Журнал - Новый Часовой. No 8-9. 1999
Подождите немного. Документ загружается.
211
Б. М. Михайлов. На дне блокады и войны
были бы отдать книги, но они все уже «сожглись» в огромной коммунальной плите на
кухне — единственном теплом месте квартиры, ибо в зиму 19—20 гг. паровое отопление
в доме не действовало.
После революции чиновники исчезли, а их апартаменты на верхних этажах плотно
заселили рабочие заводов Петроградской стороны: Логензибена, Михельсона, Кибеля,
Макса Гельца, Печатного двора и др. В бельэтаж же въезжала сформировавшаяся к началу
20-х годов партийная и советская элита. По нашей лестнице на двери кв. 26 (второй этаж)
я помню долго висевшую медную дощечку: Зиновьев Григорий Евсеевич (с ноября 1917
по март 1926 г. бывший «мэром» Петрограда—Ленинграда. Расстрелян в 1936 г.). Этажом
выше в кв. 28 жил революционер Цыперович, успевший вовремя (в 1932 г.) умереть, и
поэтому с почестями похороненный на Поле жертв Революции.
После того, как исчез Зиновьев и умер Цыперович, наша 3-я парадная, расположенная
в правом («плебейском») крыле дома, захирела. Из вестибюля исчезло огромное зеркало,
с парадного марша — ковровая дорожка, из дворницкой — большая семья швейцара.
Парадные же левого крыла, а также соседнего дома № 21 постепенно стали возрождать
дореволюционный лоск. Там заработали лифты, вновь появились зеркала и ковры, а
входящих с поклоном встречал швейцар в золоченой ливрее. По обе стороны Кронверк-
ской прохаживались «сыщики» и дежурили милиционеры. Именно у этих парадных в
37—39 гг. чаще всего по ночам скрипели тормоза «черных марусь». Из нашей половины
дома взрослые со злорадным любопытством и страхом смотрели на внезапно пустевшие
квартиры советских «нуворишей». Но «свято место пусто не бывает», и вскоре там на
окнах появлялись кружевные занавески новых хозяев, неведомыми путями пробирав-
шихся к лакомому пирогу. Вряд ли кто-нибудь из них переезжал в наш дом с мыслями о
всеобщем равенстве, братстве и социализме, не говоря уже о коммунистических идеалах.
Там «правила бал» кровавая борьба за власть. В разные годы в нашем доме поселялись
и уезжали на расстрел практически все довоенные «мэры» Ленинграда: И. Ф. Кадацкий
(1930—1937, расстрелян в 1938 г.), В. И. Шестаков (1937, расстрелян в 1938 г.), А. Н.
Петровский (1937—1938, расстрелян в 1939 г.), П. С. Попков (1939—1948, расстрелян в
1950 г.), П. Г. Лазутин (1948—1949, расстрелян в 1950 г.).
Я хорошо запомнил фамилию Прохоров.
В 1938 г. это был высокорослый холеный оболтус-новичок, появившийся в нашем
5-г классе 5-й школы Петроградского района (угол пр. Карла Либкнехта и ул. Красных
Зорь). Его отец получил в очередной раз освободившуюся в нашем доме квартиру с бал-
коном на третьем этаже, прямо над 8-й парадной (кв. 108). Мы подсматривали из-за угла,
когда Прохоров возвращался из школы, швейцар в ливрее вставал и распахивал перед ним
двери. Вскоре Прохоров исчез.
В книге «На Аптекарском острове», посвященной истории завода «Красногвардеец»
(Ганчиев, 1967) на стр. 177 упоминается «революционный вожак заводского партийного
коллектива, в 20-е годы председатель райсовета Петроградской стороны Сергей Прохо-
ров». Не этот ли Прохоров, повоевав с басмачами и кулаками, в середине 30-х вернулся к
родным пенатам, чтобы быть здесь расстрелянным? А что это было именно так, опосредо-
ванно свидетельствует мемориальная доска на нашем доме и информация, помещенная в
«Огоньке» (№ 40 за 1989 г.). Из этих материалов следует, что в 1939 г. в квартире 108, где
раньше жил Прохоров, поселился председатель Исполкома Ленгорсовета Попков, который
и жил там до ареста и расстрела в 1950 г. Для них путь из нашего дома был один — арест,
тюрьма, лагерь или расстрел.
