Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

Часть 2. Театр разума: по ту сторону подражания 3 1 1

римского стоицизма, в частности у Сенеки или Марка Авре-

лия

409

Фуко пишет о профессиональных политиках периода

эллинизма и Римской империи как о людях, чье право уп-

равлять другими вытекает из «"ухода индивида внутрь себя"

410

;

то есть оно зависит от отношения, которое человек утвердил

с самим собой»

411

На доктринальном уровне это выражалось в характерном

для стоиков представлении о том, что Бог создал мир в соот-

ветствии с неким Законом, который является законом Разума

(Логоса)

412

. Внутри утвержденного в мироздании и социуме

порядка каждый человек должен занимать предназначенное

ему этим Законом место. Задача человека, таким образом,

сводится к постижению себя и места, отведенного ему Зако-

ном. Так стоики реагировали на разрушение устойчивых ста-

тусных отношений.

Рассуждения Фуко позволяют понять, каким образом в

ситуации крайней политической нестабильности и распада

устойчивых связей между статусом и властью публичная сфера

начинает подвергаться странным деформациям. Она как бы

выворачивается в сторону субъективного нарциссического

пространства, в котором субъект становится зрителем само-

го себя и превращает себя самого в собственного суверена.

Отчасти это превращение публичной сферы начинается с

самого суверена, который, как заметил Поль Вейн, «имеет

право быть самим собой» (возможно, только он и имеет это

право). Право суверена на существование вне сферы поли-

тики, в интимной сфере, по мнению Вейна, выражается,

например, в практике меценатства, то есть в области искус-

ства, которая может быть далека от политики

413

. Если Фуко

прав, то из этого следует, что символическое пространство

периода кризиса публичной сферы оказывается и простран-

ством реальной власти, и пространством зрительской ирре-

альности одновременно.

Стоицизм был на раннем этапе тесно связан с этикой

христианства. Но, как заметил Эрнст Трёльч,

стоицизм представляет собой религиозный и этический от-

вет на проблемы земного царства и этическое сохранение и

реформирование существующего общественного порядка;

христианство выступает за социальную революцию, за созда-

ние нового типа сообщества и нового будущего для низших

слоев общества

414

Отсюда более радикальное раздвоение христианина меж-

ду земным миром, который он отрицает и считает царством

444 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

греха, и внутренним миром человека, обеспечивающим ему

контакт с Богом.

Ситуация во Франции во многом напоминала ситуацию

в постполисный период, описанную Фуко. Прежде всего, как

показал еще Токвиль, местная аристократия задолго до ре-

волюции практически лишилась власти, целиком перешедшей

в руки монарха и его сверхцентрализованной администрации.

Это, безусловно, привело к культивированию внешних зна-

ков аристократического статуса, в свою очередь еще более

расширившему пропасть между аристократией и третьим со-

словием. Токвиль заметил по этому поводу, что, когда арис-

тократия обладает реальной властью, ее привилегии и отли-

чия воспринимаются как нечто естественно сопровождающее

власть и вытекающее из нее.

По мере того как аристократия прекращает делать эти вещи

[участвовать в управлении], груз ее привилегий начинает ка-

заться все более тяжелым, и само их существование в конце

концов перестает пониматься

415

Норберт Элиас прямо называет в качестве одной из глав-

ных причин Французской революции несовпадение статуса и

социальной власти

416

Кульминацией развития публичного пространства можно

считать царствование Людовика XIV и создание Версаля,

вмещавшего до 10 тысяч человек, то есть, по существу, всю

правящую элиту. Придворные в Версале, как и сам монарх,

были постоянно экспонированы, лишены всякой интимнос-

ти, частная сфера двора была почти не существующей. Пуб-

личная сфера в Версале принимала форму ни на минуту не

прекращающегося придворного театра. Тяжелое бремя посто-

янного экспонирования, с одной стороны, создавало эффек-

тную ситуацию политического контроля, а с другой стороны,

компенсировалось близостью к власти и личными милостя-

Mji монарха. Версальская ситуация при этом во многом Спо-

собствовала упадку власти нотаблей. '

Король был человеком, в максимальной степени лишен-

ным всякого призрака интимной сферы. Его укладывание в

постель, раздевание, одевание и пробуждение были частью

придворного этикета, в котором участвовали десятки людей.

Норберт Элиас пишет:

Во Франции вплоть до XVII столетия короли и большие вель-

можи принимали особенно приближенных подданных при

Часть 2. Театр разума: по ту сторону подражания 3 1 1

обстоятельствах, при которых, как гласит немецкая послови-

ца более позднего времени, даже император должен быть в

одиночестве

417

Экспонирование себя в самых интимных обстоятельствах

перед подданными могло считаться знаком благоволения и

было табуировано лишь среди равных или со стороны ниже-

стоящего.

