интересной схемой является схема, предложенная Вебером. Только эта схема нам дает возможность

выделить собственную природу исторической причинности, действительно различать историческую и

логическую каузальности, связать суждения каузальности как выражение ретрос-

352

353

пективной вероятности с любознательностью историка и структурой исторического мира.

***

Напомним вначале логическую схему. Если я говорю, что решение Бисмарка было причиной войны 1866 г.,

что победа при Марафоне спасла греческую культуру, то я понимаю, что без решения канцлера война бы не

разразилась (или, по крайней мере, не разразилась бы в этот момент), что персы-победители помешали бы

греческому «чуду». В обоих

случаях действительная каузальность определяется только путем

сопоставления с возможностями. Всякий историк, чтобы объяснить то, что было, задается вопросом о

том, что могло бы быть. Теория ограничивается логическим оформлением этой стихийной практики

человека с улицы.

Если мы ищем причину какого-либо феномена, то мы не ограничиваемся подсчетом или сближением

антецедентов. Мы стремимся взвесить влияние каждого из них. Чтобы осуществить это действие, мы берем

один из антецедентов, мысленно предполагаем его исчезнувшим или модифицированным и затем стремимся

сконструировать или представить то, что произошло бы в этом случае. Если

мы должны признать, что

исследованный феномен был бы другим в отсутствие этого антецедента (или в случае, если бы этот

антецедент был дифференцирован), то мы должны заключить, что этот антецедент является одной из

причин феномена-следствия, а именно той части, которую мы предположили преобразованной. Если бы

греки попали под влияние Персии,

то последующая греческая жизнь частично была бы другой, чем она

была. Победа при Марафоне является одной из причин греческой культуры.

Логически исследование, таким образом, заключает в себе следующие операции: 1) расчленение феномена-

следствия; 2) различение антеце-дентов и выделение одного антецедента, эффективность которого хотят

оценить; 3) конструкция ирреальных эволюции; 4) сравнение психических образов и реальных событий.

Чтобы не осложнять описание логической схемы, временно предположим, что наши общие познания

социологического порядка допускают ирреальные конструкции. Какова будет их модальность? Вебер

отвечает: речь будет идти об объективных возможностях, иначе говоря, о последствиях, соответствующих

известным общим понятиям, но только вероятностным. Теократический режим был бы не необходимым, а

объективно возможным следствием победы

персов. Обстоятельства, которые делали этот режим (который

не был реализован) объективно возможным, во всяком случае были бы соединены с другими событиями,

которые могли бы быть благоприятными или неблагоприятными для этой эволюции. Поэтому правильной

формулой была бы формула вероятности: победа персов была бы адекватной причиной теократического

режима, она могла бы его

породить в огромном количестве случаев или, точнее, в огромном количестве

случаев по отношению к числу тех случаев, когда она бы не породила такой режим. Следствие считается

случайным по отношению к некоторой группе антецедентов, если эта группа приводит к этому

следствию только в небольшом числе случаев (небольшому числу в противоположность к числу тех

случаев, когда она не ведет к этому следствию).

Эти два понятия — случайность и адекватность — применяются не только в ирреальных конструкциях.

Каузальное объяснение события, мера его эффективности состоит в уточнении этих суждений адекватности

и случайности. Рассмотрим случай, связанный с революцией 1848 г.: ее непосредственной причиной были,

согласно ходячему выражению, выстрелы на бульварах. Никто не ставит под сомнение это следствие, т.е

последовательность во времени. Но некоторые преуменьшают значение последних инцидентов, утверждая,

что, если бы они не произошли, то революция все равно бы разразилась. Если точнее выразить это

утверждение, то оно равносильно суждению: при мысленном устранении выстрелов, другие антецеденты в

своей совокупности составляют адекватную причину революции. Наоборот, если историк считает, что

ситуация

делала возможной, но не вероятной революцию, то эффективность выстрелов выросла бы

настолько же (точнее, она привела бы к революции в среднем, но не в большом числе случаев, в этом

смысле сказали бы, что она более или менее благоприятствовала, более или менее увеличивала число

благоприятных случаев). Наконец, революция имела бы случайный характер, если бы в большинстве

случаев она не совершалась. Естественно, эти случаи

являются фиктивными и существуют только в

мышлении и благодаря нашему мышлению. Тем не менее эти рассуждения правомерны в действительности

или, по крайней мере, не менее правдоподобны.

Эти соображения о ретроспективной вероятности позволяют нам придать точный смысл выражениям,

относящимся к языку жизни, как и выражениям истории. Непосредственный антецедент является только

случаем события, когда по мнению историка, рассматриваемое событие должно неизбежно совершиться с

учетом исторической ситуации. (Даже тогда случай может иметь важное значение, если момент оказал

влияние на последовательность

истории.) Событие всегда имеет случайный характер по отношению к

какой-либо группе антецедентов. Но можно говорить о случайной детерминации, если следствие носит

случайный характер по отношению к совокупности антецедентов, за единственным исключением

нескольких фактов (например, выстрелы). Событие может рассматриваться как поворот истории, если,

независимо от того, имеет ли оно случайный

характер или нет по отношению к антецедентам, находится в

начале, которое адекватно началу длительной и значительной эволюции. Можно говорить о констелляции

(букв, созвездие, россыпь; здесь — некая целостность событий, фактов, данных — И.Г.], если первое начало

адекватно эволюции, если рассматриваемое событие было случайным следствием по отношению к группе

антецедентов, если следствие

адекватно по отношению к другому. Как политик в соответствии со своими

возможностями, которые он предполагает, рисует контуры мира, куда он включает свое действие, так и

историк посредством ретроспективного размышления о вероятностях выясняет звено исторического

становления.

