Шлезингер-младший А.М. Циклы американской истории

Подождите немного. Документ загружается.

Политбюро на приближавшееся поражение Германии; это был сигнал коммунистическим

партиям Запада, что они должны восстановить свою подлинную сущность; это был призыв

Москвы ко всем коммунистам быть начеку и готовиться к новой политической ситуации в

послевоенном мире.

Выпад Дюкло явно не мог быть спланирован и подготовлен намного позже Ялтинской

конференции или же значительно раньше ряда событий, которые теперь неред-

266

ко перечисляют ревизионисты, для того, чтобы «оказать ответственность Америки за

развязывание «холодной войны». Это не могло быть сделано раньше того, как Ал-лен Даллес,

например, начал переговоры о сдаче немецких армий в Италии (эпизод, который

спровоцировал Сталина обвинить Рузвельта в подготовке сепаратного мира, а Рузвельта в

свою очередь—обвинить агентов Сталина в «гнусном обмане»); задолго до смерти Рузвельта;

за много месяцев до испытания атомной бомбы; за много-много месяцев до того, как Трумэн

приказал сбросить атомную бомбу на Японию. Уильям З.Фостер, вскоре заменивший

Браудера на посту лидера американской коммунистической партии и воплощавший новую

линию Москвы, позднее хвастался, что в январе 1944 г. он сказал: «Послевоенная

рузвельтовская администрация останется, как и сейчас, империалистическим

правительством». При наличии старых подозрений, возрожденных упорной приверженностью

американцев универсализму, не оставалось сомнений, какие выводы делали из всего этого

русские. Советская канонизация Рузвельта (как и канонизация Кеннеди в наши дни)

произошла уже после смерти американского президента.

Атмосфера взаимного недоверия начинала сгущаться. В январе 1945 г. Молотов официально

предложил, чтобы Соединенные Штаты дали России б млрд. долл. в кредит на послевоенное

восстановление. С характерным для него тактом он объяснил, что делает это в виде

одолжения, чтобы спасти Америку от послевоенной депрессии. По всей видимости,

предл°

жение

это

как

выдвигалось с недоверием, так с недоверием и было воспринято противо-

положной стороной. Рузвельт потребовал, чтобы этот вопрос «не продвигался» американской

стороной, пока у него не будет возможности переговорить со Сталиным. Но русские тоже не

развивали его — ни в Ялте в феврале (кроме одной короткой ссылки), ни во время

переговоров Сталина с Гопкинсом в мае, ни в Потсдаме. Наконец, предложение было вновь

выдвинуто в августе, в совершенно иной политической атмосфере. На этот раз Вашингтон не-

постижимым образом задевал куда-то это обращение во время передачи документов из

внешнеэкономического управления в государственный департамент. Оно не было обнаружено

до марта 1946г. Конечно, русским поверить

267

в это было просто невозможно; поверить в это довольно трудно даже тем, кто хорошо знаком со

способностью американского правительства проявлять собственную некомпетентность; однако

все это только усилило советские подозрения в отношении американских намерений.

Американский кредит был одной из возможных форм вклада Запада в восстановление России.

Другой формой был ленд-лиз. Возможность оказания помощи для восстановления по соглашению

о ленд-лизе обсуждалась еще в 1944 г. Но в мае 1945 г. Россия, как и Великобритания, пострадала

от резкого прекращения Трумэном поставок по ленд-лизу — акта «неудачного и даже грубого»,

как сказал Сталин Гопкинсу, добавив, что если это «имело целью оказать давление на русских,

чтобы сделать их более податливыми, то это серьезнейшая ошибка». Третьей формой были

немецкие репарации. Сталин, требуя по репарациям 10 млрд. долл. для Советского Союза, провел

в Ялте свой самый решительный бой. Рузвельт, по существу соглашаясь с Черчиллем в этом деле,

в то же время старался отложить решение вопроса. Советская цифра была принята им в качестве

«основы для обсуждения», что вело к дальнейшим недоразумениям. Короче говоря, надежда

русских на значительную помощь Запада в послевоенном восстановлении натолкнулась на три

препятствия, которые Кремль вполне мог истолковать как умышленный саботаж (просьба о

займе), шантаж (отмена ленд-лиза) и прогерманскую ориентацию (репарации).

На деле американское предложение по заключению четвертого соглашения по ленд-лизу было

достаточно щедрым, но русские отказались заключить его по своим собственным соображениям.

Однако неясно, была ли бы большая разница, если бы Москву удовлетворили по всем финансовым

вопросам. Возможно, это убедило бы некоторых «голубей» в Кремле, что правительство США на-

строено искренне и дружелюбно; возможно, это убедило бы некоторых «ястребов» в том, что

американское желание дружить с Советским Союзом столь велико, что Москва может действовать

как захочет, не вызывая возмущения Соединенных Штатов. Короче, это могло просто укрепить

обе точки зрения в Кремле; однако это вряд ли повернуло бы вспять более глубокие тенденции,

ведущие к ухудшению политических отношений. Экономические

268

дела, несомненно, были производными от уровня взаимного политического доверия, а здесь на

протяжении месяцев, последовавших за Ялтой, ухудшение наблюдалось постоянно.

