Журнал - Новый Часовой. No 8-9. 1999

Подождите немного. Документ загружается.

201

Вениамин Водопьянов. В плену у японцев. Воспоминания русского офицера...

П.И.Мищенко.

подошел к Далинскому перевалу. Наш авангард готовился к бою. Вечером этого дня я

получил личное приказание от г[енера]ла Левенстама установить связь между штабом

Забайкальской казачьей бригады.

Выйдя к исходному пункту, я с полусотней казаков двинулся в данном мне направ-

лении, расставляя в течение всей ночи посты летучей почты. Наступающий день был для

меня роковым.

×àñòü ïåðâàÿ

Ïîäíåâîëüíîå ïóòåøåñòâèå

ïî ìàíü÷æóðèè

Ãëàâà 1. Ïëåíåíèå

С наступлением рассвета 14/27 июня 1904 г[ода] я поставил последний пост лету-

чей почты у подножья громадной сопки Эрдагоу, вершина которой высоко поднималась

над окружающей местностью. Она составляла продолжение невысокого горного хребта

«Далин», тянувшегося с севера на юг. Этот горный массив служил для нашего передового

восточного отряда оборонительной позицией для защиты Далинского перевала.

Она заканчивалась сопкой Эрдагоу, которая таким образом составляла левый фланг

обороны. С установкой последнего поста, я выполнил первую часть моей задачи — уста-

новить связь между штабом восточного отряда и левым флангом обороны. Предстояло

выполнить вторую задачу: войти в личную связь с начальником этого участка и остаться в

его распоряжении. Со стороны Далинского перевала доносилась артиллерийская канонада,

а за Эрдагоу слышалась частая оружейная пальба. Скат сопки был чрезвычайно крут, от 35

до 40°, и видно было, как по нему сползали

группы солдат. Достигнув подошвы горы,

они быстро восстанавливали стрелковую

цепь и медленно отходили назад. Что же,

отступление? Значит установленная связь

и предстоящее свиданье с начальством яв-

ляется совершенно ненужной и запоздалой

мерой? «Но выполнять приказ я все же

обязан», — подумал я. В это время ко мне

подошел поручик, начальник цепи. «Что

это значит, разве мы отступаем? — спро-

сил я его. Да, мы не могли сдержать натиск

превосходных сил японцев! — ответил он

мне, и, как видите, отступаем. Здесь рота

Сибирского Иркутского полка и охотничья

команда и, если кто остался в долине за

Эрдагоу, то убитые, раненые и почему-либо

отставшие. Там же и наш начальник участка

капитан Р., но жив он, или погиб, сказать не

могу». На этом наш разговор прекратился и

он направился к своей части.

202

МЕМУАРЫ

Я приступил к выполнению второй моей задачи. Большая часть полусотни казаков,

которую я вел, заняла посты, при мне же оставалось не больше 15-ти человек. Чтобы

избежать излишних потерь в людях, я оставил их на посту и решил ехать один, бывший

при мне трубач Угренинов просил взять его с собой; я не возражал и мы рысью тронулись

в дальнейший путь. Дорога огибала подножье сопки и представляла из себя траншею,

настолько глубокую, что мой конь совершенно скрывался в ней и только была видна

верхняя часть моего корпуса. Вскоре, влево от дороги, раздались сначала одиночные вы-

стрелы, перешедшие затем в учащенную пальбу, очевидно, огонь был направлен на нас,

но, пока что пули пролетали мимо или, срывая ветви с придорожных кустов, впивались

в верхний край траншеи. Через полчаса езды, вправо от дороги, открылась узкая долина,

языком вдававшаяся в горный массив. С трех сторон она была ограждена крутыми горны-

ми скатами. В это время ко мне подошел солдат и на мой вопрос, где их Казак — трубач

Страница вводной части дневника В.П.Водопьянова

203

Вениамин Водопьянов. В плену у японцев. Воспоминания русского офицера...

