Аласдер Макинтайр. После добродетели

Подождите немного. Документ загружается.

характеристика поведения в терминах долговременных

намерений может быть правильной только в том случае,

,если

некоторые из характеристик в терминах кратко-

временных намерений также являются правильными. От-

сюда поведение характеризуется адекватно только в том

случае, если мы знаем, что включают долговременные и

самые долговременные намерения и как кратковременные

намерения соотносятся с долговременными. Опять-таки

мы включаемся здесь в написание нарративной истории.

Намерения должны быть упорядочены причинным и

временным образом, и оба упорядочения должны делать

ссылки на окружение, ссылки, уже неявно делаемые при

употребление таких терминов, как

«садовничество»,

«жена», «книга» и «работа». Больше того, правильная

идентификация веры человека будет существенной состав-

ляющей этой задачи; неудача в этом моменте будет озна-

чать неудачу всего предприятия (заключение очевидно, но

оно уже влечет одно важное следствие. Не существует та-

кой вещи, как «поведение », идентифицируемой до и неза-

висимо от намерений, вер и окружения. Отсюда проект

науки о поведении принимает таинственный и эксцентрич-

ный вид. Дело не в том, что такая наука невозможна, но не

существует ничего подобного, кроме науки о неинтер-

претированных физических движениях, какую хотел

Б.Ф. Скиннер. В мою задачу здесь не входит рассмотрение

проблемы Скиннера, но следует заметить, что совсем не-

ясно, каким бы мог быть научный эксперимент, если науку

понимать в духе Скиннера — дело в том, что концепция

эксперимента определенно включает в себя поведение,

наполненное намерением и верой. И проект науки, скажем,

о политическом

поведении,

оторванной от исследования

намерений, вер и окружения, был бы обречен на неудачу.

Вероятно, имеет смысл отметить, что выражение «бихе-

виористские

науки»

по-настоящему стал влиятельным со

времени доклада Фонда Форда от 1953 года, где термин

«поведение»

определялся так, чтобы включить «такое по-

ведение субъекта, которое включает установки, веры, ожи-

дания, мотивации, и устремления», а также «очевидные

действия ». Но формулировки доклада влекут, что проис-

ходит каталогизация двух различных множеств вещей,

доступных для независимого исследования. Если до сих

пор изложенная аргументация правильна, тогда сущест-

вует только одно множество вещей).

Рассмотрим следствия аргументации о соотношении

интенционального,

социального и исторического. Мы

идентифицируем конкретное действие только обращени-

ем к двум видам контекстов, явно или неявно. Мы поме-

щаем намерения человека в причинный и временной по-

рядок со ссылкой на их роль в истории человека; и мы

также помещаем их туда со ссылкой на их роль в истории

окружения, к которому они принадлежат. Совершая это,

определяя причинную эффективность намерений чело-

века в одном или более направлениях и определяя, в ка-

кой степени его кратковременные намерения успешно

переходят в долговременные, мы сами пишем дальнейшую

часть этих историй. Нарративная история определенно-

го рода оказывается основным и существенным жанром

в характеристике человеческих действий.

Важно прояснить, насколько отлична предполагаемая

моей аргументацией точка зрения от точки зрения анали-

тических философов, конструировавших такое объясне-

ние человеческих действий, в котором центральным поня-

тием делается человеческое

действие

вообще. Конечно,

если человеческие действия рассматривать как сложную

последовательность индивидуальных действий, тогда воз-

никает естественный вопрос: как мы индивидуализируем

человеческие действия? Существуют контексты, в которых

такие понятия вполне уместны. В рецептурных книгах,

например, действия индивидуализируются точно таким же

образом, который аналитические философы полагали воз-

можным для всех действий. «Берете

яиц. Разбиваете их в

кастрюлю. Добавляете муку, соль, сахар, и т.д. ». Но суть в

таких последовательностях состоит в том, что каждый

элемент в них постижим в качестве действия только как

возможный-элемент-последовательности.

