Радугин А.А. Хрестоматия по культурологии
Подождите немного. Документ загружается.
движения без разбора с терроризмом, антисемитизмом или даже
фашизмом». Реплика Питера Стейнфелса относится исключительна к
Америке, но параллели налицо. При этом переход на личности и
ожесточение, столь характерные для интеллектуальных перебранок,
затеваемых и в Германии интеллектуалами—противниками Просвещения,
объясняются не столько психологическими факторами, сколько слабостью
аналитизма самих учений неоконсерваторов.
Дело в том, что неоконсерватизм сваливает неприятные последствия более
или менее успешной капиталистической модернизации экономики и
общества на культурный модерн. Затушевывая связи между желательными
процессами общественной модернизации, с одной стороны, и кризисом
мотивации, оплакиваемым со страстью Катона; закрывая глаза на
социально-структурные причины изменившихся отношений к труду,
стереотипов потребления, уровней престижа и ориентации в использовании
свободного времени, неоконсерватизм получает возможность спихивать все,
что можно выдать за гедонизм, за недостаток готовности к идентификации и
повиновению, за нарциссизм, за отход от конкуренции по социальному
положению и достигнутому успеху, непосредственно на ту культуру,
которая имеет к этим процессам лишь косвенное отношение. И тогда вместо
непроанализированных причин указывают на тех интеллектуалов, которые
все еще не отрекаются от проекта модерна. Разумеется, Дэниел Белл усмат-
ривает еще одну связь между эрозией буржуазных ценностей и религией
потребления (Konsumismus) в обществе, переориентированном на массовое
производство. Однако и он мало учитывает свой собственный аргумент и
объясняет новую вседозволенность (Permissivitat) главным образом
распространением нового жизненного стиля, выработавшегося прежде всего
в элитарных контркультурах художественно-артистической Богемы. Здесь,
однако, он только повторяет на новый лад известное заблуждение, жертвой
которого стал сам авангард, — будто миссия искусства заключается в том,
чтобы выполнять косвенно даваемое им обещание счастья путем
социализации художников, стилизованных под их зеркальное отражение.
Оглядываясь на эпоху зарождения эстетического модерна, Белл замечает:
«Будучи радикалом в вопросах экономики, буржуа оказывается
консерватором в вопросах морали и вкуса». Если бы это было верно, то в
неоконсерватизме можно было бы увидеть возврат к опробованной pattern,
модели буржуазного образа мысли. Но все не так просто. Ибо
умонастроение, на которое сегодня может опереться неоконсерватизм, вовсе
не порождено недовольством противоречивыми последствиями культуры,
вырвавшейся из музеев и затопившей жизнь. Недовольство это вызвано не
деятельностью интеллектуалов-модернистов, его корни — в глубинных
реакциях на социальную модернизацию, которая под давлением императива
экономического
456
роста и развития государственных структур все больше вторгается в
экологию органических жизненных форм, во внутренние коммуникативные
структуры исторических жизненных миров. Так, протесты неопопулистов
только выражают в обостренной форме широко распространенные страхи
перед разрушением городской и природной сред обитания, перед
разрушением форм гуманного общежития. Разнообразные поводы для
недовольства и протеста всегда возникают там, где односторонняя,
ориентированная на критерии экономической и административной
рациональности модернизация проникает в те жизненные сферы, которые
связаны с задачами культурной преемственности, социальной интеграции и
воспитания и потому опираются на другие критерии, конкретно — на
критерии коммуникативной рациональности. Но именно эти общественные
процессы и остаются вне поля зрения неоконсервативных теорий; причины,
которых они не скрывают, проецируются или на уровень некой своевольной
подрывной культуры, или на ее апологетов.
Надо сказать, что и культурный модерн порождает свои собственные
апории. И вот ими-то и колют глаза те интеллектуалы, кто либо
провозглашает наступление «послемодерна» либо рекомендует возвратиться
к ситуации «до-модерна» либо радикально отвергает модерн как таковой.
Даже вне зависимости от проблем, вызванных последствиями общественной
модернизации, даже учитывая внутреннюю картину культурного развития,
можно усомниться и отчаяться в проекте модерна.