начальник, указал на груду камней на дне долины. Я подъехал к ней и окликнул, из-за

камней поднялся высокий пожилой капитан. Я доложил ему о цели моего приезда. «Все

это напрасные запоздалые меры и Ваше присутствие здесь не нужно, можете ехать в свою

часть, если это выполнимо», — ответил мне капитан и грузно опустился в свое укрытие.

Я осмотрелся. Положение было безвыходным. Два ската у дороги, по которой я ехал,

были уже заняты японцами, и только третий скат, путь отступления наших, был свободен.

Скат покрывала сплошная поросль низкорослого корявого дубняка, крона которого не-

проницаемой завесой нависла над землей. Поросль кончалась, не доходя до гребня шагов

двадцать. В это время японские цепи поливали долину свинцовым дождем по участкам с

целью уничтожить все живое. Посоветовавшись с Угрениновым, мы решили по скату до-

браться до гребня и спуститься на противоположную сторону. Спешились и начали свое

восхождение. Вскоре трубач Угренинов был ранен, конь его убит и он от меня отстал. Я

продолжал свой путь. В полускате конь мой вздыбил, заржал громко и протяжно, как стон,

и рухнул на землю мертвым, его сразило сразу несколько пуль. Порывом натянутого повода

был выдернут клинок из ножен, я же упал и всего меня охватила смертельная усталость.

Тело мое как бы не жило, мысль не работала. Я припал лицом к земле и жадно вдыхал ис-

ходящий от неё прохладный воздух. Это меня оживило, я мог встать и двинуться дальше.

Наконец, я добрался до гребня, увенчанного длинной скалой, как каменная стена, и только

в середине передо мной она была как бы разорвана и образовала трещину, через которую

можно было пролезть. Через неё я решил пробраться на противоположный скат, но вход в

расщелину был уже занят нашим стрелком, намеревавшимся проделать то же самое. Увидев

меня он крикнул: «Не ходите сюда, здесь смерть». В это время пуля пронизала ему горло

и он, мертвый, распластался на земле. Очевидно японцы заметили нас и усилили огонь.

Жужжание пуль слилось в одну дикую скрежущую какофонию звуков.

Я почувствовал сильный удар по ступне и скатился вниз до первой площадки. Я

лежал в каком-то забытье и, когда открыл глаза, увидел перед собой нашего солдата. Он

предложил укрыться в дубняке. С его помощью я подлез под нависшую его крону. Про-

шло некоторое время, послышался японский говор. Приближалась японская цепь, за ней

шли китайцы, несшие на плечах связки ружей, брошенные нашими при отступлении. Как

только японцы поравнялись с нашим убежищем, Мартынов, мой телохранитель, очевидно

с перепугу, выскочил из укрытия, сдался в плен и выдал меня. Несколько японцев за-

глянули под крону и, видя мою беспомощность, вынесли на площадку гребня, в стороне

от скалы. Итак, я в плену.

Рана давала себя чувствовать. Ступня ноги сильно ныла. При помощи Мартынова я

снял сапог и перевязал рану. Оказалась пробита пятка левой ноги, кость цела, лишь слегка

задетая пулей. Солнце начало сильно припекать, был десятый час. Стоявший около меня

часовой-японец, заметивши на мне часы, с угрожающим видом стал требовать их. Я ис-

полнил его желание, но бывший поблизости японский унтер-офицер, заметив мародерские

наклонности своего собрата, с криком подскочил к нему, выхватил часы и возвратил их

мне, мародера же заменил другим часовым. Время шло. Я стал наблюдать, как часовой

японец, снявши из-за плеч мешок, извлек из него консервную банку, алюминиевую чашку,

палочки для еды и сверток, обернутый тряпкой, в котором находился комок отваренного

риса величиной в два сложенных кулака — дневной хлебный паек. Он отделил от него в

чашку небольшой кусочек, туда же опустил несколько ломтиков мясных консервов, залил

все это водой из фляжки и начал завтракать, ловко орудуя своими палочками. При таком

скромном солдатском аппетите японскому правительству, наверно, недорого обходится

