Анкерсмит Ф.Р. Возвышенный исторический опыт

Подождите немного. Документ загружается.

тетический опыт таков, что внимание в нем неизменно сосредоточено на разнородных, но

взаимосвязанных компонентах феноменально-объективной области»

. В контексте нашего обсуж-

дения будет полезно сделать одно замечание на это, казалось бы, невинное суждение. В ПЭО нам

дано целое картины (если мне позволено будет ограничиться здесь живописью); а не так, что сна-

чала мы видим детали и только потом - целое. Как раз наоборот. Здесь показательно то, как

однажды описал эстетический опыт историк искусства Кеннет Кларк. Согласно Кларку, историк

искусства «выявляет устойчивую схему и говорит в связи с ней о воздействии, тщательном

изучены,, воспоминании и возобновлении. На этапе воздействия картина видится как целое.

Общее впечатление от картины зависит от таких ее качеств, как размер и тон, форма и цвет. Это

предшествует установлению темы картины. На следующем этапе, когда происходит тщательное

изучение, в игру вступают критические силы, и он обнаруживает, что ищет центральную идею

картины. Он отчетливо замечает, что может наслаждаться "чисто эстетическими отношениями" с

кар-

347

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

тиной не дольше, чем наслаждается вкусом апельсина

, - т. е. не долее двух минут»

Словом, можно говорить о сравнительно кратком времени, которое можно отождествить с ПЭО -

когда человек пассивно «воспринимает» картину и когда она оказывает на него наибольшее

«воздействие»; затем за дело берется сознание, и только после этого мы осознаем, благодаря

способности к абстракции, детали картины и, возможно, их значение для истории искусства. Эту

последнюю стадию, стадию того, что можно назвать «ученым исследованием», мы можем

соотнести с герменевтикой Гадамера. Нам уже приходилось слышать о том, что «воздействие»

начальной стадии ощущается даже в тех случаях, когда мы смотрим на сюжетные картины сверху

или сбоку; этот факт только подтверждает, что ПЭО предшествует интерпретации и «ученому

изучению» и не зависит от них. И опять-таки парадоксально, что в эстетическом опыте целое

является данным, а деталь - (ментальной) конструкцией.

Во-вторых, как подчеркивает Бердсли, «эстетические объекты дают нам концентрацию опыта»*

воспринимая произведение искусства, мы концентрируемся только на том, что мы видим и

слышим, и игнорируем все остальное. Здесь мы имеем дело, очевидно, с мыслью Дьюи о

деконтекстуализации, которую мы обсуждаем в этой главе и на которую я уже много раз ссылался,

используя для этого в качестве метафоры объятия Ромео и Джульетты. В следующем разделе это

свойство эстетического опыта станет предметом специального исследования. В-третьих, ПЭО

является «опытом, внутренне связным или последовательным до чрезвычайно высокой степени».

Или, как говорит Бердсли чуть ниже, «это опыт необычайно полный сам по себе. Импульсы и

ожидания, вызванные элементами этого опыта, ощущаются как уравновешенные или

восполненные другими элементами опыта, так что достигается некоторое равновесие или

законченность, которая и дает возможность наслаждаться»

". Очевидно, эта характеристика тесно

связана с превосход-

348

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

ством целого над частью в ПЭО. И не менее интересны две другие характеристики ПЭО.

Эстетические объекты, объекты, вызывающие ПЭО, описываются Бердсли как «объекты

manques*», так сказать, «в них чего-то недостает, и это мешает им стать вполне реальными,

достичь полного статуса вещей»

. Объекты ПЭО, кажется, остаются довольны своим эфемерным

онтологическим статусом и тем самым иллюстрируют тезис, защищавшийся нами выше: в ПЭО

взаимодействие между субъектом и объектом подчеркивается в ущерб объекту (и субъекту).

Кроме того, это может также объяснить, почему в прагматистской концепции эстетического опыта

не уделяется особого внимания философскому исследованию природы эстетического объекта, ко-

торое обычно является отправной точкой аналитической эстетики. Опять-таки (Эйхендорф и

Беньямин) призывают «оставаться на поверхности» и избегать ухода оттуда, где взаимодействуют

субъект и объект.

Наконец, если мы посмотрим на характеристики, которые Бердсли приписал ПЭО, мы не можем

не удивиться их значительному совпадению с тем, что мы научились, благодаря Хёйзинге,

вкладывать в понятие исторического опыта. В обоих случаях опыт есть нечто, что претерпевается,

а не (активное) вмешательство в объект опыта со стороны когнитивных схем или категорий,

существующих в сознании субъектов. Он обладает всеми признаками откровения, и в обоих

случаях это описывается в выражениях, порой граничащих с мистицизмом. В обоих случаях опыт

сопровождается убеждением в наличии совершенно подлинного контакта с реальностью

прошлого, контакта, который не отягощен никакими предшествующими связями, никаким знани-

ем или теориями об объекте опыта, которыми мы могли бы уже располагать^. И, самое главное, в

обоих случаях сложное или целое является данным и конкретным, тогда как части и компоненты

относятся к абстрактному.

