Журнал - Новый Часовой. No 8-9. 1999

Подождите немного. Документ загружается.

221

И. Г. Ромм. Высота 213

пробитые ими дырки в полах шинели. Это был толковый и решительный командир, авто-

ритет которого в дивизионе был безусловен. Кроме нас двоих, ни у кого больше фронто-

вого опыта не было. Два из трех наших командиров батарей и начальник разведки были

девятнадцатилетними юнцами, только что окончившими ускоренный курс офицерского

училища. Только командир пятой, лейтенант Рейз, в прошлом главный бухгалтер какого-то

завода, был постарше, но и он не нюхал еще пороха. Мы спустились в траншею второй

линии и двинулись гурьбой за Кузорой в поисках хода сообщения, который привел бы

нас в следующую лощину. Траншея извивалась по склону плоской высоты. Мы плутали,

то и дело попадая то в какие-то обходы, то упираясь в тупики. Я предложил вернуться

и спросить дорогу к ходу сообщения у поваров полевых кухонь, но Кузора отверг мое

предложение. Он приподнялся над бруствером и огляделся. Между нами и нужной нам

лощиной простиралось плоское поле, поросшее густым бурьяном. Над линией фронта

стояла полная тишина. Этот участок фронта вообще считался спокойным. Обе стороны

сидели здесь в обороне уже более полугода.

— Тут метров триста. Перебежать по одному плевое дело, — решительно заявил Ку-

зора. — Первым побегу я. Когда я добегу до оврага, побежит начальник штаба. Остальные

так же, по одному. Из пулемета он сюда не достанет, а из пушки по одиночкам стрелять

не будет.

Он неторопливо выбрался на бруствер и побежал размеренно, придерживая одной

рукой висящий за спиной автомат. Кузора был решительным парнем, но он совсем не

подумал о том, как будет реагировать на нашу перебежку немец на своем НП. На перво-

го бегущего он вряд ли обратит внимание. Когда же побежит второй, он насторожится.

Когда же в поле зрения его стереотрубы появится третий, а тем более — четвертый, он

поймет, что происходит групповая перебежка и наверняка откроет огонь. Кузора об этом

не подумал, а ребята, оставшиеся в окопе, это поняли. Не успел я пробежать и десяти

шагов, как с ужасом услышал за своей спиной топот восьми ног. Я побежал что есть мочи,

но расстояние между мной и моими преследователями быстро сокращалось. Немец не

мог, конечно, упустить такую цель. Свист падающих снарядов бросил нас всех на зем-

лю. Раздалось два разрыва, и на голову мне посыпались комья земли и обрывки бурьяна.

К счастью, никто не был ранен, но дальнейший путь нам пришлось проделать ползком

через заросли бурьяна. Самым глупым во всей этой истории было то, что ход сообщения

находился совсем рядом с тем местом, где Кузора затеял нашу злополучную перебежку.

Кузора, правда, решил не показывать вида, что совершил глупость.

— Ничего, — сказал он нам, — вам полезно. Дальше вы еще набегаетесь и наползаетесь.

И все же он решил больше не рисковать. Оставив офицеров за небольшим бугорком,

мы отправились к передовой траншее с ним вдвоем. Глубокая лощина, по которой мы

шли, открывалась в сторону противника. Занятая немцами высота была отсюда видна,

как на ладони. Если мы видели их, то они видели и нас. Мы решили не искушать судьбу

и повернули в сторону хода сообщения, вырытого по другую сторону лощины. Немецкий

артиллерист только того и ждал. Свист снарядов снова бросил нас на землю. Снаряды дали

перелет, выбросив вверх два фонтана болотной грязи. Вскочив на ноги, мы сломя голову

бросились к ходу сообщения. Не успели наши подошвы коснуться дна траншеи, как совсем

рядом два снаряда разорвались у самого края хода сообщения. Мы побежали, пригнувшись,

по ходу сообщения и, только пробежав шагов пятьдесят, остановились отдышаться. По

другую сторону оврага, по тропинке шли неторопливо навстречу друг другу два солдата с

котелками, один, видимо, с пустым, другой — с полным. Они остановились, перекинулись

несколькими словами и преспокойно разошлись в разные стороны. Немец не стрелял.

— Понял? — с веселым удивлением спросил меня Кузора. — Местных не трогает. Ты

вот что, начальник штаба: в другой раз не надевай полевую сумку. Сразу видно, что офицер.

