Арон Р. Избранное: Введение в философию истории

Подождите немного. Документ загружается.

«наука и дух» или «позитивная духовность» — и один и тот же принцип, а именно, примат жизни над

мыслью определяет оригинальность и границы этого учения.

2. «Введение в науки о духе

«Введение в науки о духе» является основным произведением первого периода творчества Дильтея. Эту

книгу мы должны взять в качестве руководства в части нашего изложения, посвященной единственному

вопросу: что означает исследование «фундамента» (Grundlegung) гуманитарных наук?

На первый взгляд, несомненно, вопрос прост: необходимо проанализировать принципы, методы, признаки

гуманитарных наук, подняться до духа, который познает и выявляет отношение духа к реальности, из чего и

следует собственная природа этих наук. Понятый таким образом «фундамент» содержит одновременно и

методологию, и энциклопедию, и критику. Ни одна из этих интерпретаций не чужда

мысли Дильтея. Ни

одна из них не раскрывает для нас значения проблемы.

По мнению Дильтея, эта проблема была поставлена самой эволюцией современного духа, так как сегодня

мы больше не можем верить в метафизику и сомневаться в научных методах. Однако наблюдение и

объяснение феноменов никогда не сопровождают полный синтез прежней метафизики. Дифференциация

наук и человеческих действий есть необходимое условие объективного познания. Но научная

добросовестность

не заменяет метафизику, которую она отвергает. Многочисленные науки разъединяются,

затем располагаются рядом, но не объединяются. Целью обоснования гуманитарных наук является, прежде

всего, замена внутреннего единства, базирующегося на человеке (т.е. психологии и теории познания)

метафизическим и трансцендентальным единством.

С другой стороны, сходные с науками о природе благодаря практике анализа, гуманитарные науки, тем не

менее, не имеют ни тех же черт, ни тех же средств. «Фундамент» должен обеспечить им автономию,

которую они фактически имеют. Иначе говоря, они должны отвергнуть претензии натурализма.

Действительно, эти науки изучают самого человека, его чувства, мысли, сознательные действия, одним

словом, реальности внутренней жизни. на которых базируется вечная легитимность спиритуализма и

религий. Если нам нельзя верить в концептуальные конструкции, построенные на

основе данных сознания, то нам нельзя и отрицать императивы, и ценности, ощущаемые индивидом.

Научное изучение внутренней жизни должно заменить верования или трансцендентализацию морали и

таким образом положить конец скептицизму как «тени метафизики».

Историческое сознание

Общий взгляд на историю, противоположности, непереводимые из одной системы объяснения в другую в

каждую эпоху и из века в век навязывают нам вывод о том, что нет истинной философии или лучше сказать,

что нет философии, способной быть истинной. Мы открыли разнообразие цивилизаций, конфликты

верований, мы потеряли догматическую наивность, мы знаем, что

вера, которую мы принимаем, не

окончательна. Нам нужно снова найти место нашей жизни в цепи поколений, а нашему размышлению — в

ходе истории. Ярмарочный тир философов оставляет место смирению, смешанному с горечью, полная

истина находится за пределами нашей досягаемости

Такой релятивизм кажется банальным и поверхностным. Не хочет ли Дильтей сказать, что скептицизм

становится неизбежным, как только мы открываем разнообразие культур? Его убеждение действительно

таково. Но историческое сознание, которое он всегда противопоставляет амбициям философских

направлений, не только признает противоречия, данные в реальности, оно также означает определенный

способ размышления о будущем.

Почему же историческое сознание осуждает претензии философии и в то же время подтверждает претензии

науки? Потому что наука не развивается в соответствии с тем же ритмом, что и философия.

Последовательность философских учений не сравнима с движением к истине. Она связана с разнообразием

наций, эпох, индивидов, она отражает изменения человеческой природы. Однако

не все, что исходит из

состояния души, имеет универсальное значение. Философия в основном носит исторический характер,

поскольку она связана с психической целостностью и факты доказывают нам, что человеческая душа

изменяется в течение времени непредсказуемым образом. Напротив, науки развиваются потому, что они

отделены от всеобщности жизни. Они исходят из чистой деятельности ума, их понятия и высказывания

полностью

передаваемы. Развитие позитивного знания направлено к определенной цели, и вопреки своей

свободе и капризам, индивиды принимают участие в этом коллективном творчестве. Если загадка истории

состоит в отношении между людьми и их группами, то наука дает нам основную идею ее позитивного

решения: наблюдение нам показывает, что разделение функций и накопление результатов

позволяет людям

непроизвольно создавать новые системы истины.

Но есть еще нечто большее, благодаря чему историческое сознание собирает все приобретения прошлых

веков. Вторая историческая часть «Введения» должна была проследить формирование гуманитарных наук.

Дильтей хотел проанализировать каждую эпоху и у каждой эпохи заимствовал идеи, каждая из которых

обогащала смысл истории.