Больше того,

даже такая последовательность требует постижимости

контекста. Если в середине моей лекции по этике Канта я

внезапно разбиваю 6 яиц в кастрюлю и добавляю соль и

сахар, продолжая при этом говорить про Канта, просто

следуя рекомендациям кулинарной книги, я не совершаю

разумного действия.

На это можно было бы возразить, что я определен-

но выполняю действие или множество действий, быть

может даже разумных действий. Но на это я мог бы отве-

тить, что концепция разумного действия является более

фундаментальной концепцией, чем концепция действия

как такового. Неразумные действия — это неудачные

кандидаты на статус разумного действия; и намерение со-

брать разумные действия и неразумные действия в еди-

ный класс действий и затем характеризовать действия в

терминах того, что оба множества имеют общего между

собой, приводит к ошибочному игнорированию этого

обстоятельства. Это приводит также к отрицанию фун-

даментальной важности концепции разумности.

Важность концепции разумности тесно связана с тем

фактом, что самое базисное различие из всего того, что

включено в наш дискурс и нашу практику в этой облас-

ти, — это различие между человеческими существами и

другими существами. Человеческие существа могут быть

ответственны за совершенное ими; другие существа не

могут. Идентификация некоторого события как действия

в парадигмальном случае означает подгонку его под та-

кое описание, которое позволяет нам видеть, что собы-

тие разумно вытекает из намерений человеческого суще-

ства, его мотивов, страстей и целей. Следовательно, это

означает понимание действия как нечто такого, что объ-

яснимо, относительно которого всегда уместно разумное

объяснение. Когда событие является намеренным дейст-

вием человеческого существа, но мы не можем иденти-

фицировать его, мы будем сбиты с толку интеллектуаль-

но и практически. Мы не знаем, как реагировать; мы не

знаем, как его объяснить; мы даже не знаем, как характе-

ризовать минимально разумное действие; наше различие

между человечески объяснимым и просто естественным

событием, судя по всему, рушится. И такой тупик возни-

кает в самых различных ситуациях; при столкновении с

чуждой культурой или даже чуждыми социальными

структурами в рамках нашей собственной культуры, при

столкновении с невротическими пациентами (как раз не-

разумность действий такого пациента ведет к тому, что-

бы рассматривать его как пациента; неразумные для че-

ловека действия понимаются — и вполне правильно —

как вид страдания), а также и в повседневных ситуациях.

Рассмотрим пример.

Я стою на остановке, ожидая автобус, и молодой че-

ловек, стоящий около меня, внезапно говорит: «Имя обыч-

ного дикого

гуся

histrionicus

histrionicus».

Проблема не в значении произнесенного им: проблема со-

стоит в том, как ответить на вопрос о том, что он делал,

произнося эту фразу. Предположим, он просто произно-

сит такие предложения через случайные интервалы вре-

мени; это было бы определенной формой сумасшествия.

Мы считали бы его действия по произнесению фраз ра-

зумными, если бы истинным оказался один из следующих

вариантов. Он ошибочно принял меня за человека, кото-

рый вчера подошел к нему в библиотеке и спросил: «Вы,

случаем, не знаете латинского названия обычного дикого

гуся?»

Или же он пришел с сеанса у психотерапевта, ко-

торый призывал его преодолеть свою застенчивость и за-

говорить с незнакомцами. «Но что я должен

сказать?»

—

«О, все, что

угодно».

Или же он советский шпион, жду-

щий своего напарника и произносящий неудачно задуман-

ный пароль. В любом случае акт произнесения становится

разумным при нахождении его места в нарративе.

На это можно ответить, что для разумности дейст-

вия наличие нарратива не обязательно. Требуется лишь

идентификация соответствующего типа речевого акта

(например, «он отвечает на

вопрос»)

или некоторой цели

(например, «он пытается привлечь ваше

внимание»).

