Арон Р. Избранное: Введение в философию истории

Подождите немного. Документ загружается.

воззрения, которые исходят от нас и которыми он заменяет пережитый опыт, чтобы сделать его понятным.

Потеря непоправима? То, что нас больше всего касается, необязательно является тем, что заслуживает

сохранения в памяти людей.

До сих пор мы проанализировали историю как продолжение биографии и автобиографии. Но можно сказать,

что биография не представляет собой исторического жанра или, по меньшей мере, биография и история

занимают противоположные направления. Биограф интересуется отдельным человеком, историк же

интересуется, прежде всего, общественным человеком. Индивид получает доступ к истории только через

воздействие, которое

он оказывает на становление общества, через свой вклад в духовное становление.

Биограф хотел бы восстановить единственного в своей незаменимости индивида, т.е. каждого из нас самого

по себе и для близких. Конечно, есть исторические биографии: человек в приватной и общественной жизни,

индивид и исторический человек должны были бы появиться в

своем нераздельном единстве. Тем не менее

и в этом случае имеется, по крайней мере,частично, противопоставление. В биографии постигается, как

человек, так и эпоха, но она ориентирована на человека; историк в конце концов имеет в виду эпоху по ту

сторону человека. Цели остаются противоположными, в то время как объекты склонны к

слиянию.

С этого момента угол зрения переворачивается: история больше не является последним жанром, самым

бедным и иссушенным знанием, напротив, она становится полной реализацией видимой тенденции

самопознания, завершением усилий осмысления жизни, выявляя и реконструируя рациональность,

свойственную ей, которая часто скрыта даже от людей ее переживающих. Наука, будучи не в состоянии

совпадать с внутренним

временем, тем не менее осуществляет свое призвание, поскольку она заново

схватывает движение жизни к духу, индивидов — к коллективному предназначению.

По правде говоря, ни этой интеллектуализации внутреннего времени, ни этой спиритуализации объекта

недостаточно для определения

279

истории. Они дают возможность различать историческое познание и психологию, пережитый опыт и

ретроспекцию. Но всякое познание событий ретроспективно. В крайнем случае наблюдают за событиями в

тот момент, когда они совершаются, но в тот момент их не объясняют, их приводят в порядок, чтобы

понять, только после того, как они свершились. Пережитый опыт

как бы поглощен в самом себе. Он

преобразовывается, растворяется, как только начинает выражаться и познаваться.

Следовательно, не всякое ретроспективное познание есть историческое познание. В общем можно было бы

выделить три направления: либо имеют в виду общие понятия, особенно психологического характера

(психологические законы, теории психозов, характерные типы). В этом случае события не рассматривают в

их временной локальности. Скажем так: с помощью научной абстракции событие заменяется фактом.

Или

исследуют целостности, которые трансцендентны времени (моя сущность, истинное человечество) или,

наконец, пытаются реконструировать становление. Только это направление характерно для истории (хотя

боясь потеряться в бесконечном движении и желая достичь определенных высот, историк доходит до

общностей или тотальностей, трансцендентных становлению). В определенный момент времени индивид

размышляет о своих похождениях, та или

иная человеческая общность о своем прошлом, человечество о

своем развитии: так появляется автобиография, затем частная история и, наконец, всеобщая история.

История есть ретроспективное схватывание становления человечества, являющегося одновременно

социальным и духовным.

Между самопознанием и познанием другого мы обнаружили своего рода диалектику. Я знаю свои

впечатления или мотивы и поступки другого. В наших глазах мы награждаем себя самыми лучшими

чертами, присущими нам самим (это то, что мы думаем о себе или какими хотели бы быть), о других мы

судим по поступкам и, так

сказать, по их успехам. Наше представление о самих себе не завершено, но в

самих себе мы не сомневаемся (кроме частных случаев, когда для оправдания своих ошибок ссылаемся на

скверный характер). Но других мы имеем склонность заключать в туманную и императивную формулу,

причем часто чем более она туманна, тем более императивна.

Возможно ли и в каком смысле преодоление этой диалектики? Практически мы констатируем, что о каждом

индивиде и часто о каждом поступке имеется множество представлений и что каждое представление

соответствует одной точке зрения наблюдателя, но разнообразие точек зрения также неустранимо, как

противоположность между субъектом и наблюдателем. Но в той мере, в какой

история возвышается над

психологией или, по крайней мере, подчиняет психологию деянию или событию, она избегает двух

противоположных пристрастий наблюдателя и участника, более близких для наблюдателя, чем для

участника, но не закабаляет точку зрения ни того, ни другого. Действие, которое изучает историк, не есть

действие, которое тот или иной на-

блюдатель заметил в определенном месте или наблюдал в определенный момент, но— действие, которое

определяется исторически через свое место в ситуации или становлении, через свое воздействие на

коллектив. Так же, как деяние, в котором индивид проявляется и с которым как бы сливается, лишено

психологической альтернативы, предубеждения заинтересованного лица, как и индифферентного,

поклонника

и противника.

