Румянцев О.К. (ред.) Судьба европейского проекта времени

Подождите немного. Документ загружается.

И.В. Жук. Время—вечность в учении Фридриха Ницше 323

вами, Ницше готовит его — к новому кругу? Но это уже могло

бы стать темой отдельного исследования.

Принято говорить об «эстетическом имморализме» Фрид-

риха Ницше. Удивительно, но за бурями отрицания не разгля-

дели «тихого света» утверждения «новой этики» у Ницше.

Это,

конечно, не метафизика нравственности, основанная на

«доброй воле; ибо, что такое добрая воля, если ее добро как

добротность и годность состоит в ее силе, т.е. воле к власти.

И это не мораль нормы и правила, основанная на трансцен-

дентном авторитете и принципе «свободной воли»; ибо свобод-

ная воля — это тавтология: если воля есть, то она уже свобод-

на. По Ницше, нет несвободной воли, но есть либо «сильная»,

либо «слабая» воля. (По ту сторону добра и зла, аф. 21.)

Это не этика, отравленная «моралином», но этика «вели-

кого здоровья». Возможно, она могла бы быть названа «этикой

этоса», или еще — «нравственностью нрава»? Суть ее —

в «полноте жизни», полноте присутствия в каждый момент;

в верности своей природе, своему здоровью, своему назначе-

нию.

В предисловии к работе «Человеческое, слишком чело-

веческое» (аф. 7) Ницше писал: «Наше назначение распоря-

жается нами, даже когда мы еще не знаем его; будущее правит

нашим сегодняшним днем».

Императив этой этики, направленный к себе, звучал бы

так: «Будь!», или, как говорит Ницше: «Станьте тверды!»; на-

правленный вовне, он звучал бы: «Да будет так!»; направлен-

ный к жизни и миру в целом — «Аминь». Но никакая этика

не может обойтись без авторитета, т.е. основания, на котором

она держится. Для Ницше таким основанием выступает «пол-

нота жизни», заданная онтологически в Вечном Возвращении

того же самого.

«Колесо вечности» полагает принцип повтора как испыта-

ние,

как различение, как отбор и как утверждение, поскольку

устраняется мир всяческих полу-хотений. Ницше пишет:

«... Моя доктрина учит: «Живи так, чтобы тебе хотелось еще

раз прожить свою жизнь, это твоя обязанность: ибо все равно

тебе предстоит жить заново! Тот, для кого усилие образует вы-

сшую радость, пусть силится! Тот, кто любит подчиняться,

слушаться, идти за кем-то, пусть себе слушается! Но пусть и

знает, куда ведет его выбор, и ни перед чем не отступит! Ибо

дело тут идет о вечности!» Эта доктрина мягка к тем, кто в

нее не верит; в ней нет ада и угроз. Тот, кто не верит, по-

чувствует в себе лишь убыль жизни».

Понятно, что мысль о Вечном Возвращении того же са-

мого направлена против линейного понимания времени, как

это представлено в многочисленных прогрессистских толко-

ваниях истории. Если вы представляете время в виде беско-

нечной однонаправленной прямой, то, чтобы избежать «дур-

ной бесконечности», вы с неизбежностью придете к идее

324

Кризис европейской субъективности

«рая» и попадаете в ловушку, с которой столкнулся, в частно-

сти,

Гегель и которая называется «конец истории».

Прозрение Ницше в том, что он понял: ужасно не Вечное

Возвращение того же самого, ужасен «абсолютный конец».

И в этом — «Семь печатей» Заратустры: «О, как не стремить-

ся мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец —

к кольцу возвращения! Никогда не встречал я женщины,

от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что

люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя,

о Вечность!»

И что же Вечность? У нее округлые формы и хороший ап-

петит: она приняла в себя и эту жертву. Вспомним целый ряд

неслучайных образов у Ницше: vita femina, истина-женщина,

счастье-женщина, Вечность-женщина. Но почему мы должны

довольствоваться малым, когда довольная воля — это проти-

воречие в определении. Суть — в вольной воле. Ведь мы хотим

только то, что можем; но и наоборот: мы можем лишь то, чего

на самом деле и в полную силу хотим.