С философами Возрождения он чувствовал то общее, что радостно воспринимал этот мир. Раз исчезают

христианские догмы, раз исчезает сверхземное предназначение, то остается только творение человеком

самого себя сквозь время. История, таким образом, становится местом, где проявляет себя дух. Более того,

если Дильтей не знает трансцендентного, то он не знает больше и

природу, совершенно чуждую и глухую к

движениям души. Себя он считал совсем не религиозным человеком, и конечно, полагал, что окончательно

решил вопрос о догмах, но он, если можно так выразиться, был чувствителен к человеческой ценности

религиозных чаяний. Дух, из которого он строит историю, — это всегда то, что выражает себя в

религиях

так же хорошо, как и в искусстве, науке или философии. И реформация сделала более духовной мирскую

жизнь, так как она превратила религию в чисто внутреннее дело, а мораль оставила автономной. Что же

касается двух других периодов развития исторического сознания, которые он обозначил как периоды

естественной системы и исторической школы, то

, не говоря уж об их вкладе в развитие гуманитарных наук,

они с самого начала лежат у истоков проблем Дильтея. Политика общественного договора, экономика

вечных законов, естественное право и естественная теология, — во всех этих проблемных областях XVIII в.

он находил удовольствие строить в соответствии с концептуальными методами рациональную систему,

которой придавалось универсальное

значение. Напротив, историческая школа интересовалась самой

реальностью в ее бесконечном многообразии. Изучение исторических документов делает доступными

исчезнувшие миры, компаративный метод, заимствованный из биологии, позволяет определять сходства и

различия, ориентироваться во множестве социальных и человеческих форм. Более того, послекантовские

философские направления перевели в план истории творческую силу разума, открытого

трансцендентальной философией, но

либо потерялись в изложении событий, в эстетическом созерцании

индивидуальных фактов, либо, напротив, чрезмерно рационализировали становление, навязывая ему

жесткие формы метафизической диалектики.

Когда Дильтей употребляет выражение «историческое сознание», нужно помнить обо всем этом наследии:

имманентности Ренессанса, внутренней духовности Реформации, множественности миров, раскрытых

научным поиском, творческом духе трансцендентальной философии, интегрированной в эволюцию,

стремлении достичь универсального через временные формы. Так объясняется двойное значение —

негативное и позитивное — исторического сознания: чем больше содержание абсолютной истины, тем

более

определенной становится доктрина, но всегда необходимо присутствие человеческого прошлого в

сознании историка.

Конец метафизики

Антиномия исторического сознания и философии во «Введении» в явном виде не раскрывается.В данном

случае Дильтей довольствуется тем что прослеживает эволюцию и исчезновение одного из видов филосо-

фии — метафизики. Таким образом он намечает контуры рациональной науки о бытии или об основных

принципах.

Опровержение Дильтеем метафизики носит, прежде всего, кантовс-кий характер. Метафизика использует

понятия и принципы, которые делают ее претензии абсурдными. В самом деле, свои категории она

заимствует из позитивных наук. Однако эти категории имеют только феноменологическое значение: они

дают нам возможность провести эксперимент, связанный с природой, а не уловить абсолют или целое

Понятия каузальности или субстанции являются только остатками абстрагирования. Субстанция — это то,

что остается, если элиминируется изменение; каузальность раскрывает сами эта изменения. Когда речь идет

о замене индивидуального объективными отношениями в качестве «вспомогательных средств» (Hilfsmittel],

этих понятий достаточно, но использовать такие категории для осмысления мира в целом значит обречь

себя на неразрешимые

противоречия.

Кроме того, чтобы сделать мир понятным, метафизика должна исходить из принципа разума. На самом же

деле значение этого принципа вдвойне ограничено: нет уверенности в том, что душевные явления

рационально детерминированы. Когда чувство присутствует в моем сознании, оно присутствует во всей

своей реальности, и не является ни относительным, ни обусловленным; во всяком

случае ставить под

сомнение эту обусловленность не абсурдно. С другой стороны, данные различных органов чувств не

организуются в единую систему, по крайней мере, если предположить, что в действительности атомы

одинаковы и что все разнообразие существует лишь в восприятии субъекта. Но тогда система носит еще

более незавершенный характер, поскольку она оставляет

за своими пределами феномен сознания.

Таким образом, одни и те же аргументы ограничивают значение науки и осуждают амбиции метафизики,

ибо метафизика, извлеченная из неправильно истолкованных позитивных наук и пытающаяся

реконструировать мир с помощью атомов и законов, столкнется с теми же противоречиями, с которыми

сталкивается метафизика материи и формы, субстанции и акциденции.

Сама метафизика обречена вместе с категориями и с принципом разума. Ибо если с помощью воображения

можно допустить, что субстратом реальности выступает воля или душа, то подлинная метафизика склонна к

логицизму: мир мыслим только тогда, когда он в основном разумен. Фактически же во всех случаях, когда

сознание предполагает в природе тот или

иной образ, заимствованный из нашего внутреннего опыта или

понятий рассудка, сам он находится в вещах, тогда как воображает, что достигает абсолюта. Теория

познания замыкает круг замкнутой системы: обратившись к завоеванию сущности реального, мышление

возвращается к самому себе, встречая в объекте только свое собственное отражение.