Возможно, Прохоров-отец сейчас реабилитирован, а Прохоров-сын получил все
«льготы невинно пострадавшего». Все может быть. Прохоровы, появляясь «из грязи в
князи», первым делом окружали себя подхалимами и отгораживались ливрейными дер-
212
МЕМУАРЫ
жимордами от недавно себе подобных людей. А этих людей я тоже помню: бежавшие от
голода из деревень в рваной, много раз латаной одежде из «чертовой кожи», в «колодках»
(брезентовые ботинки на деревянной подметке), они мостили булыжником под асфальт
нашу Кронверкскую. Асфальт варили в больших круглых котлах, вмонтированных в печи,
а потом укатывали паровыми катками, а чаще вручную, впрягаясь в каток, как бурлаки
на Волге.
Двадцать два двора нашего дома — это целый мир. Особенно мы любили нашу «де-
вятку», куда выходили черные лестницы квартир правого крыла дома и окна коммуналь-
ных кухонь. «Девятка» в те годы чаще других дворов становилась сценой для концертов
бродячих музыкантов, шарманщиков с попугаями и свинками, циркачей с обезьянками,
цыган с медведем, закованным в цепь и др. Тогда открывались окна всех шести этажей и
дом смотрел, слушал, хлопал в ладоши, а потом по мере возможности зрителей и таланта
артистов одаривал их завернутыми в бумажку или тряпочку медяками.
Регулярно наведывались сюда и мастеровые точильщики, стекольщики, паяльщики
и др., а также обязательный в те годы «шурум-бурум» — огромный с редкой бородой
страшный татарин-старьевщик. Он вывозил на середину «девятки» большую тележку и
громовым голосом кричал: «тряпкипосудупокупамразныйшурумбурум!», а потом ходил
по квартирам. Большая передняя нашей квартиры при появлении старьевщика превраща-
лась в страстную барахолку. Хозяйки на все лады, не стесняясь, чихвостили «басурмана-
татарина», который обкрадывает их и за бесценок скупает еще совсем хорошие вещи. А
он молча и деловито перебирал обноски и устанавливал цену. Мы в это время болтались
между ног мам и бабушек, выклянчивая тяжелые темно-медные пятаки «на ириски».
Маковые ириски (на копейку пара) продавал китаец, сидевший около будки дворника
Николаича. Будка стояла у калитки в парадный двор, который на ночь закрывался боль-
шим ключом. У китайца был большой лоток, где кроме ирисок магнитом притягивали
нас яркие бумажные вееры, растягаи и прочие ребячьи ценности. Николаич, естественно,
был нашим злейшим, но по сути дела добрейшим врагом. Его метла часто прохаживалась
по нашим тощим задницам, и когда, я помню, бабушка при регулярных коммунальных
перебранках считала целесообразным кого-то из оппонентов отправить к Николаю Чудот-
ворцу (известная в Петербурге психиатрическая больница), то мне это представлялось:
«К Николаичу дотворцу» — страшнее кошки зверя нет.
Раннее-раннее утро в доме начиналось с прихода тяжело нагруженных бидонами
молочниц-чухонок. Молоко на телегах привозили из Парголова. Там жили «чухны-
парголовские». Потом начинали гудеть заводы: подъем! (ведь часы в те годы были
редкостью). Каждый гудел по-своему. Первой визгливым дискантом нарушала тишину
«Дунькина фабрика» — завод Кулакова, чуть позже — басил «Светоч». Нас мама не будила
до третьего гудка Дуньки (она первая начинала работу). Те же заводы все вместе гудели
в «минуту молчания» — день памяти Ленина. Тогда на улицах останавливались трамваи
и замирали прохожие. Следили за этим строго. Но этот ритуал продержался недолго, ибо
преемнику Ленина было не до него.
Туманно, но помню, как на масленицу из окрестных деревень приезжали чухны на
вейках — впряженных в розвальни и разукрашенных цветными лентами низкорослых
чухонских лошадках. Мама катала нас с Ниной, крепко прижимая меня к себе (вероятно,
мне было лет пять, не больше). Стоило катание «рицать копек».
Наша рабочая петербургская семья попала в «дом на Кронверкской» в 1918 г. на
волне «экспроприации экспроприаторов», поскольку мама в то время работала на «Казен-
ном заводе медицинских приготовлений» (потом завод «Красногвардеец»), а отец воевал
где-то на севере в составе Петроградского рабочего батальона. Предки бабушки когда-то
пришли в Петербург из Галича на поденную работу и довольно быстро поднялись до
213
Б. М. Михайлов. На дне блокады и войны
уровня известных на Васильевском острове строительных подрядчиков. В 17 лет бабушка
сбежала из дома с «соблазнителем», который вскоре запил. Пошли дети. Нужда гоняла
семью с места на место и, наконец, опустила в городскую клоаку — Новую Деревню, в
то время полуцыганское сплошь деревянное и непролазно-грязное поселение на правом
берегу Черной речки. Дед работал на заводе Логензибена, был «закладным пьяницей» и
прихожанином Сампсониевской церкви. Пьяницы делились на три категории: «закладной»,
«записной» и «горький пропойца». Церковь, как могла, боролась с пьянством. Закладной
пьяница — тот, кто добровольно (или по настоянию жены) приходил в церковь, писал на
бумажке обязательство перед Богом не пить неделю—две и закладывал записку за икону.