«Холодная война» уже началась. Она была результатом не какого-то решения, а результатом

дилеммы, перед которой оказались стороны. Каждая сторона испытывала неодолимое желание

проводить именно ту политику, которую другая никак не могла рассматривать иначе, как угрозу

принципам установления мира. Затем каждая сторона почувствовала настоятельную потребность

предпринять оборонные меры. Так, русские не видели другого выбора, кроме укрепления своей

безопасности в Восточной Европе. Американцы, считавшие, что это всего лишь первый шаг по

направлению к Западной Европе, прореагировали заявлением о своих интересах в зоне, которую

русские полагали очень важной для своей безопасности. Русские пришли к заключению, что Запад

возобновляет свой прежний курс на создание капиталистического кольца вокруг России, что он

умышленно закладывает основу для антисоветских режимов на землях, являющихся, как показал

многовековой кровавый опыт, важнейшим для выживания России. Каждая сторона страстно

верила, что будущая международная стабильность зависит от успеха ее собственной концепции

мирового порядка. Каждая сторона, преследуя свои собственные, четко обозначенные и дорогие

для нее принципы, лишь подогревала страх другой стороны.

Очень скоро этот процесс начал набирать силу инерции. Так, приближавшееся крушение

Германии спровоцировало новые трудности: русские, например, искренне опасались, что Запад

планирует сепаратную капитуляцию немецких армий в Италии, причем таким образом, чтобы это

пополнило гитлеровские войска на Восточном фронте. Позже они опасались того, что нацисты

сумеют сдать Берлин Западу. Таковы были условия, в которых появилась атомная бомба. Хотя

довод ревизионистов, что Трумэн сбросил бомбу не столько для поражения Японии, сколько для

устрашения России, неубедителен, мысль эта была привлекательной для определенных кругов в

Вашингтоне как по крайней мере побочный положительный результат Хиросимы.

269

Так механизм подозрений и контрподозрений, действий и противодействий был запущен в ход. Но

в условиях традиционных отношений между национальными государствами все же не находилось

причины, даже при наличии всего послевоенного противоборства, которая могла бы заставить

полностью утратить контроль над ситуацией. Что сделало ее неуправляемой, что ускорило

эскалацию «холодной войны» и в последующие два года завершило разделение Европы? На этот

счет имеется целый ряд суждений, которые в данной работе пока не затрагивались.

До этого момента предметом рассмотрения был раскол внутри коалиции военного времени и

анализ этого явления как результата разногласий между национальными государствами.

Согласимся, что тогда, безусловно, было нарушение коммуникативной связи между Америкой и

Россией, ошибочное восприятие сигналов, а с течением времени и нарастание тенденции

приписывать другой стороне зловещие намерения. Трудно отрицать, что американская

послевоенная политика действительно создавала для русских реальные сложности и даже

приобрела в их глазах угрожающий аспект. Все это ревизионисты подчеркивают справедливо и не

зря.

Однако крупнейшее упущение ревизионистов — а также основное объяснение быстрого

разгорания «холодной войны» — заключается именно в том факте, что Советский Союз не являлся

традиционным национальным государством*. Именно здесь «зеркальный образ»; используемый

отдельными психологами, рушится. Ибо Советский Союз был явлением, совершенно отличным от

Америки

Это классическая ошибка ревизионистов — считать рациональными или по крайней мере традиционными

государства, в которых идеология и общественное устройство создали другой набор мотивов. Так, ревизионисты-

историки второй мировой войны умалчивают о тоталитарном динамизме нацизма и фанатизма Гитлера, так же

как ревизионисты-историки Гражданской войны умалчивают о том, что система рабства на американском Юге

порождала закрытое доктринерское общество. Для рассмотрения этих вопросов см.: The Couses of Civil War: A

Note on Historical Sentimentalism.—In: Arthur M. Schlesinger. Jr. The Politics of Hope. Boston. 1963.

270

или Великобритании: это было тоталитарное государство, вооруженное всеобъясняющей и

всепоглощающей идеологией, приверженное тезису о непогрешимости правительства и партии,

охваченное каким-то мессианским настроем, приравнивавшее инакомыслие к измене и управ-

ляемое диктатором, который при всех своих экстраординарных способностях страдал

проявлениями паранойи.

Марксизм-ленинизм привил руководителям России мировоззрение, согласно которому всем

обществам суждено неуклонно следовать по предписанному маршруту через строго определенные

стадии, причем следовать до тех пор, пока они не достигнут бесклассовой нирваны, Более того, в

условиях неизбежного сопротивления капиталистов этому предначертанному развитию

существование любого некоммунистического государства по определению было угрозой

Советскому Союзу. Ленин писал, что, пока существуют капитализм и социализм, они не могут

жить в мире: в конце концов тот или другой одержит верх и погребальная песнь будет спета или

по Советской республике, или по миру капитализма.

Что бы ни предприняли Рузвельт или Трумэн, какую бы позицию они ни заняли, Сталин и его

окружение были настроены считать Соединенные Штаты врагом уже в силу того непреложного

факта, что Америка являлась ведущей капиталистической державой и поэтому, согласно ле-

нинскому силлогизму, неизбежно оставалась непримиримо враждебной, самой логикой своего

устройства побуждаемой к противостоянию и в конечном счете к уничтожению Советской России.

Каким бы ни было поведение Соединенных Штатов в 1944—1945 гг., оно не развеяло бы этого

недоверия, продиктованного и освященного марксистским евангелием. Его не развеяло бы ничто,

кроме обращения Соединенных Штатов в деспотичную сталинскую веру, впрочем, как показал

вскоре опыт Югославии и Китая, даже этого было бы недостаточно, если бы обращение это не

сопровождалось полным подчинением Москве. До тех пор пока Соединенные Штаты оставались

капиталистической демократией, никакая американская политика в условиях господства в Москве

теологии не могла надеяться на завоевание элементарного советского доверия. Любая

американская акция была изначально обречена. До тех пор пока Советский Союз оставался мес-

271

сианским государством, идеология должна была понуждать его к упорному распространению

власти коммунизма.