Преимущества ретроспекции, может быть, компенсируют ограничения, которым она подчиняется. Историк

в отличие от современника познает всю общественную жизнь. Он решительно не знает то, кем человек мог

бы стать. Но зато знает до конца то, что тот сделал. Таким образом, предназначение остается сомнительным

до тех пор, пока оно не завершено, ибо всякий

раз человек решает для себя и, так сказать, делает выбор для

себя заново. Даже для одного человека преобразование в последний момент меняет значение или смысл

предыдущего существования.

Что касается идей, то историк видит их последствия, он судит об учителе по его ученику, о прежней

доктрине с точки зрения современной науки. То, о чем создатель не мог догадаться, историк благодаря

отстоянию во времени сразу замечает. В этом смысле настоящее озаряет прошлое: современная психология

обновляет понимание самых древних мифологий, микрофизика

обновляет понимание кантовской концепции

вещи, античных философий — об атоме. В этом смысле историк одерживает верх не только над

наблюдателем, но и над участником событий, поскольку он располагает документами, которые по существу

недоступны пережившим историю стихийно и бессознательно.

Итак, в этом направлении историк преодолевает элементарные сомнения, становясь в меньшей степени

ученым-дилетантом и в большей — ученым, меняющим цели. Множество точек зрения об одном и том же

событии существует до тех пор, пока остаются на уровне индивидов, пока претендуют на совпадение с

неуловимым движением сознания. Предыдущий анализ нам подсказывает возможность

двойной истины,

истины факта, ставшего объективным, и истины становления, которая благодаря своему поступательному

движению творит истину прошлого.

Выше мы указывали, что сама цель самопознания кажется неопределенной. Означает ли самопознание

усмотрение того, на что всякий человек способен или должен быть способен? А не наоборот ли, выявление

своей особенности? Культ оригинальности или человечности? По-видимому, мы пренебрегли этим

вопросом. На самом деле, весь наш анализ вел к нему.

Диалектика для себя и для других снова появляется на элементарном Уровне, по-видимому, она оба вида

познания направляет в сторону особенного. Но эта противоположность иллюзорна, потому что в себе уже

замечают больше «другое», чем «себя», т.е. то. чего нет или уже не может быть в самом себе, признается в

другом

280

281

Кроме того, следует различать два вида общности — одну психологическую, другую историческую. Нужно,

действительно, чтобы я наблюдал в самом себе манеру действовать или чувствовать, хотя бы аналогичную

манере, которую я вижу со стороны, иначе я бы рассказал о фактах, не понимая их. Но этой идентичности

человеческих импульсов, каков бы ни был уровень

формализма, этого абстрактного обеднения! до которого

я должен дойти, чтобы достичь его, достаточно только моралистам, тем рассказчикам, которые соизмеряют

бесконечное многообразие людей или их действий с простотой крайних тенденций. Тогда история

представляла бы собой сборник примеров для психолога. Между моей мыслью, моей волей и волей другого

было бы недостаточно схожести

психологических механизмов для их объединения. Если я понимаю своих

сограждан или современников, то потому, что мы несем в самих себе один и тот же объективный дух,

пользуемся одним и тем же языком, получили одни и те же ценности, разделяем одни и те же очевидности.

Из этой общности вытекает двойное следствие. Историческое познание есть часть, есть способ

самопознания. Я открываю в самом себе частично прошлое моей общности: когда я им интересуюсь, то

исхожу не из простой любознательности, не добиваюсь воспоминаний или представлений, я стараюсь

узнать, как моя общность стала тем, чем является сейчас, как она сделала

меня тем, кем сейчас являюсь я. С

другой стороны, если я являюсь прежде всего тем, кем меня сформировала окружающая среда, если я

стихийно не в состоянии различать полученные представления от своих собственных представлений, то я

вынужден буду исследовать мир человеческий, чтобы выявить то, что, может быть, делает меня

уникальным, то, что во всяком случае является моим по существу, потому что я его закрепил своим

выбором.

Конечно, если самопознание означает ясное осознание уникальных нюансов такого пережитого опыта или

моего постоянного «я», то, может быть, мне надо заключиться в самом себе, погрузиться в свои

впечатления. И уже для выяснения качественного отличия напрашивается, по крайней мере, имплицитно,

нечто вроде сопоставления. Как только я начинаю претендовать на знание, я должен

выйти за пределы

моего «я». Я улавливаю импульсы, заставляющие меня действовать, только через опыт других людей.

Прежде всего, самопознание как познание существа единственного, особенного неизбежно следует за

открытием и углублением познания других людей. Каждый определяет себя через противопоставление

другим, эпоха противопоставляется своему прошлому, культура или нация другим нациям и культурам,

личность своей эпохе или среде. На всех уровнях самопознание является последним, оно обозначает

завершение познания другого.