Неполные, недостаточные (франц.).

349

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

ПРАГМАТИСТСКИЙ

ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ

И ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Есть одно свойство, которое Дьюи неизменно приписывает ПЭО и которое я лишь мимоходом

упомянул в предыдущем разделе. В некоторых местах «Искусства как опыта» Дьюи говорит о

ПЭО как «непосредственном опыте», ценность которого «прямо реализуется» и не откладывается

для некой другой цели или опыта

*. Это опыт, обладающий необычайной независимостью от

контекста, «деконтекстуализированный» опыт. С точки зрения Дьюи, для ПЭО характерна

прямота и непосредственность, которая, как мы видели, является также важным свойством

исторического опыта, причем и эстетический, и исторический опыт совершенно явно не

гармонируют с более традиционными (эмпиристски-ми) концепциями опыта. Дело в том, что

непосредственность опыта свидетельствует об индифферентности эстетического и исторического

опыта к эпистемологическим трансцендентальным схемам, связывающим язык с миром. Возьмем

научный эксперимент и тезис о нагруженное™ теории эмпирическими фактами; существующие

научные теории лишают опыт прямоты и непосредственности, и всякий опыт, следовательно,

оказывается «опосредованным» теориями. И надо только вспомнить концепцию действенной

истории Гадамера, чтобы понять, что отрицание прямоты и непосредственности (исторического)

опыта не менее широко распространено среди теоретиков истории, желающих сохранить за ним

столь необычный статус. Так что, видимо, эта характеристика (эстетического и исторического)

опыта сбивает с толку даже самых непредубежденных теоретиков.

Хорошим примером является книга Шустермана о прагмати-стской эстетике. Ведь в значительной

мере аргументация'

Шустермана нацелена на примирение анализа ПЭО Дьюи с деконст-

руктивизмом и современными теориями интерпретации. И мы вполне можем доказать, что

деконструктивизм (если вспомнить

350

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

то, что было сказано о нем во второй главе) является фактически беспримерным прославлением

кшрямоты текстового опыта. Можно подумать, что в этом отношении Шустерман был введен в

заблуждение рортиевской критикой фундаментализма, которую он безоговорочно поддерживает,

опять-таки, с теми же следствиями, которые мы уже обрисовали во второй главе. Ведь, с одной

стороны, антифундаментализм безусловно направлен против трансценденталистских попыток

обосновать научный опыт и познание на данных (а не на содержании) чувственного опыта, и здесь

антифундаментализм и прагматизм еще идут одной дорогой. Но, с другой стороны, мы уже

выяснили, что именно рорти-евский вариант антифундаментализма ошибочно заключает отсюда,

что нас бессрочно заточили в тюрьму языка и что вне языка у опыта и знания нет никаких

оснований (поэтому мое видение ПЭО и исторического опыта решительно не совпадает с ан-

тифундаментализмом). «Язык вездесущ», не так ли?

Вместе с тем скорее Шустерман, чем Рорти (и другие антифундаменталисты), готов признать

возможность прямого, неопосредствованного опыта. Шустерман противопоставляет «понимание»

и «интерпретацию» и употребляет первый термин для указания на доязыковое знание (текстовой)

реальности. Возражение, что всякое знание или «понимание» с необходимостью является

языковым, Шустерман отвергает: «Даже если мы признаем, что языковое понимание всегда с

необходимостью является интерпретацией, отсюда еще не следует, что всякое понимание является

интерпретативным. Ведь это требует дальнейшей посылки - что всякое понимание и осмысленный

опыт действительно являются языковыми. И такая посылка, хотя бы она и была глубочайшей

догмой лингвистического поворота как в аналитической, так и в континентальной философии, не

является ни самоочевидной, ни неуязвимой»

. Шустерман вспоминает далее примеры опыта и

«понимания», которые не связаны с языком; так, танцор понимает «смысл и правильность

движения или позы благодаря проприоцепции: чувствуя его своим позвоночни-

351

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

ком и мускул ами»

Я6

. И нетрудно будет привести другие, не столь мудреные примеры; ведь кто

пожелал бы усомниться в том, что животные, такие как собаки и лошади, или же дети, не

научившиеся говорить, способны к осмысленному опыту? Нужна любовь философа к догмам и

рассудочности, чтобы искренне верить в невозможность доязыкового или неязыкового восприятия

реальности. Вот и Шустерман наставительно замечает: «Мы, философы, не можем понять этого,

потому что мы, свободные от телесной оболочки говорящие головы, единственной и законной

формой опыта признаем языковую: мышление, говорение, писание. Но ни мы, ни язык, который,

конечно, участвует в нашем формировании, не могли бы выживать без неартикулированной

основы дорефлексивного, неязыкового опыта и понимания»".

