Радугин А.А. Хрестоматия по культурологии
Подождите немного. Документ загружается.
государство. И если народ уже сам собой привык так думать, то что же
будет, когда разговоры властолюбивых духовных подложат как бы хвороста
в огонь? Простые сердца так развращаются этим мнением, что не столько
смотрят на самодержца, сколько на верховного пастыря. И когда случится
между ними распря, все сочувствуют больше духовному правителю, чем
мирскому. За него дерзают бороться и бунтовать и льстят себя тем, что
борются за самого Бога и рук не оскверняют, но освящают, хотя бы шли на
пролитие крови. Подобными мнениями народа пользуются люди,
враждующие против государя, и побуждают народ к беззаконию под видом
церковной ревности. А что, если и сам пастырь, возгордившись таким о себе
мнением, не будет дремать? ». И Регламент припоминает исторические
примеры того, к чему это приводило и в других государствах, и в России.
«Когда же народ увидит, что соборное правительство установлено
монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и
потеряет надежду на помощь духовного чина в бунтах».
Итак, для того, чтобы высшая духовная власть не могла сделаться органом
противоправительственных тенденций, Петр счел необходимым превратить
ее в государственное учреждение, «установленное монаршим указом и
сенатским приговором». Его практическому уму не могли представиться
при этом никакие канонические сомнения. По остроумному выражению
Ю.Ф. Самарина, «в факте церкви Петр видел несколько различных явлений,
никак не разрывных между собой: доктрину, к которой он был довольно
равнодушен, и духовенство, которое он понимал как особый класс госу-
дарственных чиновников, которым государство поручило нравственное
воспитание народа»Так он смотрел и на свой Синод. Учрежденный указом и
пополняемый лицами, назначаемыми каждый раз по специальному
повелению государя — и большею частью на время. Синод только и мог
быть высшим административным органом по духовным делам в империи.
Как бы подчеркивая это значение его, как одного из центральных
правительственных ведомств, Петр приставил к Синоду своего человека,
«кто бы имел смелость»со званием обер-прокурора и с обязанностью быть
представителем государственных интересов.
ШЕСТОВ ЛЕВ
Апофеоз вечности
Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1991. — С. 60—61.
Поскребите русского, и вы найдете татарина. Культурность — на-
следственный дар, и сразу привить ее себе почти никогда не удается. К нам,
в Россию, цивилизация явилась вдруг, когда мы были еще дикарями, и сразу
стала в позиции укротительницы, действуя сперва
487
приманками, а потом, когда почувствовала свою власть, и угрозами. Мы
поддались быстро и в короткое время огромными дозами проглотили то, что
европейцы принимали в течение столетий, с постепенностью, приучающей
ко всякого рода ядам, даже самым сильным. Благодаря этому пересадка
культуры в России оказалась совсем не невинным делом. Стоило русскому
человеку хоть немного подышать воздухом Европы, и у него начинала
кружиться голова. Он истолковывал по своему, как и полагалось дикарю,
все, что ему приходилось видеть и слышать об успехах западной культуры.
Ему говорили о железных дорогах, земледельческих машинах, школах,
самоуправлении, а в его фантазии рисовались чудеса: всеобщее счастье,
безграничная свобода, рай, крылья и т. д. И чем несбыточней были его
грезы, тем охотнее он принимал за действительность. Как разочаровался за-
падник Герцен в Европе, когда ему пришлось много лет подряд прожить за
границей! И ведь он, несмотря на всю остроту своего ума, нисколько не
подозревал, что Европа менее всего повинна в его разочаровании. Европа
давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в
России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами, как будто бы
эти два, ничего общего меж собой не имеющие понятия, были совершенно
однозначными. Ведь наоборот: именно от того, что в Европе перестали
верить в чудеса и поняли, что вся человеческая задача сводится к устроению
на земле, там начали изобретать идеалы и идеи. А русский человек вылез из
своего медвежьего угла и отправился в Европу за живой и мертвой водой,
ковром-самолетом, семимильными сапогами и т. п. вещами, полагая в своей
наивности, что железные дороги и электричество — это только начало, ясно
доказывающее, что старая няня никогда не говорила неправды в своих
сказках... И как раз это случилось в то время, когда Европа навсегда
покончила с астрологией и алхимией и вышла на путь положительных
изысканий, приведших к химии и астрономии.