Легко, конечно, преувеличить способность идеологии управлять событиями. Большинству стран

слишком трудно в течение длительного времени жить в постоянном напряжении всех своих сил во

имя служения революционным абстракциям. Вот почему Мао Цзэдун начал свою «культурную

революцию», надеясь таким путем создать постоянный революционный подъем и спасти

китайский коммунизм от упадка, в который, по его мнению, впал русский коммунизм. Однако по

мере того, как любая революция стареет, нормальные человеческие и общественные побуждения

будут проявляться все в большей степени. Несомненно, ленинизм будет продолжать влиять на

повседневную жизнь русских примерно так же, как христианство влияет на повседневную жизнь

американцев. Подобно Десяти заповедям и Нагорной проповеди, истины ленинизма будут все

больше становиться затверженными ритуальными формулами, а не руководством для решения

мирских дел. Не может быть худшей ошибки, чем отход от устоявшихся идеологических

установок (даже если весьма уважаемые люди в Соединенных Штатах и занимались этим

довольно усердно в течение некоторого времени).

Временный отход от традиционной идеологии наблюдался еще во время второй мировой войны,

когда Сталин, чтобы поднять народ против захватчиков, вынужден был вместо обращения к

марксизму апеллировать к национализму («У нас нет никаких иллюзий, что они сражаются за нас,

— сказал он однажды Гарриману. — Они сражаются за Россию-матушку»). Но это, однако,

происходило в строго ограниченных рамках. Советский Союз продолжал оставаться полицейским

государством; режим по-прежнему считался непогрешимым; иностранцы и их идеи по-прежнему

находились под подозрением. «Никогда, за исключением, возможно, моего более позднего

пребывания в Москве в качестве посла, — писал Кеннан, — настойчивое стремление советских

властей изолировать дипломатический корпус не давило на меня так сильно-как в эти первые

недели после моего возвращения в Россию в последние месяцы войны... (С нами] обращались так,

как будто мы были носителями какой-то разновидно-

272

сти чумы». Кем они, с советской точки зрения, и являлись: носителями чумы скептицизма.

Парадоксально то, что из сил, способных произвести перемены в сфере идеологии, наиболее

реальной и действенной была сама советская диктатура. Пусть Сталин был идеологом, но он же

был и прагматиком. Пусть он видел все через призму марксизма-ленинизма, но он же, в качестве

непогрешимого толкователя веры, мог каждый раз по-новому толковать марксизм-ленинизм для

оправдания любого своего действия в любой данный момент. Без сомнения, незнание Рузвельтом

марксизма-ленинизма было непростительным и вело к серьезным просчетам. Но попытки

Рузвельта воздействовать на Сталина и как-то использовать его не были так уж безнадежно

наивны, как это было принято считать. Обладая чрезвычайно чутким инстинктом великого

политического руководителя, Рузвельт интуитивно понимал, что Сталин был единственным

доступным для Запада рычагом, который можно было использовать против идеологии ленинизма

и советской системы. Только через воздействие на Сталина можно было заставить русских

поступать вопреки предписаниям их веры. Лучшим свидетельством этому является то, что Руз-

вельт до конца сохранял определенную способность влиять на Сталина; показателем этого может

служить номинальное советское признание американского универсализма вплоть до Ялты. И

именно поэтому смерть Рузвельта имела столь критические последствия — не в том вульгарном

смысле, что-де преемник его развернул политику lie 180 градусов, чего на самом деле не было, а в

том смысле, что никакой другой американец не мог надеяться оказывать столь сдерживающее

влияние на Сталина, какое, возможно, некоторое время оказывал Рузвельт.

Только один Сталин мог все изменить. Но Сталин, несмотря на то что он произвел на

представителей Запада, имевших с ним дело во время второй мировой войны, впечатление

трезвого и реально мыслящего политика, явно был человеком с глубоко запрятанными и

болезненными маниакальными идеями. Когда он был еще молодым человеком, Ленин критиковал

его за грубость и произвол. Достаточно авторитетный наблюдатель (Н.С.Хрущев) позднее

отмечал, что эти его негативные черты постоянно раз-

273

вивались и в последние годы приобрели совершенно невыносимый характер.

Его паранойя, возможно вызванная самоубийством его жены в 1932 г., привела к страшным

чисткам середины 30-х годов и бессмысленному убийству тысяч его большевистских товарищей.

Хрущев вспоминал об этом периоде, что везде и во всем он видел врагов, двурушников и шпи-

онов. Военный кризис, очевидно, несколько приостановил его, хотя Хрущев говорит о его

нервозности и истеричности, заметных и после начала войны. Истерия, взятая под жесткий

контроль на какое-то время, вспыхнула с новой и устрашающей силой в послевоенные годы. По

свидетельству Хрущева, после войны ситуация сделалась еще более сложной. Сталин стал еще

более капризным, раздражительным и грубым; в особенности возросла его подозрительность. Его

мания преследования достигла невероятных размеров. Он все решал сам, не считаясь ни с кем и ни

с чем. Своеволие Сталина проявляло себя и в международных делах. Он полностью потерял

чувство реальности. Он демонстрировал свою подозрительность и высокомерие не только внутри

страны, но и по отношению к целым партиям и народам.

Ошибка наших ревизионистов в том, что они отнеслись к Сталину просто как еще к одному

государственному деятелю, проводящему Realpolitik, подобно тому как историки-ревизионисты

второй мировой войны видят в Гитлере еще одного Штреземана или Бисмарка. Но факты ясно

говорят о том, что в конечном счете ничто не могло удовлетворить паранойю Сталина. Не удалось

это сделать его собственному окружению, так почему же кто-то полагает, что какая-то другая,

американская, политика могла бы иметь успех?