Безграмотные — могли записаться в специальную церковную книгу (записной пьяница).
Как рассказывала бабушка, дед выдерживал срок, но потом наступал запой. «Горький
пропойца» — это уже полное горе семье.
Среди родителей и предков отца в основном выделялись нижние чины царской
армии. Кто-то имел Георгиевский крест за Шипку. Все они были прихожанами Сампсо-
ниевской церкви.
Если по маминой линии, кроме русских, в роду никого не было, то про отца этого
не скажешь. Были там украинцы, белорусы и даже чухны. Как рассказывал отец, родите-
ли на все лето отправляли его к бабке-чухонке из-под Нарвы. Там деревенские русские
ребята дразнили его:
Митэ сана перккала
За веревку тэркала,
А веревка оборвалась,
Митэ сана ...
Мама, после окончания двух классов Новодеревенской каменной школы, построен-
ной народниками для детей Новой Деревни, была отдана «в услужение» богатому дяде,
убежала от него, помогала бабушке «стирать господское белье», в семнадцать лет пошла
работать в литографию Кибеля (угол Кронверкской и Ружейной, сегодня — 2-я офсетная).
Судьба ее как будто списана с песни тех времен:
На окраине, где-то в городе
Я в рабочей семье родилась,
И девчонкою горемычною
На кирпичный завод нанялась.
.................................................
Тут пришла война буржуазная
Озверел и озлился народ,
И по камешкам, по кирпичикам
Разобрали мы этот завод...
Ну, кажется хватит, пора переходить к войне. Или нет. Расскажу еще один эпизод из
жизни нашего дома — и все.
Мне, вероятно, лет 6—7. Киров еще жив. Он живет в нашем доме, но со стороны
ул. Красных Зорь, 26/28. Часто все ленинградское начальство после работы на машинах
подъезжает к дому 21 по Кронверкской и оттуда Киров идет в сопровождении нескольких
человек к себе через проходные дворы, т. е. через наш мир. Огольцы постарше догова-
риваются, кто будет выпрашивать у Кирова «на конфеты», а то и «на хлеб». В те годы
попрошайничество, по крайней мере в нашей среде, не считалось зазорным. Жили мы
214
МЕМУАРЫ
небогато: булка — только к чаю (один батон или хала на всех), сахар — по выдаче каж-
дому и т. д. В нашей семье были бабушка, мама, сестра и я. Киров давал. Среди нас ходил
рассказ, как Киров однажды дал «целый рупь». Я обычно оказывался на задах дворовой
компании, но все же однажды, осмелев, пристроился к идущей группе «начальников»,
выбрал среди них Кирова (который повыше и поважней), забежал сбоку и с замиранием
сердца выпалил: «Дядя Киров, дай рупь» — «Пшол вон отсюда! Какой я тебе Киров!» На-
стоящий Киров то ли шел впереди, то ли его вообще не было. Мое знакомство с Кировым,
к сожалению, не состоялось.
На выпрошенные деньги мы покупали «сен-сен» в аптекарском магазине на Боль-
шом, рядом с булочной «У Лора», а когда «фартило», то и монпансье у «Иван-Иваныча»
(продуктовый магазин наискосок от Лора).
Хотел на этом кончить. Но, коль скоро рассказал о неудачном знакомстве с Сергеем
Мироновичем, то волей-неволей просится на язык поведать о его соратниках — других
жильцах нашего дома, а точнее, той половины, где селились и, не задерживаясь долго,
убывали в небытие партийные и правительственные «отцы города» 30-х, 40-х и 50-х годов.
Большинство из них репрессировано и расстреляно, т. е. проиграло в свирепой
борьбе за власть. Но все, кто больше, кто меньше успевали вкусить свою толику «сладкой
жизни», царившей в левой половине «дома на Кронверкской» и сохранявшей комфорт и
роскошь ее первых обитателей.
«Только в 49—50 годах в Ленинграде арестовали и осудили к смертной казни и дли-
тельным срокам тюремного заключения более 200 партийных и советских работников, а
также их близких и дальних родственников» (Бережков, «Внутри и вне “Большого дома”»,
1995). Я не удивлюсь, если узнаю, что многие из них жили в нашем доме.