содержание своей армии в сравнении с другими государствами. Тем временем японцы

начали готовиться к выступлению. За это время на площадку японцами было приведено

20 пленных здоровых солдат. Их выстроили в две шеренги, повернули направо, протянули

204

МЕМУАРЫ

между ними веревку и привязали к ней кисти их рук. Этот позорный прием указывал,

что в сынах Восходящего солнца живут самурайские наклонности былых времен. Для

меня хотели устроить носилки, но я категорически отказался от них, не желая обреме-

нять пленных своей тяжестью при наступившей жаре. Я вооружился крепкой дубинкой.

Нас окружил конвой. Впереди встал начальник конвоя со свернутым флажком в руке. Он

взмахнул им и распустил белое полотнище, величиной с квадратный полуметр, с красным

кружком в середине — эмблема Восходящего солнца Японии, и мы двинулись в путь по

направлению к Далинскому перевалу. Прошел уже час, а мы все шли. Солнце достигло

зенита и жгло немилосердно. Все утомились. Наконец конвойный начальник взмахнул

флажком, свернул его и колонна остановилась на привал. Японцы принялись завтракать,

а мы, пленные, не имея никаких запасов, могли только мечтать об этом. Я вспомнил свой

вьюк, притороченную к седлу шинель. Все это осталось на спине моего погибшего во-

роного.

Неожиданно к нам подошел громадного роста китаец, упитанный, с богатой мускула-

турой. Он был нагой, только бедра были прикрыты лоскутом. Его темнобронзовая, жирная

кожа блестела на солнце. В руках он держал громадный меч с усеченно-расширенным

концом. Размахивая им, он принялся ходить перед нами взад и вперед, бросая на нас гроз-

ные взгляды и что-то громко выкрикивая, но никто на него не обращал внимания. После

непродолжительного отдыха взвился флажок начальника, его полотнище развернулось, и

мы двинулись в дальнейший путь. По крутому скату спустились в знакомую мне долину.

Несколько дней тому назад здесь был наш бивак, а теперь в разных местах виднелись

распластанные трупы наших солдат, погибших при отступлении. Солнце склонялось уже

к западу. Впереди, на горизонте показалось облачко. Оно быстро разрасталось и вскоре

закрыло все небо. Над нами нависла грозовая туча. Полил дождь. После нескольких при-

валов мы, наконец, достигли к вечеру селения Вандзяпудзы — штаба японского авангарда.

Меня ввели в обширный двор и остановили у крыльца богатой фанзы. Вскоре в дверях

показался бригадный генерал Кавелура, питомец нашей Академии Генерального штаба.

Он отлично говорил по-русски, и задал мне несколько отвлеченных вопросов. Очевидно,

вид мой был неважный, моя промокшая гимнастерка плохо грела меня. Он сказал что-то

своему адъютанту, тот скрылся в фанзе и вскоре вернулся с рюмкой на подносе. Генерал

предложил мне выпить, чтобы согреться. Я не отказался. То был коньяк высокой марки.

Затем по его приказанью принесли шинель, снятую с убитого нашего солдата, и набросили

ее мне на плечи. На этом закончилась аудиенция. Затем меня отвели в канцелярию, где

японский офицер через переводчика хотел допросить меня, но я категорически заявил,

что ничего не могу сказать о расположении наших войск, т. к. последние дни находился

в разъездах. Начался обыск. Из моего кармана извлекли кошелек, в котором находилось

несколько золотых монет. Офицер пересчитал их, опустил в кошелек, но одну монету за-

держал. Он долго ее рассматривал с явным намереньем оставить ее у себя, но я молчал и

он неохотно опустил обратно в кошелек, который возвратил мне. Допрос окончился и я,

в сопровождении японца, вышел из канцелярии.