Так мы приходим хотя бы к постановке решающего вопроса. Это преодоление особенностей неравносильно

объяснению фактов законом или индивидов типом. Либо история приводит людей к бессвязной плюрали-

стичности. в которой они находятся, сравниваясь и выбирая друг друга, или она указывает человечеству

призвание, которое разнообразные миссии людей ставит в зависимость от конечного единства

, единства

абстрактного императива или коллективной работы.

Историческим человеком является ни тот, кто продолжает жить и аккумулирует опыт, ни тот, кто помнит;

история включает осознание, через которое прошлое признается таким в тот момент, когда сознание как бы

возвращает его присутствие. Вот почему мы искали истоки исторического познания не в памяти, не в

пережитом времени, а в рефлексии, которая

каждого делает наблюдателем самого себя, в наблюдении,

которое опыт другого берет за объект.

Впрочем, мы могли бы анализировать разрыв между пережитым и ретроспекцией на примере памяти, ибо

она не сохранилась и не зафиксирована между впечатлением и припоминанием, как реальный атом, в

глубинах бессознательного. Она принадлежит моей жизни и изменяется вместе с ней. Только некоторые

исключительные мгновения, может быть, избегают этой эволюции, им, обозначенным в

нас навсегда,

удается возродиться. Во всяком случае этих непроизвольных напоминаний, имеющих фрагментарный и

надвременный характер, недостаточно ни для обеспечения непрерывности нашего «я», ни для освобождения

сознания от времени.

Память связана с простейшими формами истории, поскольку она обеспечивает их материалом.

Первоначальные рассказы соединяют события, которые рассказчик вспоминает, чтобы напомнить или

поведать их другим. Но, как и сознание, они отдаляются от пережитого: тот, кто рассказывает, не

воспроизводит ни для других, ни в себе то, что он увидел или испытал, у него

появляется иллюзия, что

можно снова все увидеть или почувствовать, на самом деле, исходя из следов, которые в нем оставило

прошлое, он воссоздает, переводит в вербальные формулы факты и поступки, свидетелем которых был сам.

Свидетель предлагает некоторые гарантии достоверности или, по крайней мере, подлинности (можно было

бы легко перечислить незаменимые преимущества

современных летописцев), но тем не менее он остается

узником своего видения, ограниченного как у свидетеля, так и у участника событий. Ни один, ни другой не

переживали историческую действительность в случае, если эта действительность находилась не на уровне

индивида. Ни тот, ни другой ее заново не переживают и не смогут оживить.

Являясь источниками знания, воспоминания являются также его условием в той мере, в какой индивид из-за

отсутствия непрерывности действия не достигнет не только истории вообще, но даже собственной истории.

Благодаря непосредственному удержанию последовательные моменты объединяются, благодаря

накоплению опыта я есть мое прошлое, как итог моего опыта, благодаря относительной преемственности

моих эмоций

я могу совпадать с отдаленными впечатлениями и оставаться тем же для своих близких.

Человек, который развивается, есть тот человек, который, сохраняясь, обогащается, но который, чтобы

развиваться, должен и забывать. История возникает вместе с осознанием этого предназначения, вместе с

этим отделением, которое порывает единство этой естественной длительности. Вместо того чтобы

присоединиться

к становлению, вместо того чтобы довериться внутреннему динамизму, индивид,

раздваиваясь, стремится к самопознанию. Благодаря рефлек-

282

283

сии он придает исторический характер эволюции, которая Представляет единое целое с его существованием.

История принадлежит порядку ду

ха

а не жизни.

Заключение

В ходе предыдущего изложения мы коснулись почти всех проблем, с которыми встретимся в нашем

дальнейшем исследовании. Неизбежное предвосхищение, поскольку вся философия истории вытекает из

фундаментального положения: индивид, находящийся в обществе, которое пребывает в становлении,

размышляет над самим собой, над своим прошлым, над своими собственными размышлениями. В этом

заключении мы выделяем только

два вида результатов: с одной стороны, тот, который касается природы

понимания и, с другой — тот, что касается первоначальных причин релятивности, угрожающей науке о

прошлом человечества.

Если мы мысленно перенесемся к рассмотрению познания другого, то можем заколебаться между двумя

определениями. Либо мы назовем пониманием интуитивное схватывание состояния сознания в выражении

всего существа, лица и тела. Либо мы зарезервируем это слово за более выработанными формами знания:

улавливанием мотивов, побудительных причин или индивидуальности. Без всякого оправдания (поскольку

речь идет

о номинальном определении) мы оставим последний альтернативный термин: для нас понимание

будет реконструкцией сознания другого или творений, исходящих из его сознания. (Мы также полностью

разводим понимание и симпатию или эмоциональное соучастие.)

Кажется, это определение наталкивается на два возражения. Самопонимание происходит через

воспоминания, и легко объяснить, что оно сливается с реконструкцией. Но в случае с пониманием другого

требуется посредник в виде знаков; интерпретация самих знаков или включение знаков в означаемую вещь

прибавляет еще одно измерение феномену, и возникают новые сомнения: можно ли понять

сознание других,

творения сами по себе или, наконец, отношения сознаний с их творениями? С другой стороны, в той мере, в

какой мы заменяем пережитое время сконструированными отношениями, существует ли непосредственная

присущность интеллигибельности реальному, которое, скажем, характеризует понимание?