222

МЕМУАРЫ

Я подумал, что его пестрый маскировочный комбинезон тоже достаточно явно отли-

чал Кузору от местных солдат, к которым немецкий артиллерист давно успел приглядеться.

Конечно, нам не следовало так открыто болтаться на виду у противника. Вероятно, не мы

одни не соблюдали должной маскировки. По ходу сообщения, ведшему из второй линии

окопов в овраг, параллельный переднему краю, днем валила такая толпа, что немецкая

воздушная разведка не могла ее не заметить, а артиллеристы, не успевшие оборудовать

и замаскировать свои позиции ночью, продолжали работы и днем. Штаб армии оказался

далеко не на высоте в обеспечении скрытности сосредоточения войск, и противник этим

воспользовался. Когда утром восьмого августа стрелковая цепь пошла в разведку боем,

немецкие окопы были уже пусты. Немецкое командование отвело свои войска из-под

удара нашей артиллерии. Разведка сразу пошла в преследование.

Ввод нашего танкового корпуса в прорыв начался во второй половине дня после

того, как саперы разминировали колонный путь. Наш минометный дивизион был придан

мотострелковой бригаде и следовал в хвосте ее колонны. Он был до такой степени раз-

ворочен танками и прошедшими за ними машинами мотострелков, что каждый метр до-

роги стоил нам неимоверных усилий. Уже в сумерках нам удалось вытащить последнюю

машину на твердую дорогу. Хвост ушедшей вперед бригадной колонны удалось нагнать

в ближайшем селе уже в полной темноте. Колонна почему-то стояла. Я начал было ее

объезжать, но тут из темноты раздался яростный крик:

— Кто объезжает колонну?! Немец в одном километре, а они мне тут кордебалет

устраивают. Убери машину с дороги, сукин сын!

Я понял, что дело серьезно и приказал глушить моторы. Вскоре ко мне подошел

Кузора.

— Нет хуже, как быть приданым, — пожаловался он. — Ходишь за ним, как нищий,

а потом сам же будет орать, что артиллерия не поддержала. Теперь полюбуйся: своих они

из деревни уводят, а нас оставляют. Мол, не свои, приданые, так хрен с вами, пусть бомбят.

Он приказал командирам батарей рыть щели и зарыть машины и ящики с минами. Всю

ночь люди рыли окопы, загоняли в них машины и складывали в ровики мины. На рассвете

они заснули на дне окопов и щелей тяжелым сном вконец измученных людей. Подошедший

к нам перед рассветом командир первого дивизиона сказал Кузоре пренебрежительно:

— Зря мучаешь людей. Лучше дал бы им отдохнуть.

Машины его дивизиона, шедшего в резерве, стояли под стенами хат, замаскирован-

ные ветками. Кузора молча выслушал командира первого дивизиона. Только когда тот

отошел, он проворчал:

— Больно умный. Сразу видно, что не воевал.

Опыт, полученный Кузорой в степи под Сталинградом, не пропал даром. Не успели мы

с ним и с его замполитом расположиться в одной из ближайших хат, как торопливое хлопанье

мелкокалиберных зениток возвестило о начале воздушного налета. Шестерка «Юнкерсов»,

перестраиваясь над селом, заходила в круг для бомбежки. Вскоре земляной пол нашей хаты,

на котором мы расположились под вой падающих бомб, заходил ходуном от тяжелых раз-

рывов. Одна из бомб попала в оставленный противником склад боеприпасов, которые стали

взрываться, со свистом разлетаясь во все стороны. Этот адский концерт продолжался минут

десять. Отбомбившись, «Юнкерсы» неторопливо уходили от цели. Над ними кружили ис-

требители прикрытия, обстреливая село из пулеметов. Потом улетели и они.

В глубокой лощине, где наш дивизион рассредоточился после бомбежки на пше-

ничном поле, я увидел сидящего на кочке майора Чистякова, начальника артиллерии

мотострелковой бригады. Он курил огромную самокрутку, в четверть газетного листа,

и его круглое мясистое лицо было окутано табачным дымом. На мой вопрос об обста-

новке, я услышал:

223

И. Г. Ромм. Высота 213

— Обстановка? Обстановка, лейтенант, как говорится, неясная. Фриц дорогу пере-

городил, дальше не пускает. Пробовали обойти, не получилось. Придется прорыв делать.