Но — и именно здесь аргументация перестает быть кантовской — критика чистого разума есть не что иное

как последняя форма метафизического Духа. Она знаменует, так сказать, опровержение метафизики со

стороны самой себя. Кант различал в сознании только способности абстрактного знания, которые связаны с

научным творчеством и которые он анализировал, и

метафизику, которую он опровергал. Поэтому, с одной стороны, его критика не достигает корня ошибки

метафизической, а с другой стороны, анализ сознания еще не свободен от метафизических ошибок.

Такие категории, как причина или субстанция, никогда не бывают совершенно ясны разуму. В них

присутствует некое темное ядро. А ведь если бы они происходили из чистой мыслительной способности, то

должны были бы быть прозрачными для разума. На самом деле, они происходят из опыта живого существа,

и разум способен их очищать, чтобы

использовать в позитивном познании, не стирая в них следы их

происхождения. Чтобы понять их в полной мере, нужно вернуться к непосредственным данным жизни

(воля, сопротивление и т.д.).

Более того, когда историю метафизики сводят только к приключениям разума, ее интерпретируют неточно.

Только сам человек проявляется в системах мира. И подобно тому как эти системы объединяют в единое

целое законы действительности, ценности и цели жизни — подобно этому чувство и воля, а также рассудок

выражают себя во всех философских учениях.

Отсюда, прежде всего, следует, как мы уже говорили, что критика должна касаться не только

интеллектуальной деятельности. Более того, основополагающей ошибкой метафизики является не та,

которую раскрыл Кант (стремление придать трансцендентную ценность категориям опыта). Или, по крайней

мере, эта ошибка сама по себе имеет причину — претензию мыслить мир в целом как объект

. В самом деле,

в основание теории познания как части философии нужно положить жизненные отношения между бытием и

средой, а не абстрактные отношения между субъектом и объектом. Объективация реальности оправдана

только в той мере, в какой наука анализирует ее и устанавливает объективные отношения между

феноменами. Дальнейшая объективация в метафизике служит источником

метафизической иллюзии всего

объекта. Философская проблематика больше не должна формулироваться в терминах созерцательного

мышления.

Далее мы увидим оправдание и продолжение этой критики. Целью изложения истории метафизики во

«Введении» являются главным образом проблемы «обоснования», установление необходимости новой

теории познания для создания гуманитарных наук. Последние, находясь долгое время под определяющим

влиянием религиозных догм и метафизики, сегодня являются автономными. Вслед за естественными

науками, хотя и в меньшей

степени, чем они, гуманитарные науки выделились сразу в двух отношениях:

они выступают как результат специализированной деятельности и описывают ограниченную сферу

реальности. Теория гуманитарных наук, которая должна заменить метафизику, предназначена к тому, чтобы

оказать те же услуги, но совершенно другим способом. Оказать те же услуги — значит обеспечить принцип

единства, дать возможность разным

наукам и разным категориям высказываний образовать единое целое;·

другим способом — это значит, что, если метафизика обосновывает единство принципами природы,

критическое единство должно быть имманентно, оно должно исходить именно из самого человека.

Гуманитарные науки

До сих пор мы не уточняли употребления выражений «гуманитарные науки» и «науки о духе». Первое

выражение соответствует французскому словоупотреблению (sciences morales), второе — перевод

немецкого слова Geisteswissenschaften. Сам Дильтей долго колебался по этому поводу. Он говорит то о

филологических и исторических науках, то о политических, исторических и социальных науках

. Ему

казалось, что ни один из этих терминов точно не характеризует недостаточно определенную группу, которая

включает в себя одновременно и политические науки (экономика, право, политика) и филологические науки

(поэтика, риторика, грамматика, филология, эстетика), и историю, и мораль. В конце концов он стал

придерживаться выражения Geisteswissenschaften, хотя причина этого выбора непосредственно

не ясна, ибо

с самого начала ни этот термин, ни, может быть, даже понятие об объективном духе не были представлены.

По мнению Дильтея, эти науки, прежде всего, касаются человека, его творений и его истории. Неясно также

определение, которое дается в начале исследования. В самом деле, цель «Введения» заключается в том,

чтобы придать этой группе наук единство, которого у нее нет.

Конечно, эти науки существуют, и вопрос состоит не в том, чтобы их разработать. Однако, на взгляд

Дильтея, во времена Ньютона гуманитарных наук не было. Поэтому задача, которую он хочет решить, не

совпадает с той, что предписывалась Канту. Одно время Дильтей думал, что науки о человеке нужно сделать

экспликативными, раз они еще

не достигли этой стадии. Он считал необходимым оправдать некоторые

усилия этих наук, которые, несомненно и по существу, имеют значение, хотя и плохо выявлены. Во всяком

случае он хотел, чтобы гуманитарные науки лучше осознавали свою природу и свое значение.

Тем не менее он все больше и больше ограничивается их пониманием так, как они есть. Как писал сам

Дильтей, чтобы противопоставить свое намерение попыткам, сравнимым с усилиями Риккерта и Зиммеля, в

качестве исходного пункта он берет не субъект и не объект, а факт существования наук о духе. Отметим, что

этот прием

Дильтея носит не столько критический, сколько описательный характер.