Но

речевые акты и цели также могут быть разумными и не-

разумными. Предположим, что человек на автобусной

остановке объясняет свои слова, говоря: «Я отвечал на

вопрос ». Я отвечаю ему: «Я никогда не задавал вам ника-

кого вопроса, на который надо было бы дать ответ». Он

говорит: «Я знаю это ». Опять-таки его действие являет-

ся непонятным. Можно легко сконструировать аналогич-

ный пример, который показывает, что наличие в дейст-

вии некоторой распознаваемой цели недостаточно для

того, чтобы считать действие понятным. Как цели, так и

речевые акты требуют контекста.

Наиболее знакомый контекст, в рамках которого и

ссылкой на который становятся понятными речевые акты

и цели, это разговор. Разговор является столь вездесу-

щей особенностью человеческого мира, что он избег вни-

мания философии. И все же изымите разговор из чело-

веческой жизни, и что ж тогда останется? Рассмотрим,

что входит в разговор и что делает его понятным или не-

понятным (разумность разговора не означает его пони-

мания; потому что разговор, который я подслушал, мо-

жет быть разумным, но я могу не понять его). Если я

прислушиваюсь к разговору двух людей, моя способность

улавливать нить разговора будет включать способность

подвести его под некоторое множество описаний, в ко-

торых выявится определенная степень согласованности

разговора: «пьяная, случайная

ссора»,

«серьезные интел-

лектуальные

разногласия», «трагическое непонимание

друг

друга»,

«комическое заблуждение относительно мо-

тивов друг друга, переходящее в фарс », «постоянная

сме-

на взглядов», «стремление доминировать друг над дру-

гом»,

«тривиальный обмен

сплетнями».

Использование слов, таких, как

«трагическое»,

«ко-

мическое»,

«фарс», не является маргинальным по отно-

шению к таким оценкам. Мы распределяем разговоры по

жанрам точно так же, как мы делаем это с литературны-

ми

нарративами.

В самом деле, разговор есть драматиче-

ская

работа,

хотя и очень краткая, в которой участники

являются не только актерами, но также и соавторами, в

согласии или споре приходящими к определенному ре-

зультату. И дело не просто в том, что разговоры отно-

сятся к определенным жанрам, как это имеет место в слу-

чае пьес и романов; дело еще

ив

том, что они, как и

литературные произведения, имеют начало, середину и

конец. Они включают перемену ролей и распознавание

их; они движутся к развязке и продолжаются после нее.

В рамках большого разговора могут быть побочные ли-

нии и свои более мелкие сюжеты, побочные линии внут-

ри побочных линий и сюжеты внутри сюжетов.

Но если это верно о разговорах, это истинно mutatis

mutandis о сражениях, шахматах, ухаживании, философ-

ских семинарах, семьях за обеденным столом, перегово-

pax по поводу контрактов, то есть о человеческих делах

вообще. Потому что разговор, понимаемый достаточно

широко, есть форма человеческих действий в общем. Раз-

говорное поведениене представляет собой специально-

го вида или аспекта человеческого поведения, хотя ис-

пользование языка и человеческой жизни таково, что

деяния других людей часто говорят сами за себя в той же

мере, как и слова. Это возможно только потому, что они

деяния тех, кто употребляет слова.

Я представляю разговоры в частности и человеческие

действия в общем в качестве нарративов. Нарратив — это

не работа поэтов, драматургов и романистов, отражаю-

щих

события, которые не имели нарративного порядка

перед тем, как он был наложен певцом или писателем;

нарративная форма не

является

ни прикрытием, ни деко-

рацией. Барбара Харди писала, что «мы видим сны в фор-

ме нарратива, мечтаем в нарративе, вспоминаем,

предвку-

шаем, надеемся, отчаиваемся, верим, сомневаемся,

пла-

нируем, пересматриваем, критикуем, конструируем,

сплетничаем, учимся, ненавидим и любим в нарративе»,

аргументируя в том же духе, что и я (Hardy 1968,

р.5).