Я от души соглашаюсь с этим, хоть и не поддержал бы склонность Шустермана к лишению опыта

интеллектуализма. Надо только вспомнить об историческом опыте, и становится ясно, что опыт

может быть интеллектуальным достижением высшего порядка. И значение (meaning) не страдает

от разъединения истины и опыта (как, вероятно, полагают прагматисты, чувствующие ностальгию

по Истине).

Итак, у нас нет причин сомневаться в возможности прямого и непосредственного восприятия

реальности на том единствен ном и категорическом основании, что всякий опыт опосредуется

языком™. Но разве можно не прибегнуть к другой стратегии - и не попытаться доказать, что опыт

всегда опосредуется предшествующим опытом, нашей собственной личностью, нашей психо-

логической конституцией, социальными условиями и т. д.? Кроме того, Дьюи часто подчеркивает,

что всякий опыт связан с контекстом, и возможно, что он считал это истинным и применительно к

ПЭО. Так, Шустерман суммировал позицию Дьюи в следующих словах: «Хотя эстетический опыт

может казаться (курсив мой. - Ф. А.) спонтанным в своей непосредственности, он всегда

основывается (на чем настаивает сам Дьюи) на предшествующих восприятиях,

предструктурирующих ориентациях, фундирован-

352

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

ных значениях, которые влекут за собой фоновые практики»™. Однако, на мой взгляд, два

приведенных утверждения о природе ПЭО несовместимы, если не сопровождаются важными

оговорками, и необходимо, следовательно, изучить отношение между непосредственностью и

контекстом применительно к ПЭО.

Начну с влиятельной статьи Баллоу об эстетическом опыте, опубликованной в 1912 году. В

эстетике XVIII века было принято рассматривать эстетический опыт как далекий от человеческих

забот, занимающих нас в повседневной жизни

; это распространенное мнение получило

концептуальное выражение в известной кантовской характеристике эстетического опыта как

«свободного от всякого интереса». Развивая эту мысль, Баллоу вводит понятие психической

дистанции; психическая дистанция «производится в первую очередь исключением феномена

[произведения искусства. - Ф. А.], так сказать, из механизма нашего практического, актуального я,

предоставлением ему места вне контекста наших личных потребностей и целей - короче говоря,

"объективным" рассмотрением его»

. Хотя статья Баллоу не может быть отнесена к

прагматистской традиции в эстетике, прагматисты часто обращаются к его идеям, используя их

для развития концепции ПЭО. Так, Бердсли подчеркивает, что ПЭО «отделяется, и даже огражда-

ется, от вторжения чуждых элементов». Именно благодаря этой «деконтекстуализации» ПЭО

обладает интенсивностью, которая в значительной мере обусловливает его воздействие. Бердгли

приводит забавное сравнение: ПЭО <-делает то же, что и виски, только не путем притупления

чувств и запутнения сознания, но тем, что на какое-то время направляет внимание по свободным и

чистым каналам опыта»

. Словом, ПЭО имеет тенденцию к самообособлению от других наших

восприятий и воздействует на нас пропорционально достигнутому обособлению.

Но есть еще один элемент в аргументации Баллоу, который приближает нас к решению нашей

проблемы. Баллоу вводит понятие «антиномии (психической) дистанции». Баллоу полагает, что

эстетический опыт всегда требует равновесия между «недоста-

353

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

точной дистанцией» и «излишней дистанцией»

. В случае излишка дистанции произведение искусства

вызывает у нас «впечатление маловероятности, искусственности, пустоты или абсурдности» - произведение

искусства выводится, так сказать, за рамки осмысленного опыта. Однако наибольшую угрозу для произведе-

ния искусства представляет недостаточная дистанция. В качестве примера Баллоу берет зрителя спектакля

«Отелло», подозревающего свою жену в измене. Ревнивец будет склонен полностью отождествить себя с

героем, и поэтому он не сможет оградить свое восприятие пьесы от вторжения разного рода неуместных

элементов*

. ПЭО не является ни формой эмпатического понимания, ни попыткой оживить часть прошлого,

будь то эмоции художника или то, что изображено в произведении искусства. ПЭО не являет нам «слияние

контекстуальных горизонтов», как полагали Кол-лингвуд и Гадамер, но ставит нас перед тем, что заключено

внутри контекста. И это подводит нас к сердцевине проблемы. Конечно, ПЭО может иметь место только в

соответствующем контексте опыта, способности к эстетическому опыту, - если такой контекст отсутствует,

то избыточная дистанция не позволяет произведению искусства воздействовать на нас. Но наличие

контекста ничуть не предполагает, что ПЭО обязательно затронут или окрашен им.