ФЕДОТОВ ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ
Письма о русской культуре
Источник: Федотов Г. П. Судьба и грехи России
В 2-х тт. Т. 2. — С. 163, 166—167, 169—170, 183—185,
198—202, 204—205.
...Русская культура, о которой мы будем говорить на этих страницах, это не
великое ее прошлое, уже отошедшее в историю. Революция провела между
этим прошлым и будущим резкую грань. В сущности, в осмыслении этой
грани и состоит наша задача...
...Все характеристики русской души, удобные в прошлом, отказываются
служить для нового человека. Он совершенно другой, не похожий на
предков. В нем скорее можно найти тот культурный тип, в оттолкновении от
которого мы всегда искали признак русскости:
488
тип немца, европейца, «мальчика в штанах» Homo Europaeo-Americanus. Это
вечное пугало русских славянофилов, от которого они старались уберечь
русскую землю, по-видимому, сейчас в ней торжествует. Такое первое
впечатление, которое, конечно, нуждается в проверке.
Самый факт необычного резкого перелома не подлежит сомнению.
Недалеко искать и причины его резкости и глубины. Сама по себе
революция — и какая! — не могла не перевернуть национального сознания.
Ни один народ не выходит из революционной катастрофы таким, каким он
вошел в нее. Зачеркивается целая историческая эпоха, с ее опытом,
традицией, культурой. Переворачивается новая страница жизни. В России
жестокость революционного обвала связана была к тому же с сознательным
истреблением старого культурного класса и заменой его новой, из низов
поднявшейся интеллигенцией. Второй источник катастрофы — хотя и
совершенно мирный — заключается в чрезвычайно быстром процессе
приобщения масс к цивилизации, в ее интернациональных и очень
поверхностных слоях: марксизм, дарвинизм, техника. Это, в сущности,
процесс рационализации русского сознания, в который народ, то есть
низшие слои его, вступил еще с 60-х годов, но который, протекая сперва
очень медленно, ускорялся в геометрической прогрессии, пока наконец в
годы революции не обрушился настоящей лавиной и не похоронил всего,
что сохранилось в народной душе от московского православного наследия.
Двадцать лет совершили работу столетий. Психологические последствия
таких темпов должны быть чрезвычайно тяжелыми. Прибавьте к этому и
третье, неслыханное и небывалое в истории осложнение: тоталитарное
государство, которое решает создать новый тип человека, опираясь на
чудовищную монополию воспитания и пропаганды и на подавление всех
инородных влияний. Эта задача удалась о крайней мере в отрицательной
части: новая интеллигенция, прошедшая через советскую школу и давно уже
оттеснившая остатки старой во всех областях культуры и жизни,
совершенно не похожа на старую и на тот «старый»народ, из недр которого
она вышла. Новый человек: Europaeo-Americanus.
...Современная культура все более сливает многообразие европейских
типов в один — европейский. Странно говорить об этом в эпоху
обостренного национализма, когда народы Европы все повернулись спиной
друг к другу. Но ненависть разделяет часто кровных братьев, ненавидят
чаще свое, домашнее, современная национальная ненависть является
отражением внутренних политических страстей. Ненависть направлена на
народы фашистские, демократические, коммунистические, то есть, в конце
концов, на внутренних врагов, на тот политический тип, который хотят
истребить в своей собственной стране. Прибавьте противоречия интересов,
действительные или мнимые, между государствами (а это не то же, что
нации),
489
психологию страха, злопамятства, реванша или самозащиты. Среди сил,
разделяющих Европу, я не вижу противоречий национального духа. Вот уже
целое столетие, как этот национальный дух разлагается капиталистической
научной культурой, общей всему Западу. Более всего денационализации
подверглись те классы, которые были носителями новой цивилизации:
торгово-промышленная буржуазия, ученая и культуртрегерская
интеллигенция, артистическая богема — и, наконец, промышленный
пролетариат. Национальное сознание хранилось древней и той большой
литературой, которая жила традицией. Борьба между уходящей нацией и
торжествующей Америко-Европой не кончена, но победа последней чрез-
вычайно ускорена революциями последних лет. При этой цели и лозунги
революции безразличны: коммунизм в России и фашизм в Италии (я
спрашиваю себя: и расизм в Германии?) имели одинаково
денационализирующее действие на подвергшиеся им народы. Все новейшие
революции создают один и тот же психологический тип: военно-
спортивный, волевой и антиинтеллектуальный, технически
ориентированный, строящий иерархию ценностей на примате власти. Этот
тип человека есть последний продукт западной цивилизации, продукт
перерождения буржуазного индивидуализма. В ней нет ничего русского,
немецкого, итальянского...