Итак, кто же они — ныне реабилитированные временные жильцы нашего дома — эти
политические однодневки времен сталинских репрессий? Сегодня, после чтения хлынув-
шей на страницы газет и журналов «разоблачительной» публицистики, я бы поделил их
на три не совсем равные «половины».
ПЕРВАЯ «ПОЛОВИНА» — революционеры царских времен. Люди одержимые,
идеалисты, шедшие на каторгу ради воплощения своих благородных в основе идей соз-
дания общества всеобщей справедливости и благоденствия. Эти революционеры, глубоко
веря в силу человеческого разума, способного покорить и преобразовать Землю, творили
по принципу: «Не ждать милостей от Природы! Взять их — наша задача!». А многие:
«Железной рукой заставить людей войти в социализм!» Только сейчас на восьмом десятке
жизни нашего общества для советских людей наступает прозрение: человечество — часть
Природы, и переделать его столь же сложно, как изменить среду нашего обитания, точнее
говоря, — невозможно. Все созданные до сих пор умами человеческими теории различ-
ных «социализмов» (от утопического, через национал-социализм до «перестроечного»),
находятся в вопиющем противоречии с естеством человека и поэтому обречены на по-
гибель. В это не могли поверить революционеры-идеалисты, в это до сих пор не хотят
верить марксисты-материалисты.
В конечном счете, революционеры царских времен, захватив власть в семнадцатом
году и сев в министерские кресла, перегрызлись в борьбе за право создать общество по
своему идейному замыслу, и к середине 30-х годов один за другим, каждый по-своему,
ложились на илистое дно Леты.
ВТОРУЮ «ПОЛОВИНУ» составили люди, пришедшие к власти на гребне рево-
люционного вала. Это пена революции. У них не было светлых идей подвижников-
революционеров. Перед глазами маячила лишь ненасытная жажда денег и власти. Как
правило, они выходцы из беднейшего крестьянства — батраки и бедняки, либо деклас-
сированные люмпен-пролетарии. Заняв места царской элиты, никто из них уже не хотел
215
Б. М. Михайлов. На дне блокады и войны
возвращаться назад в беспросветную деревенскую бедность. Да и не могло быть этого
возврата. Отказ от борьбы при создавшейся системе означал отказ от жизни. Платить
приходилось дорого: предавали матерей, отцов, детей, жен, по первому приказу рвали на
части друзей, лизали задницы палачам... Ничего святого!.. Бога нет!.. Оставались лишь
животные чувства пищи и секса («сладкой жизни»).
Может быть, я сгущаю краски?
Как-то мне попались на глаза воспоминания двоюродной внучки Николая Чапли-
на — Генерального секретаря комсомола СССР (тоже одно время жившего в нашем доме),
опубликованные в журнале «Смена» (№ 15, 1988). Его судьба характерна для второй «по-
ловины», поэтому я позволю себе несколько подробней остановиться на ней.
Николай родился в 1902 г. в семье многодетного священника из захудалого прихода
Смоленской епархии. В 1917 г., бросив учебу в реальном училище Смоленска, он «с го-
ловой ударился в революцию». Вскоре пришла головокружительная карьера: в 20-м году
— председатель Смоленского комитета комсомола, в 21-м — секретарь губкома в Тюмени,
оттуда Николай был направлен в Москву секретарем «Цекамола», в 24-м году — он уже
«Первый», а затем — Генеральный секретарь Комсомола.
В 1928 г., как «скромно» пишет внучка, Чаплин «простился с комсомолом, с друзьями,
определился на торговое судно и помощником кочегара отбыл в Европу» (Черт-те что!
Это Генеральный-то секретарь ВЛКСМ!). Кочегарство, вероятно, не подошло Николаю, и
в начале 30-х годов он становится Председателем Всекопита СССР — как пишет внучка,
«руководит общественным питанием страны». Как неудавшийся кочегар «руководил»,
свидетельствуют сегодня обнародованные архивные материалы о гибели в 1931—1932
гг. от голода миллионов (!) его сородичей.
В 1932 г. Киров сказал: «В Ленинград скоро приедет отличный работник». И «в
огромном доме на Каменноостровском проспекте (это все тот же наш дом — Б. М.) по-
селился Николай Чаплин — начальник политуправления Мурманской ж. д.».
В июне 1937 г. уже Сталин сказал: «Пора тебе, Чаплин, выходить на большую доро-
гу». Через несколько дней этой дорогой оказался путь на Лубянку, куда его — начальника
Юго-Восточной ж.д., доставили ночью 29 июня 1937 г. и вскоре там же расстреляли...