Плюралистичность пониманий дана наблюдением. Люди общаются, используя систему знаков, они создают

памятники; следовательно, некоторый вид понимания имеет в виду значение, ставшее объективным,

идеальное содержание слов или текста. Поскольку смысл написанного текста или вообще сочинения

существует только через акт творения, то нужно подняться до сознания писателя или художника. Это

действие представляет собой

другую форму понимания, особенно важную для историка. К тому же в обоих

случаях понимание склонно снова уловить интенцию другого сознания: завершением этого стремления

была бы полная адекватность, познание не общего, а единичного.

В случае с непроизвольными, а не условными знаками (жесты, мимика выражение лица) мы действительно

находим связь, которую не замечает заинтересованное лицо. Человек в состоянии гнева не думает о смысле

сжатых кулаков, он не хочет ни выражать себя, ни общаться. Но этот случай больше интересует психолога,

чем историка. Мы оставим в стороне

науку об экспрессивных симптомах: плохие поступки, почерк,

характер и т.д. Ограничимся указанием на то, что этот непосредственный вывод не является характерной

чертой для понимания, что он даже не ограничивается человеческими событиями, поскольку всякое

следствие есть знак своей причины (например, пар в поезде) для того, кто знает эту связь. В

сущности, знак

сменяет соответствующим образом понимание лишь тогда, когда представляет идею или, по крайней мере,

проявляет

интенцию.

Все же реконструкция длительности не запрещает принцип имманентности. В большинстве случаев

интерпретации психоаналитика открывают пациентам причины поступков, которых они не знали. Но

рациональность злобной реакции тем не менее остается внутренне присущей поступку, действенным

принципом которого, так сказать, она была. Имманентность интеллигибельности определяется по

отношению к жизни, а не по отношению к

осознанию. Это фундаментальное различие, если учесть, что, как

это мы увидим в следующей части, целью истории является понимание жизни при выявлении системы

знания и ценностей без подчинения идеологиям, т.е. идеям, которые люди составили для себя или хотели

создать о самих себе.

Установленные наукой связи между явлениями предписываются всем, кто хочет добиться истины. Но

имеют ли такое же универсальное значение связи, касающиеся понимания? Или понимание зависит от

личности интерпретатора? Первые три параграфа этой части содержат по одному вопросу.

Историк принадлежит становлению, которое он описывает. Он как бы расположен позади событий, но идет

в том же направлении. Историческая наука есть одна из форм сознания, которую общество имеет о себе,

элемент коллективной жизни, подобно тому как самопознание есть аспект личного сознания, один из

факторов индивидуального предназначения. Не зависит ли она одновременно

от современного положения,

по определению изменяющегося вместе со временем и волей, воодушевляющей ученого, не могущего

оторваться от самого себя и от своего

объекта?

Но, с другой стороны, возникает противоположная трудность: историк стремится проникнуть в сознание

другого. По отношению к историческому человеку он является другим. Психолог, стратег или философ он

всегда наблюдает со стороны. Он не смог бы ни думать о своем герое так, как тот думал о себе, ни видеть

битву, как генерал, который

ее видел или пережил, ни понять доктрину так, как ее автор.

Наконец, неважно, идет ли речь об интерпретации того или иного Действия или творчества, мы должны их

концептуально реконструировать. Однако мы всегда имеем возможность выбора среди множества систем,

так как мысль одновременно трансцендентна и имманентна

284

285

жизни: все памятники существуют благодаря самим себе и для себя в духовном мире, юридическая и

экономическая логика внутренне присущи социальной реальности, превосходящей индивидуальное

сознание.

Практически эти три проблемы плохо отделяются друг от друга. Внешний характер наблюдения

проявляется как в выборе системы, так и в интерпретации внутри определенной системы. Историчность

историка выражается в точке зрения наблюдателя, а также в перспективе на становление. Однако эти

различия нам позволяют организовать наше исследование: вначале мы изучим историка, смотрящего как

бы

со стороны на свой объект, затем изучим историка в истории, движение которой он прослеживает. Можно

было бы сказать — сперва наблюдающий других, затем историк своего собственного прошлого.

Часть вторая

Духовные миры и плюралистичность систем

интерпретации

Вступление

В качестве отправной точки мы возьмем один из выводов, к которому пришли в предыдущей части.

Событие так, как оно происходит в сознании, непостижимо. После свершения события мы восстанавливаем

пережитое. В чем сомнительность или неоднозначность этой реконструкции? В какой степени она отделима

от ситуации и от намерений историка? Обладает ли универсальной пригодностью

Мы указали в § 3 предыдущей части на объективацию сознания в духовных творениях и на существование

социальных целостностей. Отсюда следует плюралистичность систем интерпретации, которая будет первой

темой нашего исследования.