Следующее сравнение может прояснить мою мысль. Сравним субъекта ПЭО с человеком, который летит в

самолете и смотрит на местность, расстилающуюся далеко внизу. Часто облака мешают ему видеть землю

или искажают видимое. Но когда в облаках появляется просвет, ничто не мешает нам смотреть на землю. То

же с историческим опытом. Чаще всего облака традиции и контекста мешают нам увидеть прошлое таким,

каким оно было, искажают наше видение прошлого. Но это не исключает возможности беспрепятственно

взглянуть на прошлое в момент отсутствия «контекстных» облаков. В этом случае мы вправе сказать, что

облака (т. е. контекст) обусловливают тот факт, что он может вообще что-то видеть (я готов первым

признать это), но не то, что он действительно видит внизу. В этом смысле контекст и определя-

354

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

ет, и одновременно не определяет то, что мы видим - или воспринимаем. Этот необоснованный переход от

«что» к «то, что» -тот поп sequitur*, который мы можем различить во многих современных аргументах в

защиту неминуемо контекстного характера всякого опыта. Таким образом, не вызывает сомнения, что Хёй-

зинга смог открыться для своего столь важного исторического опыта 1902 года только из-за того, что он уже

знал о позднем Средневековье в Северо-Западной Европе, как не вызывает сомнения и то, что он мог

обладать этим знанием только благодаря всему тому, что уже было написано на эту тему другими - и в этом

отношении контекст действительно является определяющим для возможности исторического опыта, - но

то, что он на самом деле понял или воспринял в 1902 году, глядя сквозь просвет в облаках контекста, не

обусловливается контекстом. Короче говоря, хотя контекст (в нашем примере - облака, в которых

образуется просвет) может иметь огромное значение, мы все же должны устоять перед

трансценденталистским соблазном и не наделить контекст постоянной способностью определять

содержание опыта (и знания). И это означает, что признание роли контекста (которую мы только что

установили) не мешает нашей способности к прямому и непосредственному контакту с реальностью;

контакту, в котором реальность (прошлого) раскрывается так же внезапно и неожиданно, как земной

ландшафт предстает перед взглядом летящего в самолете. Если мы сопоставим это прозрение природы ПЭО

с хайдеггеровскими этимологическими спекуляциями по повод)' греческого слова aieihda (т. е. истина) или

Unverborgenheit**, то вправе будем сказать, что конечная истина о мире, которую мы можем знать, есть

истина, в которой мир «открывается» нам свободным от контекста. И что эта истина является в высшей

степени эстетической истиной, поскольку мы находим ее в ПЭО и в историческом опыте.

* Вывод, не соответствующий посылкам (лат.). - Здесь и далее: прим, перев.

* Нешкрытость (нем.).

355

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Наш пример потребует дальнейшего рассмотрения, чтобы выяснить, при каких условиях мы

можем избежать трансцендента-листских условий возможности опыта и знания. Прежде всего,

Unverborgenheit ландшафта не предполагает открытия неких «глубинных- и окончательных истин

об объекте, который мы все это время исследуем. Ведь мы не смотрели на эти облака (контекст) в

надежде узнать о ландшафте. Истину о ландшафте не следует искать в этих облаках: они просто

находятся между нами и ландшафтом - и как только они на мгновение рассеивались, ландшафт

просто открывался нашему взгляду. Наше «прямое» восприятие его стало возможным благодаря

внезапному исчезновению «промежуточных» облаков. А значит, есть только мы и ландшафт.

Очевидно, здесь мы своим примером повторили аргумент Бенья-мина об «импрессионизме»

исторического опыта. Беньямин утверждал, что «прямой» опыт есть нечто вроде «поверхности»,

нечто, возникающее при взаимодействии субъекта и объекта, и что он сразу же утрачивается,

стоит нам только начать докапываться до «глубин» объекта или предаться спекуляциям о природе

субъекта. Поэтому то, что исторический опыт может предложить историку, не будет носить

характера более глубокого проникновения в прошлое или экстраполяции на основе уже сущест-

вующего знания о прошлом (т. е. того, что дано благодаря контек-сту), но он будет определяться

«впечатлением», которое производит прошлое на сознание историка. И поиски «глубинных» или

«окончательных» истин или «сущностей», будь то на стороне объекта или субъекта, во все

времена будут фатальными для прямого опыта.

Далее, мы можем видеть землю из самолета, только когда мы находимся над просветом в облаках.

Так и прошлое может быть воспринято, только когда есть определенная «гармония» между

соответствующей частью прошлого и субъектом опыта. Для того чтобы облечь плотью эту

метафору «гармонии» между субъектом и объектом, лучше всего снова обратиться к Дьюи. Дьюи

различает две крайности в нашем восприятии реальности. Прежде всего,

356

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

мы можем безучастно и бесстрастно переносить реальность, подобно тому как камень скатывается

с холма, не «понимая», что с ним происходит. Другая крайность - когда мы реагируем на ре-

альность «механической отдачей», т. е. когда импульсы, посылаемые нам реальностью,

«прочитываются» нами так, как если бы они были просто символами или знаками наличия в

реальности некоторого положения дел. Реальность скрывается, так сказать, за «экраном» символа

или знака. В первом случае субъект опыта редуцируется до такой степени, что становится

бесполезным, а на другом полюсе объект, или реальность, становится просто ненужным, простым

occasion* (если воспользоваться терминологией Мальбранша) для субъективных процессов

Дьюи подчеркивает (приближаясь в этом смысле к аристотелевскому понятию mesotes**), что

эстетический опыт может происходить только тогда, когда достигается должное равновесие

между этими двумя крайностями. Здесь вспоминается тот факт, что коммуникация между двумя

партнерами, которые в социальном смысле равны друг другу, является намного более сложной и

богатой, чем коммуникация между хозяином и рабом. Подобно этому, как эстетический, так и

исторический опыт возможны лишь тогда, когда во взаимоотношениях реальности и субъекта ни

одна сторона не является абсолютным господином (в отличие, разумеется, от парадигматической

ситуации для всех трансценденталистских теорий опыта и познания, где субъект имеет

неограниченную власть над опытом).