Анализ истоков «холодной войны», пренебрегающий такими факторами, как непримиримость

ленинской идеологии, мрачные движущие силы тоталитарного общества и безумие Сталина, не

может считаться полным. Именно в силу наличия этих факторов Западу трудно было согласиться

с тезисом, что Россия движима только желанием обеспечить свою безопасность и

довольствовалась бы контролем над Восточной Европой; именно эти факторы придали спору

между приверженцами курса на универса-

274

лизм и курса на раздел сфер влияния апокалиптический потенциал.

Ленинизм и тоталитаризм .породили структуру мышления и поведения, делавшую послевоенное

сотрудничество между Россией и Америкой — в рамках цивилизованных отношений между

национальными государствами — органически невозможным. Советская диктатура образца 1945

г. просто не смогла бы пережить такое сотрудничество. В самом деле, четверть века спустя

советский режим, хотя и заметно эволюционировавший, все еще вряд ли мог допустить его без

риска высвободить внутри России силы, глубоко враждебные коммунистическому деспотизму.

Что касается Сталина, то он, возможно, являлся в 1945 г. единственной силой, способной

преодолеть сталинизм. Но именно те самые личные особенности, которые помогли ему захватить

абсолютную власть, они-то и отражали ужасающую умственную и эмоциональную не-

устойчивость этого человека и вряд ли обеспечивали прочную основу для всеобщего мира.

VII

Разница между Америкой и Россией 1945 г. заключалась в следующем: некоторые американцы

глубоко верили, что урегулирование отношений с Россией возможно на долговременной основе,

тогда как русские, насколько это известно, считали, что с Соединенными Штатами у них не может

быть ничего, кроме весьма краткосрочное modus vivendi, возможности существования.

Гарриман и Кеннан первыми начали предостерегать Вашингтон о трудностях ведения дел с

Советским Союзом в краткосрочном плане. Однако оба утверждали, что если Соединенные

Штаты разработают разумную политику и будут ее придерживаться, то в конечном счете после за-

тяжного периода взаимного непонимания появится перспектива прояснения отношений. «Как вы

знаете, — говорилось в телеграмме Гарримана в Вашингтон в начале апреля, — я являюсь одним

из самых искренних сторонников глубокого, насколько это возможно, взаимопонимания с

Советским Союзом. Поэтому то, что я говорю, относится прежде всего к тому, как лучше достичь

этого взаимопонимания». Аналогичную позицию занимал и Кен-

275

нан, давая понять, что целью его политики сдерживания было «пережить трудные времена и

достичь такой ситуации, когда мы сможем результативно обсудить с русскими все ошибки и все

просчеты, связанные с данным status quo, и договориться с ними о мирном переходе к отношениям

более приемлемым и более перспективным». Последующие усилия обоих дипломатов

свидетельствуют об искренности этих заявлений.

Не существует никаких свидетельств, что среди русских кто-нибудь серьезно стремился к modus

vivendi. Перед Сталиным лежал выбор. Обеспечить свои долгосрочные идеологические и

национальные интересы можно было либо путем краткосрочного перемирия с Западом, либо

путем немедленного возобновления давления. В октябре 1945 г. в Сочи Сталин намекнул

Гарриману, что он планирует пойти по второму пути, что Советский Союз берет курс на

изоляцию. Нет сомнения, что возникавшие в отношениях с Соединенными Штатами одна за

другой проблемы способствовали принятию этого решения. Однако главные причины, вероятнее

всего, заключались в другом: в развитии событий в Восточной Европе, в Западной Европе и в

Соединенных Штатах.

В Восточной Европе Сталин пока все еще вырабатывал методику осуществления контроля. Но он,

должно быть, уже тогда стал приходить к выводу, что он недооценил враждебность местного

населения к господству русских. Ноябрьские выборы в Венгрии окончательно убелят его в том,

что ялтинская формула вела к созданию антисоветских правительств. В то же время он лучше, чем

когда-либо, видел новые возможности, открывающиеся в Западной Европе. Вторая половина

континента неожиданно предстала перед ним политически деморализованной, экономически

бессильной и беззащитной с военной точки зрения. Охота представлялась здесь куда более

успешной и безопасной, чем он ожидал. Что же касается Соединенных Штатов, то та прыть, с

какой проходила послевоенная демобилизация, должна была напомнить о брошенном Рузвельтом

в Ялте коротком замечании, что «два года будут крайним сроком» для пребывания американских

войск в Европе. А марксистская теология, несмотря на сомнения д-ра Евгения Варги относительно

неизбежности краха американской экономики, уверила Сталина в том, что Со-276

единенные Штаты вступают в глубокую послевоенную Депрессию и будут погружены в свои

собственные проблемы. Если обстановка в Восточной Европе подталкивала к односторонним

действиям и делала их, по-видимому, необходимыми для обеспечения интересов безопасности

России, то обстановка в Западной Европе и в Соединенных Штатах Америки предлагала новые

искушения для коммунистической экспансии. «Холодная война» должна была вот-вот вспыхнуть.

Однако еще один год прошел в попытках объясниться и договориться. Государственный секретарь

Бирнс провел долгую и бесплодную кампанию, пытаясь убедить русских в том, что Америка хочет

лишь одного — чтобы правительства в Восточной Европе были бы «и дружественными Со-

ветскому Союзу, и представляющими все демократические элементы страны». В течение этого

года преодолевались кризисы в Триесте и Иране. Госсекретарь Маршалл, очевидно, сохранял

надежду достичь modus vivendi вплоть до Московской конференции министров иностранных дел в

Москве в марте 1947 г. Даже тогда Советский Союз приглашали принять участие в «плане

Маршалла».

