Арон Р. Избранное: Введение в философию истории

Подождите немного. Документ загружается.

По его мнению, только каузальные связи являются интегративной частью науки. Идеальные типы, как

необходимые инструменты для расчленения поля исследования, отбора данных или установления правил

детерминизма, были только средством, но никогда целью познания. Но если даже временно предположить,

что все охватывающие высказывания одновременно являются каузальными, то все равно это предположение

имело бы

абстрактный и, так сказать, фиктивный характер.

В самом деле, в таком случае можно закончить исключением эффективной работы ученого из науки: в главе

о юридической социологии «Wirtschaft und Gesellschaft»

редко можно встретить необходимые связи,

которые теоретически представляли бы целостность науки.

Больше того, историк не ищет значения, которое существовало бы ранее. Как и юрист, он не воспроизводит

интерпретацию, которая была бы уже представлена в другом сознании. Если рассматривать группу с

довольно широкими социальными связями, то плюралистичность смыслов жизненного опыта рискует

свести на нет упрощенность, приписываемую действительности: в соответствии с тем, идет ли

речь о

человеке закона или об обычном человеке, о судье или адвокате, одна и та же обязанность ощущается по-

разному, ведь все эти индивиды также являются частью действительности. Понимание каждого из них

требует интеллигибельной организованности обычной жизни, тем более понимание связного целого,

которое они составляют. Вместо антитезы исторический объект — субъект

науки мы возвращаемся к

подлинной ситуации: стремление человека в истории переосмыслить опыт других людей.

Чтобы отреагировать на эту трудность, Вебер, может быть, стремился определить право с внешней стороны,

не принимая ни одного из определений, которые могли бы предложить судья, адвокат или любая

заинтересованная сторона. Реальность правовых правил равносильна наличию шанса, что некоторое

действие (которое нарушает установленный порядок) повлечет за собой некоторую реакцию со стороны

других

людей. Но одно из двух: либо обращают внимание только на воспринимаемые факты, и историк

игнорирует тогда не только идею, но и сознание. В этом случае отсутствует принцип понимания, он

пренебрегает смыслом, который имели законы для людей (обязанность не ощущается вообще как

определенная возможность санкции). Либо имеют в виду первоначальный юридический

опыт, и за

невозможностью воспроизвести хаос пережитых связей должны возвыситься над ними, чтобы их понять.

Историки и юристы разрабатывают доступные пониманию системы, которые охватывают закон или нее

законодательство, индивида или историческую группу, подчиняющие-

ся собственной логике, а не законам психологии или закономерностям детерминизма. Эти системы

различны в зависимости от того, являются ли они догматическими или историческими (в этом случае они

должны каким-то образом соответствовать воспринимаемым или психическим событиям), но они всегда

представляют конечный продукт усилий рационализации.

Чтобы сохранить абсолютную противоположность между средством и целью позитивного знания, Вебер

был вынужден не только редуцировать науку к каузальным связям, он должен был признать изначально

существующую иррациональность первичных данных, невозможность снова найти истину или

интеллигибельность, присущую этим данным. Рациональные связи, с точки зрения историка, представляют

собой ментальные привычки (следовательно, и факты

) и идеальные типы, используемые для обнаружения

причин (следовательно, средств). Но тогда существовала бы только история или социология ошибок.

Возникновение готики наука изучала бы в меньшей степени, исходя из новой техники возведения сводов,

чем имея в виду психологические или социальные причины этого оригинального стиля, в меньшей степени

формирование ари-стотелизма объяснялось

бы благодаря рефлексии над платоновской теорией идей, чем

личными намерениями или внешними причинами, которые определили аристотелевскую систему. Мы не

спрашиваем об относительной ценности этих двух интерпретаций. Одно несомненно: большинство

историков обе интерпретации рассматривают как объяснение. Тот, кто показывает переход от картезианской

плюралистичное™ субстанций к спинозистскому единству или преобразование Марксом гегелевского

отчуждения

, приходит к суждению, допустимость которого, безусловно, включает согласие с текстами, но

которое считается эксплика-тивным в той самой мере, в какой оно философски истинно или, по крайней

мере, рационально.

Таким образом, снова ставится под вопрос основа учения, которое мы обсуждаем. Верный решительному

отделению факта от ценностей, постулату однозначной реальности, Вебер хотел бы, что, в сущности,

парадоксально, чтобы историк в людях прошлого игнорировал стремление к ценностям и к истине, без

которого,сам историк не смог бы существовать, без которого художник или

современный ученый стал бы

непонятным. Невозможная претензия, ибо историк естественно идет как от человека к идеям, так и от идей к

человеку.

Если бы признали концепцию Вебера, то «Критика чистого разума» и бредовые фантазии какого-нибудь

параноика должны были бы находиться в одной и той же плоскости. Достаточно подумать о практике,

чтобы усмотреть здесь заблуждение. История философии была воодушевлена желанием схватить связное

единство мысли, углубить в первую очередь противоречивые или неприемлемые идеи. Ценность

приписываемая памятникам, имеет значение. Не потому только, что отдают предпочтение шедеврам (этот

аргумент подтвердил лишь произвольный характер отбора), а потому, что стремление понимания есть нечто

другое. Историк Канта подчиняется определенным правилам, возлагает на себя обязанности, игнорируемые

социологом, который через посредственных авторов или посредственные тексты интересуется

коллективными пред-

294

295

ставлениями. Он имеет в виду подлинный смысл; следовательно, поставленная проблема выглядит так: как

определить смысл, к которому стремится через его углубление интерпретатор?