...Какие исторические пласты в русском человеке разрушены революцией,
какие переживут ее? Ответ, в сущности, ясен из предыдущего. Истребление
старого, культурного слоя и уничтожение источников, его питавших,
должно было снять в духовном строении русского общества два самых
верхних его слоя. Имперский человек и интеллигент погибли вместе с
«буржуазией», то есть с верхним этажом старого общества. Что касается
имперского типа, человека универсальной культуры, то остатки его еще
сохраняются в рядах «спецов». С некоторого времени власть спохватилась,
что истребление высшего культурного слоя наносит непоправимый урон
технике. За оставшимися стариками стали ухаживать. Но в них ценили
именно узких специалистов: как выразился один неглупый человек, зако-
лачивали гвозди золотыми часами. Их широкая культура, никому не нужная,
даже оскорбительная для нового правящего слоя, доживает в пределах
чрезвычайно малых кружков и даже семейств. Новый образованный класс
дает исключительно спецов, лишенных часто самых элементарных основ
общей культуры (даже грамотности), С другой стороны, никогда, во времен
Московского царства, Россия не была отгорожена от Европы такой высокой
стеной. Эта стена создана не только цензурой и запретом свободного выезда,
но и необычайным национальным самомнением, прямым презрением к
буржуазной, «догнивающей»Европе. В этом существенная разница между
полуграмотной, технической интеллигенцией Петра и такой же ин-
490
теллигенцией Сталина... Сталинская повернулась спиной к Европе и,
следовательно, добровольно пресекла линию русского «универсального»
человека.
Сложнее была судьба интеллигенции в узком смысле слова. Прежде
всего этот класс, во всей ярости своего необычного типа, не дожил даже до
революции. После 1905 года он быстро разлагался, сливаясь с «культурным»
слоем. Он не мог пережить крушения политической мистики,
профанированной жалким русским конституционализмом; новая блестящая
религиозно-философская культура русского ренессанса XX века, лишенная
всякого этического пафоса, деморализовала его своими соблазнами. Война
вовлекла его в поток нового для него национального сознания. В 1917 году
революционный энтузиазм интеллигенции был подогретым блюдом. Его
корни были неглубоки, и объем этой социальной группы — единственный,
на которую могло вполне опереться Временное правительство, — очень
сжался. Октябрьский переворот ударил по ней всей своей тяжестью.
Принципиальные, непримиримые — они никак не могли принять
торжествующего насилия. Неудивительно, что в борьбе с ним они истекали
кровью. Уцелевшие были выброшены в эмиграцию, заполнили советские
тюрьмы и концлагеря. Немногие сумели приспособиться к условиям
советской службы и, превратившись в спецов, утратили постепенно всякое
орденское обличие. Мельница звериного быта молола неумолимо. С
волками жить — по-волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасывался
из жизни. Новая интеллигенция, приходящая на смену, органически предана
советскому строю, чувствует свою кровную связь с народом и с правящим
классом, а потому даже в оппозиционности своей — скажем даже,
предвосхищая будущее, даже в революционной борьбе с властью — не
может переродиться в тот беспочвенно-идейный, максималистический и
эсхатологический тип — не говоря уж об ордене, — который мы называем
русской интеллигенцией.
Однако этот погибший тип не остался вовсе без преемника.
Сектантство и духовное странничество не умерли в народе, как об этом
свидетельствует настойчиво безбожная пресса. Революция вызвала к жизни
даже новые сектантские — почти всегда эсхатологические — образования.
С другой стороны, часть старой интеллигенции нашла свою духовную почву
в Церкви. Здесь последние остатки разбитого ордена могли утолить свою
духовную жажду из того источника, который тайно и породил ее. В Церкви
они сохранили, конечно, свои психологические черты: беспокойство и
максимализм, жажду целостной, святой жизни. Здесь они оказались на
одной почве с народным странничеством. Нужно помнить, что духовные
границы между Церковью и сектантством после революции пролегают
иначе, чем прежде. Гонения сблизили, психологически, разные исповедания.
491
То, что осталось от старого ордена, — есть фермент для брожения всей
религиозной массы. Но пока эта сила совершенно выброшена из
культурного строительства или добровольно ушла из него. Для
сегодняшнего дня русской культуры можно считать интеллигентский тип
совершенно вымершим.