Перелом наступил 2 июля 1947 г., когда Молотов, привезя с собой в Париж 89 технических

специалистов и проявив поначалу интерес к проекту восстановления Европы, получил затем

острый сигнал из Кремля, вследствие чего полностью осудил всю эту идею и покинул конфе-

ренцию, В течение следующих пятнадцати лет «холодная война» бушевала с неослабной силой,

перестав быть исторической категорией, доступной научному анализу с его плюрализмом мнений,

превратившись в символ борьбы добра и зла и порождая у обеих сторон упрощения, стереотипы и

апологетические аксиомы, зачастую составленные из взаимозаменяемых «зеркальных» фР

аз

- Под

ее бременем даже Америка в ходе этого печального десятилетия, позабыв о своих прагматических

и плюралистических традициях, выступала как наместник и посланец Божий в отношении

невежественного и порочного человечества. Она следовала советскому примеру в стремлении пе-

ределать мир по своему образу и подобию.

Если невозможно рассматривать «холодную войну» как результат агрессии Америки и ответных

действий России, то трудно также считать ее и примером агрессии Рос-

277

сии и ответных действий Америки. Гегель писал, что при; настоящей трагедии обе

сталкивающиеся стороны должны обладать подлинными моральными силами. Обе несут потери и

все же обе взаимно оправданы. В этом смысле «холодная война» несла в себе элементы трагедии.

Остается под вопросом, был ли это вариант греческой трагедии так называемой «трагедией

необходимости», когда зрите- | ля охватывает чувство «Как жаль, что так должно было

случиться», или же вариант христианской трагедии, «трагедии возможности», когда возникает

чувство «Как жаль, что случилось так, когда могло быть совсем иначе».

Когда что-то уже произошло, у историка появляется искушение сделать вывод, что так и должно

было про- ] изойти, но это заключение может оказаться весьма далеким от философии. «Холодной

войны» можно было бы избежать, если бы только Советский Союз не был одержим идеей

непогрешимости коммунистического учения и неизбежности построения коммунистического

мира. Эта убежденность превратила тупиковую ситуацию в религиозную войну между

национальными государствами, обратив трагедию возможности в трагедию необходимости.

Возможно, кому-то хотелось бы, чтобы Америка в первые годы «холодной войны» сохраняла

хладнокровие и чувство меры и не стала со временем жертвой праведнического самодовольства в

тех формах, в какие все это вылилось. Но и самая разумная американская политика вряд ли смогла

бы предотвратить «холодную войну». Только теперь, когда Россия начинает отходить от своей

мессианской установки и признавать если пока не в принципе, то на практике многообразие мира

как его вечное состояние, только теперь может забрезжить надежда, что это долгое, страшное и

дорогостоящее соперничество может наконец принять формы менее драматические, менее

яростные и менее опасные для человечества.

Снова о «холодной войне». Год 1986-й.

В 60-е годы упрощенные подходы, характерные для первых лет «холодной войны», казалось,

уступили место более комплексным концепциям весьма широкого спектра — от мелодрамы до

трагедии. «Ни одно правительство или общественная система не являются настолько пороч-

278

ными, — заявил президент Кеннеди в Американском университете в 1963 г., — чтобы можно было

обвинить их народ в нехватке добродетели». И он призвал как американцев, так и русских

пересмотреть свое отношение к «холодной войне», полагая, что «наше отношение так же важно,

как и их отношение». Кто бы мог предположить, что ровно через двадцать лет другой

американский президент заклеймит Советский Союз как «средоточие зла в современном мире» и

призовет американцев «противостоять ему всей нашей мощью»? При Рональде Рейгане офи-

циальная американская версия «холодной войны» избрала обратный путь и двинулась, минуя

Ричарда Никсона, Генри Киссинджера и разрядку, минуя Кеннеди и «многообразие мира», назад к

«священной войне» Джона Фостера Даллеса.

Версия Рейгана не стала основой для возникновения еще одной ортодоксальной научной школы в

поддержку догм. Не покончила она и со смещением научной мысли в сторону

постревизионистского синтеза профессора Гэд-диса, однако, оживив дурные предчувствия в

отношении мотивов политики Соединенных Штатов, она создала новую аудиторию для

ревизионистской критики.

«Холодная война», по мысли школы «открытых дверей», была просто последним по счету

эпизодом в долгой цепи предсказуемых международных конфликтов, вызываемых

империалистическими побуждениями американского капитализма. Подталкиваемый ненасытными

потребностями экономической системы, которой ради ее выживания необходима экспансия,

Вашингтон, как считают ревизионисты, после второй мировой войны вступил на путь завоевания

мирового экономического господства. Требуя «открытых дверей» для американской торговли и

инвестиций по всей планете, Соединенные Штаты задались целью «интегрировать» все мировое

сообщество в американскую экономическую систему. Советский Союз был серьезным барьером

на пути у Америки. А посему американские руководители стали изображать эту слабую и

многострадальную страну как источник военной и идеологической угрозы. Делалось это для того,

чтобы оправ-

279

дать свою политику ликвидации всего, что препятствовало завоеванию Америкой мировых

рынков. По словам Уильяма Эплмэна Уильямса, Франклин Рузвельт оставил в наследство Гарри

Трумэну и его коллегам «очень мало, если вообще оставил что-нибудь, помимо традиционного

экспансионистского мировоззрения в духе «открытых дверей». Они быстро и с минимальными

спорами трансформировали данную концепцию Америки и мира в целом в серию акций и

политических действий, которые исключили возможность любого другого исхода, кроме

«холодной войны»

Этот курс не был просто ошибкой того или другого американского президента. Это был

императив экономической структуры. У американских лидеров не было иного выбора, кроме как

откликнуться на него. «Верность политике «открытых дверей» в глобальном масштабе, — писал

Уильяме, — сыграла равную роль как в отказе Рузвельта заключить твердые соглашения со

Сталиным в 1941 —1943 и 1944 гг., так и в призыве Трумэна в 1945г. интернационализировать

Дунай и обеспечить «открытые двери» в Маньчжурию»

. Таким образом, Соединенные Штаты

навязали бедному Советскому Союзу и всему невинному миру «холодную войну».