Следствием всего этого, естественно, оказывается борьба с теми, кто отказывается рассматривать эти науки

в их современной форме или кто требует подчинить их либо заранее обдуманной модели, либо абсолютной

реальности. Другими словами, натурализм следует отвергнуть в обеих формах: и в форме объективной

редукции, и в форме уподобления методов.

У Дж. Ст. Милля очень четко прослеживается позитивистский предрассудок, согласно которому в

гуманитарные науки следовало бы перенести методы, имевшие успех в самых передовых науках, например,

таких, как физика. Дильтей, напротив, утверждает, что настоящий позитивизм состоит в том, чтобы

приспособить единые методы к разнообразию объектов.

С другой стороны, современные достижения не оправдывают претензий физики охватить сразу

все явления. Поэтому Дильтей еще до Рик-

керта стремится зафиксировать границы естественных наук. Эти границы двоякого порядка. С одной

стороны, науки о природе не доходят до образования системы. Первичные данные (свет, звук и т.д.)

соответствуют разнообразию наших ощущений; от данных одной категории к данным другой переход

возможен разве что через обращение к внутреннему опыту. Разумеется, Дильтей не

думает, чтобы физики

так и не смогли свести законы света и законы звука друг к другу. Тем не менее, хотя эта унификация

законов завершена, верно, что только внутренний опыт позволяет нам уловить собственную реальность

звука и света, изначальное различие которых физики не объясняют. С другой стороны, факты сознания,

чувство

свободы, понимание не могли бы быть объяснены никакой естественной наукой. Параллелизм или

материализм являются только скороспелыми обобщениями частичных знаний. Неправомерная сегодня, эта

редукция всегда останется неправомерной, ибо она забывает о самой сущности внутренней жизни. Даже

если бы все феномены души могли быть сведены к комбинации простых элементов, художественные

образы, воля

человека к действию, идеи мыслителя в своей целостности и сложности всегда интересовали

бы нас и вечно служили бы объектом науки.

Дильтей вовсе не стремился к тому, чтобы порвать связь, соединяющую человека с природой, напротив, он

всегда повторял, что естественная среда обусловливает человеческую жизнь. Он имел слишком сильное

чувство имманентности, он потерял слишком много религиозного чувства, чтобы не сохранить ощущения

единства духа и тела, человека и природы. В истории, как и его

друг Йорк, он видел соединение неба и

земли. Исходное данное — это психологическое единство жизни. Более того, чтобы действовать, человек

должен познать причинную обусловленность мира и он не отделяет смысл, который придает своей

собственной жизни, от восприятия, получаемого из мира.

Образно говоря, жизнь человечества есть своего рода театр, и природа не является ключом к ее объяснению.

Более того, природа для нас есть только опосредованная реальность. Мы осознаем ее в своей деятельности

как сопротивление или как утешение. Возводить позитивное знание в метафизику, а природу в абсолют

значит ложно объективировать вещи, которые для

нас существуют только в жизненной связи.

Собственные признаки наук о духе, которые Дильтей намечает в начале «Введения», должны обеспечить

лишь предварительную ориентацию. Распределение этих признаков, их иерархическая организация должны

вытекать только из самого «фундамента».

Прежде всего Дильтей отмечает, что в науках о духе целостности нам даны непосредственно. Мы не

должны ни представлять, ни конструировать их элементы, нам их раскрывает опыт: это и есть сами люди.

Более того, частично нам даны также и целостные образования. Отношения взаимозависимости,

связывающие в обществе людей друг с другом, стабилизируются в

этих образованиях, которые

перекрывают индивидов и переживают их.

Далее, исторический и социальный мир, в отличие от природы. — вовсе не немой, он отвечает нам. Мы

улавливаем его изнутри, в самонаб-

людении, а не только во внешнем восприятии. Мы следим за событиями со страстью, мы — не пассивные

зрители и не можем быть ими. Прошлое, историю которого мы прослеживаем, сделано из нас. Оно сама

наша жизнь.

Наконец, эволюция наук о духе не сопоставима с эволюцией наук о природе: науки о духе исходят из

реальности, которую изучают, их объект расширяется по мере их развития, их успех, по крайней мере,

частично связан с расширением их поля наблюдения. Когда Аристотель разрабатывал теорию форм

правления, в качестве материала он имел лишь

историю греческих полисов. Наша наука располагает

приблизительно двадцатью веками истории (не считая*того, что она восходит к отдаленным во времени и

пространстве цивилизациям). Все эти науки, прежде всего, являются выражением общества. Многие из них

порождены практикой: юриспруденция была социальной техникой до того, как стать наукой о праве. Таким

образом, критический

вопрос, адресованный этим наукам, был бы таким: имеют ли гуманитарные науки,

несмотря на свое укоренение в исторической реальности, тенденцию к адекватному отражению своего

объекта.

Из этих трех признаков важную роль во «Введении» играют только два: имманентное единство индивидов и

целостностей, и происхождение наук о духе. Они позволяют набросать настоящий план этой группы знаний.