Радикальное разделение средств и цели, понимания и каузальности является не только искусственным, в

конечном счете оно подрывает объективность, которую берется обеспечить, ибо всякая наука имеет

отношение к субъективности, свойственной пониманию, лишь только она становится либо независимой,

либо неотделимой от каузальности (которой она не предшествует

Если мы рассматриваем понимание художественного или философского произведения, то сможем ли мы

хотя бы сохранить восприятие пережитого опыта? Является ли этот опыт такой реальностью, которую

можно уловить, или логической фикцией? Можно ли редуцировать всякое произведение к состояниям

сознания?

Прежде всего следует различать человека и творца. Представление, которое художник имеет о своем

искусстве, ученый о своей науке, необязательно соответствует внутреннему смыслу этого искусства или

этой науки. Демонстрируемая физиком интерпретация своей теории часто заимствована из философских

воспоминаний или модных доктрин. Такой-то романист считает себя реалистом, а другой — поэтом. Все эти

суждения также бесспорны, как и банальны. Но более того. Поэма больше не принадлежит своему автору.

Последний разве что мог бы в случае с непонятными стихами указать систему преобразований, которую он

применил. Следовательно, либо пережитый смысл есть смысл, имманентный произведению, либо он не

представляет собою привилегированного объекта исторического понимания.

Историк представляет себе такой имманентный произведению смысл, который бы точно выражал

намерение творца. Истинный Кант не тот Кант, который есть в настоящем, а тот, который жил. Это —

иллюзия, когда воображают, что творец всегда знает то, что он делает, или делает всегда то, что он хочет.

Это — фикция, когда путают в пережитом

смысле реальность сознания и истину памятника. Впрочем,

допустим возможность этого совпадения: какое имеет значение, ибо историк его не знает и добивается этой

фиктивной или реальной истины не благодаря пассивной верности ей, а благодаря усилию рекреации. И сам

же определяет через свою теорию природу этой истины.

Если бы формулировали концепцию Вебера в расплывчатых терминах, то ее легко было бы сделать

правдоподобной. История, бесспорно, связана с живыми людьми, а не с оторванными от жизни идеями.

Сомнения возникают, как только начинают уточнять значение терминов. Что это за жизнь, которую снова

хотят уловить? Что значит пережитый смысл, когда речь идет

о поэме или философии? Ошибка Вебера

состоит в том, что он идеальную цель понимания представил как данный объект и увековечил ее как

единственно законную из тех направлений, к которым обращается исторический труд.

296

Если отказаться от понятия пережитого смысла, то не покажется ли, что возражение Зиммеля обретет

особую силу? По определению, якобы существует множество объективных смыслов, все не противоречащие

самим себе и текстам интерпретации будто бы являются по праву легитимными, так что реальность теряет

всякую устойчивость, а интерпретация — всякую точную цель.

Этот аргумент нам кажется вдвойне неточным. Прежде всего, нельзя историка сравнивать с читателем

детективного романа. Он не ищет любое решение, которое может при помощи хитр@сти доказать. Его

интересует только интерпретация, которая философски правомерна, исторически правдоподобна,

соответствует психологии творца и эпохи, правилам рационального мышления. Однако этим главным

образом ограничивают так называемую множественность объективных смыслов.

Больше того, сомнение связано также с необходимостью выбора определенной системы интерпретации, т.е.

определения некоторой философской концепции. Можно ли сказать, что интерпретатор должен принять ту

концепцию, которая проявляется в изучаемой им доктрине? Допустим это для понимания отдельного

произведения. Сразу же скептицизм Зиммеля оказывается отброшенным, но возникает новый вопрос: если

мы абстрагируемся

от многообразия возможных теорий, если мы расположимся внутри системы, то

приемлемо ли понимание идей как таковых всеми?

По правде говоря, трудно ставить вопрос в зависимости от принципа. Философская идея едва ли существует

изолированно. Многообразие смыслов главным образом связано с многообразием совокупностей, в которых

она может найти место. Скажут, не представляется ли кантовс-кая теория форм чувственности, по меньшей

мере, частично автономной? И не нужно ли сравнивать тексты, относящиеся

ко времени, которые

фигурируют в «Эстетике», с текстами «Аналитики», «Первых принципов метафизического познания» и т.д.?

И в соответствии с интерпретацией самого критицизма не делают ли акцент либо на ригидности форм, либо,

наоборот, на творческой спонтанности духа? Природа мысли, особенно философской, делает невозможным

понимание изолированной идеи и бессмысленной частичную интерпретацию.

Итак, вопрос наш ставится именно по поводу целостностей: может ли одна доктрина быть интерпретирована

как универсально приемлемая? По-видимому, можно представить себе два утвердительных ответа: истина

может быть современной или ретроспективной. Либо мысль интерпретатора совпадает с мыслью автора,

либо его система ссылок имеет абсолютный характер.