Наши минометы окапывались в глубокой промоине. Вскоре Кузора ушел вперед

занимать НП. На обращенном к нам склоне высоты 213 стояли на исходных позициях в

шахматном порядке пятьдесят танков. Сидя на земле, командир бригады давал последние

указания своим офицерам, энергично рубя воздух сжатой в кулак рукой:

— «Тигр» опасен только издали. Атаковать на предельной скорости, с огоньком.

Скажите своим экипажам, чтобы ни в коем случае не задерживались и не маневрировали.

Подходить в упор, бить в борт.

Десанты стали усаживаться на танки, когда завывание десятков «Катюш» дало сигнал

начала артиллерийской подготовки. Вслед за ними заговорили наши минометы и десятки

артиллерийских батарей. Окутываясь черным дизельным дымом, танки двинулись вверх

по склону высоты, все убыстряя движение и один за другим скрываясь за гребнем высо-

ты. Оттуда доносились частые хлопки танковых пушек.

Артиллерийская подготовка была короткой. Она смолкла, как только танки подошли

к окраине занятого противником села Казачья Лисица. В телефонной трубке слышались

частые удары.

— Слышишь, как кладет? — услышал я в трубке голос Кузоры. — Только что чуть

не накрыл. А, черт... — голос Кузоры на мгновение умолк, потом он громко спюнул: —

Тьфу! Я думал опять, а это болванка. В общем, начальник штаба, село заняли. Фрицам

наклали по первое число. Нашим, правда, тоже досталось. Двенадцать «коробок» потеряли

и автоматчиков наших много погибло...

Да, десантникам доставалось больше всех. У немцев пехота следовала за танками

на бронетранспортерах. Наша промышленность бронетранспортеров вообще не произ-

водила. Все производственные мощности использовались для производства танков. Это

позволило нам вскоре добиться огромного превосходства по числу выпускаемых танков,

но расплачиваться приходилось за это превосходство танковым десантам.

— Ты имеешь связь со штабом полка? — продолжал Кузора.

Я признался, что связи не имею. Посылал туда офицера связи с пакетом, но он вер-

нулся, так и не найдя штаб. Кузору это начинало беспокоить.

— Слушай, начальник штаба, это как-то неудобно получается. Мы же не отдельный

дивизион. У нас есть командир полка. Попробуй, поищи сам.

Я обнаружил штабной автобус довольно далеко в тылу, за позициями «Катюш». Все

три помначштаба, делопроизводитель, писарь и дежурный телефонист сидели рядом с

автобусом в окопах.

— У вас что — сильный обстрел, что вы сидите в окопах? — спросил я первого

помначштаба, передавая ему донесение.

— Нет у нас никакого обстрела, — зло отвечал помначштаба. — Майоры уставов

начитались.

Под майорами он подразумевал командира полка, майора Богдановича и начальника

штаба — майора Осипова. Оба были преподавателями военно-артиллерийского учили-

ща и на фронт попали впервые. Поэтому все их представления о войне ограничивались

до последнего времени уставами и наставлениями. Майор Осипов относился, правда, к

уставным истинам довольно скептически. Я слышал, как он говорил командиру полка:

— Не кажется ли вам, товарищ майор, что мы забиваем головы наших людей всяким

ненужным вздором? Наши уставы безнадежно устарели. Мы заставляем людей зубрить

про телефонные двуколки и прочую требуху, которой в армии давно нет.

— Все это так, — согласился Богданович, хитро щурясь, — но уставчики учить

надо. Пока нет новых уставов, будем учить старые. Армия не может жить без уставов.

224

МЕМУАРЫ

Иногда мне казалось, что обоих майоров следовало поменять местами. Высокий,

плечистый Осипов, говоривший густым басом и не стеснявшийся в выражениях, скорее

подходил на роль командира полка, чем невысокий и худощавый Богданович, никогда ни

на кого не повышавший голос. Он был прирожденным преподавателем. Полк, который

он принял в Теджене, состоял из наспех обученных, а по существу совершенно необучен-

ных узбекских хлопкоробов и младших лейтенантов, тоже наспех обученных в военных

училищах по сокращенной программе. Богдановичу стоило неимоверных усилий сделать

это случайное сборище совершенно невоенных людей вполне боеспособной частью. Он

непрерывно обучал своих людей в эшелоне, по пути к фронту, и во время нашего стояния

во фронтовом резерве. Полк был на лучшем счету в корпусе...

Пока я разговаривал с помначштаба, раздался телефонный зуммер. Вызывали ко-

мандира полка. Телефонный аппарат стоял почему-то не в автобусе, а в окопе. Богдано-

вич быстро спустился из автобуса по металлической стремянке и подошел к аппарату.