Проект просвещения
Идея модерна тесно связана с развитием европейского искусства; однако то,
что я назвал проектом модерна, попадет в поле нашего зрения лишь в том
случае, если мы откажемся от до сих пор соблюдаемого ограничения сферой
искусства. Макс Вебер охарактеризовал культурный модерн тем
обстоятельством, что субстанциальный разум, выраженный в религиозных и
метафизических картинах мира, распадается на три момента, скрепляемых
лишь формально (посредством формы аргументированного обоснования). В
результате того, что картины мира распадаются, а доставшиеся по
наследству проблемы расчленяются в соответствии со специфическими
аспектами — истины, соответствия нормам, подлинности или красоты, и
могут рассматриваться как вопросы познания, справедливости, вкуса, в
Новое время происходит дифференциация ценностных сфер науки, морали и
искусства. В соответствующих культурных системах деятельности
институализируются научные дискурсы, исследования в области морали и
теории права, создание произведений искусства и художественная критика
как дело специалистов. Профессионализированный подход к культурной
традиции в том или
457
ином абстрактном аспекте значимости дал возможность выявиться
собственным закономерностям когнитивно-инструментального, морально-
практического и эстетико-экспрессивного комплекса знания. С этого
момента появляется и внутренняя история наук, теории морали и права,
история искусства — все это, разумеется, не как линейное развитие, но как
процесс обучения. Такова одна сторона.
На другой стороне увеличивается разрыв между культурами экспертов
и широкой публикой. Прирост культуры за счет деятельности специалистов
просто так не обогащает сферу повседневной практики. Более того,
рационализация культуры грозит обеднить жизненный мир, обесцененный в
самой субстанции своей традиции. Проект модерна, сформулированный в
XVIII в. философами Просвещения, состоит ведь в том, чтобы неуклонно
развивать объективирующие науки, универсалистские основы морали и
права и автономное искусство с сохранением их своевольной природы, но
одновременно и в том, чтобы высвобождать накопившиеся таким образом
когнитивные потенциалы из их высших эзотерических форм и использовать
их для практики, т.е. для разумной организации жизненных условий.
Просветители типа Кондорсе еще носились с чрезмерными упованиями на
то, что искусства и науки будут способствовать не только покорению
природы, но и пониманию мира и человека, нравственному
совершенствованию, справедливости общественных институтов и даже
счастью людей.
XX в. не пощадил этого оптимизма. Но проблема сохранилась, и, как и
прежде, духов различают по тому, держатся ли они за — пусть и
нереализованные — интенции Просвещения или же отказались от проекта
модерна, хотят ли они обуздать, например, когнитивные потенциалы (если
они не вливаются в технический прогресс, экономический рост и
рациональную организацию управления) таким образом, чтобы только
сохранить в неприкосновенности от них жизненную практику, зависящую
от утративших свой блеск традиций.
Даже среди философов, которые составляют ныне как бы арьергард
Просвещения, проект модерна претерпел своеобразное расщепление. Свое
доверие они возлагают разве что на один из моментов, который выделился
из разума в ходе дифференциации. Поппер, я имею в виду теоретика
открытого общества, который все еще не дает неоконсерваторам включить
себя в их списки, крепко держится за просвещающую, затрагивающую
политическую область силу научной критики; за это он расплачивается
моральным скептицизмом и абсолютным безразличием по отношению к
эстетическому. Пауль Лоренцен делает ставку на реформирование жизни
путем методической разработки искусственного языка, в котором свою роль
сыграет практический разум; но при этом Лоренцен канализирует науки в
узкие пути квазиморальных практических оправданий и также пренебрегает
458
эстетическим. И наоборот, у Адорно настойчивые притязания разума уходят
в обвиняющий жест эзотерического произведения искусства, тогда как
мораль уже не способна ни на какое обоснование, а для философии остается
лишь задача указывать косвенным образом на замаскированные в искусстве
критические содержания.
Расхождение науки, морали и искусства — признак рационалистичности
западной культуры, по Максу Веберу, — означает одновременно
автономизацию обрабатываемых специалистами секторов и их выпадение из
потока традиции, естественным образом продолжающегося в герменевтике
повседневной практики. Это выпадение представляет собой проблему,
возникающую из-за наличия собственных систем законов в разошедшихся
ценностных сферах; оно породило и неудавшиеся попытки «снять»,
упразднить культуру экспертов. Лучше всего это можно показать на
примере искусства.