...Сегодняшний застенок Сталина не должен парализовать у нас зрения и
слуха, обращенных к созидательным процессам революционной России. Ее
почти поголовная (или приближающаяся к таковой) грамотность. Рабочие и
крестьяне, обучающиеся в университетах. Новая интеллигенция, не
оторванная от народа: плоть от плоти и кость от кости его. В результате —
огромное расширение культурного базиса. Книги издаются — и читаются —
в неслыханных раньше количествах экземпляров. Не только для
беллетристики, но и для научной популяризации открыт широкий рынок.
Удовлетворять проснувшиеся культурные запросы масс не успевает со-
ветская интеллигенция, несмотря на огромный рост ее кадров. Кажется,
надолго России, в отличие от стран старой Европы, не угрожает безработица
и перепроизводство интеллигенции.
Правда, в настоящее время эта огромная экстенсификация культуры
покупается, в значительной мере, за счет понижения ее уровня. Меряя
масштабом старой России или новой Европы, приходится сказать, что в
СССР, в сущности, нет настоящей ни средней, ни высшей школы. Никто не
умеет грамотно писать, мало кто чисто говорит по-русски. Невежество в
области истории, религии, духовной культуры вообще — потрясающие.
Ученые, даже естественники, жалуются на отсутствие смены. Новая
академическая молодежь явно не способна справляться с работой стариков.
Обнаруживается опасный разрыв между поколениями... Но это не страшно,
это дело поправимое. Можно нажить и грамотеев, и ученых: была бы охота,
а охота есть. Нужны ли молодые ученые? Можно воспитать их за границей.
Поднять уровень школы? Нет ничего невозможного. Конечно, если
рассчитывать не на годы, а на десятилетия. Область научно-образовательной
культуры во всем подобна культуре хозяйственно-технической. Все то, что
измеряется количеством, может быть нажито энергией и трудом. По
вычислениям Пражского Экономического Кабинета, русский рабочий живет
сейчас хуже, чем до революции. Кто виноват в этом? Глупость
хозяйственных руководителей? Органический порок хозяйственной
системы? Или просто давление военной опасности, истощающей все силы
народа в работе на оборону. И то, и другое, и третье (даже
коммунистическая система) — факты преходящие, допускающие изменение.
При огромности производительных сил России, с ее почти полной
автаркией, возможности ее хозяйственного роста неограниченны. Изживется
так или иначе ложная система, уйдут головотяпы, откроется дорога пусть
для медленного,
492
но постоянного и, в принципе, безграничного хозяйственного роста. То же и
с просвещением. Медленно, очень медленно разлившиеся воды достигнут
предела, и начнется подъем уровней. Если низовая тяга к знанию, хотя бы
только техническому, достаточно велика — а в этом пока нет причин
сомневаться, — это обещает в будущем грандиозный подъем цивилизации.
Все то, что может быть достигнуто средствами внешней, научно-
технической цивилизации, в России будет достигнуто. И здесь формула
Блока: «Новая Америка». Мечта Ленина об электрификации России — его
убогая предсмертная мечта — конечно, осуществима. Для десятков
миллионов людей в России, для большинства нашей молодежи в эмиграции
— это все, о чем они мечтают. С такой мечтой нетрудно быть оптимистом.
Все дело лишь в требовательности по отношению к жизни, к своему народу,
к России. Чего мы ждем от нее, чего для нее хотим?
Вот здесь-то и сказывается, что все мы — я говорю об остатках, или
«остатке»русской интеллигенции — глубоко разойдемся в вопросе о том,
что должно считать истинной или достойной целью культуры. Многие из
нас остаются верны понятию «цивилизации» господствовавшему в России
шестидесятых годов. Бокль, которого кое-кто из нас читал в детстве,
остается и сейчас для многих учителем. Его цивилизация слагается из роста
технических и научных знаний плюс прогресс социальных и политических
форм. В основе этого понимания культуры лежит завещанная
утилитаризмом идея счастья или, вернее, удовлетворение потребностей.