Говорил начальник штаба корпуса генерал-лейтенант Нагайбаков. Даже стоя в стороне,

я явственно слышал весь разговор.

— Товарищ Богданович, — слышал я голос Нагайбакова, — вы знаете, где находится

ваш второй дивизион?

— Конечно, — уверенно ответил Богданович, взглянув в мою сторону. — Сейчас

как раз прибыл начальник штаба дивизиона с донесением.

— С донесением, — хмыкнул Нагайбаков. — А где вы сами находитесь, товарищ

Богданович?

— В своем штабе.

— А позвольте вас спросить, что вы делаете в своем штабе? — В голосе генерала

слышалась нескрываемая насмешка.

Богданович насторожился.

— Мой второй дивизион придан бригаде. В соответствии с уставом, я нахожусь со

своими главными силами.

— Товарищ Богданович, — резко оборвал его генерал. — Сейчас не время для

шуток. Извольте немедленно прибыть на командный пункт бригады и доложить мне об

исполнении.

Телефонная трубка щелкнула и умолкла. Богданович выпрямился и с минуту стоял

в полной растерянности. Его уставные представления о войне рушились, столкнувшись

с реальной боевой обстановкой.

— Вы знаете, где расположен КП бригады?, — спросил он меня.

Я ответил, что знаю: на высоте 213, рядом с триангуляционной вышкой. Богданович

усмехнулся:

— Не слишком остроумно. Ни один грамотный артиллерист не расположился бы

рядом с таким ориентиром.

Он уже пришел в себя после неприятного телефонного разговора, и к нему верну-

лась его обычная насмешливая самоуверенность. На полевых учениях я привык видеть

Богдановича не с обычной офицерской планшеткой или полевой сумкой, а с большой

черной папкой вроде тех, в которых носят ноты ученики музыкальных школ. Он и сейчас

уселся в свой «Виллис» с этой «нотной» папкой. На заднем сидении мы уселись втроем с

помначштаба и адъютантом. У подножия высоты 213 мы оставили машину и направились

пешком к вершине высоты, на которой темнели какие-то человеческие фигуры.

Справа, выше по склону, взметнулся разрыв, вскоре еще один разрыв возник левее,

следующий — еще левее. Немец одним минометом прочесывал по карте наш склон высо-

ты. Дойдя до левого края склона, немец увеличил прицел и повел обстрел слева направо,

явно пересекая нам дорогу. Будь я здесь старшим, я приказал бы рассредоточиться и

225

И. Г. Ромм. Высота 213

бегом выйти из опасной зоны, но лейтенант не может приказывать командиру полка. Мы

по-прежнему шли тесной кучей, причем Богданович шел нарочито медленно, пружини-

стой походкой, беспечно размахивая своей нотной папкой. Те, там наверху, должны были

видеть, что командир минометного полка не трус и что если он и сидел у себя в штабе,

то вовсе не потому, что боится.

Шипение падающей мины заставило меня броситься плашмя на землю, но разрыв

опередил ее падение. Я почувствовал удар в голову и в живот. Первой мыслью было: рана

в голову и в живот — это конец. Я торопливо ощупал лоб. Рука была в крови, но раны я

не нащупал. На животе обмундирование тоже не было разорвано. Как потом оказалось,

микроскопический осколок, оставив почти незаметное отверстие в гимнастерке и в

брюках, застрял в коже живота. Я попробовал встать на ноги. Рядом со мной поднялись

адъютант и помначштаба. Их, кажется, вовсе не задело. Плоская воронка чернела всего

в двух шагах от нас. Мина разорвалась выше по склону и осколки пронеслись над голо-

вой тех, кто успел броситься на землю. Богданович этого сделать не успел. Он лежал,

запрокинувшись на спину. На его животе расплывалось темное кровавое пятно. В углах

рта пузырилась кровавая пена. Мы подняли его на руки и понесли вниз, к перевязочному

пункту, откуда нам навстречу уже бежал врач в белом халате. Руки майора совершали

какие-то неестественные балетные движения. Он хрипел:

— Воздуха... воздуха... Везите меня скорее...

Адъютант сел в санитарную машину, в которую поставили носилки с майором.

С минуту мы еще постояли с помначштаба, провожая глазами удаляющуюся зеленую

санитарку. Потом помначштаба бросился к «Виллису», а я зашагал на огневые позиции.