Высшая радость возвращается с каждой весной и по-

вторяется в каждый момент бытия. И лишь эта возмож-

ность подтверждает себя в Вечном Возвращении того же

самого как действительная необходимость, из которой рас-

тет наше долженствование как «воля к жизни». Об этом

высшем утверждении говорит Ницше в «Дионисовых ди-

фирамбах»:

Щит необходимости!

Высокое созвездье Бытия!

Не достигнутое ни единым желаньем,

Не запятнанное ни единым отказом,

Вечное «Да» Бытия,

Вечно я твое «Да»,

Ибо я люблю тебя, Вечность!

Примечания

Schelling

F.W.J.

Die Weltalter. Reclam, S. 103.

"Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989.

С. 177.

Ницше Ф. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., 1990. С. 813.

Гадам ер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988. С. 574.

И.В. Жук. Время—вечность в учении Фридриха Ницше

325

Хаидеггер А/. Работы и размышления разных лет. М., 1993.

С.192.

Heidegger M. Vortraege inid Aufsaetze. Teil 1. Phiilliiigen:

Neske, 1967. S. 109-110.

Делё.1Ж.

Ницше. СПб., 1997. С. 51-52.

Там же. С. 56-57.

•'Nietzsche F. Nachgelassene Werke, 1901. Bd. 12. S. 32.

'"Проблема сознания в современной западной философии. М.,

1989.

С.23-24.

Гора Мориа

(памяти Жака Деррида)

Д.В.

Новиков

Pardon de ne pas vouloir dire.

Жак Деррида

Представляется, что так называемая некая «загадочность»

текстов Жака Деррида, их возможная непроницаемость для

случайного читателя, является, конечно же, не следствием

некоторого сознательного розыгрыша, мистификаций, наде-

ваемых и быстро сменяемых масок или тем более преднаме-

ренной невнятицы и затуманивания смысла, но есть проявле-

ние самой его мысли, ее какой-то невероятной внутренней

свободы и какого-то бесстрашия. Не держаться, как говорил

он сам, «за перила», писать неудобным, возможно, образом,

без оглядки на привычную «понятность», обратиться к како-

му-то невнятному, но совершенно неустранимому беспокоя-

щему остатку, который невозможно ни назвать, ни предста-

вить,

ни вообразить. Его даже нельзя назвать ни культурным,

ни индивидуальным, ни бессознательным, ни внеязыковым.

Скорее, каким-то изначальным. По собственным словам Де-

ррида, мы «не встретим на нашем пути ничего, кроме гор вы-

вернутой земли, мусора и кучи переплетенных корней». Но

вот само движение в этой «призрачной зоне» уже производит

эффект загадочности, поскольку утрата какого бы то ни было

горизонта, смешение всех текстов и языков, начал и концов

делает невозможным никакой привычный разговор. Отсюда

этот особый, странный эффект проникновения в тексты Фрей-

да и Хайдеггера, Платона и Джойса, Жене и Левинаса. Дви-

жение за чем-то абсолютно неуловимым, но где-то скрытно

присутствующим, что мелькает в каких-то обрывках фраз,

повторениях, тайно расставляемых акцентах, подчеркивани-

ях, переплетениях с другими текстами, совпадениях, никогда

не бывающих случайными, именах приводит к странному тан-

цу, который свершается всякий раз в текстах Деррида. Тан-

цу, всегда повторяющему некоторую незримую поступь текс-

та, приближающего какими-то раскачиваниями, возвратами,

остановками и новыми возвращениями к какой-то ненаходи-

мой точке — началу или, что одно и тоже, концу текста, точ-

ке его завязывания и точке его непрерывного распада, точке

начала и конца мышления. Никогда, следовательно, не завер-

шаемого и незавершенного в разбираемом тексте. Движение

за следом, а именно так и называется, как известно, эта опе-

рация, и есть таков проникновение в то, что лежит где-то

«между» — между дискурсивными порядками, между дис-

Д.В.