В восемнадцать лет Чаплин писал: «Я горы готов свернуть». И он, действительно,
«ворочал горы», не замечая, а, может быть, и не думая о гибели миллионов людей, насе-
лявших их. Не хочу, но иногда ловлю себя на крамольных мыслях: а что было бы, если б
Сталин периодически не отправлял на тот свет зарвавшихся нуворишей? Ну, может быть
не надо было их расстреливать, но изолировать от общества социально опасных монстров,
подобных Чаплину, Жданову, Кузнецову, Ежову, Попкову и иже с ними, безусловно было
необходимо. Пусть бы «ворочали горы» Верхоянского хребта на Колыме, Яне, Индигир-
ке. Ан нет, их, как мух клейкая бумага, манили к себе апартаменты «большого дома на
Кронверкской».
Сегодня чаплины — герои. Они — «невинно пострадавшие», репрессированные.
На памятник им в банке России открыт счет. По обе стороны нашей 3-й парадной дома
23/59 по Кронверкской улице повесили мемориальные доски в честь никогда не живших в
ней Попкова и Кузнецова, «белые одежды» которых залиты кровью полутора миллионов
действительно невинных младенцев, детей, женщин, стариков, голодом умерщвленных в
блокаду. Подумать только, что же творится? Царь Ирод, издавший указ об умерщвлении
нескольких десятков младенцев, появившихся на свет в день рождения Христа, стал именем
нарицательным, а этих нелюдей возводят в ранг героев!! Но об этом мои рассказы впереди.
ТРЕТЬЮ «ПОЛОВИНУ», также весьма многочисленную, составляют сородичи пер-
вой и второй. Эти не менее азартно играли в кровавые игры сталинизма, но, будучи более
беспринципными, изворотливыми, предусмотрительными, а может быть, просто везучи-
216
МЕМУАРЫ
ми, оказались в выигрыше. Сегодня, чтобы остаться «на плаву», они пытаются влиться
в общий хор хулителей сталинизма. Обратите внимание, что они пишут: «Мы жили, как
слепые и глухие...», «...мы не знали...», «...мы твердо верили, что все решения Сталина
мудры и справедливы...», «...мы были загипнотизированы...», «...мы не представляли...»,
«мы... мы... мы...». Сейчас у них Сталин — исчадие ада, а тогда...
«Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полет,
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет!»
Ведь никто из них, ни С. Михалков, ни К. Симонов, ни А. Твардовский, ни жившие
в нашем доме Ал. Прокофьев, Н. Черкасов, А. Толстой и многие другие не хотят искренне
рассказать, как они подымали руки, отправляя на каторгу, расстрел себе подобных, чтобы
не лишиться благ «дома на Кронверкской».
Да, это было. И я помню, как мы — дворовая мелюзга, с вожделением поглядывали
на сытые окна «начальников», откуда иногда нам бросали куски хлеба и даже булки. Осо-
бенно почему-то запомнилось, как из окна второго этажа (окно во двор — двумя этажами
выше, там, по 8-й парадной, в войну поселился генерал Говоров) холеная дочка очередного
«руководителя» бросала нам огрызки ананасов и шкурки бананов. Мы, стыдно говорить,
дрались за них и догрызали. Кто жил в этой квартире? Кто вырос из этой дочки? Не она
ли пишет воспоминания о своих невинно осужденных и сегодня реабилитированных
родителях? Недавно на этом месте поставили гранитный столб с большой головой Шо-
стаковича, тоже успевшего пожить в нашем доме, но в первой парадной.
Кому же построят будущий мемориал?
«Так кого же мы возьмемся защищать в “трудном прошлом”? Тех, кто играл? Или
тех, кто вопреки и наперекор всему не проиграл? Тех, кто из доносов и процессов лепил
пирамиду карьеры, культа и зарабатывал очки? Или тех, кого, как потом выяснилось,
совершенно неоправданно (!) положили в основание этой пирамиды?» (А. Афанасьев).
Не укладывается в голове, как можно сегодня одевать в белые одежды, например,
начальника управления кадров ЦК ВКП(б), члена оргбюро ЦК ВКП(б), ведавшего в конце
40-х годов подбором кадров, куратора работников Госбезопасности (по сути, главного
кадровика СССР) — А. А. Кузнецова, расстрелянного вслед за Попковым в 1951 г., и при
этом говорить, что он ничего не знал и не ведал о злодеяниях Сталина?
Во главе с такими руководителями наша страна — мы вошли в ВОЙНУ.