Богданович скончался по пути в медсанбат, и его опустили в могилу прямо у дороги,

проводив в последний путь тремя пистолетными выстрелами.

Через месяц, после того, как остатки корпуса отвели в тыл на формирование, я стоял

с майором Осиповым навытяжку перед командиром корпуса. Осипов исполнял обязанности

командира полка, а я — лейтенант — исполнял при нем обязанности начальника штаба.

Сколько я ни встречался с генерал-лейтенантом, будущим маршалом бронетанковых войск

Полубояровым, я никогда не слышал, чтобы он на кого-либо повысил голос. Он и сейчас

говорил очень тихо, но от его тихого голоса майора Осипова мороз по коже продирал, так

как слова генерала относились не к нам обоим, а лично к нему, Осипову.

— Лучшего командира полка вы зарыли как собаку. До конца этой недели вы пере-

захороните своего командира полка с военными почестями в центре города Грайворон и

об исполнении доложите.

В самые трагические минуты внимание бывает почему-то приковано к самым слу-

чайным пустякам. Слушая генерала, я не мог отвести глаз от рукава его гимнастерки. Я

думал при этом не о том, как найти могилу Богдановича, затерявшуюся среди безымянных

холмиков, а о том, кто пришьет пуговицу командиру корпуса. Найти могилу Богдановича

было действительно нелегко. Единственный свидетель его погребения — адъютант — был

тяжело ранен и эвакуирован в глубокий тыл. Выехавший на поиски могилы помпохоз на-

шел ее каким-то непонятным чутьем. Труп уже сильно разложился, и помпохоз опознал

его по звездочкам на погонах, выточенным полковым умельцем из трехкопеечных монет.

Сегодня прах майора Богдановича покоится в центре Грайворона — первого города,

освобожденного нами после прорыва немецкой обороны.

За годы войны на моих оперативных картах промелькнуло немало высот, отметки

которых давно выветрились из моей памяти, но обозначение этой высоты, под которой

погиб Богданович, я до сих пор помню: 213.

Х. Ю. Отте

Â Ñïàñî-Åâôèìèåâñêîì ìîíàñòûðå

â Ñóçäàëå.

Ñåíòÿáðü—íîÿáðü 1943 ã.

Èç âîñïîìèíàíèé ëåò÷èêà Ëþôòâàôôå,

ïîáûâàâøåãî â ñîâåòñêîì ïëåíó*

* Продолжение. См. «Новый Часовой». 1997. № 5. Пер. с нем. Е. П. Парфеновой.

оворят, что у старых людей воспоминания о прошлых событиях, даже давно про-

исходивших, зафиксированы определенным образом. Они могут вспомнить вещи,

людей, радостные или печальные происшествия десятилетней давности. Они могут

в любое время вызвать их из памяти, оживить их снова. Так либо случается, либо нет. Для

меня вызываемо все, что связано с именем Суздаль.

Когда 26 октября 1985 г., более чем через 42 года, я вновь проходил в те же ворота

Евфимиевском монастыря, мне стало это ясно до испуга. Было ощущение, что нужно лишь

листать книгу, страницу за страницей, и читать, как тогда все было.

Так, снова совершенно отчетливо предстал передо мной день 5 сентября 1943 года,

когда мы, 40 офицеров на марше из Владимира в Суздаль, скорее ползли, чем марширо-

вали. Жалкий остаток бывшей когда-то солдатской доблести! Голодные, несколько дней

ничего не евшие, с тупым взором, многие в рваных мундирах мы, никакого внимания не

обращавшие на широкие просторы, — после многих вынужденных привалов, даже если

охранники этого не хотели и нам кричали: «Давай-давай, пойдем!» — увидели перед

глазами Суздаль. Ноги отказывались служить. Те, кто постарше, тянулись вперед чуть

не ползком. Только не отставать, кто знает, что сделают тогда охранники. И вот мы стоим

в начале раскинувшегося, типичного для этих мест ландшафта, у стен огромного, напо-

минающего крепость монастыря.

Не было никаких сил рассматривать многочисленные церкви и монастыри, мимо ко-

торых мы проходили. На улицах почти не было людей — гнетущая тишина в этом городке.

Устремив взгляд в землю, из последних сил плелись мы мимо старых, маленьких домиков.

Затем открылись большие ворота и закрылись за нами на целых два месяца. Сегодня

монастырь основательно отреставрирован и открыт для посещений. Когда я в 1985 году

был в монастыре, я мог мысленно реконструировать любое место, особенно прежние

кельи монахов, которые были нашим жилищем.