На этой стадии аргументации неожиданно значимой становится последняя характеристика П&О,

которая уже несколько раз упоминалась в моем изложении. Мы должны вспомнить здесь о

многосоставности того, что дано в ПЭО и в историческом опыте: конкретное должно

отождествляться не с конститутивными компонентами опыта, в которых трансценденталистские,

анали-

* Случай, повод (лат.).

* Среднее, середина (др.-греч.).

357

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

тические теории опыта растворяют единство опыта, но с богатым и разнообразным содержанием

нашего восприятия произведения искусства (или прошлого). Вот почему Дьюи, как мы видели

чуть выше, предлагает отличать ПЭО, поскольку он обладает «внутренней целостностью и

полнотой»*, от опыта, определяемого контекстом.

Отсюда вытекает важное следствие. А именно, что ПЭО и исторический опыт в высшей степени

сопротивляются метаморфозам - таким, которые могут быть вызваны интерпретацией. Со-

держание эстетического и исторического опыта всегда является весьма сложным и

субстанциальным; следовательно, оно обладает значительной инерцией, когда входит в

конфронтацию с другими данными опыта или познания. Это содержание, следовательно, нелегко

столкнуть с его орбиты, так сказать, и оно ни в коей мере не потерпит подчинения в схемах,

которые игнорируют или даже попирают его природу. Именно этим содержание эстетического и

исторического опыта наиболее явно отличается от содержания того опыта, который обсуждается в

традиции эмпиризма. Вспомним эмпирические объяснения опыта, которые содержатся в теориях

чувственно данного, или того, что описывается суждениями об индивидуальных положениях дел,

или в Protokollsafoe* и т. д. Конечно, эти опытные данные настолько «легковесны» и изменчивы,

они так любят сбиваться в стаи, стремятся соединиться с другими, родственными им данными, что

их можно вписать во множество различных схем. Это опытные данные «без грудной клетки»,

тогда как в эстетическом и историческом опыте нам даны опытные данные, обладающие thumos**.

Это опыт в высочайшем смысле, и ему не страшно даже столкновение с твердым и массивным

корпусом хорошо обоснованной теории (или нарратива). В случае конфликта между теорией и та-

кого рода опытом в худшем положении обычно оказывается

* Протокольные предложения (нем.). ** Дыхание жизни, жизненное начало, дух, стремление и др. (др.-греч.).

358

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

именно теория. Опыт в традиции эмпиризма является «точечным», тогда как эстетический и

исторический опыт следует сравнить, скорее, с «поверхностями» или, еще лучше, с «объемами».

Вот еще почему эстетический и исторический опыт порой не сторонится столкновения даже с

мощными и уважаемыми традициями репрезентации и может не опасаться помещения в контекст,

предписываемый этими традициями. Если эта «гармония», это равное отношение между

субъектом и объектом опыта не осуществилось, если опыт не подобен объятиям Ромео и Джульет-

ты, если или субъект, или объект оказывается более сильным партнером, то это завершится для

них обоих- и для объекта, и для субъекта - утратой подлинности опыта. Теперь мы можем понять

движущие мотивы этого почти всеобщего и едва ли не единодушного современного

сопротивления идее прямого восприятия реальности. Действительно, если опыт ставится в один

ряд исключительно с простейшими компонентами опыта, с нашими элементарнейшими

перцепциями, с «чувственно данным», на чем настаивала западная эпистемология начиная с

«резолютивно-композитивного» метода Декарта, - то не нужно удивляться тому, что опыт терпит

полный крах под тяжким грузом традиции и контекста, которые постепенно затвердевают в форме

теории или предрассудка. В самом деле, «неделимые атомы» элементарных «Protokollsatze»,

«чувственно данные» сразу же утрачивают свою внутреннюю структуру (если они вообще ее

имеют), когда они должны быть сведены к уже существующим категориям, теориям, нарративам,

языкам и т. д. Однако если содержание опыта носит характер «поверхности» или «объема», а не

«точки», то оно будет способно успешно противостоять силам языка, традиции и т. д. и сохранит

свою самотождественность.