Новиков. Гора Мориа (памяти Жака Деррида)

327

курсивным и визуальным, визуальным и звуковым и т.д.,

в ходе которой нечто тайное, но присутствующее, ненаходи-

мое оказывается тем не менее как-то вновь помыслено в ходе

тех причудливых операций мышления, какие представляют

вышеуказанные танцевальные «па». Они действительно сме-

лы и без оглядки на разделяемый научный контекст вскрыва-

ют какие-то свои гигантские семантические пласты, в кото-

рых неожиданным образом переплелись психоанализ и Пла-

тон, Хаидеггер и теология. Это следование за тем, что

находится «на самом кончике пера», но не просто за «записы-

ваемой тайной», но за некоторой, хотя и предельно эфемер-

ной, частью культуры, которая суть мы сами, представляет

собой некоторое постоянное прокладывание дорог, в самых

различных направлениях — во всех направлениях одновре-

менно, каждая из которых суть операция мышления, каждая

из которых подчинена своим задачам и которые местами пе-

ресекаются, образуя сеть путей Деррида. В этом смысле «за-

гадочность» Деррида связана и с этой резкой сменой языка и

фокуса от работы к работе, отсутствием видимого масштаба, и

с самой задачей проникновения в тайные места текстов, куль-

туры. Разговор из этих тайных мест, местами звучащий как

речь наоборот (au rebour), являющийся в действительности

прямой и предельно открытой речью, собственно, всегда и

предлагает помыслить эту тайну Фрейда и психоанализа,

Хайдеггера и Левинаса, Бланшо и Гегеля, места «из которого

они говорили» и которое, следовательно, осталось открытым.

И именно эту тайну, как открытость оставленного, передан-

ного,

завещанного нам письма, незавершаемого и потому бес-

конечно дописываемого, бесконечно связанного с другими

текстами оставляют нам, в свою очередь, тексты Деррида.

Тайные места истины в литературе, в живописи, воображае-

мого в психоанализе — точки абсолютных превращений, при-

остановки мышления, подводят Деррида к несколько иным

концепциям «мышления», «письма», «воображения», «жела-

ния»

так же как и концепций «мимесиса» и «памяти». В этом

движении через язык, в этом взламывании текстов, их границ

и вглядывании в непрозрачную историческую толщу языка

всякий раз речь идет о чем-то едва заметном, где происходит

стирание всех границ культуры и языка и, следовательно,

можно увидеть совсем другую историко-культурную комбина-

цию,

другую связь между событиями, другие линии, по кото-

рым возможна раскройка культуры и в конечном счете мира.

Это небольшое вступление можно завершить по-разному, пос-

кольку речь идет лишь о том, чтобы попытаться соотнестись с

действительным масштабом этой какой-то невероятно богатой

и честной мысли, которую невозможно измерить «загадкой».

Попытаемся, несколько ученически, припомнить очертания

этой философии.

328

Кризис европейской субъективности

Контуры

философии

Деррида иногда писал, комментируя собственные действия,

что:

«наш проект изначально обречен на неудачу, если мы на-

деемся, что сможем когда-либо узнать о текстах Руссо, Хайдег-

гера или Платона, из того, что именно думал конкретный пер-

сонаж, носивший соответствующее имя». И наоборот, узнать из

текстов об этой конкретной личности. Если мы хотим получить

какой-то конкретный, окончательный ответ по поводу написан-

ного ими или кем-то другим, сводящий эти тексты к их «смыс-

лу»,

«системе значений», «совокупности идей». Если думаем,

что тексты исчерпываются смыслом, и мы знаем, где проходит

последняя граница, отделяющая их от «личности». Но что бу-

дет, если мы забудем об этих границах, что случится, если мы

перестанем думать, что мы твердо знаем, кто такие Руссо, Хай-

деггер или Платон и где проходит граница, отделяющая их от

их текстов? Быть может, тогда перед нами откроется совсем

другая картина, где вместо исторической преемственности

и упорядоченности смыслов перед нами предстанет некий, поч-

ти хаотический мир, где одни культурные развалины возводят-

ся на других, где «начало» является продолжением каких-то

других корней, где между целыми культурными эпохами гра-

ницы неразличимы, а, напротив, между событиями, принадле-

жащими одному времени, одной культуре, одной «личности»,

границы оказываются непреодолимы? Но вот в чем, собственно,

состоит вопрос или дилемма, к которой регулярно в своих тек-

стах возвращается Жак Деррида, — а не являются ли зло

и ошибки, постоянно обнаруживаемые в истории цивилизации

Запада (в самом широком смысле), «типическим симптома-

ми»

постоянным повторением каких-то одних и тех же струк-

турных моментов, абсолютно неосознанном и проявляющимся

тем ярче, чем радикальнее оказывается само стремление разры-

ва с традицией, со злом и ошибками, образующими историю?