Поскольку «холодная война» разразилась именно в Восточной Европе, то этот регион является

объектом особого внимания ревизионистов. Согласно Уильямсу, американский капитализм

задолго до второй мировой войны «проник в экономику» Польши, Болгарии, Румынии, Югос-

лавии и Албании, приобретя «значительные интересы в Восточной Европе в 20-е годы». В случае,

когда страны осмеливались сопротивляться американской экономической гегемонии,

«бизнесмены обращались за помощью в Вашингтон... Обычно первым официальным шагом стано-

вилась нота, в которой напоминалось о принципе и практике политики «открытых дверей». Если

такой намек оказывался недостаточным, американские руководители прибегали к прямому

экономическому давлению путем задержки запланированных займов или приостановки других

подобных проектов, иногда действовали косвенно, выдвигая скрытые или откровенные угрозы

разорвать дипломатические отношения"

Не стоит говорить о том, что Уильяме не привел каких-

280

либо реальных случаев отмены американских займов или же скрытых или откровенных угроз

разорвать дипломатические отношения. Его картина «значительных» американских деловых

интересов в Восточной Европе в период между двумя войнами может быть сочтена, выражаясь на-

имягчайшим образом, фантазией. На Восточную Европу перед второй мировой войной

приходилось только около 2% американского экспорта

. По словам советского историка

К.П.Вошенкова, «экономические интересы США на Дунае как до войны, так и после нее были

весьма незначительны. Доля США в импорте и экспорте придунайских стран между первой и

второй мировыми войнами была ничтожна»

. Отнюдь не будучи «значительными», американские

экономические интересы, напротив, были настолько ничтожными, что американские капиталисты

отнеслись к захвату этого региона нацистами с полным безразличием.

Тем не менее Уильяме изобразил политику Соединенных Штатов после второй мировой войны

как политику, «вновь утверждавшую» американское влияние в Восточной Европе и «оттеснившую

русских назад к их прежним границам», как политику, предписанную «традиционным подходом с

позиций «открытых дверей» и явным желанием не дать Советам установить сколь-либо широкое

влияние в Восточной Европе»

. «Главное усилие администрации Трумэна, — вторил союзник

Уильямса, ревизионист Бэртон Дж.Бернстайн, — было направлено на то, чтобы оторвать

Восточный блок от Советов, поскольку... закрытие этого сектора мировой экономики... было

опасным для американской системы»

. Такое американское вмешательство в дела Восточной

Европы, утверждали ревизионисты, естественно, рассматривалось в Москве как угроза советской

безопасности. Результатом явилось подталкивание Советского Союза к принятию защитных мер,

которые приводились потом Соединенными Штатами в качестве свидетельства агрессивных

намерений русских.

Более серьезные ученые задаются вопросом, проводили ли Соединенные Штаты

последовательную антисоветскую политику в Восточной Европе и вообще была ли в

281

действительности у Соединенных Штатов восточноевропейская политика. Профессор Линн Этерж

Дэвис рассматривает период 1941 —1945 гг. в своей работе «Начало «холодной войны»: советско-

американский конфликт из-за Восточной Европы» (1974). Автор не находит никаких свидетельств,

указывающих на причастность к происходившему тезиса «открытых дверей». «Соединенные

Штаты никогда не стремились помешать установлению экономического преобладания СССР в

Восточной Европе и не выказывали никакой экономической заинтересованности в этой части

мира». И хотя американское правительство не считало, что существуют какие-либо американские

интересы в Восточной Европе, оно по соображениям как глобального, так и внутреннего характера

не хотело мириться с нарушением Атлантической хартии. Поэтому правительство продолжало

провозглашать ее высокие принципы. В то же самое время оно систематически отвергало

антисоветские инициативы представителей на местах и предпринимало самые минимальные

действия, чтобы помешать советским нарушениям межсоюзнических соглашений.

Государственный департамент последовательно отвергал просьбы генерала Кортлэнда Шайлера,

американского представителя в контрольной комиссии по Румынии, прекратить экономическую

помощь России с целью заставить ее соблюдать ялтинские договоренности по Восточной Европе.

Он игнорировал настоятельные запросы Мейнарда Барнса, американского представителя в

Болгарии, чтобы Вашингтон предпринял необходимые действия для обеспечения международного

наблюдения за выборами в Болгарии. Когда Аверелл Гарриман, посол в Советском Союзе, заявил,

что если Америка и Великобритания не хотят прилагать усилия в пользу проведения выборов, то

Вашингтон должен информировать американский народ о характере коммунистической

диктатуры в Болгарии. Однако государственный департамент отказался сделать даже это. Когда

Барнс дал американскому представителю в контрольной комиссии попросить отложить выборы до

тех пор, пока не будет гарантий, что выборы будут свободными, департамент дезавуировал его

акцию. А когда несанкционированная инициатива Барнса все же осуществилась и выборы были

отложены, Вашингтон отверг советы

262

Барнса и британского правительства, настаивавших, чтобы западные союзники развили успех и