Уже темнело. Погода резко изменилась. Небо заволокло тяжелыми тучами. По-

осеннему моросил дождь. Тело охватывали сырость и холод. Сопровождающий японец

провел меня в глубь двора к небольшому каменному строению — амбару. Внутренность

его была перегорожена двумя деревянными заборками с прорезанными посередине входа-

ми. В проходе уже находились несколько японцев с переводчиком. Вверху тускло светил

фонарь. Я шагнул за перегородку и очутился в сусеке. За мной тотчас же заложили вход

деревянными брусьями на высоту плеч взрослого человека, что давало возможность для

наблюдения часовому. В полумраке я увидел лежащих на полу восемь человек, закутанных

в шинель, — то были пленные офицеры. При моем входе они встали. Началось знаком-

205

Вениамин Водопьянов. В плену у японцев. Воспоминания русского офицера...

Японский санитар.

ство, пожатие рук. Все были голодными.

Мы решили по случаю встречи поужинать.

Нам не стоило больших трудов уговорить

переводчика закупить какой-нибудь снеди,

снабдили его деньгами и он ушел. Все мы

оживились, завязался общий разговор на

тему о пережитых нами за эти последние

дни злоключениях. Даже один из пленных

с погонами подполковника запел какой-

то романс, и пустота амбара наполнилась

звуками приятного сильного баритона, но

стоявший у загородки часовой грозно ряв-

кнул на него, показывая на гитик, давая этим

понять певцу, что петь нельзя. Сконфужен-

ному подполковнику пришлось замолчать.

В это время вернулся переводчик и передал

через загородку лепешки, вареные яйца и

чайник с кипятком. Голодные, мы с большим

аппетитом принялись за ужин. Для меня это

была первая еда за весь прошедший день.

После ужина мы закутались в шинели и

растянулись на полу, плотно прижавшись

друг к другу, чтобы сохранить теплоту.

Утомленные длительным переходом, мы скоро уснули крепким сном.

Ãëàâà 2. Ïåðåõîä îò Âàíäçÿïóäçû äî Ñþÿíà

15—17 июня. Наступило утро следующего дня. Нас вывели из амбара на широкий

двор, где были уже собраны пленные нижние чины; число их значительно увеличилось

до 50-ти человек. Они стояли небольшими группами, понурые, тихо переговариваясь о

чемто между собой. Показались несколько японцев с корзинами в руках. Они подходили к

каждому пленному и наделяли его одним колобком отваренного риса, завернутого в тряпку.

Дали и нам, пленным офицерам. Я попробовал кусочек, оказалась какая-то отвратительная

снедь. То был рис, он отваривается у них без соли, её заменяет стебель какой-то морской

травы, положенный в рис, на вкус горький, терпкий, с дурным запахом. Все мы офицеры,

а также некоторые нижние чины отказались от такого угощения. Мы хотели уже вернуть

наши порции, но к нам подошел пленный солдат могучего телосложения, и попросил

отдать ему наши колобки. Получивши 9 наших порций, прибавив свою десятую, он ото-

шел от нас в сторону и начал их уплетать с большим удовольствием. Покончив с ними,

он самодовольно улыбнулся, разглаживая свой набитый живот. Мы были поражены его

аппетитом, японцы же положительно пришли в ужас от его обжорства. Завтрак окончен.

На двор вступил усиленный конвой. Пленные построены в две шеренги. Появилась по-

зорная веревка и началась процедура привязывания руки. Мы громко высказывали про-

тест против варварского обычая, но японцы не обратили на это никакого внимания. Все

восемь офицеров, кроме меня, были здоровы, поэтому должны были идти пешком, но их

не коснулась позорная веревка. Меня усадили на арбу-платформу. Смешно было смотреть

на упряжку этой допотопной колесницы. В нее были впряжены пять разнокалиберных

животных, в корню корова и лошак, в уносе 3 осла, все они были привязаны на длинные

206

МЕМУАРЫ

веревочные постромки. На передок арбы взгромоздился китаец с длинным хлыстом. Кор-

теж был готов к выступлению. Но тут вышел курьезный казус. Наш переводчик раздобыл

где-то казачьего оседланного конька, с трудом взгромоздился на него, но как только опу-