От кривых бесконечных ходов с маленькими окошками вверху, едва пропускавши-

ми свет, небольшие двери вели в отдельные кельи. Каждая келья имела маленькое, уто-

пающее в толстой стене оконце. Четыре двухэтажных деревянных топчана с набитыми

соломой мешками, под окошком маленький стол, кривой деревянный стул и несколько

табуреток — таково было убранство. Угнетающая узость этих келий, в которых должны

были разместиться 8 заключенных, сентябрь-месяц, однако все еще летняя жара — все

это гарантировало нам, наряду с другими непривычными новшествами, к которым я

227

Х. Ю. Отте. В Спасо-Евфимиевском монастыре в Суздале

должен был приспособиться, например, к

длительному голоду, — что эти недели в

Суздале не будут курортом.

Мне понадобилось некоторое время,

чтобы я пришел в себя от напряжения по-

следних дней. Более чем скромная еда дела-

ла меня все более стройным и, тем самым,

более подверженным болезням.

Большинство военнопленных в этом

лагере были «сталинградцами». Только

теперь из многих разговоров я узнал, что

на самом деле случилось полгода назад в

Сталинграде. Размер катастрофы, которую

от нас скрыли, и страшная судьба пере-

живших ее солдат до и после пленения

заставили меня, находившегося всего пару

недель в плену и, кроме того, имевшего

счастье (если тут вообще уместно гово-

рить о «счастье») быть сбитым летом, в

буквальном смысле содрогнуться. Что я

по сравнению с этим вообще пережил! По

внешнему виду «сталинградцев» можно

было определить испытанные ими мучения

Собор в Спасо-Евфимиевском монастыре.

Рисунок автора. 1943 г.

(был сбит уже в начале 1942 года) — один из восьми пленных, которые лежали в нашей

камере, т.е. монашеской келье. Мы удивлялись, что он такой откормленный и из-за этого

отличается от всех. Когда я одному пленному выразил по этому поводу мое удивление,

он ответил совершенно пугающе: «Успокойтесь, ради бога, и не говорите, не подумав, ни

одного слова Колю. Он русский доносчик!» Я не хотел сначала этому верить.

Перед каждой кормежкой он пропадал. Вскоре мы догадались, где он принимал

пищу, и я составил себе мнение о нем, так как он относился к «избранным», хорошо знал

русский и был одним из тех, в этом я теперь уже был уверен, кому действительно под-

ходило определение «доносчик».

Мы были в наших разговорах очень осторожны, он же все время пытался убедить

нас в необходимости и даже неизбежности коммунизма.

Несмотря на критическое и осторожное дистанцирование от него, я не мог подавить

в себе определенное уважение к его позиции, потому что он стал «русским крепостным»

в какое-то время, когда еще не ясно было, что Германия эту войну проиграет. Однако по-

чему этой, возможно, честной убежденности должен сопутствовать донос и значительно

лучшая жизнь в лагере — этого я ни тогда, ни позже в аналогичных случаях в Елабуге

одобрить не мог.

В этом кроется и главная причина моего отказа вступить в «Национальный комитет

“Свободная Германия”» или в «Союз немецких офицеров». Я не хотел быть «русским кре-

постным» и подпевалой, но, с другой стороны, не был и тупицей, кичащимся верностью

присяге и утверждающим свою позицию. Некоторые идеи и кое-какие взгляды НК меня

даже привлекали и заставляли постоянно задаваться вопросом относительно моей позиции,

первых недель плена, когда большинство

из них заразились сыпным тифом.

Я сразу вспоминаю лейтенанта Фри-

дриха Коля из Вены. Он летчик, как и я,

228

МЕМУАРЫ

так как внутренне я уже за короткое время в

плену освободился от национал-социализма,

который, к собственному моему удивлению,

спал с меня очень быстро.

Рут фон Майербург, эмигрантка, кото-

рая подчинялась Политическому Главному

управлению Красной Армии, ПУРККА, весь-

ма впечатляюще, по моему мнению, описала

различные типы характеров пленных. Среди

них были «люди, которые имели немало

грехов на совести, несли в себе страшные

тайны немецких военных преступлений,

слепые антибольшевики, и те, кому наконец

открылись глаза, лицемерные доносчики и

ловкие наушники отхожих слухов, недалекие,

которым казалось предательством то, что

было вновь завоеванным знанием, и опять

же другие, быстрое перерождение которых

было действительно предательством именно

в чистом деле антифашизма, так как оно в

результате этого приводило к недоверию.