Значит, прямой контакт с прошлым, который предлагается историческим опытом, возможен

только благодаря сложности содержания опыта. И парадокс, следовательно, состоит в том, что

прямое восприятие реальности возможно исключительно в случае сложного контакта (который

поначалу будет казаться поддер-

359

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

живающим контекст или традицию), тогда как простой, или «точечный» , опыт, безусловно,

уступит давлению контекста и традиции и даст нам непрямое восприятие мира. Редуцированные и

простые атомы опыта, на которых настаивают современные мыслители, являются на деле

лучшими друзьями контекста и традиции, а не их естественным врагом. Мы всегда ассоциируем

критику контекста и традиции с наукой и наделяем эти атомы точечного опыта аурой

революционности. Но дело обстоит как раз наоборот, наука чрезвычайно привержена традиции,

тогда как искусство и история находятся в состоянии перманентной революции.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Главная задача этой и предшествующей глав состояла в том, чтобы утвердить исторический опыт

в собственных правах, так чтобы его невозможно было нивелировать в рамках матрицы тради-

ционных объяснений опыта. Гадамер справедливо надеялся, что эстетический опыт поможет нам

понять, как достичь этой цели. Но, заменив эстетический опыт диалектическим опытом, Гадамер

не сумел разорвать связи между опытом и истиной. А где истина, там недалеко и эпистемология.

Следовательно, как бы Гада мер ни критиковал Дильтея, он остался ближе к трансцендентализму

этого в высшей степени замечательного предшественника, чем ему самому хотелось бы думать. И

перед нами встал вопрос, как продолжить движение из того места, где столь внезапно остановился

Гадамер (и многие другие, например Деррида и Рорти)

. Обратившись к этому вопросу, мы

исследовали, во-первых, какими могут быть следствия разъединения опыта и истины. И, во-

вторых, в этой главе мы спросили себя, какие уроки мы можем извлечь из прагматистской

концепции эстетического опыта, для того чтобы лучше понять исторический опыт.

Наш основной вывод лучше всего сформулировать с помощью такого противопоставления.

Вспомним интуицию здравого

360

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

смысла, согласно которой познание всегда должно иметь дело, по существу, с тремя вещами: 1)

субъектом, 2) его восприятием мира, 3) объектами мира, которые даны субъекту в опыте и по-

средством опыта. Эпистемология всегда занималась поисками (трансцендентальных) схем,

лежащих в основе и субъекта, и объекта. Опыт был более или менее «подавлен», так сказать,

этими схемами, которые должны связывать субъект с объектом насколько возможно тесно.

Фактически историю эпистемологии можно рассматривать как одну непрерывную атаку на опыт:

ведь всякая автономия, дарованная опыту, автоматически разрушит стройную схему,

определяющую отношение между субъектом (языком, или знанием) и объектом. Иначе говоря,

эпистемология, если она должна остаться собой, должна превратиться в одно непрерывное усилие

по разделению области опыта на часть, предназначенную субъекту, и часть, принадлежащую

объекту

*. И так в идеале уже не должно остаться места для опыта как независимой составляющей

процесса приобретения знания. Тем самым опыт был сведен просто к «моменту»; точнее, к

бесконечно краткому моменту перехода от объекта к субъекту или наоборот. И опыт сумел лишь

выжить в вечной битве равных - реализма (эмпиризма) и идеализма (трансцендентализма), -

спрятавшись под маской вопроса о том, где именно на траектории между субъектом и объектом

должен располагаться этот «момент перехода». Опыт был тенью, отброшенной этим спором, и

судьба опыта была такова, что он никогда не мог быть более чем тенью в этом споре. Совершенно

другой взгляд на опыт был предложен в этой главе. Ведь стоит только опыту освободиться от

смертельных объятий истины, как он сможет вернуть себе независимость от субъекта и объекта.

Он может, далее, в полной мере снова воспользоваться своим стратегически столь выигрышным

положением между субъектом и объектом. Больше того, он может вновь утвердить себя в качестве

главного действующего лица во взаимодействии субъекта, объекта и опыта и низвести двух

первых до статуса своих функций.

361

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Совершенно очевидно, что, описывая противоположность между эпистемологией и реабилитацией

опыта, предпринятой в этой главе, я неизменно имел в виду историописание (и гуманитарные

науки вообще). У меня нет ни честолюбивого стремления, ни экспертного знания, которые

позволили бы мне судить о том, является ли эпистемология лучшим путем к пониманию способа

приобретения знания в естественных науках. Но эпистемология совершенно не способна воздать

должное всем проблемам, поднятым историописанием, нашим способам чтения текстов и, в

целом, нашему отношению к прошлому. Ведь здесь этот «момент перехода» между субъектом и

объектом совсем не является бесконечно кратким; фактически именно на этом отрезке происходит

все поистине значительное в истории и в гуманитарных науках. Траектория между субъектом и

объектом (которую я отождествил с историческим опытом), траектория между историком,

гражданами современного мира, коими мы являемся, с одной стороны, и прошлым, с другой, и

есть место, где рождается историческое сознание и историописание. Мы не знаем с априорной

достоверностью, где заканчиваюсь «я», исторический субъект, и начинается прошлое, объект.