Если исходным, базовым, определяющим моментом всей куль-

туры как раз и является повтор, но повтор, свершаемый не на

уровне его осознания и представления, но на уровне до всякой

осознанности и представленности, до всякой онтологии, а пото-

му, одновременно — и абсолютно бессознательный и абсолют-

но неизбежный. Если это так, а практически вся работа Дерри-

да является поиском компромата подобного рода и обнаруже-

нием симптомов, которые отныне группируются по несколько

иным признакам, чем, скажем, в психоанализе

,то тогда дейс-

твительно речь идет о том, чтобы: либо «оставить все как есть»,

то есть продолжать «слепо участвовать в воспроизведении су-

ществующей традиции», «неосознанно принимая ее тайные

коды и ритуалы», ее «скрытую систему правил

магических

действий», либо попытаться действительно изменить точку зре-

ния как-то так, чтобы «история потеряла свои привычные очер-

Д.В.

Новиков. Гора Мориа (памяти Жака Деррида)

329

тания». Однако и сама сформулированная таким образом ди-

лемма показывает, сделать это не так просто, поскольку пред-

полагает повтор, удвоение того самого невидимого повтора, ко-

торый и образует эту скрытую, неизвестную и немыслимую

историю. Этот повтор повтора, открывающий таким образом

ту самую, изначальную глубину забвения, предшествующую

любой памяти, в обыкновенном понимании, указывает на заб-

венье, как на «конститутивную структуру», «начало» и т.д.

смысла, культуры, истории. Поэтому обращение к этому абсо-

лютному забвению — это восхождение к истокам смысла, ос-

тающимися сокрытыми, но повторяемыми, сокрытыми и пото-

му повторяемыми, которые нельзя найти как нечто сущее —

как идею, знак, структуру, бессознательное, но как тот самый

невидимый, нерегистрируемый повтор, в который, оказывает-

ся,

вписан смысл, знак, текст. Собственно, всю эту ситуацию

и призван описывать термин следу получивший, как представ-

ляется, популярность во многом благодаря работам Деррида.