354

355

***

Выводы в каузальном анализе принадлежат к двум разным типам: либо Марафонская битва является одной

из причин греческой культуры, протестантизм — одной из причин капитализма; либо выстрелы являются

случайными причинами революции 1848 г., потому что политическая ситуация представляла адекватную

причину. Не является ли суждение второго типа вторичным? Не превышает ли нашу любознательность и

наши

ресурсы претензия оценивать степень адекватности причины?

Если перенестись мысленно к изложению Вебера, то мы не смогли бы строго сохранить различие (и вот

почему мы одновременно изложили различные аспекты теории). Вывод первого типа содержит понятия

адекватности и акциденции. В самом деле, чтобы установить, что антецедент есть частичная причина, мы

должны сконструировать ирреальную эволюцию, которая была бы адекватным следствием

обстоятельств

(раз антецедент устранен или трансформирован), мы должны искать последствия, которые содержали

вместе или отдельно различные антецеденты. Во всех случаях мы формулируем суждения объективной

возможности, которые соответствуют более или менее адекватным связям между фактами. Бесспорно, когда

исследование завершается суждением второго типа, тогда вероятностная логика проявляется более

непосредственно. Для утверждения, что

революция 1848 г. была случайным следствием выстрелов,

необходимо представить непредвиденную структуру, определяемую в своих основных чертах через

политическую ситуацию Франции на этот момент (так же, как структура игры в шары определяется формой

доски, отверстиями и т.д.), и рассматривать выстрелы как случайное обстоятельство (сравнимое с силой

метания, изменяющейся после каждого броска),

и никакая закономерность не связана с результатом.

В действительности, настоящие различия находятся в другом месте. Вебер одновременно излагает теорию

каузальных правил и анализ отдельной констелляции. Когда мы пытаемся установить правила, то идея

случайности играет только негативную роль. Как физический закон представляет ценность только с

оговоркой «впрочем, все вещи одинаковы», так и социальное и историческое правила используются только

нормальных условиях. Если правило считается адекватным (но не необходимым) просто потому, чтобы

оговорить возможность внешних акциденций, то случай с историей ничем не отличается от случая других

наук.

Напротив, когда историк имеет в виду объяснение события, он использует общие понятия (неважно,

специально ли они были установлены для этой цели или были известны по другому поводу), которые

сравнивает между собой и с конъюнктурой. Очень часто этого сравнения достаточно, пока речь идет о

выяснении действия антецедента. Но для различения эффективности особенного данного имплицитно

прибегают к конструкции непредвиденной структуры и внутри этой структуры и мысленно начинают

вычислять адекватность или случайность последствия. Так, Вебер в одно и то же время рассматривает

вероятность, присущую всякой каузальной связи, всякой исторической закономерности и всяко-

356

анализу частного случая. Признавая близость всех этих форм вероятностей, тем не менее следует их

разделять.

Различение, которое мы только что провели (хочет ли историк устанавливать правила или анализировать

единичный пример?), позволяет решить проблемы, которые поднимает эта интерпретация каузальности,

рассматриваемая как ретроспективное исчисление вероятности.

***

С какими возражениями столкнулась эта теория? Вначале можно было бы настаивать на том, что

конструкции возможного всегда имеют фантастический характер и, следовательно, эти рассуждения

никогда не имеют научной ценности. Можно было бы поставить под сомнение значение этой схемы,

являющейся исключительным способом выражения. Мы ниже снова вернемся к широкому толкованию этой

единичной

каузальности. Нам остается сразу рассмотреть третью группу трудностей, связанных с самой

схемой. Правомерно ли различать объективные возможности (знания, выводимые из законов) и случайные

факты, делить условия на постоянные и вариабельные). С другой стороны, не содержит ли эта схема

порочный круг в поиске и релятивность результатов?

Рассмотрим вначале первый случай, случай с общими правилами. Мы видели, почему Вебер им приписывал

признак адекватности, но не необходимости. Единая реальность немыслима. Необходимая связь применима

только к закрытой системе или отдельной серии. Перенесенный на конкретное, всякий закон становится

вероятным; обстоятельства, чуждые системе или не принятые в расчет наукой, рискуют прервать или

модифицировать ход предвиденных феноменов. Всякое применение, всякая техника требует поля

безопасности (например, когда речь идет о сопротивлении материалов). Так же ретроспективно

устанавливают вовсе не единственную причину или закон крушения стены или моста, а обстоятельства,

которые сделали бы более или менее правдоподобной катастрофу.

Более того, реальность и историческое познание, как мы это увидим дальше, особенно оправдывают роль

вероятности. Предположим, что суждение адекватной каузальности (развитие греков под персидским

господством) базируется на аналогиях, а именно на политике персов в других завоеванных странах.