Но уже при Людовике XV положение меняется. Сначала

сам король активно дистанцируется от придворной публичной

сферы и управления государством, уступая часть личной вла-

сти бюрократическому аппарату. В обмен на ослабление лич-

ной власти король получил право на интимность и личную

жизнь вне столь жестких ограничений этикета. Примеру коро-

ля последовали многие придворные. Отныне интроспекция,

анализ собственных эмоций становится излюбленным заняти-

ем элиты. Раздвоение, даже не стоического, но христианско-

го типа, оказывается на повестке дня. Это раздвоение облегча-

лось тем, что радикальная переоценка значения внутреннего

мира была уже предпринята столетием раньше Декартом в его

учении о cogito

418

. Руссо со своим сентиментализмом и «Испо-

ведью» лишь выразил общую тенденцию времени.

Сенека, который был примером для французских мысли-

телей XVIII века, писал об уединении как способе избежать

немилости и возможности культивировать собственное Я. Но

он, в соответствии с принципиальной ориентированностью

стоиков на мир земной, никогда не доходил до той степени

мизантропии, до которой доходили его последователи в эпо-

ху Просвещения. Для примера приведу фрагменты из Сене-

ки и Руссо, который явно вдохновлялся римским стоиком.

Сенека:

Важно уходить в себя. Связь с разного рода людьми приво-

дит в беспорядок упорядоченные мысли, пробуждает страсти

и бередит душевные раны, которые еще не успели зажить. Но

то и другое должно сочетаться и чередоваться: немного оди-

ночества, немного общества. Одиночество вызывает голод по

людям, общество

—

по нас самим, и одно лечит другое

419

Сенека, как и иные мыслители античности, не представ-

лял себе существования человека вне общественной, полити-

ческой сферы. Никогда Сократ или Платон, как бы ни были

они разочарованы в афинской политике, не представляли себе

полного разрыва с обществом.

446 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

А вот фрагмент из «Прогулок одинокого мечтателя» Руссо:

И вот я один на земле, без брата, без ближнего, без друга

—

без

иного собеседника, кроме себя самого. Самый общительный и

любящий среди людей оказался по единодушному согласию

изгнанным из их среды. В своей изощренной ненависти они

выискали, какое мучение будет жесточе для моей чувствитель-

ной души, и грубо порвали все узы, меня с ними связывавшие.

<...> Все, что вне меня, — отныне чуждо мне. У меня нет в

этом мире ни близких, ни мне подобных, ни братьев. Я на

земле как на чужой планете, куда свалился с той, на которой

прежде жил. <...> Тело мое для меня теперь только обуза, толь-

ко помеха, и я заранее освобождаюсь от него, насколько могу.

<...> В известном смысле я произвожу на самом себе те опы-

ты, которые физики производят над воздухом, чтобы знать

ежедневные изменения в его состоянии

420

Руссо, как обычно, в своих декларациях более радикален,

чем в своей практике. И тем не менее... Сенека ни в коей

мере не стремится заместить внешний мир интроспекцией.

Руссо идет в этом направлении так далеко, что практически

отрицает значение всего внешнего вплоть до собственного

тела. То, что он осуществляет, самим им оценивается как

некий научный эксперимент по аннигилированию внешнего

мира, пожалуй даже более решительный, чем картезианское

сомнение по поводу тела. Публичная сфера едва ли не пол-

ностью заменяется у Руссо внутренним пространством.

Даже у такого прямого подражателя стоиков, как Шам-

фор, многие афоризмы прокламируют полную изоляцию доб-

родетельного человека в обществе:

Человек, сохраняющий и разум и честность (или хотя бы

разборчивость), несгибаемый под грузом всех абсурдных-и

бесчестных общественных условностей, никогда не уступаю-

щий в случаях, когда уступить было бы в его интересах, не-

избежно кончает тем, что остается без поддержки и с един-

ственным другом

—

абстрактным созданием, не способным

спасти его от голода и именуемым добродетелью

421

Жесткая критика общества, которую вели философы

Просвещения, — один из признаков коррумпированности

публичной сферы. XVIII век создает странную гибридную

публичную сферу в виде салона, помещенного в интимном

пространстве буржуазного, семейного особняка. Салон ока-

Часть 2. Театр разума: по ту сторону подражания 3 1 1

зывается выражением зыбкого дуализма, который, с одной

стороны, культивировал индивидуализм внутреннего, а с дру-

гой, помещал на подмостки внутреннего театра глобальное

событие, придавая ему характер субъективно переживаемого

энтузиазма. Хабермас так определяет положение салона:

Граница между частной и публичной сферами прошла пря-

мо через дом. Приватные индивиды вышли из интимности

своих гостиных в публичную сферу салона, одна, впрочем,

строго дополняла другую

422

Эта смесь частного и публичного проявила себя и в том,

что частное, интимное письмо ложится в основу популярно-

го жанра эпистолярного романа. Огромная роль переписки в

публичной культуре XVIII века не просто сводилась к пред-

ставлению социального как интимного (характерному, напри-

мер, для «Новой Элоизы») или к установлению неформаль-

ных контактов между социальными агентами, но и, как

заметила Дена Гудмен, «к минимизации прямых столкнове-

ний»

423

, которые были почти неизбежны в той хрупкой но-

вой публичной сфере, которая складывалась вопреки соци-

альным иерархиям. В конце концов «Республика словесности»

(Republique des lettres), возникшая в XVII веке и существо-

вавшая в XVIII столетии, была построена на частной пере-

писке, альтернативной публичной сфере монархического об-

щества. И этой получастной сфере удалось к середине

XVIII века монополизировать общественное мнение во Фран-

ции и даже в какой-то мере воспроизвести абсолютистскую

структуру отношений.

Пример Руссо здесь, несмотря на его специфичность,

отражает некоторые черты, характерные для интериоризации

публичных отношений и стирания различий между приват-

ным и публичным.

Известно, что Руссо решительно порвал с «Республикой

словесности» в конце 1757— начале 1758 года. Его «Письмо

д'Аламберу о зрелищах» (1758) можно считать официальной

датой разрыва с энциклопедистами и с самой идеей не-

формального сообщества, основанного на дружбе и эписто-

лярном обмене идеями. В 1763 году два путешественника,

проведших некоторое время в обществе Руссо в Мотье, сви-

детельствовали:

...он говорит, что предпочитает Кляйнжогга лучшему учено-

му Европы. Испытывая естественное отвращение к любым

448 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

литературным диспутам, он корит себя за то, что в эпоху

своего литературного дебюта природная живость его ума по-

нудила его отвечать, полемизировать, вступать со всеми в

контакт

424

Руссо подробно изложил историю своего разрыва с Дид-

ро и Гриммом в «Исповеди», так что она широко известна.

Но я бы хотел специально отметить некоторые детали этих

драматических событий, потому что они проливают свет на

функционирование приватной сферы как публичной.

Руссо много раз говорил о своей особой приверженности

дружбе. При этом дружба понималась им как полное слия-

ние людей до совершенной утраты их различимости. Слия-

ние граждан в «общей воле» общественного договора выра-

жает это стремление на социальном уровне. Руссо выступал

за вторжение дружеских отношений (если, конечно, их все

еще можно называть «дружескими») в самую интимную сфе-

ру своего существования. Он писал:

Первая моя потребность, самая большая, самая сильная, самая

неутолимая, заключалась всецело в моем сердце: это потреб-

ность в тесном общении, таком интимном, какое только воз-

можно; поэтому-то я нуждался скорей в женщине, чем в муж-

чине, скорей в подруге, чем в друге. Эта странная потребность

была такова, что самое тесное соединение двух тел еще не

могло быть для нее достаточным; мне нужны были две души в

одном теле; без этого я всегда чувствовал пустоту

425

Что означает такое абсолютное слияние двух индивидов?

Существование, в котором исключается всякая внешняя по-

зиция наблюдателя. Иными словами, Руссо пытается реши-

тельно преодолеть в своих отношениях всякую театральность,

которая бы предполагала в нем ролевое поведение, а в его

партнере возможность той самой зрительской оценки, кото-/

р^я была так выразительно описана Дидро. Отказаться от роли

значит для Руссо стать самим собой и выпасть из социаль-

но-театральных, миметических отношений

426

. А это, в свою

очередь, предполагает отказ от пространственности, от мес-

та, в котором один человек может дистанцироваться от дру-

гого и начать судить его со стороны в соответствии с теат-

ральными кодами, принятыми в обществе. Недостижимость

полного слияния с другим выливается у Руссо в ощущение

пустоты, то есть в чувство открывающегося в душе простран-

ственного зияния.