Рассмотрим только первую возможность. Даже Макс Вебер. несмотря на фикцию пережитого, подчеркивал

неизбежную и необходимую роль отбора. Но не делает ли отбор фатальным определенное расхождение

между оригиналом и его воссозданием? Ничто нам не мешает, чтобы в духе добрых позитивистов мы не

ограничили роль отбора. Мы не Храним все идеи Канта, разве

что мы их располагаем таким образом, чтобы

сохранить тот порядок, который они имели в голове самого Канта. Но

297

сама доктрина не представляет собой в полном смысле нечто единое, она не имеет единого центра, напротив

(и этот случай в той или иной степени характерен для всех великих философов), в ней проявляются

различные тенденции (критика догматической метафизики и субстрата этой метафизики, критика,

заменившая прежнюю философию или новую метафизику, и т.

д.)· Можно ли сказать, что историк не должен

преодолевать противоречия; ведь он их находит в том виде, в каком они встречаются в текстах? Пусть будет

так, но тогда можно заключить, что нельзя совместить различные тенденции, нельзя их рассматривать

вместе, но они правомерны. Однако эта правомерность, не записанная в документах, есть результат

работы

самого историка.

В Германии интерпретация Канта постепенно изменяется, поскольку вместо постановки вопроса: как

преодолеть метафизику с помощью критики? задают вопрос: как восстановить метафизику за пределами

отвергнутой прежней метафизики? Как получить сверхисторическую философию, в то время как человек

является узником становления? Лучшие из этих книг никоим образом не изобретают идеи, чуждые Канту.

Они проясняют

небрежные высказывания, потому что эти высказывания не согласуются с классической

концепцией. Они выявляют данное имплицитно решение проблем, которых Кант не ставил перед собой

сознательно, но которые он неизбежно решал, ибо они были на виду у всех. Бесспорно, разрыв между

произвольной интерпретацией и философским обновлением аутентичной интерпретации весьма узок. Но

нельзя

уклониться от трудностей, взывая к адекватности. Интерпретатор никогда не ставит себя на место

автора. История — не повторение того, что уже было, она его творческое повторение, от которого даже

наука не может отказаться.

Модальность исторических суждений зависит от отношения историка к историческому человеку; между

случайными контактами двух индивидов или двух эпох и включением научного или философского

высказывания в систему всеобъемлющей истины располагаются все формы духовной истории. Истина

прошлого доступна нам, если, подобно Гегелю, мы возвысимся до точки зрения абсолюта. Но, по существу,

она от

нас ускользает, когда мы считаем себя исторически детерминированными и изолированными.

Конечно, нам могут возразить, что мы выбрали слишком удобный пример: самый что ни есть позитивист

признает, что кантовское творчество не поддается однозначной дешифровке. Пример должен служить для

того, чтобы ввести и проиллюстрировать идею или скорее обе неразделимые идеи: прошлое как нечто

духовное, по существу, не завершено, и повторение прошлого включает в

себя нечто вроде обновления.

В зависимости от областей познания смысл обоих высказываний меняется. Научная истина в своем

математическом выражении окончательно зафиксирована, по крайней мере, в некотором приближении.

Дедуктивная теория, пока существуют ее принципы, не знает другой истории, кроме истории прогресса.

Только и этом случае система не завершена и

обновление прошлого связано с продолжением или углублением приобретенного знания.

Наоборот, произведение искусства неоднозначно само по себе, поскольку оно существует только для умов и

не предполагает ни рационального выражения, ни верификации, отделимых от живых сознаний. Парфенон

или улыбка Реймса

для нас — не то же самое, что для афинян или христиан средних веков, они не

вызывают тех же чувств, не представляют тех же ценностей. Современник и историк никогда не сойдутся,

но тем не менее историк разделяет те же восторги. Таким образом объясняется то, что история искусства

развивается в соответствии с

прерывистым ритмом искусства. Отношение людей к прежним творениям,

людей друг к другу управляют и тем и другим становлением.

Могут ли сказать, что такое спонтанное понимание направляет только отбор (изучают не собственно

соборы, когда их почитают за готическое искусство), что познание, как только оно становится научным,

отрывается от этой диалектики эпох и стилей, которые сопоставляются и взаимно признаются? В

действительности ничего подобного. Цивилизация, интересующаяся всем прошлым, как наша цивилизация,

селекционирует

памятники, по крайней мере, те, эстетическое достоинство которых признает. Больше того,

историк, который выходит за пределы установления фактов и дат, не может не сомневаться в значениях,

поскольку они составляют само существо, которое хотят уловить, представления об искусстве существуют

для сознаний, и в соответствии с сознаниями и их мирами они становятся

другими. Плюралистичность

представлений не скрывает, а определяет сущность произведения.

Случай с философией является самым сложным, поскольку он кажется промежуточным. Принцип, как в

искусстве, не уловим, но, как в науке, представляет собой прогрессивную систему; доктрина одновременно

адресована к живому человеку и к ученому. Она годится как для эстетического наслаждения, так и для

интерпретации, ориентированной на истину. Никакое другое творение не вовлекается

больше в историю,

никакое другое не претендует на сверхисторическую ценность с такой уверенностью. Для одних Платон

является современником, для Других он становится понятным в свете первобытного менталитета. Никакая

часть множества портретов не определяет точно ценность оригинала.

Всякая духовная деятельность включается в традицию, в которой и через которую определяется индивид.