Поскольку целостности (точнее, люди) даны нам непосредственно, науки о духе составляют его первый

раздел: антропология и психология — это фундаментальные учения, за которыми следуют, с одной стороны,

анализ различных человеческих общностей (расы, народы), с другой, — история индивидов, биографии. Обе

эти категории исследований представляют собой как бы развитие антропологии, поскольку они изучают

человеческое

многообразие, двигаясь через понятие типа либо к специфическим особенностям коллективов,

либо к личностям, в которых и через которые эпохи находят свое завершение.

Эта классификация, несмотря на свой исходный пункт, не предполагает никакого противопоставления ни

историческому, ни социологическому духу. Индивид не предшествует обществу, он не стоит выше и не

является индифферентным истории. Дильтей не верит в существование естественного человека, который

якобы жил до всякой коллективной жизни и представление о котором якобы можно найти среди

членов так

называемых первобытных племен. Не верит он и в то, что можно реконструировать сообщество простым

сложением индивидов. Естественный, универсальный человек, которого изучают психология или

антропология, есть фикция или, по крайней мере, абстракция. Если начинать с индивида, а не с группы, то

это значит, что только индивид представляет собой реальное

единство и что любой ряд наук происходит из

сознания, которое индивид имеет о своей деятельности (грамматика, логика, эстетика, мораль).

Что же касается других наук, то их формирование связано с социальным процессом. Экономика или право

стали независимыми науками в той мере, в какой делилось само общество и изолировались автономные

виды деятельности. Научная абстракция отражает историческую эволюцию, социальное разьединение.

Дильтей различает два класса наук: науки, объектом которых являются «системы культуры», и науки, чьим

объектом выступают «внешние формы организации». Наука, философия, религия — это культурные

системы: истина, общее представление о Вселенной, связь с потусторонним миром — общие для всех

индивидов, характеристики человеческой природы. Деятельность, которая стремится к удовлетворению

этих потребностей, развивается путем сотрудничества

индивидов, направленного к универсальной цели

(истина, контакт с божественным), поведение каждого не может не быть связано с поведением всех. Так

устанавливается целостность, представляющая собой реальность, поскольку она переживает людей, которые

создают ее своими действиями и взаимоотношениями. Такая целостность имеет структуру, внутренний

порядок, вытекающий из преследуемой цели. Как «Хитрость разума» в

философии Гегеля, она собирает

индивидуальные действия и придает им смысл, который выходит за их рамки.

Будучи надындивидуальными, в некотором другом смысле, эти системы остаются человеческими, а не

социальными. Можно себе представить, что отдельный человек заботится об объективной истине или

испытывает потребность в религиозном чувстве. Научное сотрудничество может быть понято, по крайней

мере, абстрактно, независимо от какой бы то ни было политики. Проблемы социальной организации

относятся к

другому типу. Совместная жизнь нуждается в высшей воле: постоянное приложение сил должно

преобразовать в органическое единство анархию человеческих страстей. Науки о формах организации

изучают социальную природу человека-животного: их основными понятиями являются понятия интереса,

иерархии, принуждения, потребностей и т.д. Они должны анализировать неисчерпаемое разнообразие

групп, государства, церкви, общности и

т.д. Но они повсюду находят постоянные данные о политической

жизни, власти и жизни сообщества.

Науки о системах и формах касаются части реальности, изолированной абстракцией реальности в целом. В

действительности системы разделить нельзя. Как общее условие жизни государство тоже есть условие

существования культурных систем. Без внешней дисциплины индивиды сами не подчинились бы

дисциплине поиска истины. И нет религии без церкви. Более того, одно и то же

действие может

принадлежать нескольким общностям: контракт, например, — праву, экономике, политике. Наконец,

человек полностью вовлекается в каждое из своих дел, но ограничивает предвидение, а также

закономерность эволюции.

Несмотря на эти оговорки, абстракция, которая изолирует системы и формы, хорошо согласуется с самим

расчленением реальности: структура систем и форм, которую анализируют общественные науки,

одновременно понятна и соответствует реальности. Такие системы представляют собой выражение

человеческой природы, условие духовных достижений, объект гуманитарных наук. В них индивид вносит

свой вклад в некое творение

, которое превосходит его. история, сотворенная индивидами, получает смысл,

имманентный целостности. В строго позитивных терминах мы возвращаемся к традиционным

формулировкам: дух, конструирующий науку, сам пребывает в истории.

Эти три группы наук— антропологических, культурологических, общественных— части одного и того же

целого. Но их взаимосвязи носят более сложный характер, чем взаимосвязи наук о природе. Последние, на

взгляд Дильтея, который по этому вопросу воспроизводит теорию Конта, действительно располагаются в

иерархическом порядке от математики до биологии: переходя от более простых к более

сложным, они

зависят друг от друга. Не давая четкой формулировки закона организации гуманитарных наук, Дильтей уже

намечает некоторые фундаментальные идеи. Прежде всего, в этих науках единичное представляет собой

конечную цель исследования так же, как и общее. Характерные черты того или иного индивида или той или

иной группы являются предметом исследования в той же мере, что и черты, свойственные всем.

Таким образом, между теоретическим и историческим существует постоянное взаимодействие.