Часть 2. Театр разума: по ту сторону подражания 3 1 1

Первоначально он явно воспринимает «Республику сло-

весности» как такое спасительное внепространственное обра-

зование. Он пишет:

Не имея возможности насладиться во всей полноте необхо-

димым тесным душевным общением, я искал ему замены,

которая, не заполняя пустоту, позволяла бы мне меньше ее

чувствовать

427

В качестве суррогатов, не отличимых от его alter ego, Руссо

выбирает трех человек, с которыми он начинает культивиро-

вать особо интимную дружбу. Это Дидро, Кондильяк и

Гримм.

Вскоре, однако, он обнаруживает у своих друзей несколь-

ко тревожащих его черт. Первая — это желание вытащить его

на люди, нарушить его уединение, которое, впрочем, и так

нарушалось потоком посетителей. Второе — это беспрерыв-

ное вмешательство в его дела и, как ему казалось, желание

контролировать его поступки. Речь шла ни больше ни мень-

ше как о покушении на его свободу. Но главное, чего он не

может перенести, — это элементарное различие между собой

и другим, различие, которое нарушало нарциссическое само-

упоение мыслителя:

У меня были друзья обоего пола, к которым я был привязан

чувством самой чистой дружбы, самого глубокого уважения;

я рассчитывал на полнейшую взаимность с их стороны, и мне

даже не приходило в голову усомниться в их искренности:

между тем эта дружба была для меня скорее терзанием, чем

радостью, из-за упорного, даже ожесточенного противоречия

моим вкусам, склонностям, образу жизни,

—

до такой степе-

ни, что стоило мне только высказать желание по поводу чего-

нибудь, что могло интересовать только меня и не имело от-

ношение к ним, как они тотчас же объединялись против меня,

вынуждая меня от этого отказаться. Это упорное контроли-

рование всех моих поступков <...> стало мне до того тягост-

ным, что даже письма их внушали мне какой-то ужас, когда

я их распечатывал

428

Взрыв произошел, когда Дидро направил Руссо письмо с

просьбой сопровождать госпожу д'Эпине в Париж, где, в

частности, говорилось:

Я хорошо знаю, как бы вы ни поступали, за вас всегда будет

говорить голос вашей собственной совести; но достаточно ли

15. Заказ № 116.

450 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

одного голоса и позволительно ли пренебрегать мнением

других людей?

429

Реакция Руссо была совершенно несоразмерной тону

полученного письма: «Я был ошеломлен, я дрожал от гнева

при чтении этой записки и едва мог дочитать ее до конца»

430

Эта реакция помимо болезненной мнительности отражает

кошмарное для Руссо открытие, что и в рамках глубоко при-

ватной сферы царят все те же миметические отношения со-

циальной фальши. Ужас заключается, однако, в том, что,

проникая в интимную, личную сферу, они застигают чело-

века врасплох, безоружным, без маски и не оставляют для

него уже никакой возможности самозащиты и свободы вы-

бора. «Пустота», о которой говорил Руссо, заполняется зри-

телями и превращает его самого в актера. Именно этим, на

мой взгляд, объясняется тот факт, что для официального раз-

рыва с энциклопедистами выбирается тема театра, театраль-

ности и разложения нравов. В ответ на письмо Дидро Руссо

пишет пышущий гневом ответ, который заслуживает частич-

ного цитирования:

...хуже всего, по-моему, то, что ваше мнение исходит не от

вас. Не говоря о том, что я вовсе не склонен допускать, что-

бы под вашим именем мной руководил всякий встречный и

поперечный, я вижу в этом рикошете уловки, совершенно не

соответствующие вашей прямоте, и хорошо будет для вас и

для меня, если вы впредь от них воздержитесь.

Вы боитесь, как бы мое поведение не было дурно истолко-

вано; но я не верю, чтобы сердце, подобно вашему, могло

дурно судить о моем. Другие, может быть, говорили бы обо

мне лучше, если б я был больше похож на них. Избавь меня,

боже, от их одобрения!

431

Руссо подчеркивает, что в тот момент, когда Дидро при-

влекает аргумент чужого мнения, он перестает бытьЪамим

сфой, он как бы исчезает. Но и Руссо испытывает то же

давление на себя, а потому он во имя самосохранения реши-

тельно отказывается от практики подражания. В конце кон-

цов освоение приватной сферы ставит его перед выбором —

утратить себя в рамках самых интимных отношений или пре-

вратить весь мир в свое собственное отражение, то есть за-

нять позицию патологического нарциссизма. Мы знаем, что

его выбор был в пользу последнего.