Но, предположив эту неустранимую плюралистичность, стоит задаться вопросом о том, может ли внутри

определенной системы интерпретация быть истинной. Эту истину можно будет искать либо в элементе,

либо в более или менее широкой целостности. С другой стороны, истине угрожают либо распадом объекта

(неуловимый атом, неоднозначная целостность), либо вмешательством наблюдателя в воссоздаваемое.

Можно было бы сформулировать те же проблемы в следующих словах: универсальность понимания была

бы приговорена либо из-за всегда незавершенной и богатой новыми смыслами структуры исторической

действительности, либо из-за деятельности историка, который, будучи зависимым от исторической эпохи,

остался бы сторонним наблюдателем прошлого.

Вначале мы проанализируем феномен плюралистичности систем интерпретации и идею о невозможности

научной редукции (§ Г), затем —

286

интерпретации: интерпретацию идей (§ 2), психологических (§ 3) и фактов (§ 4), сохранив всегда

присутствующие при этом вопросы: о возможности фрагментарного и полного истинного понимания о

релятивности и универсальности пониманий, о различиях и неизбежной согласованности действий систем.

§ 1. Плюралистичность систем интерпретации

В § 3 предыдущей части мы указали истоки проблемы, которую хотели рассмотреть.

Для общения люди используют системы знаков, которые получают извне. Так, слово имеет объективно

зафиксированный смысл (благодаря соглашению, употреблению и т.д.), но смысл, который ему придает этот

конкретный человек, который его применяет в тот или иной момент, всегда более или менее отличается от

общего смысла. В обычной беседе для заполнения интервала

между тем, что хочет сказать другой, и тем,

что он говорит, мы вынуждены улавливать молчаливый язык жестов и тел, вынуждены быть участниками

молчаливого согласия, уточняющего для близких значение каждого термина. Но когда собеседники

отдалены друг от друга веками, то единственной интерпретацией языка является реконструкция систем,

использованных эпохой или той или

иной личностью, но никогда нет уверенности в том, что добились

единственно возможного впечатления, которое, может быть, казалось очевидным современника.

Вместе с желанием создавать, а не сообщать возрастает расхождение между пережитым опытом и

памятником. Напрасно было бы искать красоту картины за пределами материи, являющейся носителем

эстетической ценности, представленной отныне всем. Между сознанием и осознанием, между ясным

намерением и созиданием, может быть, существует разрыв в себе и всегда — разрыв для других.

Отныне мы переходим на точку зрения интерпретатора, чтобы показать плюралистичность систем

интерпретации, связанную с положением историка и структурой реальности..

Возьмем в качестве примера понимание текстов Ж.Ж. Руссо. Оставим в стороне филологическую работу,

сравнение и критику текстов, сопоставление различных изданий и т.д. Будем пренебрегать также изучением

некоторых фактов, связанных с произведениями, как, например, число изданий или переизданий,

распространение книги, общественный резонанс и т.д. Каково бы ни было значение

этого социологического

анализа, он не исчерпывает труд историка. Идет ли речь о «Новой Элоизе» или «Об общественном

договоре», он хочет выявить идеологическое или художественное содержание сочинений. Не повторять то.

что сказал автор, не резюмировать, а выяснять и осмысливать.

Абстрактно легко сформулировать идеи, которые Руссо более или менее прямо выразил в своем романе. Но

изложить сознательные намере-

287

ния писателя еще не значит понять сочинение. Значение романа никогда не совпадает с моральными,

политическими или религиозными концепциями, которые автор предполагал прояснить или защитить.

«Общественный договор» не был бы понят, если бы историк указал только на политические предпочтения

Руссо, напомнил бы о возможных заимствованиях у предшественников или современников или даже

проанализировал бы положение Руссо как гражданина Женевы и человека народа, восставшего против

аристократических салонов. Смысл политической философии при условии допущения, что такая философия

имеет право на существование, находится за пределами биографических эпизодов или социальных и

литературных влияний; чтобы его уловить, необходимо следовать движению мысли.

Хорошенько уточним значение, которое мы придаем этим замечаниям. Можно было бы спросить о задаче,

которую историк должен взять на себя. Изучения заимствований и источников недостаточно. Методы

истории или критики были бы снова поставлены под вопрос: как перевести без извращения эстетические

ценности на другой язык? С теми же психологическими идеями, с тем

же опытом, Пруст мог бы написать

вместо «В поисках утраченного времени» банальный и скучный трактат.

Но не в этом направлении идут наши исследования. Мало значения имеют эти методы и средства

выражения, которыми они располагают. Мы предполагаем, что историк претендует на познание, и мы

спрашиваем себя, как он этого добивается. Ведь всякое познание искажало бы свою цель, если бы

пренебрегало порядком и внутренним единством памятника, ибо творение

, или, как говорят, осуществление

понятно только благодаря своей подлинной цели. Между наблюдением фактов, объяснением посредством

причин, с одной стороны, и эстетической оценкой — с другой, располагается понимание, которое должно

иметь право на независимость от них и предшествовать им, обоим. За неимением этого историк искажает

или игнорирует духовную реальность как составляющую часть

прошлого.