Культурологические науки анализируют системы и формулируют общие высказывания. Этнология же

выделяет качества, присущие всем людям некоторой группы. Универсальные связи теоретических наук

(например, закон Тюнена), применение сравнительного метода представляют собой необходимые средства

для понимания становления: как и в естественных науках, аналитическое расчленение

есть условие

объективного познания. Но, с другой стороны, мы должны восстановить целостность этих систем, изучать

их взаимоотношения, аналогии, которые возникают между ними, их соответствие своей эпохе и причины

этого соответствия. История и теория, система и конкретная целостность представляют собой неразделимые

цели науки, потому что в отдельности они непостижимы. Историю можно понять

только через теорию, а

теорию — только через историю.

Таким же важным, как эта комбинация единичного и общего, является единство факта и ценностей в

гуманитарных науках. Синтез требуемого и действительного есть данное жизни, а не изобретение ученого.

Было бы произволом упразднять категорию высказываний. Правила и ценности связаны с самой

деятельностью поэта, юриста и логика, они неотделимы от науки до тех

пор, пока в качестве объекта она

имеет целостного человека. Если мы хотим полностью понять произведение искусства, то нам, прежде

всего, нужно знать психологические законы, которые объясняют создание произведения и то воздействие,

которое оно оказывает на умы. Нам нужно также рассматривать произведение в соответствующем

контексте; историческая же интерпретация все больше и

больше обязывает нас воссоздать эпоху или

процесс развития во всей его целостности. И наконец, если понять фрески Микеланджело — значит понять

их красоту, то не нужно ли, чтобы мы могли вывести, исходя из «канонов» эстетики, свои ценностные

суждения? То же самое касается морали или права.

Можно было бы удивляться тому, что Дильтей не исключает из позитивной науки ценностные суждения

или императивы и не следует приписывать ему грубое смешение нормативных суждений и истории этих

суждений, (которые складываются только из суждений факта). Отказ очищать реальные науки связан с

глубинными тенденциями творчества Дильтея. Прежде всего, повторим, что для него

речь идет о том, чтобы

понимать науки, а не реконструировать их. На его взгляд, они представляют собой естественные продук-

ты жизни и выходят за рамки логики. Такие абсолютные противоположности, как бытие и ценность,

особенное и общее, количество высказываний (или субъектов) и правильность суждений кажутся ему

абстрактными и бесполезными. Риккерт сочтет такой подход ошибкой.

Кроме того, под наукой Дильтей понимает связную совокупность высказываний, сформулированных в

строго определенных терминах. Такая дефиниция шире общепринятой. Наука необязательно имеет

каузальный характер. Поэтому присутствие императивов или ценностных суждений, по существу,

подрывает достоинство гуманитарных наук. Мы можем рассматривать правила юриста, требования

моралиста, ценностные суждения художника: наука о праве, морали, эстетике старается

уточнить,

организовать эти высказывания. Трудность появляется только в связи с требованием универсальной

применимости.

Проблемы, которые должна решить «фундаментальная» теория гуманитарных наук, — те же, какие мы

только что указали. Сначала важно сопоставить антропологические, культурологические и социальные

науки: факты второго порядка (интерес, потребность, власть и т.д.), из которых исходят перечисленные

группы наук, должны быть дедуцированы из психологии. Затем следует объединить теорию и историю в

двояком

смысле слова: показать взаимозависимость систематического знания и исторического описания и

разграничить универсально употребимые высказывания и исторически обусловленные суждения. Наконец,

необходимо осуществить синтез факта и долга, противопоставляя вдобавок вечное и случайное.

Таким образом, методологическая и критическая задача, которую предлагают гуманитарные науки,

соответствует потребностям исторического сознания. Синтез теории и практики, факта и ценности,

универсального и исторически преходящего представляет собой возобновление традиционной работы

философии и отвечает требованиям позитивной науки.

Для точной постановки проблемы нам остается лишь устранить иллюзорные или преодоленные решения: ни

филоеофия истории, ни социология не способны адекватно понять всеобщность.

Социология и философия истории

По мнению Дильтея, философия истории всегда вдохновляется христианством. Она имеет силу только

тогда, когда поддерживается религиозными догмами. Секуляризированная, как в учении Гегеля, она

проявляет свой противоречивый характер, претендуя на то, чтобы единственной формулировкой определить

сразу и смысл, и причину всего исторического развития. Но, как и любая формулировка, она с

необходимостью носит

частичный характер, насилует реальность, чтобы загнать ее в абстрактные рамки.

Более того, признавая смысл только за целым, она жертвует индивидом. Почему жизнь требует абсолютной

преданности коллективу? Почему коллектив есть цель в себе? Такое понимание оскорбляло в Дильтее

острое чувство личности, являющейся, на его взгляд, единственной ценностью, абсолютной и

непосредственной. Он

предпочел бы такую философию истории, которая избегала бы того, чтобы приносить в жертву индивидов.

Биография для него так и осталась одной из высших форм истории. Социология, с которой сражается

Дильтей, — это социология Конта или Спенсера, возобновляющая амбиции философии истории. Такая

социология, несмотря на свои научные претензии, использует методы, которые, по существу

, не отличаются

от методов Боссюэ или Гегеля и употребляет понятия так, как если бы они могли исчерпать многообразие

становления. Она формулирует поспешные и туманные обобщения, например такие, как закон трех стадий:

этот закон никак не верифицируется фактами, а если бы даже он подтверждался, все равно его было бы

недостаточно для

подтверждения иерархии ценностей.