стился в седло, маштак сделал козла, поддал задом и злополучный наездник очутился на

земле в грязи, а маштак повернулся кругом, и, задравши хвост трубой, помчался полным

корвером разыскивать своих товарищей. Конвой занял свои места, взвился развернутый

флаг в руках начальника, и мы двинулись в путь. Наша арба поплыла по грязи. Несчастные

животные с трудом ее волокли. Несъезженые, они часто путались в веревках, приходи-

лось останавливаться распутывать их. Возница, махая своим хлыстом, кричал, ругался,

но это нисколько не ускоряло нашего движения, скорость которого не превышала двух

километров в час. Пешая партия опередила нас и вскоре скрылась из вида. Арба двигалась,

сопровождаемая конвойным взводом. Нам часто приходилось переезжать через бурливые

потоки, арба с трудом преодолевала эти препятствия, японцы же смело переходили вброд,

не обращая внимания на глубину. Так мы двигались весь день, делая частые остановки,

и только к полуночи достигли ночлега. Моя колесница остановилась у фанзы, вход в

которую был освещен фонарями. Изнутри, через раскрытую дверь, слышался громкий

разговор и веселый смех. Из фанзы вышло несколько японских офицеров. Они окружили

меня и, подогретые вином, стали громко что-то мне говорить. Переводчик перевел мне:

«Вас приветствуют г[оспода] офицеры и сожалеют, что я не поспел к их ужину, но все же

они вам оставили часть курицы». Офицеры удалились из фанзы. Ко мне подошел японец

и подал мне тарелку с куриной ножкой, но тщательно обглоданной. Я возвратил ему его

приношение, и арба двинулась вглубь двора. Мы подъехали к небольшому сараю. Я вошел

в отведенное мне помещение. За мной тотчас же затворилась дверь, щелкнул замок, и я

остался один в пустом сарае. Чувствовался сильный голод. Я завернулся в свою мокрую

шинель, растянулся на полу, несмотря на охватившую меня сырость, от утомления скоро

уснул. Рано утром я проснулся. Через дверные щели проникал слабый свет. Я рассмотрел

свое узилище, стены которого были грубо расписаны углем изображениями голых мужчин

и женщин в безобразных эротических позах. Мои наблюдения были прерваны щелканьем

отворяемого замка. Распахнулась дверь и в сарай вошел казачий офицер одного со мной

войска. То был хорунжий У. Я не был с ним знаком, но несчастие сроднило нас, и мы

крепко обнялись. Начались рассказы о пережитых нами несчастиях. В это время вошел

японец и подал на тарелке какое-то мясо, пояснив, что это курица, но нам показались

подозрительными ее кости, похожие скорее на кости кошки. Не прикасаясь к кушанью,

мы возвратили его японцу. По нашей просьбе переводчик купил кое-какой снеди и мы

позавтракали. Через некоторое время в сарай вошли конвойные, которые вывели нас на

двор, где было все готово к выступлению. Число пленных нижних чинов значительно

увеличилось. Они стояли попарно гуськом и их руки были привязаны к веревке. Состав

офицеров был тот же, они стояли в стороне. Взметнулся флажок, кортеж двинулся в путь

и без особых приключений к вечеру ... вступил в Сюян.

Ãëàâà 3. Òðè äíÿ â Ñþÿíå

18—20 июня. Г[ород] Сюян являлся этапным пунктом японской армии. В нем имелся

громадный госпиталь и продовольственные склады. За последние дни у меня разболе-

лась нога и я об этом заявил переводчику. По приезде в Сюян меня прямо доставили в

госпиталь. На носилках перенесли в отдельную комнату и уложили в постель. Явились

несколько сестер милосердия, доктор, который тщательно перевязал мою ногу. На утро я

207

Вениамин Водопьянов. В плену у японцев. Воспоминания русского офицера...