Благодаря предыдущему анализу мы, кажется, снова нашли классическое отличие внутренней

интерпретации от интерпретаций внешних. Но нашей целью было не только напомнить об этом отличии,

ибо, с нашей точки зрения, оно представляет лишь особенно подходящий пример плюралистичное™ систем

интерпретации из-за того, что оно противопоставляет друг другу обе крайние системы.

В предыдущей части мы показали, что всякая интерпретация есть реконструкция. Если даже в конечном

счете имеют в виду сознание умерших людей, то тем не менее его воссоздают через посредство

интеллигибельных связей. Таким образом, мы констатируем многообразия связей, которые можно

использовать. Чтобы понять Руссо как единое целое, т.е. чтобы было показано

единство его различных

произведений, мы попытаемся представить себе одновременно гражданина Женевы, утописта, мечтавшего о

справедливой политике, о новой педагогике, одиноко гулящего человека и т.д. Зде^ь для нас противоречия

или непротиворечия имели бы меньше значения, чем эмоциональная

связь различных тем. Напротив, если изучают «Общественный договор»

как

самостоятельную работу или в

русле политической теории, то интерпретация в строгом смысле слова должна носить непротиворечивый

характер: совместима ли гражданская религия с пантеизмом писем господину Мальзербу, а с культом

свободы? В соответствии с преследуемой целью историк устанавливает между элементами различные связи,

использует другие понятия: таким образом, все зависит именно от

поставленной цели.

Выиграли ли мы что-нибудь, когда следили за отношением интерпретатора к историческому памятнику, а

не наблюдали за движением, через которое трансцендируется жизнь? Не приходится сомневаться: разрыв

остается возможным, но не необходимым, пока наше внимание фиксируется на феномене созидания.

Напротив, плюралистичность интерпретаций очевидна с момента рассмотрения труда историка. Ибо

появляется столько интерпретаций

, что уже существуют целые системы, т.е., выражаясь туманными

терминами, психологические концепции и оригинальные логики. Больше того, можно сказать, что теория

предшествует истории, если под теорией подразумевать сразу детерминацию определенной системы и

ценность, которую придают определенному типу интерпретации.

Чтобы подтвердить не столько точность, сколько значение предыдущего анализа (хотя из-за банальности

сочли бы это бесполезным), рассмотрим некоторые формы внешней интерпретации, например

разновидности так называемого материалистического метода. По-видимому, можно было бы их выделить

четыре: каузальное объяснение, психологическое объяснение, объяснение с помощью таких понятий, как

экспрессия, рефлекс, и, наконец, историческое

объяснение. Рассмотрим их последовательно.

Очень часто говорят о детерминации или об обусловленности. Оставим эти случаи, которые мы рассмотрим

чуть дальше, когда будем анализировать понятие исторической каузальности. Но сразу же ясно, что

каузальное объяснение всегда предполагает внутреннее понимание. Прежде чем искать причины какой-

нибудь идеи, необходимо знать, что она означает, т.е. в сущности то, чем

она является. Напротив, могут

сказать, разве мы ее не узнаем через внешние обстоятельства? Такое возражение предполагает допущение

сомнительной теории, согласно которой действительное значение идей вытекает из изучения среды и

воздействий. И хотя даже в этом случае различие и порядок обоих приемов остается законным, социальное

понимание принимает окончательный вид благодаря философской

теории.

С другой стороны, как бы то ни было, каузальное исследование не Должно содержать никакой оценки.

Истинность или ценность духовного произведения не соизмеряется с обстоятельствами его открытия или

создания. К тому же налицо две вещи: во-первых, если все идеи имеют социальные причины, то необходимо

допустить радикальное разделение Ценностных суждений и суждений

о первопричинах. За неимением это-

288

289

го, пришли бы к дискредитации всех идей (в том числе и идеи историка не избежали бы критики). Во-

вторых, если, напротив, некоторые идеи не имеют социальных причин, то отсюда следует, что

материалистическая интерпретация не является ни единственной, ни привилегированной и следовательно,

она оставляет место интерпретации внутреннего улавливания.

Хотя каузальное объяснение обычно считается в высшей степени истинным, оно редко встречается.

Действительно, очень трудно открыть между фактами и идеями регулярные последовательности. Чаще

всего историк использует такие термины, как отражение, надстройка или такие психологические понятия,

как защита, скрытность, трансфигурация, бегство и т.д. Либеральная экономика служит для защиты

капитализма, так называемые

гармоничные экономики скрывают реальную ситуацию, религия

трансфигурирует нищету, трансцендентные воображения занимаются бегством в мир, где каждый живет

своей уникальной жизнью.

Ясно, что любая такая интерпретация имеет частный характер. Она не дает возможности сделать какого-

либо заключения об истинности или ложности или просто даже о значении идей. Она, как и другие, научна

и законна, при условии, что осознает свои границы.