Нет ни одного ученого или артиста, который не начинал бы с достигнутого, нет передачи (духовной

деятельности), которая не была бы тоже видом развлечения. Даже в плане позитивистской науки

возобновление знания предполагает не слепое следование, а мощь духа, способного

доказать и, так сказать,

изобрести

заново.

Когда речь идет о произведениях, в которых человек подчиняется, но не покоряясь устоявшимся нормам, то

проявляется та же свобода. Каждая эпоха выбирает для себя прошлое« черпая из общей казны, каждый

человек преобразовывает полученное наследие, давая ему новое будущее и новый смысл.

298

Таким образом объясняются посмертная судьба памятников, неизбежные смены забвения и возрождения,

обогащение шедевров преклонением веков.

Таким образом объясняется то, что ни один факт, кроме чисто материального, окончательно не исключен из

актуальности. Толысо те люди являются окончательно мертвыми, которые больше ничего общего не имеют

с живыми. Границы потенциального присутствия совпадают с границами людского единства.

§ 3. Понимание людей

Исторические рассказы соединяют события, но сами факты понятны только благодаря мотивам, по крайней

мере непосредственным мотивам людей. Движение войск, если не знать военной организации, целей и

средств ведения войны, представляло бы только хаос бессмысленных восприятий. Понимание действий,

кроме того, что является решающим для историка, предполагает понимание сознани! действующих людей.

Прежде всего, мы опишем основные типы этого понимания. Затем мы поставим логические вопросы.

Когда одетый в синий мундир человек протягивает ко мне рчку у входа на платформу, то я сразу же

улавливаю мотив его жеста. С друой стороны, его ego, к которому я стремлюсь, если можно так выразигься,

полностью дезиндивидуализировано, и на его месте совсем другойбы поступал точно таким же образом.

Сознание, которое в данном

случае я понимаю, также анонимно, как и жест, который я воспринял. Зги

случаи представляют максимум упрощения. В самом деле, здесь мне известны с самого начала цель и

средство, я не нуждаюсь в поисках ш далеких целей, ни личных побудительных причин, я нахожусь в

присутствии функционера, а не личности. Различные типы

понимания образуются без затруднений, начиная

с этих элементарных случаев.

Как мы уже видели, понимание поступка заключается в DM, чтобы уловить преследуемую цель (в данном

случае мы будем говорить о рациональной интерпретации или об интерпретации мотивов). Эта цель от меня

может ускользать: почему Гинденбург отдал власть Гитлеру? Почему Муссолини принял решение завоевать

Эфиопию? Большинство исторических проблем, часто декларированных неразрешимыми входит в этот

разряд.

В таком случае исследование идет по различным направюниям. В самом деле мы ищем в ситуации Италии

1935 г. или Гермаши 1933 г. факты, которые представили бы разумными решения Муссолини или

Гинденбурга. Мы предполагаем у итальянского диктатора желание удержаться у власти и обеспечить

национальное величие. Еаи экономический или финансовый кризис угрожали фашизму, еслиафрикан-

ское

завоевание было единственным средством роста могущества и

300

славы страны, то инициатива становится понятной. То же самое можно сказать по поводу избрания Гитлера

на пост канцлера, если никакое Другое правительство больше не было возможно. Следовательно, можно

вообще сказать, что исследование мотивов обычно в меньшей степени состоит в анализе возможных целей,

чем в открытии в окружающем индивида мире таких данных

, которым решение, кажется, отвечает

(средства, адаптированные к предполагаемым целям участника событий).

Однако вместо того, чтобы для выяснения данных исследовать окружающую среду, можно также порыться

в сознании, чтобы найти задуманные замыслы. Мечтал ли Муссолини о в-еликой армии как силе для

создания будущей африканской империи Италии, имел ли он в виду идею просто отвлечь внимание страны

от ее забот и нищеты? Является ли

это классической реакцией диктатора на внутренний кризис? Видел ли

Гинденбург в Гитлере спасителя Германии, единственного человека, способного поднять Германию без

гражданской войны? По поводу любого примера можно было бы без труда продолжить

вопросы.

К тому же историк не останавливается на этих целях как на чем-то безликом. Человек с положением,

неважно, министр или диктатор, отождествляется со своей должностью так долго, пока цели его поведения

имеют сверхиндивидуальный характер. Бесспорно, для понимания дипломатии Ришелье нужно знать его

концепцию французской политики, т.е. цели, которые он ей

предписывал. Таким образом, если доктрина

ясна, то индивид исчезает, появляется министр. Напротив, если считают, что Муссолини имел в виду только

собственную славу, упоение мощью и риском, то его решение перестает быть анонимным. Может быть,

пока оно имеет рациональный характер, т.е. пока представляло единственный и лучший способ добиться

цели (эгоистической

цели), но эта рациональность должна быть соизмерима с предпочтениями и знаниями

активного участника событий. Мы будем говорить о частичной рациональной интерпретации, когда

избегают анализа личности, и о полной рациональной интерпретации, когда стремятся охватить личность

полностью.

Но даже полной интерпретации самой по себе недостаточно. Чтобы выяснить окончательно интенции

которые вдохновляют людей, нужно найти другой способ объяснения. Можно ли сказать, что каждый

получает от окружающей среды свою шкалу ценностей? Допустим, но этот же вопрос снова возникает для

ценностей группы. В конечном счете либо ограничиваются их констатацией и пониманием, начиная с этих

Данных, либо выявляют другую рациональность, т.е. рациональность, которая связывает иерархию целей с

импульсами личности или коллектива.