был перенесен в операционную. Вскрыли образовавшийся на ране нарыв, аккуратно пере-

вязали ногу и отнесли обратно в постель. В таком состоянии я пролежал два дня. Утром

на третий день ко мне явился переводчик и предложил мне присутствовать на панихиде

по умершему пленному солдату Иркутского полка Урасову. Такое предложение меня

заинтересовало, больная нога меня особенно не беспокоила и я выразил свое согласие.

Я вышел на госпитальный двор. У стены пристроен был небольшой навес, под кото-

рым возвышалось подобие алтаря, уставленного бронзовыми божками, колокольчиками,

светильниками и другими религиозными атрибутами. Подле алтаря на скамейках стоял

гроб с усопшим Урасовым. Он был одет в новую мундирную пару и в сапогах. Явился

бонза (буддийский священник), он облекся в парчевую ризу, напоминающую нашу фелонь,

на голову одел светложелтый колпак из тонкой шелковой материи. Началась панихида.

Бонза заунывно пел, бормотал какие-то молитвы, звонил в колокольчики. Издали доносился

приглушенный звон гонга. Через полчаса вся эта комедия окончилась. Гроб подняли и, в со-

провождении бонзы, похоронная процессия направилась через ворота на кладбище, которое

примыкало к госпитальной стене. Гроб установили на край могилы. Кладбище занимало

невысокий холм, по скату которого виднелись могильные бугорки. Вершину холма венчала

братская могила, где были погребены, как пояснил переводчик, сорок японских солдат и

командир батальона, погибшие в бою с казаками 29-го мая под Сюяном.

Эта дата напомнила мне первое боевое крещение полка, в котором я служил. В этот

день наш полк, состоявший в передовом отряде г[енерал]м[айора] Мищенко, выступил по

направлению к Сюяну для производства глубокой разведки в тылу противника. Полк про-

шел несколько верст, как вдруг с ближайших сопок раздались ружейные залпы. Очевидно

японцы узнали о нашем движении и устроили в этом месте засаду. Эта неожиданность

явилась вследствие того, что головной отряд, прикрывавший наше движение, ошибся в

направлении и при раздорожье уклонился влево, оставив настоящий путь следования полка

открытым и неразведанным. С первого же залпа был убит командир полка войс[ковой]

стар[шина] С., ранены: его помошник войс[ковой] стар[шина] В., мой командир сотни

есаул Т. и несколько нижних чинов. Произошло некоторое замешательство. Потребовалось

значительное время, пока полк перестроился из походного порядка в боевой. Наконец,

часть сотен спешилась, заняла боевую позицию. Завязалась перестрелка. На выстрелы

из главного отряда прискакал артиллерийский взвод забайкальской конной батареи,

быстро занял позицию и открыл по противнику шрапнельный огонь. Японцы, не имев-

шие артиллерии, не выдержали нашего меткого огня и, после двух часового боя, понеся

значительные потери в людях, отступил к Сюяну. Памятником этому событию у японцев

служит братская могила на Сюянском кладбище.

Между тем гроб все еще стоял на краю могилы. Японцы о чем-то между собой пере-

говаривались, наконец, переводчик заявил мне, что они похоронят Урасова без меня, и

предложил возвратиться в госпиталь. Из этого я понял, что японцы ждут моего ухода,

чтобы раздеть покойника и нагим бросить в могилу. В сопровождении конвойного я от-

правился в свое помещение, представляя себе ту отвратительную сцену, которая проис-

ходит на кладбище. Утром следующего дня я оставил госпиталь. Меня усадили на арбу

и я присоединился к партии пленных, которая уже выступила по дороге на Дагушан, —

конечную цель нашего подневольного путешествия по Маньчжурии.

Продолжение следует.

МЕМУАРЫ

Б. М. Михайлов

Íà äíå áëîêàäû è âîéíû

Б. М. Михайлов

оспоминания, с которыми мы хотим познакомить наших читателей, принадлежат

перу известного российского геолога, главного научного сотрудника ВСЕГЕИ, док-

тора наук, профессора Бориса Михайловича Михайлова.