Кроме того, социальные последствия или ложность идеи не позволяют сделать какого-либо утверждения

относительно первопричины. Интерес капиталиста к теории о неизбежности кризисов не предполагает, что

эта теория является ложной. Из предположения о ее ложности не следует, что те, кто ее проповедует,

являются лицемерами или циниками. Самое большее, на что имеют право

, это сделать заключение, что

ошибка содержит психологическую причину, а дух как таковой не ошибается.

Нам могут возразить, что историк не изучает отдельно, с одной стороны, мысли, а с другой, — людей. Он не

допускает, чтобы эта дуалистич-ность была неустранима. Напротив, он склонен к их объединению, потому

что идеи, с его точки зрения, являются выражением положения людей или социальных ситуаций. Может

быть, стоит привести предыдущий пример

и снова обратиться к либеральной экономике? Историк не будет

противопоставлять намерения буржуазных экономистов логике науки только потому, что применяемые

понятия, приемы рассуждения и исследования, весь мыслительный аппарат выражают классовую волю в

такой же степени, как желание освятить частную собственность и свободную конкуренцию. Такой метод

мог бы себя защитить с помощью,

по меньшей мере, правдоподобных предложений такого рода: мысли

каждого являются отражением бытия, различная деятельность группы или индивида зависят друг от друга,

они, порой, несут печать одного и того же вдохновения, соответствуют единой интуиции или стилю.

Тут тоже речь идет о пригодном методе, законность которого среди других нельзя ставить под сомнение, но

важно из него вычленить неявные гипотезы и установить его пределы. Свод идеальных целостностей

(например, либеральная философия), социальных целостностей (тот или иной класс), отношения этих

целостностей, — все эти шаги включают некоторую направленность любознательности. Начиная с

этого

момен-

бъединяют в некую совокупность различные творения духа: религию, ™

ку

философию и т.д., избранная

система интерпретации обязатель-о остается за пределами специфических логик, и начинают склоняться

сублимирован ной психологии. Но такая история не сможет исключить или дискредитировать ни историю

чистых идей, ни историю действующих людей.

Наконец, такая формулировка, как «историческое значение такой доктрины заключалось...», относится к

другому разряду. Она представляет крайнее средство историка: если картезианский механицизм не имеет ни

в качестве причины, ни в качестве следствия промышленное предприятие, если он не выражает ни

психологию, ни жизненную ситуацию человека промышленных предприятий, то он является временным

совпадением, побуждающим

к историческому суждению. С этого времени историк, свободный от того,

чтобы доказывать, свободно создает исторические эволюции, в которых и через которые факты и творения

прошлого получают свой точный смысл. Нам будет достаточно поставить вопрос: может ли ретроспекция

быть более верной, чем современное видение, является ли она окончательной или нет? Не вдвойне ли она

относительна: в теории и в точке зрения историка? Следовательно, она включает, но не может это доказать,

истину философии, от которой зависит.

* * *

Представляется, что предыдущий анализ содержит три вывода:

1. Далекое от того, чтобы его заменить объяснение подменяет понимание.

2. Плюралистичность интерпретаций — факт неоспоримый, она предписывается историку. Некоторые

интерпретации во всяком случае остаются независимыми.

3. Одна только теория, которая действительно предшествует историческому исследованию, позволяет

фиксировать ценность, свойственную каждой интерпретации, возможность внешних объяснений, природу

истинного понимания.

Последний вывод может показаться парадоксальным и банальным. Парадоксальным, ибо не факты ли, а не

наши умствования учат нас, в какой мере идеи объясняются экономическими и социальными

обстоятельствами? Банальным, потому что кто когда-либо надеялся на то, что изучение античного общества

нам раскроет окончательную мысль Платона в «Пармениде»? Попытаемся защитить этот парадокс

подтвердить эту банальность.

Бесспорно, что именно посредством эмпирических исследований выясняют причины идей. И философия,

которая логически предшествует, более или менее подсказана и подправлена этими исследованиями. Но в

большой степени получают желаемые результаты: интеллектуальное Движение всегда предполагает прямо

или косвенно экономические и социальные условия. Успех, обеспеченный методом, не доказывает, что

подлинным смыслом идей является гот

смысл, который вытекает из того или иного исторического

обстоятельства.

290

Другое возражение имело бы целью важность этих выводов. Не является ли главным выяснение того, какие

интерпретации автономны (независимо от признанной теории)? Даже без изложения теории (для каждой

сферы общественной жизни нужна своя теория) можно указать на некоторые элементы ответа.

Понимание произведения по отношению к его цели всегда транс-цендентно установлению причин или

психологических и социальных обстоятельств. Историк, может быть, полностью объяснит с помощью

исторических (экономических, политических, психологических) феноменов метод или даже

художественную форму произведения, успех и закат жанра, он дает себе отчет в том факте, что на каком-то

этапе

своей жизни люди составили себе идею красоты, но не в том факте, что такое произведение красиво,

что такое искусство выше, или нам кажется, что выше качеством по сравнению с другим. Эстетическое

понимание (техники, формы, структуры, экспрессии) как таковое неустранимо, как и, впрочем, оценка

ценностей, необходимое условие которых оно представляет.