Психология, впрочем, не отвечает не только на эти вопросы. Иногда она навязывает себя в самых простых

случаях. Некоторые поступки явно не продуманы: такой-то биржевик представил порядок покупки в

состоянии безумия, такой-то хозяин не владел собой. С другой стороны, интерпретация с помощью

побудительных причин заполняет пробелы Рациональной интерпретации (частичной или

полной). Она

выясняет

301

иррациональные цели (например, мегаломания Наполеона) или имеет в виду иррациональные средства

(неадаптированные к цели).

Теоретически рациональная и психологическая интерпретации дополняют, а не исключают друг друга (за

исключением случаев, когда ego остается безликим, потому что участник события исчезает полностью за

своей функцией). Но как только мы имеем дело с индивидом, то можем задавать себе вопросы о

побудительных причинах его решения, если даже оно разумно. Практически история выходит

за пределы

рациональной интерпретации в трех случаях: либо мотивы недостоверны (что он хотел?), либо они кажутся

малоразумными (он не должен был действовать таким образом), либо исторический персонаж интересен сам

по себе (великий человек).

Чтобы быть более простым и кратким, мы логически разложили на части различные формы понимания,

которые на самом деле более или менее связаны друг с другом. Легко показать, что здесь не идет речь о

произвольной конструкции. К тому же достаточно, чтобы каждый сам себе задал вопрос: как можно дать

отчет самому себе

о поведении другого, если вначале предполагают интенции, а затем их связывают с

импульсами? Эти абстрактные различия ограничиваются приведением в порядок стихийных образов

действий тех, кто понимает человеческие, т.е. наши собственные поступки и в то же время поступки

историка.

Прежде всего, рассмотрим фрагментарную, психологическую или рациональную интерпретацию. С точки

зрения предыдущего анализа мы всегда являемся свидетелями плюралистичности мотивов и

неопределенности побудительных причин; плюралистичности, которая непреодолима, поскольку

постреконструкция никогда не достигнет единственной в своем роде интенции даже если предположить, что

участник события понял замысел; а неопределенность связана с двусмысленностью побудительных причин

и с возможностью бесконечно продолжать отступление.

Как мы только что указали, исторические решения демонстрируют нам одни и те же черты. Мы не обязаны

начинать снова анализ, мы только укажем на некоторые отличительные признаки.

Для интерпретации побудительных причин во всеобщей истории используют очень часто обычную

психологию. Иногда ограничиваются преобразованием в психологических терминах наблюдаемых фактов.

Интриги того или иного парламентария объясняются амбицией, предательство Мирабо — потребностью в

деньгах. Даже когда анализируют персонаж более глубоко, все равно почти всегда интерпретация остается

ближе к пережитому опыту, чем к науке

. Пробежим бегло недавно опубликованное произведение Матьеза

«Французская революция», мы в нем нигде не встретим терминов, заимствованных из так называемой

научной психологии. Элементарные чувства — страх, амбиции, разврат — скомбинированы вместе с

рациональными мотивами и необдуманными импульсами. Их достаточно для того, чтобы прояснить такие

разнообразные и индивидуализированные поступки этой эпохи.

Отсюда не следует, что отдельное решение, например решение Робеспьера обвинить Дантона, объясняется

однозначно. Если мы выходим за пределы рациональной интерпретации, если не допускаем, что это

решение выражает только желание защитить революцию путем элиминирования предателей и

коррумпированных, то мы сразу же представляем себе побудительные причины: соперничество вождей

революции. В большинстве случаев правдоподобная

побудительная причина отнюдь не отсутствует. Как

преобразовать это правдоподобие в истину? Показывая, что она соответствует документам? Бесспорно, но

документы нам поставляют не одну побудительную причину, а многие побудительные причины. Так же, как

тогда, когда рассказ является рассказом заинтересованного лица или наблюдателя, свидетельство также

должно всегда подвергаться критике. Конечно, установленная связь:

зависть — желание навредить является

типичным примером последовательности. Эта последовательность играла своего рода роль закона,

гарантирующего необходимость своеобразной последовательности. В этом смысле объяснение через

побудительные причины остается частичным, но базирующимся на документах. Оно гарантировано

правилом (более или менее туманным) и может сойти за объективность.

К сожалению, эта объективность, о чем мы уже говорили по поводу самопознания, остается полностью

теоретической, ибо она не устраняет ни множественность постижимых побудительных причин,

соответствующих источникам, ни произвольность выбора

. Побудительные причины всегда многообразны,

еще больше, чем мотивы, и даже активный участник событий не может их уловить. Из-за этой

неопределенности предпочтения историков проявляются наивно; история, которую нам преподавали, была

полна персонажей, достойных популярных романов: герои и предатели, добрые и злые дефилировали по

сцене, одни несли груз злодеяний, а другие —

добродетели. Недавняя так называемая научная

историография Французской революции была пронизана такими конфликтами, среди которых наиболее

известным был конфликт, противопоставляющий «дан-тонистов» и «робеспьеристов». Фаворит действует в

интересах революционной идеи (тип рациональной интерпретации, ведущий к анонимности, когда растет

роль индивида, воплощающего в себе высшие цели). Злой всегда подчиняется своим страстям, и даже

когда

его действия являются своевременными и эффективными, ему все равно инкриминируют личные

побудительные причины.