Социология нарушает сам принцип позитивной науки — ее анализ. Нет науки, которая бы

непосредственно касалась всего: социальные науки сформировались путем вычленения относительных

общностей, рассматриваемых в рамках общества. Французская школа социологии всегда напоминает о

необходимости сближения различных социальных наук, чтобы они осознали свою взаимосвязь. Дильтей

тоже провозглашает эту взаимозависимость социальных исследований, но лишь

для того, чтобы

критиковать социологию. Несомненно, абстрактные высказывания различных наук имеют смысл только в

их отношении к реальности, для них нужно найти место в рамках целого, которое они исследуют с разных

точек зрения, но если такой синтез необходим, то только потому, что также необходим и предварительный

анализ. И в этом

случае социологии, в понимании Конта или Спенсера, не существует, поскольку она

порывает с методом, являющимся составной частью позитивной науки, — изоляцией системы.

В этих условиях, чтобы стать наукой, социология должна выделить часть еще не исследованной социальной

реальности. И Дильтей в этом случае не особенно прислушивается к теоретическим аргументам. Если,

согласно концепции Зиммеля, должна существовать наука о социальных «формах», то она должна появиться

только благодаря конкретному исследованию, а не рассуждению, что такая дисциплина сама

себя проявит.

Критика исторического разума не ограничивается осуждением. Из философии истории или из социологии

она заимствует законные устремления: сблизить различные гуманитарные науки, преобразовать их в некое

единство, имманентное, а не внешнее самим наукам, как, например, в попытках социологии, и не

трансцендентное, как в философии истории. Но могут возразить, что такое преобразование невозможно.

Каким

образом позитивная наука, аналитическая по определению, может быть соединена со всеобщим?

Объективно всеобщее может достигаться только объединенными усилиями. Только благодаря движению

наука приближается к этому последнему термину. Желание уловить его сразу имеет специфически

метафизический характер.

В каком-то плане мысль Дильтея именно такова. Но. рассмотренная сама по себе, она знаменует не

отречение, а интуитивное понимание реального. Всякая философия истории ведет к подчинению средств

целям, так сказать, подчинению эволюции целям, которые ей предписы-

вают. Однако этому обесцениванию прошлого противостояло историческое чутье или даже человеческое

чувство Дильтея. В каждой эпохе, в каждом человеке он признавал единственную, незаменимую ценность.

Детство— это не только подготовка зрелости, оно имеет собственный смысл

С другой стороны, в рамках новой теории гуманитарные науки перестают стремиться к достижению

законченного знания об объекте. Всеобщность теряет объективный характер, который делал ее недоступной:

возможно, она заключена в самой структуре жизни, а может быть, присутствует в самих науках?

Таким образом, критика действительно является наследницей философии истории, она стремится к

всеобщности, но не отказывается от того, чтобы быть позитивной. Она отвергает социологию, но не

пренебрегает синтезом гуманитарных наук. Единство находится не по ту сторону конкретных результатов

науки, а в самом их источнике, в духе, который развивается во времени и осознает

себя благодаря

исторической науке.

3. Аналитическая психология и философия

жизни

Первое решение проблемы «фундамента» гуманитарных наук дает длинное исследование, озаглавленное

«Идеи описательной и аналитической психологии» (Ideen einer beschreibenden uns zergliedernden

Psychologie), появившееся в 1893 г., спустя десять лет после «Введения». Существенную часть второго тома

«Введения» как бы составляет новая психология.

Несмотря на собственное значение этого исследования, его нельзя воспринимать изолированно от других.

Оно есть завершение долгой предварительной работы, которой нельзя пренебрегать. Труды по педагогике и

поэтике помогают нам понять, в каком смысле психология могла бы решить проблемы моральной

философии.

Более того, аналитическая философия представляет собой часть нового учения, которое полностью никогда

не излагалось Дильтеем. Представление о нем можно извлечь из коротких статей, появившихся в то же

время. Однако несмотря на свою незавершенность, эта философия должна найти место в нашем изложении,

ибо только она позволяет правильно истолковать мысль Дильтея. Вот почему

«Идеи» будут находиться в

центре нашего анализа. В дополнение этого текста мы будем использовать все работы того же периода.

Аналитическая психология приобретает особое значение в виду наук о духе. Она увлекает нас по ту

сторону, к философии жизни.

Критика конструктивной психологии

Идея обновленной психологии, которая должна объединить науки о духе или, по крайней мере, стать для

них необходимым вспомогательным средством, восходит к началу творчества Дильтея. Сам он указы-

вал что, начиная со своей статьи о Новалисе (1865), он говорил о психологии' реальности (Realpsychologie).

Во «Введении» он намекал на необходимость описательной психологии, объектом которой выступает

человек в целом.