Кто там коварный негодяй, а кто отщепенец?

И вдобавок они еще не совсем уверены, кто

победит в войне...».

Я не считаю, что в этом описании рас-

Листок из немецкого военного календаря.

познаны правильно все типы отношений между пленными. Ведь были еще и те, кто просто

хотел выжить и кого политика, что бы под ней ни подразумевалось, ничуть не заботила.

Однако установлено, что так называемых хитрецов, которые всегда держат свой нос по

ветру, на протяжении тех лет, когда поражение Германии стало неминуемым, становилось

все больше. Вступающих в Национальный комитет и в СНО, начиная с середины 1944

года, молниеносно прибавилось. Это, очевидно, было связано с тем, что военное счастье

улыбнулось союзникам и приближался крах Германии.

Кроме этих групп, остается еще одна, к которым относились люди, хотя внутренне

уже давно освободившиеся от национал-социализма, прежде всего после того, как они

все больше узнавали о творившихся в концлагерях жестокостях, ставших известными по-

сле их освобождения, которые невзирая ни на что придерживались принципа: за колючей

проволокой для нас не существует никакой политической деятельности! Мы не нападаем

на наших товарищей на фронте со спины!

Из тех, кто так думал, не все были нацистами и неперевоспитуемыми фашистами,

какими их считали русские.

Это положение было усилено коррупцией, господствовавшей в лагерях, обманами

и однозначным предпочтением русскими «антифасов». Фактически было так: часто мы

находились под бóльшим давлением антифашистов, нежели русских. В каком мы, соб-

ственно, плену находимся — в русском или в немецком? — так мы часто спрашивали себя.

Один офицер рассказал такой эпизод: во время допроса его спросили, почему он

отказывается в плену от любой политической деятельности. На это он ответил, что Карл

Маркс написал своему другу Кугельману, что арестант не должен заниматься политикой,

и что якобы Ленин написал в свою редакцию в Петербурге из ссылки, что человек за

колючей проволокой в своих решениях не является свободным.

229

Х. Ю. Отте. В Спасо-Евфимиевском монастыре в Суздале

Собственно о допросах — они ни в коем случае не прекращались в первые недели

плена. По непонятным чаще всего причинам нас всегда вдруг и неожиданно доставляли

на «разговор». Я вспоминаю немецкого эмигранта Книттеля, который часто пытался на

меня воздействовать. Он в 30-е годы бежал в Советский Союз, и теперь у него была зада-

ча допрашивать немецких военнопленных и, если это было возможно, идеологически их

перевоспитать. В первое время мне удавалось избегать его давления под тем предлогом,

что я сначала должен получить информацию о марксизме-ленинизме, а потом принимать

решение. Достаточно обширная библиотека — как и та в Елабуге — дала мне возможность

интенсивно заняться коммунизмом, по крайней мере, теоретически.

Не всегда было просто успокоить бунтующий желудок марксистскими тезисами, но,

с другой стороны, чтение отвлекало от голода, хоть и незначительно. В остальном Книт-

тель был достаточно безобидный человек. В противоположность ему политинструктор

Вагнер в Елабуге был человеком совсем другого калибра. Но часто человека считают более

опасным, чем он есть на самом деле. Книттель вскоре понял, что его попытки убедить

меня не имеют успеха и он не может сделать из меня коммуниста.

Когда-то в Суздале нам положили первый номер газеты организованного 12 июля

1943 года «Национального комитета “Свободная Германия”». Некоторые считали, что

все это фальшивка. Такой призыв к созданию комитета генералы и другие офицеры не

подписали бы. Но вскоре стало ясно, что обмана тут не было.

Среди нас, пленных офицеров, здесь в Суздале господствовали хорошие товарище-

ские отношения. Мы держались вместе и помогали друг другу, как могли. Так, я часто

вспоминаю д-ра Хеккера из Оберхаузена. Я ему обязан тем, что моя левая рука не стала

неподвижной. С неиссякаемой энергией он заставлял меня каждый день приходить к

нему, массировал мою руку и в конце концов добился того, что от травмы почти ничего

не осталось.

Приблизительно в середине октября-месяца я заболел. Уже на протяжении несколь-

ких дней у меня сильно болело горло, и я чувствовал ужасную слабость. Русская врач из

амбулатории считала, что у меня дифтерия и меня нужно изолировать. Освободили не-

большую комнатку над нашими камерами. Мне пришлось туда переехать и провести там

две недели, не видя ни одного из товарищей, ни разу не поговорив с ними. Только врач и

те, кто приносил еду, заглядывали периодически ко мне.