Аналогия между исследованным случаем и другими примерами является только частичной. С другой

стороны, сравнимые

факты составляют фрагменты социальных целостностей, расчлененных, может быть,

произвольно и установленных декретом с определенной датой. Следовательно, наши рассуждения,

адекватные и не необходимые, находятся в самом благоприятном предположении, поскольку абстрактные

связи не исчерпывают конкретную единичность, поскольку исторические сопоставления содержат

частичный произвол, поскольку изолированные системы подвергаются опасности от внешних действий

Пока речь идет о правилах, этой интерпретации достаточно. Вебер тоже часто показывал

противоположность помологического и онтологического, закона и необработанных фактов. Но он предлагал

также другую

противоположность — противоположность между адекватными и случайными причинами. Как мы видели,

эта противоположность предполагает фикцию непредвиденной структуры, определяемой постоянными

причинами, которые создавали в пользу какого-либо события более или менее сильную вероятность.

Безусловно, такое описание непредвиденной структуры антропоморфично. В каждом тираже (тираж номера

во время игры в шары, тираж пола в законах

наследственности) все постоянные и вариабельные

обстоятельства проявляются одинаково. Ничто не мешает, лишь бы не забывали человеческий смысл

формул, отличать условия (физическую структуру игры, созревание гамет, состояние органов), которые на

протяжении огромного числа тиражей остаются постоянными, от тех, которые меняются каждый раз

(толчок шара, положение сперматозоидов и т.д.). Таким образом

, историческая реальность, по крайней мере

частично, поддается сравнению. Акциденции, как и различные тиражи, имеют определенную

независимость, они многочисленны и зависят от множества причин. Конечно, нужно было бы сделать в

зависимости от случая более или менее серьезные оговорки. Акциденции связаны с ситуациями иначе, чем

вариабельные причины с постоянными причинами в игре. Но историческая реальность достаточно

прерывиста, чтобы фикция оставалась легитимной.

Можем ли мы сказать, что вероятность субъективна и отражает наше незнание или что она объективна и

соответствует природе реального? Предыдущие анализы не подтверждают ни из одно условий этой

альтернативы. Для бесконечного духа расхождения между мыслимым и воспринятым исчезли бы. Для

человека это неизбежно. В этом смысле если вероятность субъективна, то речь

идет не о индивидуальной

субъективности, а о трансцендентальной. Она неизбежно появляется, когда ученый хочет предвидеть или

объяснить единичный факт. Что касается вероятности, происходящей из частичного характера

исторического анализа и каузальных связей, то она находится в нашем уме, а не в вещах. Можно

представить бесконечный дух, который улавливал бы цельный детерминизм

становления. Но такая утопия

не имеет ни интереса, ни смысла для логики. Ибо бесконечный дух улавливал бы в каждое мгновение

детерминизм событий в их своеобразии. Однако мы задаемся вопросом, являются ли всеобщие связи

вероятностными из-за нашего незнания или в самом историческом мире. Ничто не доказывает, что

некоторые частичные последовательности были

достаточно изолированы от совокупности для

самостоятельного развертывания, как только дано первое условие. Пусть не ссылаются на принцип

детерминизма, ибо этот принцип связывает полный антецедент с полным консеквен-том: реальность в

момент t является причиной реальности в момент /

;

. Отсюда не следует, что связи, полученные путем

расчленения, упрощения или организации данных на макроскопическом уровне, необходимы.

Остается другое возражение — поиск якобы носит характер порочного круга. Объективную возможность

определяют путем элиминации акциденции, акциденцию определяют путем ссылки на объективную

возможность. Этот круг нам кажется одновременно бесспорным и непорочным. Ибо оба приема

устанавливают общие понятия и объяснение собы-

тия, они взаимосвязаны друг с другом, поскольку представляют последовательные моменты научной работы

(как в истории, так и в других науках). Раз выяснили адекватную связь, то она используется для фиксации

эффективности исключительных обстоятельств на таком частном примере. Следовательно, нагромождение

рассуждений о вероятности неизбежно и законно. Можно постоянно сравнивать единичные случаи для

выявления адекватных правил, а затем для использования этих объективных возможностей в историческом

анализе.

Но могут сказать, что настоящий круг находится в другом месте: следствие адекватно по отношению к

некоторой группе антецедентов и случайно по отношению к другой группе. Событие считается случайным

внутри определенной непредвиденной структуры, детерминированной отобранной совокупностью

условий

. Мы познаем акциденции относительно каких-то антецедентов, т.е. относительно определенного

исторического движения, но не акциденций в абсолютном смысле. Но эта относительность нисколько не

кажется неприемлемой. Речь идет не о том, чтобы описать ухронию

, но о том, чтобы вычленить рассказ о

становлении, обрисовать различные эволюции, их пересечения и их связи, воссоздать в прошлом признаки

политической реальности, пережитые в настоящее время. Для этой позитивной задачи достаточно

вероятностных и релятивных суждений.

§ 2. Каузальность и ответственность

Логическая схема каузальности остается во всех смыслах слова формальной. Эксперт, расследующий

причины столкновения на железной дороге, пытается уточнить особые обстоятельства, которые

непосредственно предшествовали несчастному случаю (неосторожность, плохая видимость и т.д.), и

относительно постоянные данные (состояние дороги, система сигнализации и т.д.), которые более или менее

благоприятствовали катастрофе (которые увеличивали число

вариабельных причин, могущих вызвать

катастрофу). Эксперт и историк ставят также вопрос об ответственности. Мы будем стараться уточнить

позитивный смысл случайности путем сопоставления строго научных определений с обычным

употреблением этого термина, также мы постараемся определить смыслы исторической ответственности.