Зато это истинное понимание, соответственно их сферам и теориям, сойдет за решающее понимание или,

наоборот, за специальное и — даже в некотором роде второстепенное понимание. В любом случае истина

научного высказывания не зависит от своих первопричин. Эта универсально законная независимость имеет

значение неодинаковое для социальных и естественных наук. Если объективные высказывания в

социологии

и истории всегда включены в совокупности, которые сами связаны с экстранаучными желаниями, то

субъективность этих совокупностей (объясняемых с внешней стороны), может быть, будет иметь большее

значение, чем универсальность суждений, которые выражают факты и каузальные связи. Больше того,

трансформации действительности обрекают познание многими способами на становление, которое

несравнимо с прогрессом

физики.

Эти два аргумента применяются к философии, которая, всегда в своей целостности, кажется, выражает

жизнь, а не чистую мысль. Она имеет в виду незавершенный и меняющийся объект — самого человека.

«Внутренняя» интерпретация, т.е. интерпретация, связанная с приведением в систематическую форму,

рискует пренебречь глубоким значением: либо историческое значение берет верх над вечным значением, а

ценность человека над ценностью истины, либо моменты философского поиска следуют друг за другом, не

превращаясь в накопление знания, зависящее от эпох или образов жизни.

Таким образом, истинное познание то опускается до технической интерпретации, то возвышается до

интерпретации духа, качества или перманентного смысла. Теория не только имеет функцию обозначать

возможности и границы социологических объяснений, она должна, особенно при определении сущности

деятельности и произведения, фиксировать значение, присущее каждой интерпретации.

Итак, это общее исследование представляет собой простое введение· Оно нуждалось бы в теориях в двояком

смысле, о котором мы только что писали. Но его было бы недостаточно для критики догматизма, забыва-

юшего о множестве допустимых интерпретаций или претендующего на то чтобы обосновать на эмпирии

исключительную истину или превосходство одной интерпретации над другими. Социологизм кончился бы

двояким противоречием нашему опыту, ибо он склонен отрицать свободу интерпретатора и свободу автора

и подтверждать обеими свободами эти два отрицания. На самом деле, историк должен пройти через

многообразие творений, чтобы достичь очевидного, но, может быть, неуловимого единства человеческого

существования.

§2, Понимание идей *

В другой работе

мы встретились с проблемой, которую хотим поставить в этом параграфе. Зиммель

противопоставлял психологическое понимание (субъективный смысл) объективному пониманию

(Sachverstehen), имея в виду, что понимают или слова или того, кто говорит. На более высоком уровне это

значит, что понимают памятник или жизнь. Это различение имеет якобы тем большее значение, чем больше

склоняются

к мнению, что субъективный смысл якобы по праву является уникальным, тогда как также

якобы по праву может быть столько объективных смыслов, сколько и непротиворечивых в самих себе и

относительно текстов интерпретаций. Что касается Вебера, то он допускал плюралистичность исторических

интерпретаций, но старался ограничить их последствия. История якобы касается только пережитого

смысла.

Всякое, даже духовное, событие в конечном счете якобы имеет психологическую природу, история будто

бы запрещает себе всякую оценку морального или эстетического характера и добивается истины

действительной для всех. Можно будто бы установить причины появления художественного произведения,

если абстрагироваться от его красоты. Порядок ценностей транс-цендентен историческому опыту, хотя этот

опыт

воспроизводит ретроспективный характер человеческого становления, в котором и через которое

реализуются ценности.

Прежде всего, мы будем обсуждать обе эти теории, теорию Вебера, чтобы защитить автономию понимания

идей как таковых и теорию Зим-меля, чтобы избежать анархии, которой она угрожает интерпретатору,

отвлекающемуся от пережитого опыта. Затем мы постараемся показать, почему понимание идей, никогда не

являясь окончательным, остается способным к обновлению до тех пор, пока

история продолжается и люди

меняются.

* * *

В самом деле, практика Вебера соответствует принципам, которые он формулирует логически. Как и все

юристы, он знает дух законодательства (дух римского права) как идеальную совокупность, элементы

которой более или менее смутно пережиты индивидами, но которые в своем единстве и связности

опережают действительность. Следовательно, историк делает, по крайней мере, первый шаг, который

Вебер

абстрактно критикует, шаг. завершающийся выявлением логики, имманентной образу действия.

292

293

Может быть, возразят, что пережитый смысл тем не менее остается атомом исторического мира. Если

предположить, что историк в области права изучает отдельный факт, то действительно он будет иметь в

виду то, что произошло в сознании личности, совершающей действие, которое юридически признано

обществом. Но, безусловно, весь вопрос состоит в выяснении того, являются

ли психологические данные

материалом или объектом. Это — решающее отличие, которое Вебер не принимал.