Один из наиболее ярких аргументов тех, кто критикует историческую науку, базируется на этой

невозможности проникнуть в сознание участников событий, т.е. добавим, объяснить поступки, которые

связаны с этими событиями.

В действительности это незнание не так серьезно, как его вообще представляют. Прежде всего, историк не

так часто встречается с решениями, причину которых он тщетно ищет. Большинство поступков, которые

имеют место в рассказе историка, преследуют цели, известные всем. Намерения генерала, солдата, торговца,

всех тех. кто выполняет определенную социальную функцию, осуществляет специальную деятельность

являются ясными непосредственно. Поступок в экономике возникает

302

как тип поведения, понятный, исходя из определенной цели. Рациональная интерпретация осуществляется

без помех так долго, пока другой остается анонимным и рациональным.

Конечно, резонно могут возразить, что индивиды не всегда адаптируются к обстоятельствам, что они

пассивно подвергаются давлению других обстоятельств и событий. Нельзя истолковать противоречивое

поведение Людовика XVI между собранием Генеральных Штатов и 10 августа иначе как смесь подлости и

терпения, макиавеллизма и покорности, которые проявляются в его противоречивом поведении. И если

брать одно из

его решений (например, наложение вето на законодательный декрет), то, бесспорно, это будет

выбор среди рациональных интерпретаций (и еще больше — среди побудительных причин). История

политики постоянно сталкивается с такими решениями, которые больше отражают личность, чем среду.

Каково значение этих неопределенностей? Факты налицо, был ли Людовик XVI искренним или лицемером.

Он отверг одни декреты, а согласился с другими, он клялся в верности конституции, а попытался сбежать.

Не следует ли различать интенции, имманентные поступкам, и тайные мысли, которые предваряли или

сопровождали эти поступки и которыми историк может пренебречь? Даже самые

простые жесты понятны

только благодаря сознанию (движение рук через значение написанных слов), но значение имеют только

мотивы, выраженные в поступках.

Может быть, было бы догматизмом утверждать, что историк оставляет без внимания то, что нельзя

наблюдать со стороны, тем более что плохо очерчены границы между намерениями реализованными и не

реализованными. Состояния сознания являются частью объекта и нередко прерывают голос фактов, чтобы

их уловить или истолковать. Но эти попытки, по меньшей мере, вызваны

материалом: нарушают

последовательность событий, когда она, действительно, прерывается вмешательством человека; проявляют

беспокойство по поводу мотива, не совпадающего с поступком; взывают к побудительным причинам, чтобы

восполнить недостатки рациональной интерпретации. Во всех этих случаях плюралистичность и

сомнительность даны, так сказать, в документах, в самой жизни. Доказывать это вмешательство или это

противоречие — вот

задача, которую историк должен выполнить и фактически выполняет, какими бы

двусмысленными ни были результаты, к которым он приходит.

Вообще думают, что заинтересованное лицо могло бы нам показать абсолютную истину. Действительно,

участник событий, как и историк, занимается постреконструкцией прожитого времени своего сознания.

Часто он знает лучше, чем наблюдатель, особенно отдаленный, то, чего хотел (цели, которые он представлял

себе еще до действия). Но это превосходство связано со сведениями, которыми он располагает

, а не с его

непогрешимостью или профессиональными знаниями. Одновременно можно заметить, что в случаях, когда

свидетельств много, сомнение не означает провала для науки, но воспроизводит своего рода

двусмысленность, связанную с сущностью человеческого сознания и с интерналом, который разделяет

сознание и жизнь.

Судя по предыдущему анализу, частичная интерпретация является скорее ненадежной, чем релятивной (под

прикрытием этой ненадежности пристрастие проявляется в полной мере). Является ли психологическая или

рациональная полная интерпретация в основном релятивной по отношению к интерпретатору?

Чтобы истолковать поведение, мы облечем в логическую форму размышление, которое теоретически ему

предшествовало и, может быть, осталось в нем имплицитно. Мы должны себя поставить на место другого

установить то, что он знал, понять то, что он хотел. Если мы снова свяжем поступок с личностью, то это

будет совсем другое знание и

другая иерархия ценностей, которые мы с полным правом хотим воссоздать.

Является ли такая задача невозможной и чуждой науке? Нисколько: в самом деле, как только речь заходит о

людях или далеких периодах, у нас нет другого средства. Поле исторического понимания расширяется, оно

в меньшей степени имеет целью постигать индивидов, чем охватить

пониманием мир.

Достаточно одного примера для иллюстрации этих замечаний. Работы Леви-Брюля как раз имели целью

заново найти подлинную логику, которой подчинялся первобытный дух. В них стремление поставить себя в

чуждые, незнакомые условия было продвинуто насколько возможно далеко, и вместо того, чтобы

интерпретировать реакции другого в свете нынешних методов или нынешней морали, он

лишил себя права

смешивать эти оба менталитета. С помощью скрупулезного метода было признано, что они якобы чужды

друг другу.

Но нет ли противоречия между признанным отличием менталитетов и постулированной надежностью?

Можем ли мы снова думать так, как думал первобытный человек? Иерархизировать ценности, как делал это

он? Отметим вначале своего рода практическую неспособность к этому (связанную с недостаточностью

сведений или с ограниченностью нашего воображения). Самоотстранение и симпатия к другому требуют

редких

дарований и, может быть, никогда не достигают своего завершения. Но вопрос не в этом.