***

Моральная, юридическая и историческая ответственности имеют нечто общее: а именно, установление

причин. Основное различие касается порядка причин: моралист имеет в виду интенции, историк —

действия, юрист же сравнивает интенции и действия и соизмеряет их с юридическими понятиями.

Исторически ответственным является тот, кто своими Действиями порождает или способствует

порождению события, истоки которого исследуют

. Такое суждение никакого морального значения не может

иметь; с точки зрения историка как такового война и революция ни в коей мере не являются

преступлениями, но таковыми могут счи-

358

359

таться факты, которые повторяются, хотя и в измененном виде в соответствии с веком, которые

наблюдаются во всех культурах и во все эпохи. Предположим, что историк исследует вопрос об

ответственности в какой-либо войне. Может ли он этого добиться? Носит ли вопрос научный характер?

Прежде всего нужно, чтобы историк учитывал факт в его своеобразии точно в тот момент, когда он

произошел. Но можно ли сказать, что вопрос поставлен плохо, ибо на него только социолог может ответить

путем установления причин войны? Нисколько, в самом благоприятном предположении он укажет на

антецеденты, которые очень часто или всегда встречают

до войны. Предположение о том, что один из

антецедентов возникает в рассматриваемом случае еще не значит, что все объяснено, остается задаться

вопросом, из-за кого и почему разразилась война в этот момент. Могут ли еще сказать, что положение в

Европе в течение нескольких лет делало ее неизбежной? Может быть, но

это уже проблема исторической

каузальности: путем анализа определенной констелляции мы определим вероятность конфликта, который

создавали дипломатическая, экономическая, социальная и др. системы. Как бы высоко ни оценивалась эта

вероятность

(и, несомненно, она кажется историку такой же важной, какой казалась своим современникам),

все равно вопрос о непосредственных причинах сохраняет свое значение. Поставленный снова в

историческую перспективу случай (а также эффективность случая) теряет свою важность по мере того, как

далекие или глубинные причины (ситуация) приблизятся к необходимости. Важно было бы еще

как

минимум зафиксировать ответственность мгновения.

Кажется, проблема очерчена: речь идет только о непосредственных причинах. Но тогда возникают

классические трудности; как выбирать между антецедентами? С какого момента начинать исследование?

Если взять пример 1914 г., то начало кризиса находится в самих фактах, но с оговоркой; некоторые

историки начинают с австрийского ультиматума, другие с сербского заговора против эрцгерцога. Однако по

одному вопросу находится согласие: первым антецедентом, сделавшим войну вероятной, является не

убийство эрцгерцога, а австрийский ультиматум. Начиная с этого первоначального данного исследование

усложняется из-за многочисленности действий и их пересечений. По поводу какого решения можно задать

вопрос: что бы произошло, если бы...? Например, если бы русская мобилизация не началась так

рано? Если

бы государственные мужи Антанты познакомились с поворотом в общественном мнении Берлина 29 и 30

июля? Или если бы они захотели извлечь из него пользу?

Значительность действий измеряется либо через следствия, которые они вызвали, либо через последствия,

которые могло бы вызвать другое решение, либо, наконец, через инициативу, которая проявляется в

действиях. Отказ принять во внимание сербский ответ ускорил объявление войны Сербии и поэтому сильно

увеличил шансы войны. Частичное отклонение Сербией австрийского ультиматума может быть

инкриминировано ей

ввиду последствий, которые почти неизбежно могло бы иметь безоговорочное

согласие. Но сама историческая ответственность

360

зависит также от порядка последовательности: никто не поставит под сомнение отклонение Францией

немецкого ультиматума, так как это отклонение возникло как неизбежный ответ на требования, которые в

любом случае нельзя было принять. Риск увеличивается, когда историческое суждение смешивается с

моральными и юридическими соображениями. В самом деле, инициатива как начало почти не может

считаться историком чем-то наиболее позитивным без учета дипломатических и моральных правил. Можно

задаться вопросом, был оправдан или нет австрийский ультиматум юридически, политически, морально и

т.д. Это такой вопрос, который к тому же содержит частично научный ответ. Известны традиции

международного права. Однако открытие роли, сыгранной сербскими должностными лицами, представляет

сегодня менее скандальным австрийский жестокий поступок (так что ответственность по отношению к

последствиям изменяется совсем незначительно).

Но возникают другие трудности. Историк не перебирает один за другим антецеденты, ибо он никогда бы их

не исчерпал. Он составляет свой рассказ в соответствии с логикой интенции. Неизбежно он вовлекается в

психологическое исследование (в широком смысле этого слова, включающего как мотивы, так и

побудительные причины). С этого момента возникает новый риск

путаницы: соизмерить ответственность

персонажей с их интенциями. Но тут имеется принципиальная ошибка: историк анализирует интенции,

чтобы понять решения, чтобы в них открыть причины. Но каузальное обвинение существенно отличается

от психологической интерпретации. Министр, который не предвидел и не хотел последствий своих

действий, несет ответственность, если историк считает, что объективно эти последствия были предвидимы и

вероятны

. Конечно, важно, — ибо интенции тоже являются историческими фактами, — напомнить, что с

обеих сторон и, может быть, в аналогичных пропорциях усматривается согласие или желание войны. В

любом случае необходимо различать историческую ответственность и моральную ответственность.