Этот проект до-онтологического повтора и «повторяет» хайдег-

геровский проект повтора бытия из его забвения, поскольку

тоже исходит из забвения как самого условия мышления, и соз-

нательно отстраняется от него, поскольку та глубина забвения,

к которой обращен след, радикальнее или изначальнее, чем

«забвение бытия» и не позволяет держаться даже онтологиче-

ского различия бытия и сущего. Отсюда, во-первых, сложная,

двойственная стратегия отношений с Хаидеггером, которого

невозможно просто обойти, забыть или превзойти, но мышле-

ние которого следует повторить, но повторить иным образом,

исходя из иных посылок и прежде всего отказываясь от возмож-

ности «превзойти», «завершить» «метафргзику», возвращаясь

к «непомысленному бытию», «памятибытия» и т.д., поскольку

след собственно не повторяет нргчего того, что можно было бы

как-то помыслить

РГЛИ

назвать даже бытргем. Здесь

возникает

вся особая сетка понятий — гименов, невм, восполнительно-

стей, фармаконов и экранов — ПОНЯТРШ-КОНЦОВ, понятий-

шнурков, понятрш-дырок, которые связаны с двумя другими

центральными понятиями в мышленирр Деррида, — письмом

и различием (difference). Поскольку difference это и есть то

немыслршое различие, которое образует структуру изначально-

го повтора, а письмо оказывается до-смысловой областью посто-

янного констргтургрованрш и деконститурфованргя смысла, то

в этой перспективе конечной задачей становится отлавлртвание

самого повтора путем его сознательного воспроизведенргя (то

есть на самом деле повтор повтора, повтор) и тем самым воспро-

Р1зведенр1е, деконструкция тех структур невидимого пргсьма,

в которых «происходит» мышленрхе. Как уже говорилось, по

самой своей сути это мышленрге органрхзовано, как память об

абсолютно стертом, как след. И во-вторых, такое немыслимое,

уже не может умещаться в «бессознательном», принадлежащем

330

Кризис европейской субъективности

лишь психоаналитической традиции, но оно принадлежит

полю,

где как раз изначальные границы всегда уже стерты, «где

одна нить неизбежно тянет за собой другую», где мы не можем

провести ту последнюю границу, которая бы отделяла тексты

«Фрейда» от текстов «Платона», атексты «Платона» от текстов

«Ницше». Отсюда, как и в случае с Хайдеггером, Фрейд не мо-

жет быть просто «превзойден» или «опровергнут», но он должен

быть повторен и помыслен из тех самых ограничений, которые

образуют немыслимое психоанализа, принадлежащее уже не

психоанализу, психоаналитическому письму, представляющее

собой нечто уже совсем иное, ибо, выходя за рамки только тео-

ретических положений, оно объединяет или организует по со-

всем иным принципам, не ограничиваясь ни теоретическими

рамками, ни хронологическими. Именно на уровне письма

и возникает некоторая иная история повторов, история вклю-

чений, позволяющая увидеть не просто связь письма Фрейда

и Платона, но их идентичность, неразличимость, принадлеж-

ность к одному и тому же письму. Ставя проблему мимесиса,

наиболее радикальным образом, концепция письма подводит

к тому смешению «образцов» и «теней», где они неразличимы,

где они смешиваются и бесконечно быстро переходят друг в дру-

га, где, соответственно, смешиваются все дискурсивные поряд-

ки и где, следовательно, уже возможно «чтение в любом на-

правлении». Исследование стратегий стирания письма или

стратегий самого письма Хайдеггера, Фрейда, Ницше — это ис-

следование той глубинной а-хронии, или глубинной забытости,

вокруг которой строится функционирование культуры. Но,

и здесь, может быть, и кроется самое важное уточнение, эта

а-хрония, не одна, их много и так же как она является сдвигом,

«единицей времени»

, присущей письму Хайдеггера, она также

присуща письму Фрейда и Маркса, Ницше и Платона, она при-

надлежит уже каждому говорящему, тексту Деррида и этому

тексту, она суть сам язык, всегда и изначально уже принадле-

жащий другому, изначально исчезнувший в том радикальном

отсутствии, из которого он говорит. Ибо язык, в перспективе

этой его изначальной а-хронии, уже и есть письмо. Итак, если

поле стертостей или стирания (записи) в тексте, а шире, в куль-

туре,

образует один аспект, скажем, «проблематики»

письма,

то другой аспект этой проблематики связан как раз с функцио-

нированием языка как письма, с постоянно свершающимся его

семиотическим и синтаксическим распадом, в котором уже не

может идти и речи о порождении смысла, но о его записи стира-

нием, что несколько меняет и саму концепцию смысла и кон-

цепцию знака и, прежде всего, представление о границах язы-

ка. Поэтому движение деконструкции уже с самых ранних ра-

бот Деррида определяется как критика и деконструкция

левоцентризма, понимаемого как определенная философия

и идеология языка, играющая ключевую роль в функциониро-

Д.В.

Новиков. Гора Мориа (памяти Жака Деррида)