В начале этой главы я утверждал, что в успешной иден-

тификации и понимании того, что делают люди, мы всегда

движемся^

направлении помещения конкретного эпизо-

да в контекст множества нарративных историй, историй, *

касающихся как индивидов, так и окружения, в котором '

они действуют и страдают. Сейчас становится ясно, что мы

полагаем разумными действия других, потому что само

действие имеет в основном исторический характер. По той

причине, что мы переживаем

нарративы

наших жизней, и

поскольку мы понимаем наши жизни в терминах наррати-

BOB, форма нарратива является подходящей для понима-

ния действий других. Истории жили до того, как они были

рассказаны — за исключением вымыслов.

Это, конечно, отрицалось в недавних дебатах. Луис

Минк, споря с Барбарой Харди, утверждал: «Истории не

;

живут, а повествуются. Жизнь не имеет начала, середины

и конца; есть встречи, но начало дела принадлежит исто- ,

рии, которую мы сами рассказываем позднее, и сущест-

вуют расставания, но окончательное расставание может

быть только в истории. Есть надежды, планы, битвы и

идеи, но только в ретроспективных историях надежды не

(

исполняются, планы расстраиваются, битвы являются

решающими, а идеи — плодотворными. Только в истори-

ях Колумб открывает Америку, и только в историях цар-

ства

теряются из-за гвоздя» (Mink 1970, pp.

557—558).

Что ответить на это? Определенно мы должны со-

гласиться с тем, что только ретроспективно можно

счи-

тать надежды сбывшимися или несбывшимися, битвы ре- !

шающими и т.д. Но мы характеризуем их подобным

образом как в жизни, так и в искусстве. И человеку, го-

ворящему,

что в жизни нет конца и что окончательное

расставание происходит лишь в историях, есть искуше-

ние ответить: «А вы никогда не слышали о

смерти?»

Го- i

меру не нужно было ждать оплакивания Андромахой не-

сбывшихся надежд и сцены окончательного расставания, ,

чтобы рассказать историю Гектора. Существуют беско- !

нечное число Гекторов и Андромах, которые жили жиз-

нями, запечатленными под их гомеровскими именами, но

которые не привлекли внимания никакого поэта. Истин-

но то, что, беря некоторое событие в качестве начала или

конца, мы придаем этому событию определенное значе-

ние, которое может

быть-оспорено.

Кончилась ли Рим-

ская республика со смертью Юлия Цезаря, или же при

битве при Филиппах, или же с основанием принципата?

Ответ состоит в том, что, подобно Карлу Второму, это

было долгое умирание, но этот ответ влечет реальность

конца так же, как и первый. Существует важнейший

смысл, в котором принципат Августа, или же ругатель-

ство на теннисном корте, или же решение о конструиро-

вании атомной бомбы в Лос-Аламосе, мир 404 года до н.э.,

роспуск шотландского парламента и битва при Ватерлоо

равным образом означают конец. И существует масса

событий, которые имеют начало и конец.

Как дело обстоит с началами, серединами и конца-

ми, так дело обстоит и с жанрами и феноменом вложе-

ния. Рассмотрим вопрос о том, какому жанру принадле-

жит жизнь Томаса Беккета, вопрос, который следует

задать и получить на него ответ перед тем, как мы решим,

как его следует записать ( парадоксальной точки зрения

Минка этот вопрос нельзя задавать до тех пор, пока

жизнь не записана после того, как она имела место). В не-

которых средневековых версиях карьера Томаса пред-

ставлена в терминах канонов средневековой агиогра-

фии. В исландской Саге о Томасе он предстает как герой

саги. В современной биографии Д.

Кноулиса

история

предстает как трагедия, история трагических отношений

Томаса и Генриха Второго, каждый из которых удовле-

творяет аристотелевскому требованию, что герой явля-

ется великим человеком с фатальными недостатками.