твердыми действиями добились пересмотра избирательного закона. «Никто в государственном

департаменте не высказался в пользу того, что Соединенным Штатам следует извлечь урок из ус-

пеха инициативы Барнса в Болгарии и выступить с более активными протестами против советских

действий в Восточной Европе»

Как максималистская риторика, так и политика минимальных действий привели к наихудшему

результату с двух сторон: советские подозрения только укрепились, а советские притязания

остались весьма необузданными. Резкая критика профессором Дэвис отсутствия какого-либо

американского плана в отношении Восточной Европы (планирование было поручено

европейскому отделу госдепартамента, поскольку никто из вышестоящих начальников не считал

Восточную Европу достаточно важным регионом) в целом убедительна. Любое из решений, будь

оно принято Вашингтоном, с одной стороны, недвусмысленно отказаться от Восточной Европы, с

другой—дать конкретный отпор советским действиям — ставило его в очень невыгодное

положение. В этом ли в конце концов заключался подлинный выбор?

Книга молодого норвежского историка посвящена исследованию этой проблемы в период до

1947г. Гейр Лун-дестад, скандинав, родившийся в 1945 г., проанализировал «холодную войну» со

счастливым чувством непричастности к ней. Его работа «Отсутствие американской политики в

отношении Восточной Европы. 1943—1947 гг.: универсализм как политика в регионе

несущественных интересов Соединенных Штатов» (1978) является весьма солидным

исследованием, она хорошо скомпонована и четко изложена, если не считать отдельных повторов.

Выводы Лундестада сходны с выводами Дэвис. Вашингтон, пишет он, рассматривал Восточную

Европу с характерных для него тогда позиций «универсализма». Этот термин автор по своему

разумению переосмыслил как стремление Соединенных Штатов, обеспечивших себе сферу

влияния в Западном полушарии, помешать созданию аналогичных сфер влияния другими

державами. Но Вашингтон не предпринимал никаких попыток применить универсалистскую

политику в Восточной Европе, поскольку со-

283

ветские интересы в этом регионе были первостепенными^ и самоочевидными, тогда как

американские интересы здесь были незначительны и неопределенны, а возможности Вашингтона

для оказания давления были сведены почти до нуля. А самое главное—Вашингтон считал

полезным для себя удалиться из Восточной Европы, чтобы ограничить советское влияние в

регионах, более важных для Соединенных Штатов, и прежде всего в Японии.

Проблема дополнительно осложнялась тем, что многие — возможно, большинство — из

восточноевропей-цев отдавали предпочтение демократии, а не коммунизму. На выборах в Венгрии

в ноябре 1945 г. коммунисты получили 17% голосов против 57%, набранных Партией мелких

хозяев. «Почти нет причин сомневаться; — пишет Лундестад, — что Миколайчик в Польше,

Маню в Румынии и, возможно, Петков в Болгарии в условиях любых свободных выборов набрали

бы голосов в процентном отношении не меньше, чем удалось это Партии мелких хозяев в

Венгрии».

Несмотря на моральные предпосылки и политические возможности, созданные столь явным

перевесом демократических настроений, осознание ограниченности американской мощи и

желание иметь свободу рук в Японии привели к уступкам, которые, по замечанию Лундестада,

«сильно способствовали укреплению советского господства над Восточной Европой». При всей

своей внешней задиристости Трумэн согласился сделать то, что отказался сделать Рузвельт, —

увеличить процент поляков-сталинистов во временном правительстве Польши и таким образом

«снизить уровень требований США в вопросе о приемлемом составе правительства в Польше,

важнейшей стране региона». Мирные договоры Бирнса с другими странами утвердили советское

господство; в обмен Москва отказалась от Японии. В то же время нежелание Вашингтона

отказаться от своих универсалистских деклараций только усиливало советско-американскую

напряженность. «Соединенные Штаты так никогда и не разрешили основной дилеммы — между

универсализмом и множеством элементов, изменяющих его,—так никогда и не разработали

четкой политики в "отношении Восточной Европы», — утверждает Лундестад, подкрепляя эту

точку зре-

284

ния детальным анализом подлинной деятельности Соединенных Штатов в каждой

восточноевропейской стране.

Что касается надуманной одержимости американцев идеей «открытых дверей», то анализ

Лундестадом положения в восточноевропейских странах показал, что американцы выступали не

против «внутреннего экономического радикализма» — планирования, национализации и

экспроприации, — а против «советского экономического господства», поэтому их возражения

были вызваны скорее политическими, нежели коммерческими соображениями. И хотя Лундестад

считает, что ревизионисты принесли пользу тем, что развеяли завесу официальных и аполо-

гетических деклараций, он отвергает их «два главных утверждения», которые сводятся к тому, что

Соединенные Штаты по мощи были явно сильнее Советского Союза и что администрация

Трумэна была полна решимости ликвидировать советское господство над Восточной Европой.