Виновность, которую влекут поступки, не устраняется и не уменьшается из-за их противоречивости или

чистоты мотивов.

Таким образом, проблема возникновения войны содержит объективное решение только в том случае, если

выполнены различные условия, если сформулированы различные уточнения. Полная невиновность там

совместима с полной виновностью здесь: тот, кто ничего не сделал для создания ситуации, сделавшей войну

возможной, взял инициативу на себя, которая сделала войну неизбежной. Впрочем, вопрос об отдаленных

ответственностях, может быть, допускает множество ответов в соответствии с моментом, где находится

историк. Отказ, противопоставленный Францией первым шагам Германии, может ухудшить ситуацию, а

также сделать ее более опасной, из-за позиции, занятой Германией.

Что касается прямых ответственностей, то ответ не может претендовать ни на простоту, ни на

однозначность. Объективно устанавливают поступок или поступки, которые породили вероятность войны,

но можно колебаться по поводу намерений участников событий (легкомыслие.

желание войны, вкус и согласие на риск со стороны играющих), по поводу дипломатической и моральной

легитимности этих поступков, по поводу степени инициативы, о которой они свидетельствуют (в какой

степени они были вызваны определенными антецедентами?). По поводу всех этих поступков

напрашиваются те же различения: эффективность, интенция, моральная или политическая легитимность,

инициатива. Достаточно

пробежать книги, посвященные истокам войны, чтобы следить за переплетениями

этих колебаний. Задаются вопросом о легитимности русской мобилизации (объявление войны Сербии,

технические трудности мобилизации оправдывают ли эту легитимность?), о роли, которую она сыграла

(последствия), об интенции, которую она проявила (осторожность или желание войны), об инициативе,

которую она выразила (делали ли действия

главных империй ее неизбежной или вероятной или допустимой

и т.д.).

Если бы все историки приняли этот анализ, то можно ли было договориться по праву или фактически? По

праву существовало бы два принципа ненадежности: с одной стороны, ирреальные конструкции,

необходимые для оценки каузальности (как по отношению к антецедентам, так и по отношению к

последствиям), на том уровне, на котором находится историк, никогда

не убеждают; с другой стороны,

почти невозможно отделить оценку инициативы (теоретически каузального порядка) от моральной или

политической легитимности поступков (без учета того, что еще вводят предполагаемое намерение).

Наконец, чтобы сформулировать синтетическое суждение, есть возможность выбора между различными

методами: либо рассмотреть позиции персонажей в последовательные моменты кризиса (пример:

австрийские министры любой ценой хотели дипломатического успеха, немецкие министры вначале им дали

картбланш, а затем испугались); либо держать в памяти особенно важные действия, т.е. действия, которые

обозначают начало или повороты

кризиса (главные империи совершили действия, которые сделали

возможной войну, затем союзники совершили такие действия, которые ее сделали неизбежной). Напомним

формулировки, которые отвечали на другой вопрос (интенции): все заинтересованные лица, хотели, желали

или, по крайней мере, приняли войну.

***

Похож ли каузальный анализ на исследование ответственностей? Мы оставляем в стороне стремление судьи

реконструировать факты, сравнимое с начальной фазой исторического исследования, которым мы

сознательно пренебрегаем (критика фактов и выяснение того, что было}. Кажется, что юрист или моралист

отталкиваются от ошибки, указанной моральными или юридическими правилами, что они обращаются к

тому, кто

совершил ошибку и что, в конце концов, они оценивают степень ответственности виновника. В

случае с историком мы наблюдаем подобный прием, т.е. прием, который идет от факта к участнику (или

участникам событий), но вначале мы не замечаем ни ошибки, ни оценки ответственности, независимой от

степени каузальности. Рассмотрим более четко аналогии

и различия.

Скажем, что война с точки зрения историка не есть преступление. Следовательно, историческое

исследование начинается с произвольно выбранного факта, и мало значения имеют гуманные или

патриотические чувства, которые инспирировали этот выбор. Затем ответственность строго

устанавливается, но она касается только действий. В плане действия эффективность действительно

составляет подлинный критерий. По праву отводят извинение

руководителя, который «этого не хотел».

Каузальность перестает отличаться от виновности, ибо виновность коренится только в делать или не

делать, в непосредственных или опосредованных следствиях решений.

С этого времени можно задаться вопросом, а не определяется ли первичный факт, отобранный произвольно,

таким же образом, как и ответственность. Растрачивали столько страсти на изучение истоков войн до тех

пор, пока эти войны принимались за нормальный способ решения национальных конфликтов. Этот поиск

сегодня в глазах философов, которые видят в войне высшее

испытание человеческих коллективов,

поверхностен и напрасен. Если никто не берет на себя инициативу ее начала, если никто не осмеливается

признать ее законность, то, может быть, тогда война проявляется как историческая ошибка (в двойном

смысле этого слова)

. Даже в этом случае ошибка была бы обозначена в меньшей степени недовольством

людей, перенесенным на события, чем самой историей: поражение, падения империй являются высшими

преступлениями за пределами добрых или плохих пожеланий. Если признать эти замечания, то отсутствие

ошибки (с самого начала), индифферентной по отношению к интенциям, отражает не противоположность

между

исторической каузальностью и юридической (или моральной) ответственностью, а специфичность

этики истории, имманентной поведению и участи людей.