Теперь явно имеет смысл спросить, кто прав, если вооб-

ще кто-нибудь прав: монах Уильям из Кентербери, автор

саги, или же кембриджский профессор? Ясно, что послед-

ний. Истинный жанр жизни является ни агиографией, ни

сагой, а является трагедией. То же самое можно спро-

сить о таких субъектах нарратива, как жизнь Троцкого

или Ленина, история коммунистической партии или

американского президентства: какому жанру принадле-

жат их истории? И это тот же самый вопрос: какой тип

объяснения этих историй будет одновременно истинным

и постижимым?

Или же рассмотрим вновь, как один нарратив вложен

в другой. В пьесах и романах есть хорошо известные при-

меры этого: пьеса внутри

Гамлета,

Странствия Вилли Тей-

ла в

Redgaunllel,

нарратив Энея в Дидоне в книге 2

Энеид

т.д. Но есть и хорошо известные примеры из реальной

жизни. Рассмотрим вновь способ, которым карьера Бек-

кета как архиепископа и канцлера вложена в правление

Генриха Второго, или же способ, которым трагическая

жизнь Марии Стюарт вложена в жизнь Елизаветы Пер-

вой, или же историю Конфедерации в рамках истории Со-

единенных Штатов. Человек может обнаружить (а может

и не обнаружить), что он представляет характер в несколь-

ких нарративах одновременно, некоторые из которых вло-

жены в другие. Или опять-таки то, что кажется постижи-

мым нарративом, в котором человек играет определенную

роль, может быть преобразовано полностью или частич-

но в историю непостижимых эпизодов. Именно это случа-

ется с характером К. в Замке и Суде Кафки (не случайно,

что Кафка не мог закончить свои романы, поскольку по-

нятие конца, подобно понятию начала, имеет смысл толь-

ко в терминах,постижимого нарратива).

Я говорил ранее, что субъект является не только ак-

тером, но и автором. Теперь я должен сделать упор на

том, что постижимость поступков и слов субъекта, вы-

ступающего в качестве актера, сильнейшим образом оп-

ределяется тем фактом, что мы не больше (а иногда и мень-

ше), чем соавторы наших собственных нарративов. Только

в фантазиях мы живем так, как об этом рассказывается в

истории. В жизни, как отмечали Аристотель и Энгельс,

мы всегда находимся в условиях некоторых ограничений.

Мы входим в стадию, которую мы не запроектировали, и

мы обнаруживаем себя частью действия, которое не яв-

ляется продуктом нашего действий. Каждый из нас, бу-

дучи главным характером своей собственной драмы, иг-

рает подчиненную роль в драме других, и каждая драма

ограничивает этих других. В моей драме, вероятно, я Гам-

лет, или Яго, или, по крайней мере, свинопас, который

еще не стал принцем, но для вас я единственный джентль-

мен или самое лучшее, второй убийца, в то время как вы

мой полоний или мой могильщик, но для себя вы являе-

тесь героем. Все наши драмы налагают друг на друга вза-

имные ограничения, образуя некое целое, отличное от его

частей, но все еще драматическое по своей природе.

γ-

Именно такие сложные рассмотрения участвуют в

l формировании понятия постижимости концептуальной

, связи между понятием действия и понятия нарратива. Как

i только мы поймем их важность, утверждение о том, что

концепция действия является вторичной по отношению

к понятию постижимого действия, будет казаться менее

странной. То же относится к утверждению, что понятие

действия вообще, будучи в высшей степени практически

важным, является потенциально вводящей в заблужде-

ние абстракцией. Действие есть момент в возможной или

' действительной истории или в некотором числе таких

историй. Понятие истории является столь же фундамен-

тальным понятием, как и понятие действия. Они зависят

друг от друга. Но я не могу сказать этого, не отметив, что

! именно это и отрицается Сартром — его полная теория

которая столь хорошо схватывает дух модернизма,

ι требует отрицания моего

тезиса.