Ужасное время. Не понимаю, как я пережил его без психических травм. К счастью,

добрые друзья дали мне книги из лагерной библиотеки. Таким образом, я, по крайней

мере, мог проштудировать Маркса и Энгельса. Времени у меня было предостаточно. Я

установил, что оба они были вполне «читабельны». Такими, как их представляли у нас

дома, они вовсе не были, вовсе не дьяволы в человеческом обличье, и не так уж невоз-

можно было то, что они хотели, и то, как они представляли себе лучший мир.

Когда через две недели мне снова разрешили находиться среди людей — к счастью,

это оказалась не дифтерия — я смог опять петь в хоре. Музыкальный директор Адам из

Кельна, «сталинградец», организовал хор. Я с воодушевлением занимался в нем — хор

давал хорошую возможность, наряду с марксистскими штудиями и монотонным однооб-

разием лагерной жизни, насладиться приятной страницей бытия. Адам записывал, когда

у него появлялась бумага, по памяти ноты или сам сочинял. Так, например, он написал

«Песню пленных».

Однажды объявили о высоком визите из Москвы. Хор должен был спеть этим гостям

несколько песен. «Что это будет за визит?» — думали мы. В общем, с большим усердием

мы начали учить гимн «Радость прекрасным искрам Божьим» из «Оды к радости» Бет-

ховена. И вот они появились — русские офицеры, а также несколько гражданских. Среди

них бывший депутат Рейхстага от коммунистов Вильгельм Пик. О чем нам могло говорить

230

МЕМУАРЫ

это имя? Мы, молодые, его не знали, но некоторые более взрослые хорошо помнили этого

солидного пожилого мужчину, который сейчас в русском мундире без погон стоял перед

нами. Нашим пением он был так тронут, что слезы стояли в его глазах. Правда, речь его

была чем угодно, но только не трогающей, с полным перечнем таких знакомых нам рус-

ских пропагандистских тезисов.

Скорее случайно, чем сознательно, после моего освобождения из изолятора я начал

писать. Бумага была исключительно дефицитна. Коричневая бумага, в которую заворачива-

ли табак — периодически его нам выдавали — использовалась как писчая. Я разглаживал

ее в воде. Затем заботливо сушил ее, нарезал на страницы (нож к тому времени я себе

купил — за хлеб), которые сшивал нитками, вытянутыми из полотенца и протянутыми

потом через мыло. В конце концов я развил в себе такую исключительную способность

к писанию и переплетному делу, что сам этому удивлялся.

Однажды мне удалось украсть книгу из библиотеки и сделать из неотпечатанных

частей и рантов маленькую книжицу. Она стала первым томом моего многочисленного и

с годами все увеличивающегося собрания стихов. Я также начал вести дневник. К сожа-

лению позже я уничтожил первые заметки. Они показались мне слишком опасными, так

как было категорически запрещено держать что-либо рукописное. Жаль, ибо мои страхи

оказались позже совершенно необоснованными. Если бы я мог предугадать, как просто

окажется провести мои поэтические тома и более поздний дневник домой...!

Я рисовал также на табачной упаковочной бумаге замечательнейшие здания церквей

нашего монастыря, колокольню и церковь Христа-Спасителя, вход в монастырь с башней

у ворот и вид через стену на колокольню церкви Смоленской Божьей матери. Названия

эти я узнал только в 1985 году.

Позже, в Елабуге, я перенес эти рисунки в один из моих поэтических томиков. Через

42 года мне удалось сравнить друг с другом и то, и другое — оригинал и рисунок.

Нелегко было найти в 1985 году, когда я там был, исходный пункт, место, с которого

я в 1943 г. рисовал. Монастырь находился в состоянии капитальной реставрации, чтобы

вернуть свой первоначальный облик.

Лишь в 1985 году я узнал, что этот монастырь уже в ХVIII столетии был переделан

Екатериной Великой в тюрьму для политических и религиозных заключенных. Для этого

монастырь, как мы это поняли на собственной шкуре, был очень хорошо приспособлен.

Так проходили недели. В октябре зима стала подавать о себе знаки. Выпал первый

снег, и по утрам лужи затягивались тонким ледком. Мы боялись зимы. Как нам выстоять

в наших мундирах-обносках и такой обуви?

Продолжение следует.