Человеческая жизнь не имеет другого смысла, и комфорт, материальный и
моральный, остается последним критерием цивилизации. Все мы помним
отчаянную борьбу против такой идеи цивилизации, которую повели в
России Достоевский и Толстой, в Европе — возрождение философии и
«модернистского» искусства. С легкой руки немцев, мы теперь
противопоставляем культуру цивилизации, понимая первую как иерархию
духовных ценностей. Цивилизация, конечно, включается в культуру, но в ее
низших этажах. Культура имеет отношение не к счастью человека, а к его
достоинству или призванию. Не в удовлетворении потребностей, а в
творчестве, в познании, в служении высшему творится культура. В
дисгармонии она рождается, протекает нередко в трагических
противоречиях, и ее конечное стремление к гармонии остается вечно
неудовлетворенным. Но высшее напряжение творчества народа (или эпохи),
воплощенное в его созданиях или актах, оно оправдывает его историческое
существование.
Еще недавно, в довоенной России начала XX века, последнее, духовное и
качественное понимание культуры, казалось, побеждало, если не победило
окончательно, утилитарное в количественное. С тех пор мир пережил
страшную реакцию. В войне, в революциях, в экономических кризисах и
катастрофах снова, с необычайной мощью,
493
заявили о себе низшие, элементарные стихии культуры. Вопрос об оружии и
вопрос о хлебе — вытеснили сейчас все запросы духа. Даже социальные
проблемы, переживаемые с большой остротой, решаются теперь не в
терминах свободы или справедливости, а в терминах хлеба и оружия, то есть
национальной экономики и мощи. В то же время война вскрыла глубокий
кризис в самой идее гуманистической культуры. Тупики, к которым она
пришла во многих своих областях — нагляднее всего в искусстве, —
вызвали глубокое разочарование в самом смысле культуры. Умы, самые
утонченные и передовые, возжаждали грубости и простоты. В спорте, в
технике, в политике ищут спасения от вопросов духа. Сплошь и рядом эти
жизненные установки совмещаются с религиозной — в религии ав-
торитарной и искусственно примитивной, в которой вытравлено все
гуманистическое и культурное содержание. Современный фашизм и
коммунизм именно поэтому оказываются соблазнительными для многих
тонких умов, ренегатов гуманистической культуры.
Отсюда понятно, что перспектива индустриальной, могущественной,
хотя и бездушной или бездуховной России не всех пугает. Старые
демократы и молодые фашисты могут объединиться в безоговорочном
оптимизме по отношению к России завтрашнего дня.
Поспешим оговориться. Есть уровень нищеты, беззащитности,
материальных страданий, перед которым должны умолкнуть все вопросы о
смысле культуры. Хлеб становится священным в руках голодного, и даже
праща в руках Давида, вышедшего на Голиафа. До сих пор, пока народ в
России ведет полуголодное существование, лишен самых насущных вещей
— одежды, бани, лекарств, бумаги, я не знаю еще чего, — только снобы
могут отфыркиваться от экономики. Сейчас цивилизация — самая
низменная, техническая — имеет в России каритативное, христианское
значение. Вопрос об оружии сложнее. Россия, конечно, не Давид, но и не
Голиаф — пока. Во всяком случае, не она угрожает, а ей угрожают враги,
могущественные, безжалостные. Постольку оправданна, отчасти, военная
тенденция ее индустриализма.
Все должно скоро измениться и даже превратиться в свою про-
тивоположность. Хлеб может быть священным символом культуры,
комфорт — никогда. Но импульс технического энтузиазма, сейчас
вызываемый необходимостью, будет действовать долго в силу инерции.
Накопление богатств в социалистических формах не более почтенно, чем
погоня за богатством буржуазным. Если этот идеал станет главным
содержанием жизни 1/6 части земного шара, то следует сказать: эта страна
потеряна для человечества, этот народ зря гадит (а он не может не гадить)
свою прекрасную землю. Его историческая ценность меньше ценности
любого крохотного племени, затерянного в горах Кавказа или в Сибирской
тайге, которое сохранило по крайней
494
мере свои песни и сказки, художественные формы быта и религиозное
отношение к миру. Россия — Америка, Россия — Болгария, Россия —
Пошехонье, раскинувшееся на пол-Европы и Азии, — это самый страшный
призрак, который может присниться в наш век кошмаров. Что же сказать,
если этот счастливый пошехонец окажется вооруженным до зубов
Голиафом, воплощающим в себе опасность для всего мира? Голая,
бездушная мощь — это самое последовательное выражение каиновой,
проклятой Богом цивилизации.
...Культура России, даже и завтрашнего дня, будет контрапунктической.