В Тошноте Сартр ус-

тами Антуана Рокантена говорит не

просто,

как утвер-

ждает Минк, что нарратив весьма отличен от жизни, но и

то, что представление жизни в форме нарратива всегда

ί означает ее фальсификацию. Нет и не может быть ника-

! ких истинных историй. Человеческая жизнь составлена

I из отдельных действий, которые никуда не ведут и не име-

ют порядка; это рассказчик ретроспективно налагает на

человеческие события порядок, которого они не имели,

пока они происходили. Ясно, что если Сартр-Рокантен

прав — я говорю о Сартре-Рокантене для того, чтобы

отличить от таких известных характеров, как Сартр-Хай-

деггер и

Сартр-Маркс,—

тогда мой центральный тезис

должен быть ошибочным. Есть, тем не менее, важная точ-

I ка согласия между моим тезисом и тезисом Сартра-Ро-

кантена.

Мы сходимся в отождествлении постижимости

| действия с его местом в нарративной последовательно-

сти. Только Сартр-Рокантен полагает, что человеческие

действия как таковые являются непостижимыми

собы-

! тиями: в ходе романа Рокантен приходит к

осознанию

метафизических следствий этого, и практический эффект

I осознания заключается в решении прервать свой собст-

I венный проект написания исторической биографии. Этот

проект больше не имеет смысла. Либо он будет писать,

| что было на самом деле, или же он напишет постижимую

1 историю, но при этом одна возможность исключает

дру-

гую.

Прав

ли Сартр-Рокантен?

ί 10 А. Макинтайр

Мы можем понять неправоту тезиса Сартра двояким

образом. Один состоит в том, чтобы спросить: на что было

бы похоже человеческое действие, лишенное фальсифи-

цирующего нарративного порядка? Сартр никогда не от-

вечал на этот вопрос; поразительно, что для того, чтобы

показать, что не существует истинных нарративов, он

сам написал нарратив, хотя и вымышленный. Но единст-

венная картина человеческой природы

an-sich,

которую я

могу сформировать до предполагаемой неправильной ин-

терпретации ее нарративом, это некоторого рода

беспорядочная последовательность, которую док-

тор Джонсон предлагает нам в своих заметках в ходе пу-

тешествия по Франции: «Здесь мы ждали женщин —

Морвиллов. Испания. Страна сплошных нищих. В Дижо-

не он не смог бы найти дорогу на Орлеан. Перекрестки во

Франции очень плохи. Пять солдат. Женщины. Солдаты

убежали. Полковник не потерял бы пяти человек из-за

одной женщины. Магистрат не может забрать ни одного

солдата без позволения полковника, и т.д. и

т.д.»

(цит. по

Hobsbaum 1973,

р.32).

Все это предполагает истин-

ность моего взгляда, а именно, что характеристика дейст-

вий, предшествующая некоторой нарративной форме, на-

ложенной на них, всегда оказывается представлением того,

что явно является разрозненными частями некоторого

возможного нарратива.

Мы можем также подойти к этому вопросу с другой

стороны. То, что я называю историей, есть задействован-

ный драматический нарратив, в котором характеры явля-

ются также и авторами. Характеры, конечно, никогда

не

начинаются с ничего (ad initio); они окунаются прямо в

середину вещей (media res), начало их истории положено

уже теми, кто был до них, и тем, что было до них. И когда

Джулиан Гренфелл или Эдвард Томас отправлялись на

войну

1914—1918

во Францию, они были задействованы в

нарративе не меньше, чем Менелай или Одиссей, когда те

отправлялись на войну, Различие между

характерами

вы-

мышленными и реальными заключается не в нарративной

форме того, что они делают; оно заключается в степени

их авторства этой формы и их собственных деяний. Ко-

нечно, точно так же, как они не могут начать там, где им

заблагорассудится, они не могут и продолжать, как им

захочется; каждый характер ограничен действиями дру-

гих и социальными последствиями их

действий

—

точка