Неувязка с этими утверждениями, по разумному замечанию Лундестада, заключается в том, что

«они не согласуются с одним из немногих совершенно определенных фактов, которыми мы

располагаем относительно этого спорного периода, а именно с тем, что в конечном итоге над

Восточной Европой установлен советский контроль. Каким образом Советский Союз смог достичь

там полного господства, если Соединенные Штаты, явно сильнейшая держава в мире, были

настроены играть главную роль в этом регионе?»*

В действительности Соединенные Штаты и не пытались оттеснить русских назад к их

традиционным границам. Наоборот, они признавали неизбежность советского преобладания в

Восточной Европе и согласились с желанием СССР иметь «дружественные правительства» на его

западных границах. «Отнюдь не противодействуя, — заявил госсекретарь Джеймс Ф.Бирнс в

октябре 1945 г., — мы сочувственно отнеслись... к усилиям Советского Союза войти в более

тесные и более дружественные отношения с его центрально- и восточноевропейскими соседями,

Мы полностью осознаем, что у него имеются интересы безопасности в этих границах»

. Чарльз

Э.Болен, эксперт госдепартамента по Советскому Союзу, проводил различие между «открытыми»

и «исключительными» сферами влияния. Было бы законным для Советского Союза

285

ожидать, что восточноевропейские страны будут следовать за ним в своей внешней политике,

аналогично тому как, по замечанию Болена, латиноамериканские страны следовали за

Соединенными Штатами. Но попытки диктовать им внутреннюю политику были бы

«незаконными». Остается надеяться на то, говорил Болен, что Советский Союз будет обращаться с

Восточной Европой так, как он обращался с Финляндией

Мысль о «финляндизации» Восточной Европы вскоре исчезла. Сталин приступил к укреплению

советского контроля в соответствии со своими собственными соображениями. Он не подписывал,

по мнению Гарримана, ялтинскую Декларацию об освобожденной Европе, исходя из намерений

нарушить обещание о свободных выборах. По предложению Гарримана, Сталин не видел риска в

таком обещании, так как он был дезинформирован об уровне популярности восточноевропейских

коммунистических партий и ожидал, что они победят. За месяцы после Ялты он обнаружил, что

многие в Восточной Европе считают советские войска захватчиками, а не освободителями. После

жалких показателей, достигнутых компартией на выборах в Венгрии, он, скорее всего, решил, что

ему придется обеспечивать безопасность советских границ односторонними действиями

Ужесточение политики Запада, несомненно, способствовало этому решению.

Даже в тот период, как утверждает ревизионистская мифология, этот сектор мировой экономики

не остался закрытым. Отнюдь не считая политику «открытых дверей» угрозой для Восточной

Европы, Кремль горестно протестовал, когда Соединенные Штаты сами начали «закрывать дверь»

и сокращать торговлю

. А когда Соединенные Штаты время от времени прибегали к

использованию экономического давления через займы, репарации и торговлю, они делали это в

первую очередь ради достижения политических целей — свободных выборов, прав человека, а не

для содействия американской торговле и инвестициям. Ревизионисты особенно осуждают

Соединенные Штаты за отказ предложить Советскому Союзу заем на послевоенное

восстановление. Конечно, американский заем, если бы он был предложен, также лил бы воду на

мельницу ревизионистов. Так, ревизионист Джебриел Колко отрицательно оценил предложение о

займе в раз-

286

мере 10 млрд, долл., выдвинутое Генри Моргентау-мл. и Гарри ДУайтом, как коварную попытку

интегрировать Советский Союз «в мировую капиталистическую экономику на основе того, что

экономисты прозвали неоколониализмом»

. Короче говоря, тезис «открытых дверей» вызывает в

памяти определение кальвинизма, данное Лоренцо Доу: будешь проклят за действие и будешь

проклят за бездействие.

III

Тезис «открытых дверей» оказывается неприменимым к Восточной Европе при сопоставлении с

реальными факторами американской политики или в свете отсутствия таковой. И при более

широком применении этот тезис также оказывается неправомерным. Его основная идея за-

ключается в том, что американские капиталисты, настойчиво добивавшиеся завоевания внешних

рынков — это их стремление усиливалось страхом перед послевоенной депрессией, — диктовали

решения, которые и привели к «холодной войне». Исследования, однако, не обнаруживают

участия частнокапиталистических собственников в принятии этих решений. Они не обнаруживают

даже серьезной озабоченности капиталистов проблемой внешних рынков. Гуннар Мюрдаль после

бесед с представителями американских правительственных и деловых кругов, имевших место в

1943—1944 гг., сообщал, что «внешняя торговля больше не рассматривается в качестве важного

рычага поддержания занятости в американской промышленности после войны». Комитет за

экономическое развитие, объединивший группу прогрессивных бизнесменов, заявил в 1945 г., что

«уровень занятости в Соединенных Штатах не находится в первостепенной зависимости от

международной торговли»

Данные говорят не о настойчивости бизнеса в отношении проведения политики «открытых

дверей», а о сопротивлении бизнеса трумэновской программе либерализации торговли.

Ревизионисты раздувают значение риторики о свободном предпринимательстве, к которой Трумэн

прибег в 1947г., пытаясь создать у американского бизнеса благосклонное отношение к

Международной торговой организации. Они не замечают того, что с МТО ничего не

287

вышло именно вследствие сопротивления деловых кругов во главе с Национальной ассоциацией

промышленников и Торговой палатой США

. Политический герой бизнесменов тех лет, сенатор

Роберт А.Тайф от штата Огайо, постоянно называл внутренний рынок ключом к американскому

процветанию. Осуждая «теорию свободной торговли Хэлла — Клейтона» (Уильям Клейтон был

заместителем госсекретаря по экономическим вопросам и великим поборником МТО), он объявил,

что «категорически против привязывания нас к какому бы то ни было общему глобальному плану

для исправления некоего теоретического экспортного дефицита»

Администрация развернула тщательно спланированную кампанию для получения согласия

деловых кругов на политику сдерживания. На часть капиталистов обработка подействовала.

Другие, подобно Джозефу П.Кеннеди, отказались сотрудничать. «С самого начала меня

раздражала политика, ставшая известной как «доктрина Трумэна», — сказал Кеннеди в 1950 г., —

политика без должного учета наших людских и материальных ресурсов, связывавшая нас