Б. М. Михайлов родился в 1925 г. в Ленинграде, в знаменитом «Кировском» доме на

Кронверкской. Когда началась Великая Отечественная война, Борис Михайлович начал

работать в качестве подручного печатника в литографии. А затем — блокада, страшная

первая блокадная зима... На грани дистрофии летом 1942 г. юношу эвакуировали через

Ладогу. Оказавшись в Казахстане, еще не оправившись от пережитого ада, Б. М. Михайлов

устроился работать паровозным кочегаром. В 1943 г. он был призван в армию, окончил

Термезское стрелково-минометное училище и был отправлен на фронт. С боями прошел

по дорогам Молдавии, Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. День Побе-

ды он встретил в дивизионном медсанбате

после очередного ранения, будучи гвардии

лейтенантом — командиром взвода противо-

танковых пушек.

После войны Борис Михайлович

экстерном сдал экзамены на аттестат зре-

лости, окончил геологический факультет

Ленинградского университета и связал свою

дальнейшую судьбу с геологией. За его

плечами — более сорока полевых сезонов

в различных уголках земного шара, множе-

ство открытых месторождений бокситов,

железных руд, титановых россыпей... Он

автор десяти монографий и более двухсот

научных статей.

Будучи участником драматических со-

бытий полувековой давности, фронтовиком-

орденоносцем, председателем Совета

Ветеранов ВСЕГЕИ, Б. М. Михайлов за-

нимается общественной, литературной

деятельностью. Отрывки из его блокадного

дневника в 1990 г. напечатал журнал «Сель-

ская молодежь».

209

Б. М. Михайлов. На дне блокады и войны

Публикуемые ниже страницы воспоминаний являются своего рода преамбулой к

обширной рукописи, с которой мы намереваемся познакомить читателей в последующих

номерах «Нового Часового».

Я верю, все это пройдет. К тому времени — уже в XXI веке мое поколение уйдет в

небытие и правдивые рассказы очевидцев суровых тридцатых — сороковых годов займут

место среди исторических раритетов.

Я помню. Много помню о давно минувшей предвоенной жизни. Она была совсем

непохожей на ее мертвые стереотипы, созданные писателями-«очевидцами». По-своему

помню и тридцать седьмой год, как «все это было», а:

Это было, когда улыбался

Только мертвый — спокойствию рад,

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Уже шли осужденных полки,

И тревожную песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами

И невинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

(А. Ахматова)

Было это 60 лет тому назад, 4 марта 1937 г. Мне исполнилось 12 лет. 5 часов вечера.

Улица Скороходова на Петроградской стороне. Недалеко от Кировского проспекта на

правой ее стороне издали виден красивый в стиле модерн дом — бывший особняк князя

Горчакова, где сегодня помещается ЗАГС Петроградского района. Чуть наискосок еще не

так давно стоял неказистый трехэтажный дом 17-го отделения милиции. В 1937 г. коридор

второго этажа этого отделения, если повернуть налево, упирался в тяжелую обитую оцин-

кованным железом дверь просторного кабинета. В кабинете — стол с зеленым сукном.

За столом — большого размера военный с двумя «шпалами» в петлицах — майор. Меня,

зареванного и униженного после допроса и двухчасового содержания в примыкающем к

кабинету темном чулане, снова допрашивает майор:

— Говори, кто тебя послал фотографировать дом? Этот? Этот?

Через пелену слез я смотрю на шевелящиеся в его руках фотографии незнакомых

мужчин и реву.

— Пока не скажешь — не выпущу! Сдохнешь в карцере! Сядь! Встань!

Милиционер больно дергает меня за шиворот. Сквозь слезы я слышу за дверьми

женский крик. В кабинет, отталкивая милиционеров, вбегает мама. Плача, она падает на

колени, ползет к майору и пытается целовать руку. Майор отталкивает ее.

— Единственный сын! Отпустите!.. Видит Бог, он не виноват!.. Всю жизнь буду

молиться за вас!..

(До нас с сестрой Ниной у мамы было еще трое детей, но все они умерли в голодовку

восемнадцатого-двадцатого годов).

— Заставь своего выродка признаться. Пусть скажет кто, отпустим.

И снова у меня перед глазами мелькают безликие на одно лицо фотокарточки 9×12.

— Ну, сынок, ну скажи, тебе ничего не будет!

210

МЕМУАРЫ

Мама прижимает меня к себе. Появляется еще милиционер. Меня вырывают из

маминых рук, и я уже реву во весь голос. Я не знаю, что мне говорить, что от меня хотят:

— Дядя! Я больше не б-у-у-ду!

Мне страшно еще и потому, что мы — мелюзга огромных коммунальных квартир

— наслышаны друг от друга и от взрослых про разные «страсти-мордасти», как ночью

приезжают «черные маруси», забирают из квартир женщин и увозят их куда-то, где они

всю ночь моют полы, залитые кровью, как ловят и расстреливают шпионов. В Алек-

сандровском парке мы пугливо обходим наглухо заколоченные двери павильона «Грот»

(недалеко от памятника «Стерегущему», сегодня там кафе «Грот»). Мама рассказывала,

что в восемнадцатом году там расстреливали буржуев, а сейчас по ночам расстреливают

шпионов. Недавно в темном коридоре нашей квартиры на дверной ручке повесился ра-

ботавший в Смольном сын старой алкоголички —«Бухводички». Говорят, «допился до

чертиков». Мы — квартирные огольцы, пугаем друг друга этими чертями и со страхом

обходим ту ручку...

Да, так за что же меня забрали в милицию?

Этот день, как и большинство ребячьих дней рождения, начинался радостно. Мама

подарила мне давно обещанный фотоаппарат «Пионер» со штативом и кассетами 6×9. Мы

с квартирным другом Юркой сразу выскочили на парадный двор, расставили штатив, я

накрылся черной тряпкой, протянул руку «Юрка, давай кассету!» Тут меня кто-то боль-

но схватил за запястье и завернул руку за спину: милиционер! Рядом с ним сыщик! Мы

фотографировали «секретный объект» — дом, в котором жили не только мы, но также

партийное и советское руководство Ленинграда!

Юрка смылся и, петляя по дворам, через черный ход вернулся в квартиру:

— Борьку взяли!

В квартире начался переполох. На кухне затопили печь и жгли «крамольные» кни-

ги. Ждали обысков и арестов. Но моя «сорочка» все уладила. Мы с мамой благополучно

вернулись домой.

Теперь, читатель, остановись на минутку на углу Кронверкской и Большой Пушкар-

ской около нашего дома 23/59. С него, чуть погодя, начнутся мои рассказы о Блокаде и о

Войне. А пока что несколько слов о доме, ибо он этого стоит.

Íàø äîì

Наш дом — ленинградский аналог московского «Дома расстрелянных» («Дома на

набережной»).

Наш дом огромный. Скорее это не дом, а жилой квартал, занимающий территорию

между Кронверкской улицей и Кировским проспектом, где значится под № 26/28. Дом по-

строен в 1913—1914 гг. Российским страховым обществом по последнему слову тогдашней

техники. Он имел автономные электро- и радиостанции, котельную, паровое отопление,

лифты красного дерева, во все квартиры подавалась холодная и горячая вода, кухни были

снабжены холодильными камерами и невиданными до войны газовыми плитами. На па-

радных лестницах дежурили швейцары и лежали ковровые дорожки. Отдельные квартиры

площадью по 200—300 кв. м заселялись чиновниками высшего ранга. Например, наша

35-я квартира принадлежала члену Государственной думы Раевскому — отцу известного

пушкиниста Раевского, в 60—70-е годы написавшего «Когда портреты заговорят» и «Пор-

треты заговорили». Весной 1920 г., как рассказывала мама, в нашу квартиру позвонил

высокий худой юноша и просил со слезами: «Мне ничего не надо, разрешите взять только

мою библиотеку, мои книги...». Новые жильцы — рабочие завода «Красногвардеец» и рады