Поскольку.речь идет не о разделении чувств другого, а о реконструкции системы его умственной жизни и

нравственности, в принципе, нельзя отрицать возможность понимания (при условии, что существует

минимум общности между двумя мирами мышления). Релятивность сюда рискует

проникнуть окольным

путем. Согласимся с пунктуальностью этнолога. Тем не менее выделенный им способ мыслить не

существовал для первобытного человека в таком виде, как для интерпретатора. Для цивилизованного

человека первобытный человек есть другой человек. Это отношение диктует выбор используемых понятий.

Леви-Брюль использует категории в их современной форме: вторичная причина (упорядоченный антецедент

и неэффективная сила), принцип тождества для определения от противного, живые силы и участие, которые

понимали первобытные люди. Заодно здесь представляется другая система ссылок и другие критерии

отбора, т.е. другая интерпретация (если даже предположить, что эта интерпретация полностью

соответствует документам).

На мой взгляд, эта релятивность, в сущности, неизбежна и вытекает из результатов, которые мы получили в

предыдущем параграфе. Мы го-

304

305

ворили, что интерпретатор углубляется в интерпретацию, которую предлагает, потому что идеи существуют

только в уме, и что два ума никогда не совпадают. Истолкователь сознаний в качестве объекта берет не

идею как таковую, он познает только пережитые идеи и не обходится без рациональной интерпретации,

зависящей от историка, который хотя и противостоит другому

, но всегда мир этого другого понимает через

собственный мир. Образ другого как в науке, так и в жизни всегда отражает общение двух персон.

Могут сказать, оставим глобальное видение произволу биографа. Не позволяет ли научная психология

(например, психоанализ) выяснить объективно характер и историю индивида?

Не вдаваясь в исследование, которое отвлекло бы нас от нашего объекта, мы прежде всего отметим, что

психоаналитическая интерпретация по природе своей является частичной, она не элиминирует и не

отвергает других: религиозная аскеза, которую психоаналитик сводит к сублимации, как таковая остается,

т.е. в том виде, в каком предлагалась психологу или историку

религии. С другой стороны, психоанализ

частного случая всегда зависит от психологической теории, примененной историком: следовательно,

интерпретация имела бы однозначный характер только тогда, когда только одна теория была бы признана и

доказана. Наконец, она достигает истины только тогда, когда располагает достаточным количеством

документов. Но этих документов об исторических персонажах, в сущности,

не хватает, ибо только анализ (в

медицинском смысле слова) был бы в состоянии их поставлять. Несмотря на эти оговорки, если

предположить, что такие условия налицо, что наблюдатель ограничивает свое личное влияние, то

психологическое понимание достигает объективности, хотя, как и всякое научное познание, оно не

завершено, потому что никогда не улавливает первый

опыт и исследование бессознательного бесконечно.

Связи, установленные между возбуждением и реакцией, чувствами и побуждениями

, побуждениями и

сознательными мыслями, не менее верны, чем верно суждение о фактах и закономерном характере

преемственности, соответствующих законам и подтвержденных свидетельствами.

Тем более что в определенных обстоятельствах интерпретатор, будучи более проницательным, чем участник

события, способен уловить подлинное желание, несмотря на защиту. Двусмысленность самопознания для

психолога, прежде всего, означает сложность документов, а не непреодолимость сомнений. При условии

наблюдения за личностью, за ее поведением, эмоциями можно одновременно зафиксировать ее поступки,

намерения, четкие желания и

порою незаметные для нее самой стремления. Но психолог заявляет не о

фиктивном или иллюзорном сознании и реальном бессознательном: защита также реальна, как и желание.

Больше того, если возбуждение и защита идут в одном и том же направлении, то нельзя измерить ту часть,

которая в детерминации относится к возбуждению, которая — к

защите. Если они противоречат друг другу,

то невозможно ни заранее предвидеть решение, ни ретроспектни-но сделать вывод о поступке, связанном с

соответствующим побуждени-

ем Мотивы, которые индивиды приписывают себе, оказываются эффективными.

Наконец, эти интерпретации представляют ценность в той мере, в какой они устанавливаются

психологическим анализом. За отсутствием анализа изучение побудительных причин, чтобы, по крайней

мере в истории, носило объективный характер, должно пройти через рациональную интерпретацию

(особенно, когда речь идет о социальных группах, импульсы которых скорее представляют, чем

наблюдают).

Таким образом, мы пришли к последней, самой интересной проблеме, речь идет о проблеме отношений

между двумя системами интерпретаций.

Напомним, прежде всего одно уже указанное замечание. Предпочтения историка диктуют выбор системы.

Объяснение сверху и объяснение снизу всегда имеют успех. Можно вспомнить знаменитую фразу: «Нет

великих людей для камердинеров», которой можно было бы противопоставить другую фразу: «Любой

человек может быть великим для кого-то». Трезвость и наивность, желание принижать или возвеличивать

сочетаются при умножении количества и противопоставлении различных интерпретаций одного и того же

поступка.