Конечно, случай Руссо — крайний, но он отражает нео-

пределенность и проблематичность границ между приватным

Часть 2. Театр разума: по ту сторону подражания 45

и публичным. То, что границы между частным и публичным

становятся зыбкими и сам король начинает претендовать на

роль частного человека, признавая право на личную жизнь

аристократии, свидетельствует о постепенной эрозии монар-

хической суверенности, завершающейся, как известно, про-

цессом и казнью Людовика XVI. Николь Кастан так сумми-

рует суть перераспределения территорий между публичной и

частной сферами накануне революции:

...ограничение суверенной власти было признано: частная

жизнь других, столь же уважаемая, как своя собственная, была

ненарушима. Публика была скандализирована таким беспре-

цедентным расширением прав приватности. В то же время

большинство просвещенных граждан мечтало лишь о том,

чтобы преодолеть все преграды на пути к гражданскому об-

ществу и наконец участвовать в принятии политических ре-

шений

432

Эта двойственность, — с одной стороны, погружение в

себя и уход из публичной сферы, нарастающий акцент на

субъективность, а с другой стороны, жажда политической

активности и участия в публичной сфере, — и есть основа

того, что Фуко описывал как субъективистский базис власт-

ных отношений. Кантовская ситуация энтузиазма также впи-

сывается в эту двойственность.

То, что король с какого-то момента перестает быть все-

цело и исключительно монархом, говорит о разрушении об-

щества, в котором человеческие отношения целиком опреде-

лялись и исчерпывались статусом

433

. Король неожиданно

принимает на себя функции (любовника, бонвивана и т.д.),

которые не могут определяться статусом суверена. Это рас-

согласование статуса и функции, по мнению Никласа Лума-

на, вообще является фундаментальным свойством совре-

менности:

...переход от традиционных обществ к современному обще-

ству может пониматься как переход от по преимуществу стра-

тифицированной формы дифференциации социальной систе-

мы к по преимуществу функциональной

434

Человек начинает вписываться в полифункциональную

систему, более сложную, чем система социальных рангов.

Более сложная дифференциация социальных функций создает

ощущение возрастающей индивидуальности человека, предоп-

ределяющей в свою очередь потребность в интроспекции. При

15*

452 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

этом каждый индивид, каждый субъект, по мере усложнения

его «внутреннего облика», предстает как социально «неадек-

ватный», то есть не вписывающийся в социальную иерархию.

Это ощущение распространяется в том числе и на монархов.

И Людовик XVI, и Мария-Антуанегга в конечном счете пред-

стают как социально «неадекватные» своему статусу.

Перечисленные социальные метаморфозы создают исклю-

чительное напряжение в этической сфере. В области соци-

альной теории в XVIII веке господствуют две концепции.

Одну можно назвать теорией гражданского общества, она в

основном характерна для англосаксонского ареала, вторую —

традицией гражданской добродетели. Последняя получила

наиболее полное выражение в работах Руссо и господствовала

во Франции.

Идея гражданской добродетели восходит к Греции и рес-

публиканскому Риму и отчасти близка идеологии стоиков,

традиционно популярной во Франции. Монтескье провозгла-

сил добродетель республиканским принципом, «любовью к

республике» и общему благу. У него эту идею заимствовали

Робеспьер и Сен-Жюст с их культом спартанской доброде-

тели

435

. Гражданская добродетель — основное моральное ка-

чество гражданина — возникает в момент его вхождения в

общество и заключения общественного договора. Руссо дает

такое определение добродетели: «Добродетель — это не что

иное, как соответствие частной воли общей воле»

436

. Это зна-

чит, что человек не может быть моральным существом вне

публичного пространства, порождением которого является

сама мораль.

Английская традиция «гражданского общества» (Хатчесон,

Фергюсон, Адам Смит и др.), напротив, обосновывала воз-

можность существования сообщества моральным чувством,

якобы изначально присущим «дообщественному» человеку.

Иначе говоря, речь шла об обосновании публичной сферы

добродетелями, культивировавшимися в частной сфере

437

Именно моральное чувство обеспечивало социальнуючкомму-

ни^ацию: взаимную помощь, сострадание и т.д. В конечном

счете это моральное чувство выражалось в эмпатии, то есть

в аффекте миметического свойства.

Наиболее любопытную позицию в полемике защитников

гражданского общества с приверженцами идеи гражданской

добродетели занял Адам Смит. Адам Зелигман, давший пре-

восходный анализ идей Смита и их контекста, показал, что

у Смита общественная мораль понимается как своего рода

отчужденное сознание, принадлежащее некоему внутренне-

му бесстрастному наблюдателю: