Уоллес-Хедрилл Дж.-М. Варварский Запад. Раннее средневековье 400-1000

Подождите немного. Документ загружается.

прекращающимися горестями, лишившийся своих сыновей, сокрушенный своими врагами,

разрушенный; итак, мы наяву видим осуществление приговора, произнесенного в древности

над городом Самарией пророком Иезекиилем».

Остальное время Григорий посвящал делу спасения душ везде. Отсюда его стойкий интерес к

бенедиктинской миссии в среде англосаксонского населения Кента и к начинающемуся

обращению вестготов в Испании. Эти варвары казались ему очень близкими. Но все же еще

ближе были дотоле необузданные лангобарды. «Какими только ежедневными убийствами,—

спрашивает он в 602 г.,— и какими только беспрестанными нападениями не угнетали нас

лангобарды за эти долгие тридцать пять лет?» Высказывания такого рода рассеяны по всем

его работам. Это дурной народ, люди, которым нельзя доверять, которые никогда не

выполняют своих обязательств, разорители церквей и монастырей. Григорий вел переговоры с

королем Агилульфом под стенами Рима, а однажды, в 591 г., несмотря на нелюбовь к

кровопролитию, он был готов оказать вооруженное сопротивление лангобардскому герцогу

Сполето. Но это еще только половина истории. Если лангобарды и были Божьей карой

народу, то были они и полем для миссионерской деятельности; и они также иногда подверга-

лись истреблению. Одним из самых захватывающих отрывков «Истории» Павла является

рассказ о послании Григория своему представителю в Константинополе, о послании, которое

было предназначено для передачи императору Маврикию: «Ты можешь сказать его Вели-

честву, что если бы когда-либо я по своей воле начал стремиться к убийству, даже к погибели

лангобардов, этот народ сегодня был бы повержен в полный хаос и не имел бы ни королей, ни

герцогов, ни графов». Далее, согласно Павлу, папа считал, что и лангобарды стоят того, чтобы

их спасти, не только отдельных их представителей, но все семьи и весь народ. Его труды во

имя их спасения заключаются в значительной мере в огра-

Глава III. Италия и лангобарды

ничении вендетты, характерной кровавой вражды, которая представляла собой германский

способ улаживания семейных разногласий и поддержания порядка. Ограничивая последствия

кровной мести, церковь, несомненно, уберегала германские племена от этой разновидности

самоубийства, но, делая это, она меняла природу и структуру их общества.

Во время своего прихода в Италию предводители лангобардов, были главным образом

арианами, а шедшие за ними — либо арианами, либо язычниками. Мы никогда не сможем

удовлетворительным образом установить, в какой степени сохранилась католическая

иерархия Северной Италии, но эта степень не могла быть ощутимо большой. Однако

неизбежное дипломатическое общение с Римом и с византийской Равенной, как и обычные

деловые контакты с «аталийцами», должны были незамедлительно оказать воздействие на

лангобардов особенно со стороны католической церкви; а ко времени Григория Великого

перспектива их обращения в католичество как народа уже не казалась слишком отдаленной.

Случилось так, что папе удалось использовать в политических целях баварскую принцессу

Теодолинду, которая к тому же была привержена католической вере. Эта баварская принцесса

умудрилась стать королевой двух лан-гобардских провинций (королевств). (Точно так же он

использовал и франкскую принцессу Берту, праправнучку Хлодвига и жену правителя Кента

Этельберта.) Не религия Теодолинды была причиной того, что лангобарды пожелали видеть

ее своей королевой, а кровь, поскольку по материнской линии она происходила из лангобард-

ского королевского рода Летингов. Более того, баварцы и лангобарды были старыми друзьями

и соседями, для которых, как оказалось, Альпы не были серьезной преградой. Вместе они

образовали сильный фронт против таких врагов, как франки, и их соединяли многие соци-

альные и экономические связи. Григорий извлек из благочестия Теодолинды все, что мог. В

Монце, недалеко от Милана, она построила церковь, которую наделила зем-

Варварский Запад, 400-1000

лями и драгоценностями, включая несколько серебряных сосудов сиро-палестинской работы,

присланных ей папой. Шестнадцать из них сохранились. Его дары, возможно, включали также

оклад или шкатулку для Евангелия, теперь считающуюся принадлежавшей Теодолинде, и

золотой крест из Византии. Павел описывает варварские росписи, изображавшие сцены из

лангобардской истории, которыми она приказала украсить стены своего дворца.

Но религиозные помыслы Теодолинды были обращены не к одному только Риму. Она жила в

той части Италии, которая рассорилась с папством, когда митрополиты Аквилеи, Равенны и

Милана.не пожелали подчиниться Риму по определенным важным вопросам. К тому же она

водила дружбу с ирландскими монахами. Ирландцу Колумбану, бежавшему от франков и

всегда устремленному на борьбу с арианством, было позволено основать монашескую обитель

в Боббио, на территории лангобардов. Через каких-нибудь двадцать лет Боббио принял бе-

недиктинский устав; но по своему происхождению это был чисто иностранный монастырь, не

имевший никакой связи с Римом. Роль Боббио в истории культуры, и, особенно, пересылки

рукописей, настолько важна, что нам стоит забыть о том, что своей своеобразной безопас-

ностью он, возможно, был обязан желанию Агилульфа и его жены поддерживать через

Колумбана контакт с жизнью Европы, лежащей к северу от Альп. Вторым монастырем,

созданным Теодолиндой, стал Сан-Далмаццо в Педоне; и Павел говорит, что были и другие.

Но только во времена короля Перктарита (671—688 гг.) лангобарды почувствовали себя

достаточно уверенно, чтобы прямо-таки поощрять создание монашеских обителей и при-

ветливо встречать римских миссионеров. Конечно же, миссионерские усилия Теодолинды

были достаточно действенны, чтобы вызвать среди предводителей лангобардов мощную

антикатолическую реакцию; и едва ли можно предположить, что к моменту смерти (за десять

лет до прибытия Колумбана) папе Григорию удалось многое

Глава III. Италия и лангобарды

сделать. Единственной христианской иерархией, пользовавшейся поддержкой короля, была

арианская; и эта иерархия признавала не Рим, а Павию. Лангобарды еще не были

цивилизованы.

Замечательным памятником стойкости лангобард-ского сепаратизма является собрание норм

обычного права, составленное и записанное при короле Ротари (643 г.), и известное как Эдикт

Ротари*. Древнейшая из существующих ныне рукописей (сент-галленская) была создана

примерно пятьюдесятью годами позже; но сопоставление с другими манускриптами позволяет

судить об оригинальном своде законов, состоявшем из 388 глав или разделов, предварявшихся

введением и списком лангобардских королей. Этот сборник чрезвычайно ценен, поскольку

позволяет историку не только исследовать лангобардское общество во всех подробностях, но

также сравнивать его с другими варварскими народами, особенно скандинавским, франкским

и англосаксонским, которые примерно в то же самое время решили, безусловно, под

аналогичными влияниями, записать положения своего обычного права. Для всего корпуса

варварского права характерно единообразие, которое объясняется двумя причинами. Во-

первых, несмотря на свой племенной характер, оно строится на формальном основании

римского права, гражданского и канонического; и, во-вторых, различные его ветви весьма

много заимствуют из общего и не слишком отдаленного германского прошлого.

Итак, в своем предисловии, а потом и эпилоге Ротари заявляет, что состояние дел в его

королевстве и, особенно, угнетение бедных богатыми, побуждает его к исправлению законов,

насколько они ему известны, их изменению, дополнению, а при необходимости, изъятию из

них каких-то положений. (Варварские законодатели позаимствовали эту фразу из 7 Новеллы

Юстиниана.) Пересмот-

* В отечественной литературе известен под названием «Ланго-бардская правда».— Прим. ред.

Варварский Запад, 400-1000

ренные законы он собрал в одном своде с тем, чтобы, зная их, люди смогли жить в мире друг с

другом. После этих слов король приводит список предшествовавших ему лангобардских

правителей. Их шестнадцать, и не все они принадлежат к одному роду. Третьего из них зовут

Лет, и его корону наследуют шесть его прямых потомков; но, по-видимому, имя Летингов не

обладало никаким особым очарованием. Сам Ротари не был Летингом. Он был обязан своим

венцом не крови, а выборам, то есть силе своей десницы и уважением братьев-военачальни-

ков. Однако несмотря на то, что он первым в своем роду возложил себе на главу корону,

Ротари знал своих предшественников до одиннадцатого колена и полагал, что их письменный

перечень заинтересует и произведет впечатление на его преемников.

Эдикт был написан не на языке лангобардов, а на латыни. Причина, возможно, состоит в том,

что лангобард-ское наречие не было письменным, а латынь являлась языком западного права.

С другой стороны, лангобарды все еще были гордым народом. Они не любили ни римлян, ни

греков. Короли Кента смогли записать свои законы на местном языке, и, как я полагаю, нельзя

считать непреложно установленным, что франки не сделали того же самого. Истинная

причина может быть в том, что фактически сама компилятивная работа была проделана, для

собственного же удобства, чиновниками, знакомыми с великим первообразом, законами

Моисея, только по латинской Библии. В основе варварских законов лежит книга

Второзакония.

Ротари был арианином, хотя двор не был застрахован от появления ортодоксов. В своем

Эдикте он признает христианство, не только восклицая in del nomine, но и другими способами;

его мысли возвышаются до уровня нравственности, что является очевидным плодом

христианского влияния. Оно отчетливо проступает в его продуманных действиях с целью

ограничить влияние традиции семейной вендетты. Он устанавливает размер денежных

компенсаций, призванных удовлетво-

Глава III. Италия и лангобарды

рить честь свободной семьи, член которой понес физическое увечье, каким бы легким оно ни

было, и завершает это положение словами: «Для всех вышеупомянутых ран, рубленых и

колотых, могущих произойти между свободными людьми, мы обеспечили большее

вознаграждение, чем наши предшественники, для того, чтобы, получив такое вознаграждение,

люди оставляли faida (то есть вражду), и более не имели друг к другу никаких претензий, и не

таили злобы; и чтобы раздор считался исчерпанным, и возобладала дружба». Здесь говорится

не о том, что месть дурна сама по себе, но только о том, что не следует осуществлять ее после

того, как участники ссоры согласились на альтернативную форму сатисфакции. Глава 189

Эдикта специально дозволяет месть семье свободной женщины, которая спит с мужчиной, не

являющимся ее мужем; мужу разрешалось убить неверную жену. Почти двумя веками позже

Павел с одобрением рассказывал о маленьком карлике, который, желая отомстить за своего

хозяина Годеперта, спрятался в куполе над источником, чтобы свеситься вниз и заколоть

врага своего хозяина, а сделав это, упал вниз на мечи охранников своей жертвы, «...но,

несмотря на то, что он умер, он все же замечательно отомстил за обиду, нанесенную его

хозяину». В Италии, как и в других местах, вендетта умирала медленной смертью и только по

прошествии веков стала восприниматься как явление безнравственное и ненужное. Для

Ротари и его современников она просто означала бессмысленные людские и материальные

потери и несла в себе опасность для маленького общества во враждебном мире.

Вендетта это лишь один из многих вопросов, затронутых в Эдикте, хотя для нас он и стоит в

числе наиболее поучительных. Ротари также уделяет внимание преступлениям, нарушающим

его покой, убийствам, неповиновению, нанесению телесных повреждений рабам и, двигаясь в

сторону закона о наследовании, равному разделу собственности между наследниками

мужского пола, необходимости вручения даров в при-

Варварский Запад, 400—1000

сутствии многочисленных свидетелей; и, наконец, закону, относящемуся к положению

женщин и освобождению от рабства.

Все это указывает на общество, значительно превосходящее состояние племенной

организации и способное к восприятию опыта Рима и его влияния. Тем не менее эта

внешность несколько обманчива. Дикость лежит у самой поверхности. Возьмем, например,

главу 381 Эдикта: «Если некто в гневе назовет другого человека arga (трус) и не сможет

отрицать этого, но признает, что сказал это во гневе, он должен клятвенно заверить, что на

самом деле тот не является трусом; а затем он должен уплатить двенадцать solidi (солидов) в

качестве компенсации за это слово. Но если он упорствует в сказанном, то должен доказать

это, если может, на дуэли, иначе он, несомненно, должен заплатить компенсацию». Лишь при

помощи такой значительной суммы король мог надеяться предотвратить бесконечную

вендетту, которая в обычном случае должна была последовать за произнесением злого слова.

И снова в главе 376 читаем: «Пусть ни один человек не дерзает убить рабыню или служанку

другого человека на том основании, что она ведьма (или masca, как мы их называем);

поскольку христианский разум отказывается верить тому, что женщина может поедать живого

человека изнутри». Христианский разум мог бы, правда, заодно отказаться верить и в вампи-

ров, но только не разум лангобардов.

Эдикт Ротари возник в том же году, что и «Житие св. Колумбана», написанное Ионой из

Боббио. Эти два текста составляют скромный ренессанс лангобардской Италии. Несмотря на

все свои варваризмы, Эдикт представляет собой законодательство, доступное пониманию

римлян, в то время как Житие, написанное в монастыре, не отличается совершенством

исполнения. И тот, и другое являются признаком более спокойных времен и своеобразным

признанием того, что варвары понимали — их путешествие подошло к концу: из Италии им

не было пути ни вперед, ни назад; и уже определялись

Глава III. Италия и лангобарды

условия мира с римской цивилизацией во всех ее проявлениях, правовом, церковном,

художественном и торговом.

Проследить здесь дальнейшее развитие лангобард-ского права нет возможности. Как мы

только что видели, вкладом Ротари стали первые 388 глав этого свода. В течение века его

примеру последовали Гримоальд (9 глав), Лиутпранд (153), Ратхис (14) и Айстульф (22); к

этому списку следует добавить небольшой корпус законов, источником которых стало

лангобардское герцогство Бе-невенто. Все это дело рук варваров, причем варваров, менее

развитых, чем франки или бургунды; тем не менее оно яснее любого повествования

показывает падение под неумолимым давлением западной цивилизации сначала одного, а

потом других основополагающих социальных принципов. Воспитанные в духе культа меча,

строя свою нравственную жизнь на простейших принципах крови, доблести и верности,

лангобарды не слишком ценили человеческую жизнь. Однако с годами (их официальное

обращение в католичество можно датировать 653 г.) они стали признавать за жизнью

личности большее значение и растущую потребность в ее защите со стороны того, что мы бы

назвали, а римляне называли, государством. В результате менее существенной стала

выглядеть жизнь семьи, как мельчайшей социальной и правовой единицы.

Постоянные усилия короля по ограничению вендетты ослабили не только семью, но и фару

(fara), то есть группу семей. Еще более тяжелый удар был нанесен Церковью, которая

поощряла пожертвования со стороны индивидов, как в форме семейной собственности, так и

сыновей для монашеского пострига. Насколько возрастало социальное значение монастырей,

настолько же теряла его варварская семья. («Монаха созидает его собственный обет или

набожность отца»,— отмечал Гра-циан.) Еще одним ударом стало то, что Церковь ограничила

те пути, которыми семья могла увековечить свой род, запретив полигамию, конкубинат и

развод.

Варварский Запад, 400-1000

Существовали две варварские социальные концепции, на которые Церковь не могла с

легкостью повлиять, это были mundium и guidrigild (аналогичный англосаксонскому wergild).

Mundium означал покровительство или владычество, осуществляемое семьей, мужем или

королем над женщинами, и, следовательно, право определять ценность или цену женщины,

или любого лица, не являющегося sui iuris (т. е. раба), в гражданском законодательстве. Без

mundium жизнь свободной женщины была не более возможной, чем без души. Когда она

выходила замуж, ее супруг приобретал его за некоторое вознаграждение у ее семьи.

Разумеется, mundium служил женщине или рабу действенной защитой; но в то же время он

являлся утверждением преимущественного права семьи, а при ее отсутствии, короля над

индивидом. Это право могло быть очень жестким, и инстинкт Церкви противился ему.

Guidrigild означал цену крови индивида или меру уголовной ответственности и менялся в

зависимости от социального положения. Он основывался на представлении о том, что

пролитие крови и даже убийство могут быть возмещены без привлечения виновного к

ответственности. Церковь приветствовала замену вендетты компенсацией на базе guidrigild,

но в то же время настаивала на том, что кровопролитие подразумевает наличие нравственной

проблемы; за этим должно следовать наказание. Этим объясняется и составление

пенитенциарных книг (самая ранняя из них принадлежит св. Колумбану), которые

предусматривали Божью кару в соответствии с установленным тарифом и независимо от

отношения к совершенному преступлению семьи или государства. Бог должен получить

удовлетворение. Таков был взгляд св. Августина, его же придерживались церковные ученые и

правоведы. Это, не в последнюю очередь, со временем склонило лангобардов к тому, чтобы

взирать на кровопролитие и лишение жизни с точки зрения, которую можно определить как

западную.

Если не считать вендетты, Церковь ни к одному способу установления правоты не относилась

с таким не-

Глава III.-Италия и лангобарды

одобрением, как к дуэли, или испытанию поединком. Но и он был глубоко присущ всем

западным варварам. Лиутпранд ставит проблему следующим образом: если некто обвиняется

в убийстве, наказанием за которое является лишение всей его собственности, и вызван на ду-

эль, на которой терпит поражение, он должен отдать не все свое имущество, а только

guidrigild жертвы, как предусматривалось старым законом, «поскольку мы не можем быть

уверены относительно Божьего Суда и слыхали о человеке, несправедливо проигравшим свою

тяжбу посредством поединка. Тем не менее мы не можем воспретить поединки, потому что

это древний обычай нашего лангобардского рода». Церковь не могла уничтожить дуэль, но

сделала ее более гуманной.

Божий Суд или испытание огнем или водой, о котором упоминает Лиутпранд, представлял

собой аналогичную процедуру установления правоты, которая применялась, когда все

остальные заканчивались неудачей, и вендетта казалась неизбежной. Церковь не была ее авто-

ром, а только редактором, она же наблюдала за ее применением, какой бы иррациональной

она ни была. Христианское испытание огнем или водой было торжественной религиозной

церемонией, так как возлагало бремя доказательства вины или непорочности подозреваемого

на Самого Бога; и, вне всякого сомнения, оно было менее кровавым, чем дуэль.

Еще одним обычаем, по поводу которого Церкви пришлось добиваться компромиссного

решения, было рабство. Рабы были самым ценным товаром из известных варварам, а война

поставляла их в изобилии. Папа Григорий не испытывал удивления, видя, как после похода на

Рим лангобарды уводили своих пленников в рабство на поводках, как собак. Но католическая

Ломбардия была более мирным местом, чем та, которая была известна Григорию, и рабы

дорожали и становились менее легкодоступными. Не стоит думать, что их участь всегда

оказывалась счастливой; мы можем вспомнить слова из Юстиниановых дигестов — servitutem

mortalitati

82)

Варварский Запад, 400-1000

fere comparamus — «...мы говорим, что, в сущности, рабство есть смерть». Но они были

необходимы для возделывания земли, и несвободный или полузависимый крестьянин,

работающий и живущий на арендуемой им земле, не был чем-то необычным и вовсе

необязательно бедствовал. Теоретически в пользу рабства не было аргументов — то есть в

пользу того, чтобы рассматривать одного человека и его детей как движимое имущество

другого без всяких законных оснований. Но на практике рабство было неистребимым,

сохраняясь в течение веков. Поэтому Церковь делала все, что могла, чтобы облегчить рабскую

долю, особенно в брачных отношениях. Поощрялось освобождение рабов, как путь к спа-

сению души их хозяина. До наших дней дошло множество документов об освобождении от

рабства. Но форма освобождения бывала очень разной. Оно редко оказывалось полным.

Иными словами, вольноотпущенник, даже пользуясь новым законным статусом, вполне мог

желать продолжения работы на земле своего господина. Обязательным оставалось

послушание (obsequlum); собственник по-прежнему мог призвать своего вольноотпущенника,

aldio, на службу в своем войске или при дворе и даже повысить ему арендную плату. Вольно-

отпущенник, со своей стороны, продолжал пользоваться покровительством своего бывшего

хозяина. Таким образом, сделка была не такой уж плохой. В одной лангобардской вольной

освобожденный провозглашает: «Вульпо, Митилдис, их сыновья, дочери и родные заявили,

что они не желают идти на все четыре стороны полной свободы, но будут рады в будущем

пользоваться своей свободой под покровительством и защитой священников и диаконов

церкви Великой Девы Марии в Кремоне».

Освобождение от рабства, конечно же, стоило денег. Вольные грамоты являются одним из

нескольких видов свидетельств, указывающих на явно свободное и обильное обращение

золота на территории лангобардов, такое, какого можно было бы ожидать на землях, примы-

///. Италия и лангобарды

кающих к византийскому экзархату. Однако здесь несложно впасть в заблуждение. Хотя

лангобарды научились золотом измерять стоимость, это вещество всегда ценилось ими как

драгоценное. Оно по-прежнему было желанным военным трофеем, даром, которого ожидали

от иностранца, хотящего произвести впечатление. Впоследствии потоки золота стали

стекаться из Западной Европы в Византию, где оно и оставалось в основном изъятым из

обращения в виде церковных ценностей, вплоть до частичного высвобождения в результате

исламского завоевания. Нам известно, что solidus (солиды) лангобардской Италии содержал

(что привело бы в ужас чеканщиков классического Рима) только четыре грамма золота. Но это

ничего не говорит о его покупательной способности. Что можно было купить за один solidus

(солид)! В 718 г. за 8 solidi (солидов) продавалась оливковая роща; в 749 г. за 50 solidi

(солидов) можно было приобрести двух лошадей; хотя один конь со сбруей порой обходился и

в 100 solidi (солидов); в 720 г. половина дома стоила 9 solidi (солидов), а в 725 г. 15 solidi

(солидов) было достаточно для покупки огорода. Самый крупный штраф предполагал уплату

1200 solidi (солидов) за убийство чьей-либо жены — сумма почти немыслимая, доступная

разве что очень богатому человеку. За взлом погребального склепа взималось 900 solidi

(солидов), и такая же сумма за изнасилование свободной женщины. Ротарий установил штраф

в 1 solidus (солид) для виновника выкидыша у кобылы, и 3 solidi (солид) за аналогичное

преступление в отношении женщины-рабыни. Создается впечатление, что циркуляция золота

не оказывала решающего влияния на экономическую жизнь лангобардской Италии,

фокусировавшуюся вокруг ее мельниц, пастбищ, лошадей, садов и рабов. Лангобард-ских

монет сохранилось немного, те же, которыми мы располагаем, это tremissi (тремисси)

(tremissis был третьей частью solidus), изготовленные в основном из золота, а некоторые — из

-серебра. По мастерству исполнения они сильно уступают худшим из монет, какие только

Варварский Запад, 400-1000

могли произвести византийцы. Короче говоря, лангобардам деньги были известны, и золото

они любили, но, до некоторой степени, все еще продолжали жить за счет обмена.

Самыми безжалостными врагами лангобардов, народом, которого они больше всего боялись,

были византийцы. Италия досталась лангобардам не в силу их военного искусства или

численного превосходства, а из-за истощения имперской армии, чумы и голода. «Тогда у

римлян недоставало мужества для сопротивления, потому что мор, который разразился во

времена Нарсеса, уничтожил очень многих»,— пишет Павел. И поэтому римляне (то есть

жители Италии) заключили мир. Но Византия взирала на это лишь как на временную неудачу

и строила далеко идущие планы второй реконкисты. Она располагала городами, к помощи

которых можно было прибегнуть, богатством, достаточным, чтобы заставить других варваров

объявить войну лангобардам, и господством на море. Италия уже была подготовлена к локаль-

ной обороне при помощи сети крепостей (castra), укомплектованных имперскими и местными

войсками, куда также могли отступить и испуганные крестьяне. Один лишь голод мог стать, и

становился, причиной их капитуляции. Так пала хорошо укрепленная Павия, где Аль-боин

установил трон лангобардских королей*, и другие города, вроде Сполето в центре и

Беневенто на юге, где лангобардские вожди или герцоги унаследовали положение своих

византийских предшественников.

Маловероятно, чтобы лангобарды (и даже Лиутпранд) имели у себя перед глазами ясную

цель, вроде завоевания всей Италии. Прежде всего они сами были разобщены; и в течение

какого-то времени они даже обходились без королей, пока угроза вымирания не заставила их

* Нет сомнения, что в лице своей столицы Павии, в которой сохранялись римские традиции, лангобарды

получили преимущество, которого были лишены все прочие варварские племена. Например — Юридическую

школу, которая смогла поставлять королевской канцелярии обученных нотариусов.

Глава III. Италия и лангобарды

осознать необходимость военной и политической согласованности.

Четыре города — Рим, Неаполь, Генуя и Равенна — оказали лангобардам самое упорное

сопротивление, и римским традициям в них не было позволено угаснуть. Оборона Рима

осуществлялась папами, Геную и Неаполь отстаивали их жители, в то время как Равенна,

защищенная болотами, стала штаб-квартирой экзархов, военных и гражданских

представителей императора в Италии.

В течение двух веков императоры, серьезно занятые на востоке, тратили на освобождение

Италии все время и средства, какие могли. Иногда они были близки к успеху. Можно было

подрядить франков, чтобы они вторглись в Италию с северо-запада и разграбили долину По.

Однажды, в 663 г., император Констанций II вступил в Рим во главе своего войска, но через

двенадцать дней счел благоразумным отойти на Сицилию. Случалось, что лангобарды

заключали мир с Равенной, как это было при Перктарите. Но, по правде говоря, патовая си-

туация была неизбежна. Императоры так и не смогли осуществить свои притязания на

Италию, а лангобарды так и не смогли избавиться от своего страха перед тем, что будет, если

императорам это удастся. Между ними стоял папа, сначала лояльный подданный империи, но

вскоре, все в большей и большей степени, независимый защитник Romanitas на Западе.

Растущую пропасть между Римом и Византией подчеркивали богословские расхождения, хотя

очень сомнительно, что Рим полностью оставил надежду на вторую реконкисту. Возможно,

помощь Византии всегда была бы предпочтительнее, чем ужасная альтернатива обращения к

франкам.

Можно сказать, что Византия одержала победу в одном отношении. Она цивилизовала своих

врагов. Искусство лангобардов, по мере своего развития в седьмом и восьмом веках, несло на

себе все больше следов близости с Равенной, городом имперских ремесленников. Например, в

их захоронениях византийский растительный или анималистический орнамент вытеснил

ланго-

Варварский Запад, 400-1000

бардские переплетения. Эта победа не ограничивалась лангобардской Италией.'Сицилия и

Калабрия по своей культуре остались греческими. Тысячи греческих монахов, спасаясь от

иконоборческих гонений, поселились в Южной Италии, проникая на север до самого Рима. Не

будет преувеличением сказать, что между 600 и 750 гг. Рим был снова эллинизирован. Отчасти это

было делом рук экзархов, связи которых с Римом были более тесными, чем иногда считается. Но

еще в большей степени этот процесс был активизирован самими папами. В течение этого периода

не менее тринадцати из них были грекоязычными выходцами с Востока. Устав св. Бенедикта во

многих римских монастырях сменился уставом св. Василия, а папа Захарий (741-751 гг.) перевел

на греческий написанное Григорием Житие св. Бенедикта.

Мы более не вправе, по примеру прошлых лет, отрицать лангобардскую цивилизацию, как

полностью вторичную. Нельзя утверждать и того, что она не оставила следа. Лангобардские

топонимы широко разбросаны по всей Италии; их можно встретить даже в местах, которые

никогда не знали политического подчинения лангобардам; а в итальянском языке присутствует

множество лан-гобардских слов. Тем не менее лангобарды не оставили по себе впечатления,

сопоставимого с тем, которое произвели на Северную Галлию франки. Их было меньше по

численности, а противодействие им было более внушительным; к тому же они были более

примитивными. И все же, рассматривая различные пласты германского влияния на Италию, как

нам обрести уверенность в том, что мы в состоянии правильно отличить готское от лан-

гобардского, а лангобардское от франкского? Археологи обнаружили, что их сомнения, вместо

того, чтобы уменьшаться, только растут. Историк также проявит мудрость, если воздержится от

выводов.

Павел Диакон, составляя свою историю в монастыре Монте-Кассино, который его народ и

уничтожал, и восстанавливал, по-видимому, не считал позором падение национальной династии.

В конце концов Карл Великий

Глава III. Италия и лангобарды

был таким же германцем, как и Лиутпранд, и он правил своими новыми подданными в качестве

Rex Langobar-dorum (короля Лангобардов), без намерения или надежды на то, что они станут

франками. Возможно, дело было также в том, что лангобарды должны были покориться таким же

варварам, как они сами, а не византийцам. Лангобардские землевладельцы остались на своих мес-

тах, обрабатывая свои владения, торгуя с городами 'И портами полуострова, по вечерам слушая

эпические песни о своем прошлом, от которого не осталось почти никакого следа. Все еще

полудикие — среди их королей не было никого ужаснее Айстульфа, умершего в 756 г.,— они в

скором времени сделали для римского христианства в Северной Италии почти столько же, сколько

сами папы. Великие бенедиктинские монастыри, которые появились в Италии в восьмом веке,

были лангобард-ского или франкского происхождения. Как и всегда жадные (и вынужденные

быть таковыми) к земле, военачальники получили достаточно, чтобы выделять из своих

патримоний средства для обслуживания чудотворных святынь в сельской местности и

превращения их в обители переписчиков, благодаря которым суждено было сохраниться многим

достижениям древней учености, которыми сегодня располагает Европа. И они были потомками

племени, которое некогда Веллий Патеркул назвал gens etiam germana faritate ferocior, народом,

более свирепым, чем даже германцы.

Глава IV ФРАНКИ (1)

Франки нарушили покой семнадцати провинций римской Галлии далеко не первыми.

Удаленность ее северных окраин от Рима и географические особенности ее сухопутных

границ (ее огромный горный амфитеатр не может служить естественным барьером ни с какой

точки зрения) делали падение Галлии, бывшей жертвой завоевателей с севера и востока,

неизбежным, и когда это произошло, ее превосходная дорожная сеть должна была оказаться

скорее помехой, чем подмогой. В течение всего периода Поздней империи она сочетала

беспокойный дух независимости с удивительной неспособностью устраивать свои

собственные дела. Например, ее западные провинции находились в состоянии хронических

волнений, и вполне вероятно, что неугомонность Bagaudae (разбойничьих банд и восставших

рабов) была тесно связана с тем, что последним галло-римским правителям не удавалось

сдерживать напор извне. Однако даже если полностью оставить в стороне политическую

изоляцию и социальный хаос, Галлии недоставало этнической сплоченности; различия

населявших ее- народов (кельто-галлов с уже сильной примесью германских coloni (колонов) в

сельской местности и греко-сирийцев в городах), с точки зрения их интересов и природы, не

сильно уменьшились в результате победы латыни над другими языками. Не вызывает

сомнений то, что в четвертом и пятом веках в Галлии все еще действовала римская или

романизированная администрация, так же, как и то, что в ее городах по-прежнему процветала

торговля,

Глава IV. Франки (1)

'а галло-римская аристократия продолжала жить, пользуясь всеми удобствами, развивать на

своих виллах римское искусство и поставлять большую часть чиновников для управления

civitates и епархиями. Галлия еще была богатой и еще принадлежала к Romania, средиземно-

морскому миру. Но она была не в силах помочь самой себе.

Мы уже упоминали о том, как через Галлию проходили восточные германцы — вандалы,

дальнейший путь которых пролегал через Испанию в Африку, и готы, которым было

позволено селиться в южной Галлии, пока они в конце концов не отправились дальше, в

Испанию. Нас теперь будут интересовать, главным образом, западные германцы, селившиеся

вдоль берегов Рейна и на песчаных пустошах в северной части устья Рейна. Римские авторы,

мастера присваивать имена вещам и народам, никогда не были полностью уверены, кем

являются эти западные германцы и к какому классу их отнести. Одну из племенных групп они

называли Franci — это имя, возможно, произведено от германского frak или frech, то есть

«свирепый» или «гордый», но очень сомнительно, что этих Franci или франков когда-либо

связывало что-то большее, нежели случайное (а затем военное) ощущение единства. Ближе

всего к Северному морю, вдоль реки Иссель, жили салианы, или салические франки; по

крайней мере так, по словам Аммиана, их называл император Юстиниан. Некоторым

императорам потребовалась вынести нелегкую борьбу, чтобы удержать их к северу от Рейна;

и,-наконец, в тяжелый период в конце третьего века они в больших количествах смогли

переправиться и поселиться.на негостеприимной равнине северной Токсандрии. Давление

сзади и спокойные реки (например, Шельда и Лис), ведущие на юг к более богатым

сельскохозяйственным землям, скоро стали причиной того, что салические франки, числен-

ность которых могла достигать примерно 100 000 человек, покинули Токсандрию и в качестве

римских federati отправились искать счастья в страну, сегодня называе-

Варварский Запад, 400-1000

мую Бельгией. Так они и двигались, не встречая особых препятствий, пока не достигли

местности, защищенной холмами и лесом (Silva Carbonarid), через которую примерно по оси

запад-восток проходила крупная римская дорога из Болоньи в Кельн, пересекая Бове и Тонгре.

Здесь они наткнулись на сопротивление и были вынуждены остановиться, поселившись под

управлением своих военачальников в крепостях, вроде Турне. Об этой остановке

свидетельствуют как топонимы, так и современное распределение языков в Бельгии, хотя

отсутствие какого бы то ни было систематического изучения варварских могильников на этой

территории не позволяет сделать вывод об их первоначальной численности. Они достигли

северных частей провинции Belgica Secunda, в которой находились важные города, такие как

Реймс и Суассон, и которая была плотно заселена. Поэтому дальнейшее продвижение могло

облечься лишь в форму набегов или случайных поселений среди групп, которые было нелегко

вытеснить. И действительно, чем дальше на юг продвигались салические франки, тем меньше

у них оставалось шансов избежать поглощения уже смешанной, но латиноязычной средой. В

двух словах можно сказать, что поселения салических франков, как правило, небольшие и

замкнутые, были привычными в южном направлении вплоть до Сены и Луары, и чрезвычайно

редкими к югу от последней*. Их можно идентифицировать на основании изучения

топонимов (один из многих примеров — добавление суффиксов -court и -ville к франкским

именам собственным) и захоронений на франкских могильниках.

У франков было принято хоронить своих собратьев таким образом, что их можно сразу

отличить от галло-римлян, а также, хотя и с меньшей долей вероятности, от других германцев.

Как правило, франка, завернув его в

* Один ученый, который верит, основываясь на лингвистической аргументации, в массовые миграции франков,

утверждает, что они могли составить до двадцати пяти процентов населения Галлии.

Глава IV. Франки (1)

плащ (от которого сохраняется только металлическая пряжка), укладывали лицом на восток

без гроба прямо в землю. Припасы, необходимые для его будущей жизни, помещали рядом с

ним в сосудах, а кроме того, с ним обязательно было его оружие, в изготовлении которого его

соотечественники проявляли большое искусство. Это был короткий меч (scramasax),

метательный топор (fran-cisca, характерное франкское оружие) и, очень редко, длинный меч;

но этот последний был характерен для конных воинов, а франки в тот период, за некоторым

исключением, обычно передвигались и сражались пешком. В этом отношении они являли

разительный контраст с аламаннами, и еще больший — с негерманским племенем гуннов, вся

жизнь которых проходила в седле. Наконец, франкский могильник может дать еще одно

безошибочное свидетельство о варварском язычестве: церемония посмертного

обезглавливания и ритуальные костры. Вот таким предстает перед археологом, исследо-

вателем топонимов и, хотя и с гораздо меньшей ясностью, антропологом франк, еще не

ассимилированный, или лишь отчасти ассимилированный галло-римским обществом. Но

точно так же он оживает для нас на страницах национального историка франков, Григория

Турского; к нему нам и следует обратиться, прежде чем проследить ход великого движения из

Турне в Реймс и далее.

Григорий жил во второй половине шестого века, что означает, что его франкские

современники принадлежали к третьему поколению после переселения в Галлию. Сам он был

галло-римским аристократом из Оверни, где его семья долгое время занимала высокие посты,

как светские, так и церковные. В свое время и он унаследовал епископство Турское, которое

можно было бы назвать почти семейной вотчиной. Здесь у нас нет возможности уделить

внимание его деятельности в качестве епископа (которую он бы счел первой по важности) и

политика. Нас должно заинтересовать то, что он был еще и писателем. До наших дней дошло

несколько агиографических трудов, вышедших из-под еголеда,— здесь

Варварский Запад, 400-1000

Глава IV. Франки (1)

нужно отметить новое Житие св. Мартина Турского, его патрона — некоторые произведения

более специального характера и «Историю франков» (заглавие автору не принадлежит).

Его История является одним из величайших повествований о Темных веках и по своему

пафосу и стилю напоминает другие истории варварских колонизаторов Запада — особенно

готов, лангобардов и англов. Разумеется, то, за что взялся Григорий, не было беспристра-

стным рассказом о франкских делах: он был не более «новатором», нежели Беда, подобно

которому его иногда наделяют мыслями, которые никогда не могли бы прийти в его полный

предрассудков разум. Короче говоря, иногда он крайне нуждается в понимании со стороны

историка. Но по меньшей мере то же самое можно с уверенностью сказать и о его подходе к

задаче, которую он перед собой поставил: прежде всего он был христианином-католиком,

жившим в Галлии, по-прежнему находившейся под угрозой со стороны ужасной (с его точки

зрения) ереси арианства; и во франках (уже объединившихся с его собственным народом, если

не считать самых знатных родов с обеих сторон) он видел не разрушителей, а спасителей

христианской Галлии, может быть, невольных. Они ведь напрямую обратились в

ортодоксальную веру, минуя какую бы то ни было арианскую стадию, и при своем первом

великом правителе защищали ортодоксальное дело, хотя в то же время не забывали и о более

земных интересах. Они обрушились на галло-римских отступников, подобно очистительному

огню, признали руководство ортодоксальной иерархии, и Григорий был им благодарен. Чего

он не мог ни понять, ни принять (как это не под силу и некоторым более современным

историкам), так это то, что франкские вожди второго и третьего поколения откровенно

погрузились в состояние бесконечной гражданской войны, которая явно не отвечала

интересам Церкви, и, следовательно, заслуживала лишь осуждения как безнравственная.

Подобно Гильдасу в Британии, Григо-

рий был озабочен тем, чтобы отвратить своих современников от порочного образа жизни, и

делал это, разворачивая перед ними картину их собственной недавней истории — не

бессвязные эпические поэмы их бардов, а целенаправленный рассказ о принятии

христианства. Да, они были «родовитыми мужами», но и носителями особой миссии. Именно

это постоянное напоминание о триумфах их дедов и делает подход Григория к своим

современникам столь обманчивым, и именно благодаря ему от его рассказов так

непреодолимо веет атмосферой социального перелома.

Теперь, приняв все вышесказанное за основу, мы можем вернуться к истории похода франков,

постоянно помня о том, что имеем дело, главным образом, с повествованием Григория и

только время от времени со сведениями из других источников.

В 446 г. под ударами франков пал Турне. Вождям, которые его взяли и сделали его своей

штаб-квартирой, удалось основать династию, первые годы существования которой,

естественно, теряются в области мифа. Одним из древних представителей этого рода был

Меро-вей («морской воин»), под командованием которого его народ, в качестве лояльных

federati (федератов), бок о бок с галло-римлянами сражался с Аттилой и гуннами на

Каталаунских полях недалеко от Труа. Он передал свое имя потомкам, Меровингам (так они

были известны автору Беовульфа). Его сын Хильдерик оказался более неудобным для римлян

и был силой выдворен из северной Галлии, оставив после себя множество франкских

поселенцев. Великолепие его погребального чертога, открытого в Турне в 1653 г.,

красноречиво говорит о том, что он не был просто дикарем. Внутри хранились украшения,

оружие и монетный клад, свидетельствующий о широких контактах с империей, а также

варварским миром. Хильдерик был богатым человеком.

В лице его сына, Хлодвига, «благородного воина», мы встречаемся с героем Григория,

эпической фигурой варварского вождя.

Варварский Запад, 400-1000

Здесь вполне уместным может быть вопрос, зачем употреблять слово «вождь», а не «король»?

Умение успешно и жестоко руководить военными действиями, несомненно, было первейшим

качеством, которое требовалось от всякого варварского предводителя, хотя и не было

единственным; и оно могло дать ему, если не его детям, право на те формальные проявления

личного превосходства, которые привык допускать его народ. Может это или нет быть

основанием для того, чтобы называть его королем, а не вождем (то, что римляне называли