Но, скажут, есть другое различие. Исторически редко, может быть, даже невозможно установить полную

ответственность: ни индивид, ни поступок не являются единственной причиной события. Ошибка всегда

носит относительный характер, поскольку определяется тем фактом, что она либо увеличила шансы

катастрофы, либо уменьшила шансы избежать этой катастрофы. Таким же образом определяются

замеченные или отсутствующие

случаи. Конечно, юрист, который обвиняет преступника, открывшего

огонь, убившего кого-нибудь, имеет намерение получить единственную и подлинную причину, но было бы

опасно отсюда сделать вывод о том, что он использует другое понятие причины и сохраняет активную идею

агента-творца. В действительности в подобных случаях действие и действующее лицо составляют единое

целое, они не противопоставляются друг другу, как следствие и причина. Зато как только между поведением

обвиняемого и незаконным фактом появляются посредники, как только удары становятся одной из причин

смерти или превышение скорости — одним из элементов ситуации, когда произошла авария, мы снова

находим каузальный анализ, аналогичный анализу историка: ответственность обвиняемого взвешивают

путем

выяснения, были ли нормальными обстоятельства, когда инкриминируемое действие вызывало

осуждаемое следствие.

362

Конечно, уголовная ответственность, иначе гражданская ответственность, предполагает некоторую

моральную ответственность, точнее, некоторое состояние виновности духа

. Это состояние, если можно так

выразиться, является частью правонарушения или преступления

. Поэтому нормально, когда оценивают

степень ответственности согласно состоянию духа виновного либо в момент поступка, либо постоянно.

Можно даже сказать, что в основном преследуют состояние духа, сигналом действия которого являются

знак и выражение лица. Однако удивительно, что, как только начинают беспокоиться о степени

ответственности, каузальный анализ вновь сливается с расчленением элементов.

Пренебрежение сходит за

виновность в той мере, в какой оно представляется производящим определенный эффект (без него индивид

якобы не совершил бы ошибку), а также не неизбежным (другое поведение нормально постижимо).

Пьянство смягчает ответственность, потому что ретроспективно оно, кажется, уменьшает шансы другого

решения (оно делает его менее возможным, а правонарушение — более определенным

). Напротив,

трезвость — отягчающее обстоятельство, поскольку, по-нашему, она увеличивает для прошлого шансы

возражения, а для будущего неблагоприятные шансы (шанс нового преступления).

По правде говоря, это усилие точно соразмерить наказание с виновностью обычно не интерпретировалось в

том позитивном духе, в котором показываем мы. Полагают прежде всего важнейший вид виновности,

базирующийся на свободе воли, и обстоятельства совершения ошибки взяты как внешние знаки либо

свободы, либо отсутствия свободы. На самом деле эта доступная с внешней

стороны свобода базируется,

как и историческая свобода, на анализе антецедентов; свобода кажется огромной, поэтому признается, что

достаточно трансформации части антецедентов, чтобы событие было другим (но еще нужно, чтобы этот

антецедент не был исключен никаким другим антецедентом, он, кажется, даже возможен независимо от

всяких других изменений). Историк расчленяет ситуацию, психолог— характер

и ситуацию. Полная потеря

сознания или его ясность

устраняют всякую возможность изменения, поскольку всегда предполагают

изменение индивида фактом. Плохое воспитание или нищета ослабляют способность устоять перед

соблазном. Чем больше совокупность антецедентов, приводящих к преступлению, тем больше свобода и

даже ответственность редуцируются (с тем осложнением, что, в соответствии с тем, как рассматривают

прошлое и характер или ситуацию, рискуют получить противоположные результаты).

Скажут, разве недостаточно для морального подтверждения подлинной виновности свободы, имеющей

относительный характер и требующей только фрагментарного детерминизма? Полная дискуссия нас бы

отвлекла от нашей темы и поэтому ограничимся несколькими замечаниями.

Только Бог мог бы знать о главной ответственности, поскольку мог бы распознать последнее намерение

личности. Искренний человек должен делать различие между виновностью каждого в отношении себя и

виновностью, рассматриваемой снаружи, для других. Я. сожалея, могу осознать свою ошибку, а также свою

свободу, которая не содержит ни степени, ни границ. Но наблюдателю

не удается уловить эту свободу.

Обязательно всякая социальная юрисдикция указывает содержание ошибочных поведений, в крайнем

случае неблаговидное состояние духа (вывод делают из различных знаков), она игнорирует свободу и,

следовательно, волю зла. Эти два вида игнорирования, впрочем, не сопоставимы, скорее всего

противоречивы. Свобода заранее исключается определенным детерминизмом: неизвестное будущее,

кажется, фиксируется до своего наступления, когда заменяют человеческую

конструкцию иллюзией

необходимости, включенной в реальность, или еще, когда путают нашу ретроспективную конструкцию и

конкретное становление. Свободу испытывают до тех пор, пока являются современником своего поступка.