Здесь все текуче и неопределенно, и именно эта текучесть и неопределенность определяют

территорию, на которой могут расцвести история и историописание. Это территория

исторического опыта.

Я заканчиваю кратким замечанием по поводу современного увлечения памятью, воспоминаниями,

поминовениями и т. д., короче говоря, всеми теми аспектами нашего отношения к прошлому,

которые так интенсивно обсуждаются со времени публикации грандиозного труда «Места

памяти»

под руководством Пьера Нора. Никого не может оставить равнодушным работа, сделан-

ная в этой сфере: была открыта новая область исторического исследования, и соответствующие

изыскания уже принесли ценнейшие прозрения. Тем не менее с теоретической точки зрения, если

принять во внимание то, что обсуждалось в этой главе, положение дел остается неоднозначным. С

одной стороны, мы

362

Глава VI. ПРАГМАТИСТСКИЙ ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

должны радоваться объятиям этой памяти. Ведь несомненно (как я уже подчеркнул во Введении),

что категория памяти намного более конгениальна историческому опыту, чем то, что мы при-

вычно получаем от традиционного историописания и традиционной исторической теории. Разве

наши воспоминания не являются самой очевидной искомой отправной точкой, если мы хотим

постичь то, как мы воспринимаем прошлое? И в этом отношении несомненно то, что Нора

заставил нас воспринять всерьез эту траекторию между историческим субъектом и прошлым,

которая является территорией исторического опыта. Это достойно самой высокой похвалы. С

другой стороны, едва мы очертили территорию исторического опыта, как Нора превратил ее в но-

вую область (традиционного) исторического исследования. Занявшись тем, как предшествующие

поколения французов воспринимали свое прошлое, он тут же оставил эту траекторию ради более

безопасного и столь надежного положения исторического {или, скорее, аисторического)

трансцендентального субъекта. Пожалуй, именно этого нам и следовало ожидать от историка,

воспитанного в строгих научных традициях школы Анналов. Но в таком случае все, что было

вначале завоевано ради исторического опыта, будет снова потеряно.

Как можно избежать этого? Это будет темой двух последних глав этой книги.

Зеркалу / ддлжно отдать образ

того, что оно никогда / не скрывало.

Ханнеке ван Бракел. «Наложения» (из неопубликованной рукописи) *

ГЛАВА VII

СУБЪЕКТИВНЫЙ

ИСТОРИЧЕСКИЙ

ОПЫТ: ПРОШЛОЕ

КАК ЭЛЕГИЯ

До сих пор мы рассматривали исторический опыт преимущественно с философской точки зрения,

лишь изредка спрашивая себя, какова может быть его роль при написании истории. Этого,

конечно, недостаточно. Не теория, но наша практика общения с прошлым способна решить,

действительно ли исторический опыт заслуживает большего внимания, нежели ему ныне

оказывают теоретики. Более того, пока мы остаемся в рамках философской и теоретической

аргументации, нам легко угодить в ловушку прескриптивной теории истории, ведь такой вид

изложения автоматически вынуждает нас уходить от рассмотрения того, что считается

фактической стороной исторических сочинений, и заниматься тем, как следует писать историю.

Но во всей теории истории нет ничего более враждебного такому переходу от «есть» к «должно

быть», нежели та теория исторического опыта, в защиту которой написана эта книга. В согласии с

его ан-титрансценденталистской направленностью, мое описание исто-

Glass /is to be given

an image

Of what it has

never / kept behind.

Hanneke van Brakel. «Juxtapositions» (unpublished manuscript). - Здесь и далее:

прим. перев.

365

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Франческо Гварди (1712-1793), «Аркада с фонарем*

366

Глава VII. СУБЪЕКТИВНЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

рического опыта требует от нас временно отказаться от трансцендентальных, теоретических,

лингвистических, тропологиче-ских или семиотических схем, которые мы склонны проецировать на

прошлое и исходя из которых «теоретики» диктуют свои предписания историкам, как мы видели это во

второй главе. Моя теория - это теория против теории, хотя мне очевидна мучительная ирония ситуации,

когда для отказа от теории требуется написать в высшей степени теоретический труд. В свое оправдание

скажу, что, как только появляется какая-нибудь теория, тут же возникает необходимость в другой теории, ее

опровергающей, поскольку практике это не под силу

Прежде чем обратиться к реалиям исторического опыта в этой и последующей главах, я предлагаю провести

различие между 1) объективным, 2) субъективным и 3) возвышенным историческим опытом. Термином

объективный исторический опыт я буду обозначать то, как люди прошлого - представляющие объект ис-

торического исследования - сами воспринимали свой мир. Как было указано во введении ко второй главе,

объективный исторический опыт стал привлекать интерес историков по меньшей мере со времени

возникновения историзма; однако такие незаурядные историки XVI века, как Этьенн Паскье и Лансло

Вуазен де ла Попелиньер, уже были отзывчивы к этому измерению прошлого

. Поэтому нет нужды еще раз

обращать внимание историков на эту разновидность исторического опыта или побуждать теоретиков

исследовать ее теоретические аспекты. Эта область или, если угодно, эта сторона исторического письма

хорошо исследована, поэтому я выношу объективный исторический опыт за рамки своего изложения.

