Альтюссер Л. За Маркса

Подождите немного. Документ загружается.

ПРЕДИСЛОВИЕ

рактер, с ее презрением к истории и к народу, с ее глубо-

кой и тесной связью с религией, с ее ненавистью к О. Конту,

единственному заслуживающему внимания уму, который

она породила, с ее совершенно невероятными необразован-

ностью и невежеством. И хотя за последние тридцать лет

ситуация радикально изменилась, долгий век официально-

го философского отупления тоже внес немалый вклад

уни-

чтожение теории в самом рабочем движении.

Французская партия родилась в условиях этой теоретиче-

ской пустоты, она выросла несмотря на нее, заполняя по ме-

ре сил пробелы и опираясь на нашу единственную подлин-

ную национальную традицию, к которой Маркс испытывал

самое глубокое уважение: традицию политическую. И по сей

день партия несет на себе печать этой политической тради-

ции,

и поэтому ей и по сей день остается незнакомой роль

теории, пусть даже это незнакомство касается не столько те-

ории политической и экономической, сколько теории фи-

лософской. Если ей удалось привлечь на свою сторону из-

вестных интеллектуалов, то это были прежде всего великие

писатели, романисты, поэты и художники, великие ученые-

естествоиспытатели, выдающиеся историки и психологи, —

причем примыкали они к партии в первую очередь по по-

литическим соображениям; и чрезвычайно редко среди них

можно было встретить тех, кто обладал достаточным фило-

софским образованием, чтобы понять, что марксизм должен

быть не только политическим учением, «методом» анализа

и действия, что он, будучи наукой, должен быть и областью

фундаментального теоретического исследования, необхо-

димого для развития не только обществознания и различ-

ных «гуманитарных неук», но и наук о природе и филосо-

фии.

Французской партии не приходилось выбирать усло-

вий,

в которых она родилась и выросла: она была лишена

приобретений и поддержки теоретической национальной

традиции, и поэтому она была лишена и теоретической на-

СЕГОДНЯ

циональной школы, способной породить мастеров и настав-

ников.

Такова была реальность; нам нужно было научиться в

ней разбираться, причем научиться в полном одиночестве.

В одиночестве, поскольку в области марксистской филосо-

фии у нас не было подлинных и значительных наставни-

ков и мастеров своего дела, способных направлять нас в на-

ших исканиях. Политцер, который мог бы стать одним из

них, если бы не принес то великое философское произведе-

ние,

которое он готовил, в жертву решению настоятельных

экономических проблем, оставил нам в наследство лишь ге-

ниальные заблуждения своей «Критики оснований психоло-

гии».

Его уже не было в живых: он погиб в борьбе с наци-

стами. У нас не было наставников. Я не говорю здесь ни о

людях доброй воли, ни о тех немалочисленных умах, о чрез-

вычайно образованных, знающих и начитанных людях, ко-

торые связали свою жизнь с партией. Я говорю о наставни-

ках и мастерах марксистской философии, родившихся из

нашей истории, доступных и близких нам. Это последнее

условие — отнюдь не какая-то второстепенная деталь. Де-

ло в том, что вместе с этой теоретической пустотой мы уна-

следовали от нашего национального прошлого чудовищный

философский и культурный провинциализм, заставляющий

нас игнорировать иностранные языки и считать совершен-

но ничтожным все, что можно помыслить и создать за пре-

делами линии одного горного массива, течения одной ре-

ки или пространства одного моря. Разве случаен тот факт,

что изучение и комментирование работ Маркса столь дол-

гое время оставалось у нас делом нескольких мужественных

и упорных германистов? Что единственное имя, которое мы

можем предложить вниманию публики за пределами наших

границ — это имя одного-единственного одинокого героя,

который, оставаясь неизвестным во французских универ-

ситетах, в течение долгих лет продолжал детальное изуче-

ПРЕДИСЛОВИЕ

ние левого младогегельянского движения и работ молодого

Маркса: имя Огюста Корню?

Эти размышления могли прояснить нашу бедность, но

они не могли ее устранить. Первым толчком мы были обя-

заны самому Сталину, который нес самую главную ответ-

ственность за постигшее нас несчастье. Вторым толчком мы

были обязаны его смерти — его смерти и XX съезду. Но тем

временем сама жизнь делала для нас свое дело.

Ни политическую организацию, ни подлинную теорети-

ческую культуру невозможно создать одним махом или про-

стым декретом. Сколько молодых философов, созревших во

время войны или после нее, истощили себя, решая пожира-

ющие столько времени и сил политические задачи, не най-

дя времени подвергнуть их научному анализу! Характерной

чертой нашей социальной истории является и то, что интел-

лектуалы мелкобуржуазного происхождения, вступившие в

то время в партию, считали необходимым ценой чистой ак-

тивности и даже политического активизма погасить тот во-

ображаемый долг, который, как они считали, лежит на них

потому, что они не родились пролетариями. Сартр может

служить нам честным свидетелем этого крещения истори-

ей:

мы тоже вышли из той же среды; и следует считать не-

сомненным приобретением то факт, что наши более моло-

дые товарищи, по-видимому, чувствуют себя свободными от

бремени этого Долга, который они, быть может, все же стре-

мятся оплатить, но уже по-иному. Если говорить о филосо-

фии, то наше поколение принесло себя в жертву или было

принесено в жертву политической и идеологической борьбе,

я имею в виду: было принесено в жертву в своих интеллек-

туальных и научных действиях. Некоторым ученым, а по-

рой даже историкам и нескольким редким литераторам уда-

лось избежать этого. Но для философов не оставалось ни-

какого иного выхода. Если философ говорил или писал о

философии как член партии, он был обречен на составление

комментариев и предназначенных для внутреннего поль-

СЕГОДНЯ

зования бедных содержанием вариаций на темы Знамени-

тых Цитат. Среди наших ровесников мы не имели публи-

ки.

Противники упрекали нас в том, что мы обо всем судим с

узкополитической точки зрения; наиболее здравомыслящие

из числа наших коллег говорили нам, что прежде чем вы-

носить суждение о тех или иных авторах, сперва нужно их

изучить, что прежде чем провозглашать и применять наши

принципы, нам следует дать им объективное обоснование.

Для того чтобы завоевать внимание лучшей части своих со-

беседников, некоторые марксистские философы были вы-

нуждены заниматься переодеванием, превращая Маркса то

в Гуссерля, то в Гегеля, то в молодого, этического и гумани-

стического Маркса, — тем самым рискуя в один прекрасный

день принять маску за лицо. Я совсем не преувеличиваю, я

констатирую факты. Сегодня мы ощущаем их последствия.

В политическом и философском смысле мы были убежде-

ны,

что вступили на единственную в мире твердую почву,

но не зная при этом, как дать философское обоснование ее

существования и ее твердости, мы на деле вообще не име-

ли никакой почвы под ногами: мы не имели ничего, кроме

убеждений. Я не говорю об излучении марксизма, которое, к

счастью, способны порождать не только философские звез-

ды,

но и иные сферы; я говорю о парадоксально неустойчи-

вом существовании самой марксистской философии как та-

ковой. И мы, думавшие, что держим в руках и принципы

всякой возможной философии, и принципы невозможности

всякой философской идеологии, не могли представить объ-

ективное и публичное доказательство аподиктичности на-

ших убеждений.

После того как мы на опыте убедились

теоретической пу-

стоте догматического дискурса, в нашем распоряжении оста-

лось лишь одно-единственное средство, позволявшее при-

нять ту невозможность, в которой мы были вынуждены дей-

ствительно мыслить нашу философию: средство, состоящее

том,

чтобы мыслить саму философию

качестве невозмож-

ПРЕДИСЛОВИЕ

ной. Мы уже были знакомы с тем великим и утонченным ис-

кушением «конца философии», к которому нас влекли зага-

дочно прозрачные тексты молодого Маркса (1840—1845 гг.)

и тексты переломного периода (1845 г.). Самые воинству-

ющие и самые щедрые в «конце философии» посредством

ее «осуществления» давали философии ее смерть и славили

ее в действии, в ее политическом осуществлении и ее про-

летарском завершении, неосторожно используя в своих це-

лях тот знаменитый тезис о Фейербахе, в котором теорети-

чески двусмысленный язык противопоставляет изменение

мира его истолкованию. Отсюда до теоретического прагма-

тизма оставался — всегда остается — всего один шаг. Дру-

гие,

обладавшие более научным складом ума, провозгла-

шали «смерть философии», прибегая к помощи некоторых

позитивистских формулировок «Немецкой идеологии», в ко-

торых осуществление (т. е. смерть) философии становится

задачей уже не революционного пролетариата и революци-

онного действия, но чистой и простой науки: разве не при-

зывает нас Маркс покончить с философствованием, т. е. с

разработкой идеологических мечтаний, для того чтобы пере-

йти к изучению самой реальности? В политическом отноше-

нии первая интерпретация была характерна для большин-

ства наших воинствующих философов, которые, полностью

отдаваясь политике, делали философию религией своего

действия; вторая была принята теми критиками, которые

надеялись, что полный содержанием научный дискурс зай-

мет место пустых прокламаций догматической философии.

Но как одни, так и другие, заключая мир с политикой или

обеспечивая себе политическую безопасность, оплачивали

их неспокойной философской совестью: ни прагматически-

религиозная, ни позитивистская смерть философии не есть

ее подлинно философская смерть.

Мы стремились дать философии достойную ее самой

смерть: смерть философскую. Здесь мы опирались на дру-

гие тексты Маркса и на третье прочтение первых. Мы исхо-

СЕГОДНЯ

дили из того, что конец философии может быть только кри-

тикой (подобно тому, как «Капитал» был критикой полити-

ческой экономии): что следует обратиться к самим вещам,

покончить с философской идеологией и взяться за изучение

реальности, — но, выступая против идеологии, мы (и как

раз этот ход мысли, как нам казалось, обеспечивал нам за-

щиту от позитивизма) в то же время считали, что она под-

вергает постоянной опасности «познание позитивных фак-

тов»,

берет в осаду науки, стирает черты реальности. Таким

образом, мы доверили философии задачу постоянной крити-

ческой редукции опасностей, исходящих от идеологической

иллюзии, и для того, чтобы доверить ей эту задачу, мы сде-

лали философию чистым и простым сознанием науки, ко-

торое сведено к букве и к телу науки, но в то же время, в

качестве ее бдительного сознания, сознания внешнего, об-

ращено к этому негативному внешнему и стремится свести

его на нет. Разумеется, с философией было покончено, по-

скольку и все ее тело, и ее объект совпадали с телом и объ-

ектом науки; и тем не менее она продолжала существовать

как ее

исчезающее

критическое сознание и лишь в течение

того времени, которое необходимо для того, чтобы спроеци-

ровать позитивную сущность науки на грозящую опасностя-

ми идеологию, чтобы разрушить идеологические фантазии

агрессора, после чего она могла вернуться к себе самой, раз-

делив судьбу себе подобных. Эта критическая смерть фило-

софии, тождественная ее

исчезающему

философскому суще-

ствованию, наконец-то дала нам право и радость подлинно

философской смерти, завершенной в неоднозначном акте

критики. Теперь у философии не оставалось иного пред-

назначения, кроме завершения своей критической смерти в

признании реальности и возвращении к ней, к реальности

истории, матери человека, к реальности его действий и его

мыслей. Философствовать значило для нас вновь начинать

критическую одиссею Маркса, проходить сквозь слой иллю-

зий,

скрывающий от нас реальность, и прикасаться к един-

ПРЕДИСЛОВИЕ

ственной плодородной земле, к земле истории, чтобы нако-

нец-то найти здесь покой реальности и науки, ставший воз-

можным благодаря постоянной бдительности критики. Для

этой интерпретации возникает еще один, историко-фило-

софский вопрос: как стала возможной история развеянных

фантазмов, история пересеченной области тьмы? Существу-

ет только одна история — история реальности, и хотя по-

рой из нее словно в дремоте встают бессвязные образы, эти

сны, укорененные в единственной глубокой континуаль-

ности, никогда не смогут образовать континента истории.

В «Немецкой идеологии» Маркс сказал нам: «У философии

нет истории». Читая текст «О молодом Марксе», можно за-

дать себе вопрос, не остается ли он отчасти пленником этой

мифической надежды на появление философии, которая до-

стигает своего философского конца в непрерывной смерти

критического сознания.

Если я остановился на этих поисках и выборах, то потому,

что каждый из них по-своему несет на себе отпечаток на-

шей истории. Но кроме того — и потому, что конец эпохи

сталинского догматизма отнюдь не обратил их в ничто, по-

добно простым отражениям одной особой ситуации; они до

сих пор

остаются

нашими

проблемами.

Те кто приписы-

вает Сталину не только его преступления и недостатки, но

и все наши заблуждения, наши ошибки и наше замешатель-

ство,

причем

везде

всюду,

рискуют стать жертвой жестоко-

го разочарования, убедившись в том, что конец эпохи фи-

лософского догматизма совсем не вернул нам марксистскую

философию во всей ее первозданной чистоте. Ведь освобо-

дить,

пусть даже от догматизма, можно лишь то, что уже

су-

ществует. Конец эпохи догматизма породил и реальную

свободу исследования, и горячечность тех, кто спешит объя-

вить философию идеологическим комментарием своего чув-

СЕГОДНЯ

ства освобождения и своего вкуса свободы. Горячка насти-

гает с той же неизменностью, с какой падают камни. То, что

конец эпохи догматизма действительно дал нам — это пра-

во составить точный перечень того, чем мы на самом деле

располагаем, называть своими именами и наше богатство, и

нашу нужду, мыслить и публично обсуждать наши пробле-

мы и проводить подлинные, строгие исследования. Ее конец

позволил отчасти преоделеть наш теоретический провинци-

ализм, признать и узнать тех, кто существовал и существует

во вне, за нашими границами, и, увидев это внешнее, впер-

вые увидеть извне и нас самих, познать то место, которое

мы занимаем в знании и незнании марксизма и тем самым

впервые познать нас самих. Конец эпохи догматизма поста-

вил нас лицом к лицу с реальностью, заставив понять, что

марксистскую философию, основание которой было созда-

но Марксом в самом акте обоснования его теории истории,

по большей части еще предстоит конституировать, посколь-

ку, как говорил Ленин, заложены были только краеуголь-

ные камни; что теоретические трудности, с которыми мы

боролись во тьме догматизма, отнюдь не были искусствен-

ными, но чаще всего были связаны с неразработанностью

марксистской философии, более того, что в тех застывших

и карикатурных формах, которые мы сами принимали или

сохраняли (в том числе и теоретически чудовищный тезис

о существовании двух наук) реально присутствовала, в сле-

пой и гротескной форме, некая неразрешенная проблема,

свидетельством которой являются недавно опубликованные

труды теоретического левачества (молодой Лукач и Корш);

наконец, что наш жребий и наша задача заключается сегод-

ня в том, чтобы просто поставить эти проблемы и взяться

за их решение в ясном свете дня; и только сделав это, мы

сможем обеспечить существование и теоретическую устой-

чивость марксистской философии.

Позвольте мне указать на то направление, которое намече-

но в собранных в этой книге заметках.

Текст «О молодом Марксе», все еще остававшийся плен-

ником мифа призрачной критической философии, все же

содержал в себе тот существенный вопрос, который выпав-

шие на нашу долю испытания, наши поражения и даже на-

ше бессилие с неумолимостью заставили нас поставить: ка-

кова ситуация, сложившаяся в марксистской философии

Имеет ли она право на существование в качестве теории?

И если она существует по праву, то как определить ее спе-

цифику? Этот существенный вопрос практически оказался

поставленным в форме вопроса, на первый взгляд казавше-

гося историческим, но на деле носившего теоретический ха-

рактер: в форме вопроса о прочтении и интерпретации ран-

них работ Маркса. Совсем не случайно, что оказалось необхо-

димым подвергнуть серьезному критическому исследованию

эти знаменитые тексты, слова которых были на всех знаме-

нах и во всех устах, эти тексты, носившие явно философ-

ский характер, в которых мы поэтому более или менее спон-

танно надеялись найти саму философию Маркса. Поставить

вопрос о марксистской философии и ее специфике в связи

с ранними работами Маркса по необходимости значило по-

ставить вопрос об отношениях Маркса с теми философски-

ми системами, которые он встречал на своем пути и которые

он усваивал, с философскими идеями Гегеля и Фейербаха, а

значит, поставить вопрос и о ее отличии от них.

Именно изучение ранних работ Маркса заставило меня

углубиться в чтение Фейербаха и привело к мысли опубли-

ковать наиболее значительные теоретические тексты, на-

писанные им в период 1839—1845 гг. (ср. мои разъяснения

в тексте «Философские манифесты Фейербаха»). Та же са-

СЕГОДНЯ

мая причина естественным образом побудила меня начать

детальное, учитывающее все понятийные нюансы изуче-

ние природы отношений между философией Гегеля и фи-

лософией Маркса. Вопрос о специфическом отличии марк-

систской философии принял, таким образом, форму вопроса

о том, существует ли в интеллектуальном развитии Марк-

са эпистемологический разрыв, знаменующий собой появ-

ление новой концепции философии — и связанного с ним

вопроса о точном месте этого разрыва. Именно в поле этого

вопроса изучение ранних работ Маркса приобрело теорети-

ческое (существует ли разрыв?) и историческое (место раз-

рыва) значение.

Разумеется, для того чтобы дать положительный ответ

на вопрос о существовании разрыва и определить его ме-

сто,

ту фразу Маркса, в которой он подтверждает существо-

вание этого разрыва («сведение счетов с нашей прежней

философской совестью») и располагает его на уровне «Не-

мецкой идеологии» (1845 г.), можно было принять только

в качестве простого заявления, которое следовало подвер-

гнуть проверке и подтвердить или опровергнуть. Для того

чтобы проверить обоснованность этого утверждения, сле-

довало найти теорию и метод, — т. е. применить к самому

Марксу те марксистские теоретические понятия, с помо-

щью которых возможно помыслить реальность теоретиче-

ских формаций как таковых (философская идеология, нау-

ка).

Без теории истории теоретических формаций было бы

невозможно ухватить специфическое отличие, разграничи-

вающее две разные теоретические формации, и соотнести

его с ними. С этой целью я заимствовал у Жака Мартина

понятие проблематики, позволяющее обозначить специфи-

ческое единство той или иной теоретической формации, а

следовательно, и место, с которым соотнесено это специфи-

ческое отличие; у Гастона Башляра я нашел понятие «эпи-

стемологического разрыва», позволяющее помыслить мута-

цию теоретической проблематики, совпадающую по време-