После объясняют решение через ссылки на его антецеденты, как если бы оно было детерминировано. Всего-

навсего удается подсказать, сделать интеллигибельной свободу путем придания прошлому

характера

предшествующего будущего, вместо того чтобы созерцать его в ретроспективной фатальности.

Что касается моральной оценки другого, то она позитивна до тех пор, пока имеет в виду внешнюю

реальность поведения или природу мотивов или побудительных причин, но эти воспринимаемые или

психологические данные тоже являются чуждыми морали. Больше всего Кант не был уверен в моральности

какого-либо поступка, поскольку эгоистическое изменение решения всегда рискует

скомпрометировать

чистоту сердца. Так объясняют все поступки, противоречащие признанным правилам, но не находят

желания человека, свободно избравшего для себя зло. Как только для понимания постороннее сознание

объективируется, допускает многочисленные и незавершенные интерпретации, оно исключает абсолютное

суждение. Бесспорно, существуют другие формы оценки личностей — по их человеческим качествам, по

ценностям, которые они

реализуют, по эффективности или объективной моральности их поведения. Когда

воля определяется мотивами и по ту сторону побудительными причинами, — мы только хотели показать

невозможность уловить ее абсолютно как добрую или злую волю по двойному соображению — она

становится двусмысленной и естественной.

Больше того, историческая ответственность всегда является образом действительной ответственности,

которую по меньшей мере людям дано знать, ответственности релятивной и фрагментарной, связанной с

ретроспективной вероятностью, при помощи которой строится исторический детерминизм.

§ 3, Каузальность и случайность

Согласно предыдущему анализу, суждения об исторической каузальности ведут к ретроспективным

исчислениям вероятности, связанной с методами ученого и с признаками событий. И мы в логике

каузальности нашли понятие случайности, которое традиционно находится в центре

теории истории.

В этом параграфе мы рассмотрим проблемы, которые ставит сопоставление двух понятий: должны ли быть

акциденции определены реля-

364

365

тивно и формально, как в предыдущих параграфах? Существуют ли, если можно так выразиться,

акциденции материально? Возможно ли после уточнения смысла терминов сформулировать строго

классические вопросы?

***

Легко анализировать различные значения слова «случайность», исходя из аристотелевской теории. Согласно

Аристотелю, факт фортуны или случайности чужд всякому закону, он совершается не всегда и не очень

часто, он редок. Со случайностью склонны путать редкость. Регулярность доказывает наличие необходимой

связи, единичность — отсутствие такой связи. Эти редкие случайные факты относимы к разным областям

Либо это умственная деятельность, которая вместо преследуемой цели добивается другой, либо это вещь

(или животное), которая достигает цели, но не своей подлинной. Следовательно, фортуна и случайность

характеризуют реальности, которые существуют с какой-то целью. Все примеры Аристотеля так

иллюстрируют общую идею, что и сегодня остаются классическими, они поддаются одной и

той же

интерпретации из-за ошибки финальности. Розничный торговец случайно и без намерения приходит на

рынок и там встречает своего кредитора или, например, копают землю для посадки и находят клад.

Напуганная лошадь бежит, и этот бег ее спасает, камень падает и попадает в голову. Во всех этих случаях

результатом является

не то, что предполагал субъект действия или природа. Так что между рождением

монстра и встречей с финансистом Аристотель не замечал фундаментального различия. Его логическая и

метафизическая теория противопоставляет в иерархизированном мире случайность и реализацию каждым

человеком своей цели (внешняя деятельность или форма).

Достаточно рассмотреть примеры Аристотеля, чтобы снова найти две идеи, которые составляют основу

теорий Бергсона и Курно. Таган, который падает прямо, камень, который попадает в человека, так много

событий, которые наводят на замысел. Механизм имитирует конечную цель. Социальный характер

следствия из-за ложного применения принципа равенства как бы распространяется на причину. Разум

который проявляется в событиях, концентрируется в изображении злого гения, который мы назовем

случайностью.

С другой стороны, суть теории Курно заключается в том, чтобы анализировать не преследуемую, но не

достигнутую цель, а истоки случайности. Встреча кредитора с дебитором на месте, камня и головы, — все

эти примеры могут прийти к формуле Курно: совпадение двух серий или совпадение системы и серии.

Каждая из этих серий подчиняется строгому

детерминизму, но встреча сама по себе вне всякого закона.

Идея ясная, ставшая сегодня классической, но остается определить серии и системы. Как этого добиваются в

истории?

Всякое событие происходит из многих серий событий. Идет ли речь о войне 1914 г. или о гитлеровской

революции, легко можно различить многочисленные причины. Убийство эрцгерцога является концом серии

(деятельность сербских революционеров, панславизм), австрийская дипломатия на Балканах представляет

другую серию, так же, как дипломатия России и Германии. Но, с другой стороны, если

бы рассматривали

войну как продолжение европейской политики, то в ней бы увидели завершение системы. В зависимости от

угла зрения одно и то же событие может показаться случайным или нет.