Остаются субъективный и возвышенный исторический опыт. Первый следует располагать прежде всего там,

где прошлое уже не зависит от настоящего: случается так, что историк исследует прошлое, и вдруг, словно

бы ниоткуда, возникает неожиданное слияние прошлого и настоящего, как объятия Ромео и Джульетты. Это

тот вид исторического опыта, который имел в виду Хёй-

367

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

зинга и который занимал нас в третьей главе. В этой главе мы рассмотрим его на двух примерах.

Сначала, не слишком отступая от идей Хёйзинги, мы обсудим картину, лишенную особой

художественно-исторической значимости, которая тем не менее (или, как, вероятно, сказал бы

Хёйзинга: именно поэтому) может дать нам «почувствовать» определенный исторический период.

Речь идет о каприччо Франческо Гварди, воспроизведенном на стр. 366; как я надеюсь показать,

эта картина способна приоткрыть нам доступ к Венеции XVIII столетия. Со вторым примером

дело обстоит несколько сложнее, поскольку дистанция или различие между прошлым и

настоящим является здесь частью обсуждаемого опыта. Иными словами, исторический опыт —

это непосредственное соприкосновение не только с прошлым в его квазиноуменальном виде, но

ещетл с аурой утраченного нами мира. Об этой весьма интенсивной форме субъективного

исторического опыта я буду говорить на примере орнамента рококо.

В приведенных случаях исторический опыт связан с ситуацией, когда прошлое и настоящее уже

стали обособленными категориями. Иной случай - возвышенный исторический опыт: он

представляет собой радикальный вариант второй разновидности субъективного исторического

опыта, поскольку уже не является переживанием дистанции между прошлым и настоящим и не

предполагает обязательного ее наличия. Ситуация тут скорее обратная, так как прошлое обретает

бытие лишь благодаря историческому опыту и через его посредство. Позволю себе напомнить

читателю метафору снежного кома, уже использованную при разговоре о Беньямине (и о

платоновском мифе о происхождении полов, к которому отсылает второй эпиграф этой книги):

возвышенный исторический опыт есть опыт обособления прошлого от настоящего. Прошлое

рождается из травматического опыта историка, вступающего в новый мир и сознающего

бесповоротную утрату прежнего мира. Тогда его сознание оказывается сценой, на которой

разыгрывается драма мировой истории. Тогда судьба цивилизации находит отклик в его уме - и,

как мы увидим

368

Глава VII. СУБЪЕКТИВНЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ...

в следующей главе, моменты возвышенного исторического опыта играли решающую роль в

развитии западного исторического сознания (а через него - и в развитии исторического письма).

Тогда «мировая мудрость» вещает его устами, а его личная духовная схватка с тем историческим

миром, в котором он живет, будет ничуть не менее интересна, нежели проблемы этого мира.

Историк тут выступает в роли дельфийского оракула, посредством которого боги сообщают

людям свою волю и беседуют с теми, кто стремится обрести путь в настоящем. Для него это -

моменты наивысшего трагизма и одновременно наивысшего триумфа. В такие моменты историки

ощущают себя частью того, что описывают -иначе говоря, разлад между настоящим и прошлым, -

и испытываемое ими отчаяние, вызванное утратой привычного мира, становится движущей силой

для написания истории и внушает им глубочайшие мысли. И то, что они пишут о судьбе своей

цивилизации, попавшей в водоворот непостижимых сил, в конечном счете, есть выражение их

собственного опыта (прошлого). Именно поэтому можно сказать, что возвышенный исторический

опыт представляет собой, грубо говоря, слияние объективного и субъективного опыта прошлого.

В связи с последним замечанием я хотел бы подчеркнуть, что между этими тремя видами

исторического опыта нет непроницаемых границ. Один способен легко перетекать в другой. Так,

объективный исторический опыт может оказаться столь увлекательным для историка, что породит

отклик а его уме и тем самым перейдет в субъективный исторический опыт. Далее, субъективный

исторический опыт вполне может спровоцировать чувство утраты и ностальгии по прошлому,

более желанному, нежели настоящее, и тогда частица возвышенного исторического опыта

распространится на субъективный опыт. Таков, безусловно, случай Хёйзинги. И наконец,

поскольку возвышенный исторический опыт гармонически сочетает объективный и субъективный

исторический опыт, очевидно, что они в нем содержатся. При этом его драматизм намного

превышает эффект, который можно

369

ВОЗВЫШЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

было бы ожидать от простого соединения объективного и субъективного исторического опыта.

Более всего это напоминает смешение двух химических реактивов, которые сами по себе довольно

безобидны, но вместе становятся взрывоопасными.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ (ГВАРДИ)