Продолжение следует.
В
начале 1998 г. в редакцию нашего журнала были переданы фрагменты воспомина-
ний петербургского архитектора, участника Великой Отечественной войны Ильи
Георгиевича Ромма. По жанру это историко-биографические очерки, написанные
чутким, наблюдательным человеком. Они посвящены драматическим эпизодам одного из
величайших сражений в истории человечества — Курской битвы.
В марте 1998 года Ильи Георгиевича не стало... Редакция «Нового Часового», пу-
бликуя первый из имеющихся в ее распоряжении очерков, отдает дань памяти и уважения
И. Г. Ромму и всему тому поколению, которому суждено было пройти через тяжкие ис-
пытания войной.
И. Г. Ромм
Âûñîòà 213
Илья Георгиевич Ромм родился 31
января 1913 года в Женеве. Детство провел
за рубежом, первое время в Париже, по-
том — в буржуазной Литве, где обучался в
классической гимназии. После переезда в
1926 году в СССР окончил советскую шко-
лу в Ленинграде. После окончания школы
работал чертежником на заводе «Красный
выборжец» и нормировщиком на ряде ле-
нинградских строек. Окончив в 1939 году
архитектурный факультет Ленинградского
института инженеров промышленного
строительства, некоторое время работал
архитектором в заполярном Кировске.
Вернувшись в Ленинград к началу
войны, окончил в ноябре 1941 года курсы
младших лейтенантов при 72-м запасном
артполку Ленинградского фронта. Воевал
на Волховском, Воронежском и Первом
Украинском фронтах. Участвовал в битве на
Курской дуге, в отражении германского кон-
трнаступления на Киев осенью 1943 года, в
Львовско-Сандомирской операции, в боях
за перевал Дукла, в освобождении Кракова
и Верхней Силезии. Последняя операция,
218
МЕМУАРЫ
в которой автор принимал участие, был захват Дрездена и выход на соединение с амери-
канцами в Торгау. Начав войну в должности командира взвода артиллерийской разведки,
демобилизовался в 1946 году уже будучи заместителем начальника штаба артиллерии
Четвертого гвардейского Кантемировского танкового корпуса (по штату мирного време-
ни — дивизии).
Все послевоенные годы Илья Георгиевич работал в Ленинградском институте про-
ектирования городов (Ленгипрогор), последовательно занимая должности от рядового
архитектора до начальника технического отдела института. В связи с тем, что Ленгипрогор
работал преимущественно для периферийных городов России, архитектурные проекты
автора связаны с городами Орлом, Березниками, Читой, заполярным Кировском, Севе-
родвинском. В качестве строящего архитектора работал в строительных зонах ГУЛАГа, в
частности, на «Великой стройке коммунизма» Куйбышевгидрострое. В Петербурге наи-
более крупной постройкой автора является комплекс Дома культуры им. В. А. Шелгунова
на Петроградской стороне.
В следующем номере «Нового Часового» мы продолжим публикацию историко-
биографических очерков И. Г. Ромма.
***
Начало Курской битвы застало меня в составе резервного Степного фронта, в ста
пятидесяти километрах от линии фронта. Четвертый гвардейский Кантемировский танко-
вый корпус, в состав которого входил наш минометный полк, проводил в тот день полевые
учения с боевыми стрельбами с участием танков, артиллерии, авиации и мотопехоты. Три
взвода танков условно обозначали при этом три танковые бригады, а взвод мотострелков
— мотострелковую бригаду. Наш минометный полк условно обозначала одна батарея.
Авиационную поддержку имитировали два корпусных кукурузника. Рации работали на
укороченных антеннах, чтобы не условный, а реальный противник нас не слышал. Весь
день шли «бои на промежуточных рубежах». К ночи наша колонна почему-то надолго
застряла перед железнодорожным переездом. В голове колонны гудели танки, потом и
они заглушили моторы.
Ночь была холодной. Стоя у командирского «Виллиса», как мы называли тогда амери-
канские «Джипы», я кутался в плащ-палатку. Колонна стояла без света, так как в небе уже
слышалось прерывистое гудение немецких ночных бомбардировщиков. Курить было запре-
щено, но кое-кто, не вытерпев, курил, маскируясь палаткой. Над горизонтом беспокойно
метались лучи двух прожекторов. Они то скрещивались, то снова расходились, напряженно
обшаривая ночное небо. На северо-западе, где-то у Воронежа, начался воздушный налет.
В ночном небе беззвучно вспыхивали и гасли белые звездочки зенитных разрывов. Потом
также беззвучно возникли две оранжевые вспышки. Противник сбросил бомбы.