Бесспорно, формальный анализ предыдущего параграфа разрешает эту очевидную трудность, он дает

строгую форму рассуждениям исторической этиологии, но вместе с тем он лишает понятия порядка и

случайности всякого абсолютного значения. Сам историк в соответствии с известными закономерностями, с

обычными эволюциями организует структуру становления. Событие может быть случайным по отношению

к совокупности антецедентов

и адекватным по отношению к другому событию. Событие может быть

неожиданным, поскольку встретилось множество серий, целесообразным, поскольку на высшем уровне

снова находят упорядоченную совокупность.

Но не указывает ли случайность на класс материально определенных данных? Когда говорят о случайности

в истории, то сразу же думают об определенном типе фактов, как если бы еще обогащали позитивное

значение факта (значение в духе Курно) с помощью остатков аристотелевского или бергсоновского

значения, как если бы выделяли системы и серии в

зависимости от человеческого интереса. Таким образом,

всякий раз ссылаются на случайность, когда естественные феномены вторгаются в мир истории

(землетрясение, болезнь руководителя, атмосферные обстоятельства, которые определяют исход войны,

сражения и т.д.), так же когда каждый раз асимметрия между причиной и следствием (незначительная

причина — огромные последствия) нас поражает или даже каждый

раз, когда великий человек, кажется,

оказывает воздействие на становление.

Эти случаи легко можно привести к формальной дефиниции. Естественные феномены сразу формируют

четкую серию. С другой стороны, история собирает в одну совокупность социальные, экономические или

институциональные условия, так что решения или инициативы людей принимают характер случайностей

(тогда как по отношению к индивиду они могут быть адекватными). Можно представить, что крупные

реальности более детерминированы, чем отдельные факты, и можно постичь главное различие между ними.

Крупные реальности, однако, сделаны из индивидуальных условий, связанных между собой в реальности

или через историка, и являются только относительной случайностью.

Конечно, ничто не мешает сохранить материальный смысл: акциденциями являются отдельные данные

(индивидуальные инициативы, встречи и т.д.), которые соответствуют вариабельным причинам

непредвиденных структур, представленных с целью каузального анализа. Но

366

367

нужно опять напомнить, что материальный и формальный смысл не совпадают. Формально любой феномен

может быть случайным. Внезапное развитие немецкой индустрии 1870-1874 гг. является случайным по

отношению к предыдущему состоянию экономики, поскольку в основе этого развития лежит возмещение

ущерба, нанесенного войной, т.е. политический факт, являющийся внешним элементом для экономических

циклов. Может ли

акцидения, определяемая по отношению ко всем антецедентам, по отношению ко всей

ситуации, быть абсолютно, а не относительно неожиданной? Но, прежде всего, нужно было бы спросить

себя, а существуют ли такие события, которые в прошлом ничто не готовит и ничто не объясняет. С другой

стороны, даже в этом случае событие не

может быть в качестве особенного или индивидуального

случайным, но оно порывает с предыдущей эволюцией. Мы всегда остаемся в рамках позитивного и

формального значения слова «факт», так как случайность (в материальном смысле) часто есть реализация

необходимости.

По правде говоря, если, подобно Курно, историк охватывал бы всю систему, если бы он выявлял план

Провидения, то акциденции посредством ссылки на эту систему стали бы, так сказать, абсолютно

неожиданными. Ибо вместе с многочисленностью систем исчезла бы двусмысленность: оба понятия

слились бы или, по крайней мере, их различие имело бы мало

значения. Например, предположим, что

история необходимо ведет к единой Европе: уверенный в том, что он это знает, историк будет без страха

рассматривать последние европейские войны как остатки завершающейся эпохи. Отдельные эти

случайности или нет они выстраиваются как таковые в действительной перспективе к прошлому.

Другими словами, невозможность смешивать оба понятия поддерживается, прежде всего неуверенностью,

связанной с разграничением систем и серий с плюралистичностью неожиданных структур, которые ученый

свободен конструировать или воображать.

***

Предыдущие замечания могут разочаровать. В самом деле, хотят, чтобы философ занял определенную

позицию между историками и социологами, теоретик случайности и теоретик необходимости. К чему эти

логические формулы, которые в конце концов отражают стихийную практику, если они не позволяют

решить или, по крайней мере, уточнить действительную проблему?

Скажем вначале, что наша схема подтверждает сведения, которые мы давали, начиная с первого раздела,

относительно компенсации или элиминации акциденций. Ибо если эта элиминация временем в конце

концов кажется правдоподобной внутри системы (определяемой адекватной каузальностью), то не то же

самое происходит с акциденциями, которые совершаются в определенные моменты или на точках

пересечения

. Экономист наблюдает циклические флуктуации, различает вековые и короткие периоды

движения, ставит на свои места случайности (войну, политику), которые не влияют ни за пределами

определенного

времени, ни масштабно на развитие экономики. Но это развитие полностью может быть управляемо

экстраэкономическим отдельным фактом. С другой стороны, столкновение депрессии и политического

кризиса может вызвать революцию (например, немецкая революция 1933 г.), последствия которой, кажется,

не поддаются подсчету и которые непредвидимы. Русская революция, которая, может быть, является

результатом накопления благоприятных случайностей, успех

которых по крайней мере зависел от многих

факторов, имеющих относительно непредсказуемый характер (руководители, последствия сражений и т.д.),

открывает экономическую систему, откуда, исходя из этого первоначала, выявляют понятное и необходимое

становление.