В самом деле, прежде чем составить четкое представление об истинной психологии, он, по крайней мере,

понимал, каким требованиям она должна отвечать, почему недостаточно так называемой научной и

экспериментальной психологии. Подлинное познание не может ограничиться анализом «функции» души,

«форм» ментальной жизни. Ибо гуманитарные науки также и главным образом исследуют содержание,

конкретное

развертывание психических феноменов*Знание того, что есть суждение или эмоция, не учит нас

тому, как в нас связываются суждения и эмоции. Другими словами, психология, которая нам нужна, изучает

реальную жизнь личностей в ее конкретном разнообразии. В этом смысле она могла бы быть синтезом так

называемой научной психологии и психологии общераспространенной и

придать «мудрости наций»,

мудрости моралистов недостающую им строгость: ей удалось бы выразить опыт жизни, включенной в

литературные произведения.

Конечно, Дильтей восставал против поверхностных противопоставлений: неверно говорить, что романисты

или поэты— более глубокие и тонкие психологи, чем ученые-экспериментаторы. В действительности, в

прозе или стихах содержится не психологическая наука, а человеческий опыт. Пробелы науки объясняют и

оправдывают обращение к искусству.

Тем не менее недостаточность позитивной психологии не является случайной и временной: она связана с

используемыми методами. Натуралистическая психология Дж. Ст. Милля или Тэна заимствует методы наук

о природе, не задаваясь вопросом, применимы ли они к объекту или нет. Как и физика, она исходит из

простых элементов, воспроизводя с помощью связей между

простыми телами разнообразие конкретных

вещей. Она имеет гипотетический характер, хотя и не в том банальном смысле, что результаты, которых она

достигает, как и все научные результаты, лишь вероятны: она гипотетична по существу. И если бы даже

она имела полный успех, то все равно можно было бы предположить, что Другие гипотезы

позволят

получить тот же результат. Реконструкция из простых элементов гипотетична, ибо элементы это понятия,

разработанные для объяснения, и одна гипотеза, по определению, не может исключать другие.

Как выбрать среди различных принципов объяснения— таинственные превращения мысли, законы

ассоциации, наследственность— такие, с помощью которых можно было бы заполнить интервал,

отделяющий первичные факты от конкретных данных эксперимента? В действительности,

конструированию нет конца и нельзя объяснить сложные чувства, высшие операции ума, приняв в качестве

элементов ощущения или по принципу психо-физического

параллелизма, не прибегая к некоему

творческому акту. То, что этого достигают путем неявного введения в элементы объяснения части

непосредственно данного нам живого целого— несомненно, иллюзия успеха, которая делает еще более

явной ошибку натуралистической психологии, претензию на то, чтобы рекон-

струировать живое целое, в то время как мы хотим только наблюдать его, описывать и анализировать в

соответствии со свойственными ему принципами сочленения (zergliedern).

Науки о духе не могут и не должны подражать наукам о природе, потому что реальные объекты, которые

они изучают, имеют особую структуру. Психическое целое, прежде всего дано нам в наблюдении,

поскольку является условием нашего познания. Своеобразие гуманитарных наук связано с этим

фундаментальным фактом: вместо того чтобы постепенно собирать целое, как в

науках о природе, мы

должны лишь вычленить его; целое есть исходный пункт любой науки, поскольку оно представляет собой

источник всякого отношения, предшествует элементам (или, по крайней мере, присутствует во всех

элементах) и поскольку понимание элементов возможно только через понимание целого.

Критика конструктивной психологии, стало быть, имеет двойное значение. С одной стороны, в плане

научных методов она противостоит позитивистской традиции и отвергает подражание физическим наукам.

Хотя Дильтей не всегда остается верным своему намерению и неоднократно предлагает компромиссы и

возможности для сотрудничества

в пятой главе, антиномия между двумя методами кажется абсолютной:

аналитическая психология не дополняет, а отвергает и заменяет конструктивную психологию (только психо-

физиологические проблемы сохраняют связь с этой последней).

С другой стороны, как мы увидим дальше, примат психического целого составляет фундамент не только

психологии, но и философии. Психическое целое одновременно имеет отношение к единству «я мыслю» и к

единству потока сознания. Можно было бы сказать, что Дильтей переводит в психологические термины

кантовский анализ духа-творца. Наблюдение за внутренним становлением заменяет

трансцендентальную

рефлексию. Более того, в своем стремлении к науке Дильтей подчиняет единство становления закону

структуры, который, по его мнению, является таким же позитивным, как и дарвиновская биология.

Понятие структуры

Сознание есть становление, а не вещь. Мы никогда не переживаем два раза одно и то же состояние.

Внутренний опыт состоит из вечного исчезновения и постоянного обновления. Поэтому Дильтей описывает

психическую длительность наподобие того, как это делает Джемс или Бергсон. Но он не останавливается на

этом описании, ибо для него важно, прежде

всего, чтобы душа имела структуру.

Переживаемое в настоящий момент никогда не заполняется только одним чувством, чистым ощущением

или актом желания. Оно всегда есть единство многообразия. Нет такого мгновения в нашей жизни, которое

не имело бы эмоциональной окраски. Нет такого представления, которое не содержало бы — неважно, в

форме ли внимания или едва уловимого движения — некоторого минимума активности

. Нет такого

состояния чувств (за исключением, может быть, органических состояний)