С другой стороны, интерпретация побудительных причин в крайнем случае может проистекать стихийно

при наблюдении поступка: скорее ищут побудительные причины, чем мотивы того, кто в гневе бьет

кулаком. Психология по праву не вмешивается после рационального понимания, но она в данном случае

ограничивается реализованными интенциями, которые даны в восприятиях. Таким образом, приоритет

рациональной

интерпретации вообще правомерен.

Больше того, в истории, если можно так сказать, она занимает привилегированное положение, ибо

проявление побудительных причин ведет к размыванию своеобразия исторического феномена. Все

революции легко объясняются через озлобленность, поскольку все они представляют вначале ситуацию

классов, которая оправдывает гипотезу, но вместе с тем дают возможность избегать самого интересного, т.е.

изучения, например

, черт, из-за которых нельзя сравнить черты современного рабочего движения с чертами

восстания рабов под предводительством Спартака. Больше того, свобода историка не знает границ. Можно

приписать низменной побудительной причине все исторические движения, которые хотят обесценить, и,

наоборот, приписать благородной побудительной причине те исторические движения, которые хотят

прославить. По этому вопросу

мы отсылаем читателя к эссе Шелера об озлобленности: революционеры

XVIII в., якобы обуреваемые завистью к высшим ценностям, разрушали их, а христиане якобы героически

преодолевали эти же ценности путем смирения. Это полностью произвольное решение, ибо ни одно, ни

другое учение не заключает в себе озлобленности, и люди в обоих случаях, бесспорно, испытывали ее в

Разных пропорциях.

Трактат Парето представляет еще более разительный пример софизмов, который допускает колебание

между системами. Логика поступков якобы должна быть соизмерима со знаниями и личными

достоинствами Участника событий. Парето идет от рациональной интерпретации к суб-

307

стратам, но не стремится понять смысл, который люди сами придают своим поступкам. С этого момента он

постоянно смешивает критику политических идеологий, критику, зависящую от его собственной теории, с

психологией общества, чуждой истории, которая удерживает только универсальные черты и защищает

безнадежный консерватизм. Чтобы делать выводы из мотивов о побудительных причинах, важно уловить

мотивы в мире другого: достаточно приписать другому свои собственные предпочтения или свои

собственные познания, чтобы превратить его в лицемера или глупца.

Могут спросить, можно ли выделить одну или две исторические психологии и затем остаться психологом,

но не признавать историю? По этой необъятной проблеме ограничимся несколькими замечаниями. В самом

деле, так называемая историческая психология большую часть времени была сведена к рациональной

интерпретации. Достигают симпатии либо через чувства, либо через реагирование; за пределами понимания

мира понимают жизнь, которая протекает в этом мире. Выделяет ли затем историк психическую структуру

типа людей? Признаем, что очень часто побудительные причины используются для объяснения поступков,

достаточно лишенных своеобразия, чтобы сразу соответствовать общим правилам или понятиям.

Есть исследования по социальной или исторической психологии, если под этой психологией понимают

описание характеров, присущих группе или эпохе. Также психоаналитики ставят под сомнение постоянство

неврозов: т.е. в зависимости от воспитания, от первоначальных ситуаций, в которых развивается ребенок, и

от характера коллективных запретов начинают развиваться другие комплексы или, по крайней мере

основные импульсы получают другие облики. Однако нельзя было бы отрицать, что психологическое

объяснение стремится к обобщению фактов и типизации людей, т.е. что в конечном счете оно стремится

использовать их в качестве иллюстраций или примеров истины. Во всяком случае, если предположить, что

можно добиться (это нисколько не исключается) точного описания

озлобленности или восстания, тем не

менее вся психология по природе своей возвышается над связями или супраисторическими понятиями:

действительный вопрос состоит в том, чтобы знать, на каком уровне формализма она их достигает.

(Является ли Эдипов комплекс одним из тех данных, которое выше обстоятельств, не нужно ли более

определенно говорить о комплексах,

которые порождаются отношениями ребенка и людей его окружения и

которые меняются вместе с изменением общества?)

Идет ли речь о мотивах или побудительных причинах, историк должен отрешиться от самого себя и думать,

как другой, чтобы затем выделить бессознательные импульсы. Только в целостности системы фактов и

пережитых ценностей, а также путем анализа личности можно было бы преодолеть колебания,

свойственные частичным интерпретациям, но глобальные интерпретации из-за заключенных в

них селекции

и реконструкции всегда несут отпечаток неизбежной релятивности.

До сих пор мы предполагали, что историк хочет поставить себя на место своей модели. Что касается

биографа, то это другое дело, ибо он сразу использует все системы интерпретации. С этого момента

двусмысленность по существу занимает место, предоставленное каждой системе интерпретации, и сразу же

исчезает мысль об истине.

Биограф простодушно не принимает мнение, которое заинтересованное лицо имеет о самом себе. Огюст

Конт, например, открывал для себя и конструировал прошлое, где люди и события были расположены в

зависимости от роли и значения, которые им отводила религия. Такая биография для биографа есть

документ. Но биография в свою очередь становится документом для

будущего биографа. Самая полная

интерпретация, которая объединила бы все системы и показала бы их связи, не была бы окончательной, так

как оценка, данная каждой системе и включенная навсегда в объект исследований, зависела бы еще от

одного вывода. Как мы уже выше отмечали, для человека нет истины существования. Каждая

интерпретация дает

только представление, один Бог постиг бы единство всех намерений.

§ 4. Понимание фактов