— Сходил бы ты, начальник штаба, в штаб полка узнать, долго ли нам еще тут
торчать, — недовольно сказал мне мой командир дивизиона, старший лейтенант Кузора.
— По-моему, нам пора взять этот паршивый городишко и возвращаться домой спать.
В этот момент мимо нас на полной скорости с включенными фарами пронесся в
голову колонны легкий броневик. Ему кричали, ругались, но он и не подумал выклю-
чить свет. Кто-то сказал, что это офицер связи из штаба фронта. Им разрешено ездить
со светом. Вскоре броневик пронесся в обратном направлении, а по колонне передали
команду: «Командиров частей в голову колонны!» Машины разворачивались. К рассвету
приказано было выступить к линии фронта. Началось германское наступление под Орлом
и Курском, и часть соединений резервного Степного фронта перебрасывалась на помощь
действующим фронтам. Шли весь день, глотая густые клубы пыли. К ночи над нашими
головами снова послышалось прерывистое гудение ночных бомбардировщиков. Время от
времени ослепительно вспыхивали осветительные ракеты. Движение колонны мгновенно
219
И. Г. Ромм. Высота 213
замирало, а шедшая по обочине пехота ложилась на землю. Шли секунды томительного
ожидания, потом с тягучим свистом неслись к земле бомбы. Падали они в стороне, где
по параллельным просекам шли другие колонны. Опускаясь на шелковых парашютиках,
осветительные ракеты медленно гасли, рассыпаясь огненными каплями. Колонна снова
приходила в движение.
На рассвете, под Ливнами, стал явственно слышен гул огромного сражения. Здесь
маршрутные карты кончились, и офицер связи ушел в штаб фронта за новыми картами. Мы
ждали, что это будет район Орла, но нам выдали листы «Курск—Обоянь». Там противник
наносил свой главный удар. Круто повернув на юг, мы устремились к Курску, обгоняя
идущие форсированным маршем колонны Двадцать седьмой полевой армии.
Сталинградская битва была длительной. Она вдохновила многих писателей — от
Виктора Некрасова до Василия Гроссмана. О скоротечной Курской битве написано мало,
а правды о ней сообщалось и того меньше. Посвященный ей фильм изобиловал разве-
систой клюквой. Среди нашего поколения история Курской битвы обросла легендами и
небылицами, вплоть до россказней об участии в битве неких потусторонних сил, оста-
новивших немецкие танки.
Есть хорошая русская пословица: «За одного битого двух небитых дают». После
тяжелых провалов наших наступательных операций летом 1942 года, советское верхов-
ное главнокомандование поняло, что соотношение сил еще не таково, чтобы нам начи-
нать наступление первыми. Возможность разбивать себе лоб о заранее подготовленную
оборону была предоставлена противнику. Согласно официальным данным, численное
соотношение сторон в Курской битве по танкам, артиллерии и авиации было примерно
равным. При прочих равных условиях такое соотношение сил заранее должно было об-
речь германское наступление на неудачу, если бы не существовала разница в качестве
советского и германского вооружения. К началу Курской битвы германской промышлен-
ности удалось полностью перевооружить танковую, противотанковую и самоходную
артиллерию длинноствольными пушками огромной пробивной силы, в то время как на
вооружении наших бронетанковых войск и противотанковой артиллерии оставались еще
короткоствольные пушки. Это в корне изменило соотношение сил на поле боя. К тому
же у противника появились тяжелые танки «Тигр» и штурмовые орудия «Фердинанд»,
толщина лобовой брони которых почти в полтора раза превышала лобовую броню нашей
«Тридцатьчетверки». Теперь не только «Тигры», «Пантеры» и «Фердинанды», но и серий-
ные средние танки «Т-IV», могли безнаказанно подбивать наши «Тридцатьчетверки» с
расстояния в полтора—два километра. Мы же могли подбить «Тигра» только при стрельбе
в упор, и то не в лоб, а в борт. Еще хуже обстояло дело с нашей самоходкой «СУ-122»,
которую после Курской битвы пришлось снять с вооружения. Совсем никуда не годились
легкие американские танки «Валентайн», поставленные нам по ленд-лизу. У них было
очень слабое бронирование и игрушечная полуторадюймовая пушчонка. Ни один из них
не пережил Курской битвы. Именно техническое превосходство позволило противнику
прорвать четыре полосы нашей обороны и продвинуться вдоль шоссе Курск—Белгород
на тридцать пять километров. По существу, германские танки уже готовы были ворваться
в оперативную глубину нашей обороны, так как лежавшая перед ними полоса оборони-
тельных сооружений еще не была занята войсками. Чтобы занять этот оборонительный
рубеж, из резерва и была выдвинута Двадцать седьмая армия, но она явно не могла успеть
занять оборону до подхода германских танков. Поэтому вперед был брошен наш танковый
корпус, с задачей задержать противника до подхода армии. Одновременно во фланг про-
рвавшимся германским танкам была брошена Пятая танковая армия.