331

вании западной культуры. Эта идеология и эта история шире

и старше той истории, которую Хайдеггер называл «метафизи-

кой»,

здесь сама метафизика уже принадлежит истории лого-

центризма, поскольку язык и есть изначальное стирание —

стирание прямого значения, делающее соответственно его воз-

можным, стирание границ «наружи» и «внутри», одновременно

устанавливающее некое «внутри» и «вовне» языка. Понятый

в этой ситуации предельной языковой и смысловой неопреде-

ленности, знак обнаруживает себя ведущим по иным правилам,

делающим невозможным идентификацию значения и означае-

мого,

но они постоянно — «бесконечно быстро» меняются мес-

тами, образуя или представляя собой само мышление, акт мыш-

ления, имеющий место в тексте. Подобное стирание знака как

раз и означает его соответствующую запись, в ходе которой знак

записывается «то, как то», «то, как это», «то, как и то, и это»,

«то,

как ни то и ни это» и «все это» одновременно. Это полное

стирание, полное исчерпание знака в ходе письма является, по

сути, актом размышления над самой внезнаковой природой

знака, над тем, чем он является в сознании данного автора,

в контексте данной культуры, в историческом сознании ее язы-

ка. Поэтому для Деррида столь важно следовать за подобным

стиранием и местами пропусков — в тексте отдельного автора

или в тексте культуры, так как они представляют собой знаки,

но знаки бесконечно стертые, неразличимые, являющиеся мес-

тами записи в прямом и переносном смысле — местами памяти

стирания, которые образуют механизмы памяти и трансляции

культуры и языка. Знак как след представляет собой некую точ-

ку абсолютного запрета, абсолютного исключения, организуе-

мого внутри смыслового целого, исключения того, что разруша-

ет, делает совершенно невозможным данный смысл, данный

текст, культурный ритуал, традицию, того в сопротивлении,

с чем был высказан некий смысл, или существует культурная

традиция. И что, следовательно, как только что было сказано,

существует в самом смысле, тексте, культуре как часть самого

этого смысла, то, что неизбежно было помыслено и стерто, об-

разуя его особую знаковую, семиотическую структуру, органи-

зуемую как это мгновенное колебание смысла вокруг его раз-

ных полюсов. В каком-то плане такая стертость представляет

из себя некий шифр или код самой смысловой сферы культуры,

поскольку исключенное и стертое записано, тайным образом

организуя чтение знака, семиотической системы. Один смысл

читается через исключенный другой, и весь вопрос тогда заклю-

чается в той тайной коммуникации смыслов, значений, кото-

рая позволяет переходить от одних к другим и обратно, без ка-

кой либо видимой логики, внутри «одного и того же текста»,

«одного и того же смысла». Стирание «женского», например,

показывает, каким образом «женское», оказывается, записано

в культуре и участвует в ее семиотическом порядке, предстаю-

332

Кризис европейской субъективности

идем уже не как совокупность значений, но как некий нечитае-

мый текст, состоящий из повторов пропусков и исключений»

текст, который при определенном изменении точки зрения,

о котором мы говорили в самом начале, становится читаемым,

образующим другой текст, исключающий и несовместимый

с первым. Там, где один текст, смысл, знаковая система оказы-

вается условием для другого смысла, знаковой системы, где они

оказываются вписаны в другие значения или записаны поверх

другого смысла, образуя некий палимпсест, возникает ситуа-

ция, когда каждый смысл оказываются в ситуации одновремен-

ного и прочтения, и не прочтения. Однако подобная, никогда не

прочитываемая в самом тексте текстуальная близость семанти-

чески удаленного, как раз и является свидетельством, следом

мышления в тексте, образующего код перехода от одной группы

смыслов к другим, в ходе которого участвуют, оказываются,

задействованы самые различные текстовые и вне текстовые ре-

сурсы, образующие поле мышление или поле письма. Между

ними совсем иные связи некоторого безначального синтаксиса

мышления, где копия и образец постоянно меняются местами,

где центральные смысловые положения текста могут быть по-

няты прямо противоположным образом, синтаксис, следова-

тельно, выявляющий глубинный «предмет мышления» текста,

образуемый — как в случае с Фрейдом

, движением его собст-

венной мысли, представляющее собой и «предмет» мышления,

и движение самого текста, зеркально неразличимые и зеркаль-

но удваивающиеся. Подобный синтаксис, образующий глубин-

ный синтаксический сдвиг языка, не возвращает текст к аутен-

тичной смысловой возможности, но, наоборот, представляет

собой ту структуру само-переписывания, в которую изначально

организована сеть открывающихся возможностей прочтения

как взаимочтения различных смыслов. Этот глубинный сдвиг,

позволяющий находится по обе стороны зеркала и «писать дву-

мя руками одновременно», этого не замечая, суть некоторый

текстовый фильтр, «без которого невозможен никакой текст,

никакая речь»

. Фильтра, всякий раз, в каждом конкретном

случае организованного по-разному: гимен, невма, покрывало,

но организованного по принципу двустороннего смыслового эк-

рана, на который проецируются смыслы одновременно с двух

сторон, создавая при этом иллюзию его абсолютной смысловой

непроницаемости. Следование за этой линией колебания позво-

ляет обнаружить области предельной смысловой неопределен-

ности, в преодолении которой строится текст, берет свое начало

некоторый смысл, открывается некоторая предельно неустой-

чивая смысловая структура, содержащая в себе уже другую

смысловую структуру, в которой содержится...первая". Смы-

словая сверхнагруженность элементов текста является прояв-

лением постоянного переозначивания, записанного в сам знак,

и функционирование текста организуется как глубинная смы-