Слабая сегодня, даже завтра, духовная элита будет расти. У нее есть
могущественный союзник: русское прошлое. К этому прошлому уже
обращаются все как к источнику сил: одни к Писареву, Чернышевскому,
другие к Суворову и Николаю I. Но этим сталинским отбором героев не
исчерпать русского наследия. Шила в мешке не утаишь. Толстого не
спрячешь. Великие усопшие, вечно живые, будут строить, вместе с нашими
детьми, духовную родину, которая оказалась не по плечу нашему
поколению.
ИВАНОВ ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ
О русской идее
Источник: Русская идея. — М., 1992. — С. 233—236.
Народность и западничество, наша национальная самобытность и — сначала
выписная, а ныне уже равноправно-международная — образованность наша
так же взаимно противоположны, как противоположны понятия
примитивной культуры и культуры критической.
Примитивная культура — культура так называемых органических эпох
— та, где при единстве основных представлений о божественном и
человечном, о правом и недолжном осуществляется единство форм в укладе
жизни и единство стиля в искусстве и ремесле, где борющиеся силы
борются на почве общих норм и противники понимают друг друга
вследствие неразделенности сознания определяющих жизнь общих начал,
которым личность может противопоставить только нарушение, а не
отрицание, где все творческое тем самым безлично и все индивидуальное —
только эгоистическое утверждение случайной личной воли к преобладанию
и могуществу. Таковы древнейшие культуры, как египетская; такова
культура безыменных зодчих средневековья.
Критическая же культура — та, где группа и личность, верование и
творчество обособляются и утверждаются в своей отдельности от
общественного целого и не столько проявляют сообщительности и как бы
завоевательности по отношению к целому, сколько тяготения к со-
средоточению и усовершенствованию в своих пределах, что влечет за собой
дальнейшее расчленение в отделившихся от целого микрокосмах.
Последствиями такого состояния оказываются: все большее отчуждение,
495
все меньшее взаимопонимание специализовавшихся групп, с одной стороны,
с другой — неустанное искание более достоверной истины и более
совершенной формы, искание критическое по существу, ибо обусловленное
непрерывным сравнением и переоценкой борющихся ценностей,
неизбежное соревнование односторонних правд и относительных ценностей,
неизбежная ложь утверждения отвлеченных начал, еще не приведенных в
новозаветное согласие совершенного всеединства. Я сказал: «новозаветное»,
потому что всякое предвидение новой органической эпохи в эпоху культуры
критической есть явление нового религиозного сознания, поскольку
совпадает с исканиями вселенского синтеза и воссоединения разделенных
начал, — каковое искание встречаем мы, например, в языческом Риме, в его
критическую эпоху, у Вергилия, в так называемой «мессианской» и
поистине пророчески новозаветной по духу IV эклоге, — и сопровождается
постоянным признаком эсхатологического предчувствия, предварением в
духе катастрофического переворота, внезапного вселенского чуда.
Без сомнения, в исторической действительности каждая органическая
эпоха обнаруживает, при ближайшем рассмотрении, ряд признаков
наступающей дифференциации; и, следовательно, чистой примитивной
культуры нигде нельзя найти в горизонте истории, разве за ее пределами, в
доисторической старине. Но несомненно также, что, хотя бы в эпоху
Анаксагора столь могуществен примитивный уклад афинской жизни, что
демос, изгоняя мыслителя, просто не понимает его, и обвинение в безбожии,
ему предъявленное, есть прежде всего обвинение в аморализме и
аполитизме, ибо господствующий строй богопочитания есть тем самым
строй всей народной жизни. Несомненно, что и Сократ, осуждаемый на
смерть за отрицание признаваемых народом и за введение новых божеств,
есть, в глазах демоса, «оторвавшийся от стихии народной интеллигент», не
понимающий народа и непонятный народу.
Естественно, что всякое нововведение в области религиозного
миросозерцания и религиозного действия в эпохи органического уклада
жизни принуждено таиться в мистериях и в форме мистерий,
предполагающей воздержание от открытых противоречий миропониманию
народа, легко находит себе общественное признание и даже
покровительство: великий реформатор эллинской религии — Писистрат —
является учредителем мистерий и запоминается народу только как тиран,
как личность властолюбивая и державная, но не как отщепенец от народной
веры, каким был Анаксагор, не как религиозный новатор, подобный
Сократу.
В эпоху полного торжества критической дифференциации во всей
умственной жизни Древнего Рима, в эпоху идущей рука об руку с этою
дифференциацией вероисповедной свободы — христиане подвергаются
гонениям за свое вероисповедание: потому что материально-общественная
жизнь сохраняет уклад культуры примитивной, и христианство,
496