Исход Курской битвы решила случайность. Если бы Пятая танковая столкнулась
с противником на открытой местности, она была бы разгромлена. Но масса советских и
220
МЕМУАРЫ
германских танков столкнулась неожиданно для обеих сторон на поросшем кустарником
и перелеском поле у Прохоровки. Танки перемешались, связь и управление с обеих сторон
были потеряны, и началась неуправляемая свалка. В этих условиях советские танки, воору-
женные короткими пушками, получили возможность расстреливать в упор мало поворотли-
вые немецкие машины с их непомерно длинными орудиями, снабженными набалдашниками
дульных тормозов. Когда же Ватутин попытался ударом в основание немецкого клина от-
резать и окружить прорвавшиеся в его тыл войска, ему пришлось убедиться в подавляющем
перевесе новых немецких танков на открытой местности. Танковый корпус, брошенный в
атаку в открытом поле, был еще издали встречен убийственным огнем длинноствольных
немецких пушек и, понеся тяжелые потери, вынужден был отступить.
После танкового побоища у Прохоровки фельдмаршал Манштейн еще не считал
сражение проигранным и собирался ввести в бой резервы. Высадка британских войск в
Сицилии перечеркнула его планы. Неспособность итальянцев оказать сопротивление бри-
танскому десанту создавала прямую угрозу южному флангу рейха. Теперь боеспособные
резервы были Гитлеру нужнее не на Курской дуге, а в Италии. Он приказал Манштейну
прекратить наступление и отвести войска на исходные позиции.
Когда наш корпус, растянувшись поперек шоссе Курск—Белгород на пространстве
в двадцать километров, занял оборону перед Медведским, впереди, в районе Прохоров-
ки, слышался гул большого танкового сражения. С НП в бинокль разглядеть что-либо
было невозможно. Эскадрильи ИЛов тяжелым плотным строем проходили над нами
на штурмовку. Вдали было видно, как они на кого-то пикируют. Обратно они летели
врассыпную, перестраиваясь на лету. Каждый раз я с беспокойством пересчитывал
самолеты: все ли вернулись? Нам раздали листовку: «Согласно агентурным данным,
у противника появился тяжелый танк «Маус» с сильным лобовым бронированием и
пушкой большой мощности. Артиллерист, бей по ходовой части. Бронебойщик, бей по
смотровым щелям». Из текста этой листовки можно заключить, что до начала Курской
битвы наша разведка сведений о «Тиграх» и «Пантерах» не имела. Под кодовым на-
званием «Маус» («мышь») велась разработка сверхтяжелого танка, которая так и не
дошла до производства.
Всю ночь мы не спали, напряженно вслушиваясь в непрекращающийся шум боя,
который по-прежнему слышался все из того же района, не приближаясь и не удаляясь.
Расчеты спали у минометов. На следующий день шум боя стал заметно стихать. Нагнавшие
нас походные колонны полевой армии, не задерживаясь, шли дальше.
Весь конец июля и начало августа у нас шла подготовка к контрнаступлению. Шла
перегруппировка войск. Чтобы ввести противника в заблуждение, построенные части
отводились густыми колоннами днем, свежие подходили ночью и рассредотачивались
по лесам и перелескам. Днем движение машин к фронту было запрещено. Машины,
подвозившие к переднему краю продовольствие и боеприпасы, утром отгонялись в тыл
колоннами, имитируя отвод войск. Эти меры действительно ввели в заблуждение герман-
ское командование, которое начало переброску боеспособных дивизий с Курской дуги на
запад, на итальянский фронт.
В начале августа Кузора со мной, командирами батарей и начальником разведки
выехал на двух «Виллисах» на рекогносцировку. Проводить рекогносцировку должен был
командир полка, майор Богданович, но он почему-то задерживался. Прождав его около
часа на указанном нам по карте месте, в лощине рядом с полевыми кухнями, Кузора ре-
шительно поднялся с камня, на котором сидел:
— Пошли. Сами проведем рекогносцировку.
Бывший донецкий шахтер, потом кадровый офицер-дальневосточник, он под Ста-
линградом командовал батареей. Показывал мне на руках шрамы от мелких осколков и