Кант и своеволие эстетического
Развитие современного искусства позволяет вычленить в грубом
приближении линию прогрессирующей автономизации. В самом начале, в
эпоху Возрождения конституировалась та предметная область, которая
подпадает исключительно под категорию прекрасного. Далее в ходе XVIII
столетия институализировались литература, изобразительное искусство и
музыка как сфера деятельности, отделившаяся от сакральной и придворной
жизни. Наконец, к середине XIX в. возникла и эстетическая концепция
искусства, побуждающая художника продуцировать свои произведения уже
в духе 1'art pour 1'art, искусства ради искусства. Тем самым своеволие
эстетического может стать намеренным.
Следовательно, на первой стадии этого процесса выступают
когнитивные структуры новой области, отделяющейся от комплекса наук и
морали. Позднее прояснение этих структур станет задачей философской
эстетики. Кант энергично разрабатывает своеобразие области эстетического
предмета. Он исходит из анализа суждения вкуса, которое хотя и направлено
на субъективное, на свободную игру воображения, но все же не
манифестирует одно только личное предпочтение, а рассчитывает на
межсубъективное одобрение.
Несмотря на то, что эстетические предметы не относятся ни к сфере
тех явлений, которые могут быть познаны с помощью категорий рассудка,
ни к сфере чистой деятельности, подпадающей под законодательную
систему практического разума, произведения искусства (и красоты
природы) доступны объективной оценке. Помимо сферы истинности и
морального долга прекрасное конституирует еще одну область значимости,
— которая обосновывает связь искусства и критики искусства. Говорят «о
красоте так, как если бы она была свойством вещей».
459
Надо сказать, однако, что красота связана лишь с представлением о вещи,
точно так же, как суждение вкуса опирается лишь на отношение
представления о предмете к чувству удовольствия или неудовольствия.
Только через посредство фикции предмет может быть воспринят как
эстетический; лишь будучи фиктивным объектом, он может настолько
возбудить область чувств, что ускользающее от понятийного аппарата
объективирующего мышления и моральной оценки найдет свое воплощение
в художественном изображении. Душевное состояние, которое вызывается
запущенной эстетическим началом игрой воображения, Кант, кроме того,
называет «удовольствием, свободным от всякого интереса». Следовательно,
качество произведения искусства определяется вне зависимости от его
отношения к жизненной практике.
Если упомянутые основные понятия классической эстетики — вкус и
критика, прекрасная фикция, незаинтересованность и трансцендентность
произведения — служат по преимуществу отграничению области
эстетического от иных ценностных сфер и жизненной практики, то понятие
гения, необходимого для продуцирования произведения искусства,
содержит положительные определения. Гений, по Канту, — «образцовая
оригинальность природного дарования субъекта в свободном применении
своих познавательных способностей». Если отделить понятие гения от его
романтических истоков, то мы можем в вольном изложении так передать
эту мысль: одаренный художник способен аутентично выразить тот опыт,
который он получает в сосредоточенном общении с децентрированной
субъективностью, освобожденной от необходимости познания и
деятельности.
Это своеволие эстетического, т.е. объективация децентрированной,
познающей себя субъективности, выход из пространственно-временных
структур обыденности, разрыв с конвенциями восприятия и утилитарной
деятельности, диалектика разоблачения и шока, — получило возможность
выделиться лишь в жесте модернизма как сознание модерна после того, как
были выполнены два других условия. Во-первых, это институализация
зависимого от рынка продуцирования произведений искусства и
бескорыстного потребления этих произведений, обеспечиваемого
художественной критикой, а во-вторых, эстетизированное сознание
художников, а также критиков, видящих в себе не столько защитников
публики, сколько толкователей, непосредственно участвующих в самом
продуцировании произведений искусства. Теперь в живописи и литературе
стало возможным движение, которое — по мнению некоторых —
предвосхищено в критических работах Бодлера: цвет, линия, звук, движение
перестают быть первичными элементами изображения; сами средства
изображения и технические методы продуцирования выдвигаются на место
эстетического предмета. И Адорно может
460
позволить себе начать свою «Эстетическую теорию» словами: «Стало само
собой разумеющимся, что ничто, связанное с искусством, уже не является
само собой разумеющимся, — ни в искусстве, ни в его отношении к целому,
— даже его право на существование».
Ложное «снятие» культуры
Надо заметить, что право искусства на существование не было бы по-
ставлено сюрреализмом под сомнение, если бы не искусство модерна — и
оно тоже, причем оно-то в первую очередь — с его обещанием счастья,
касающимся его «отношения к целому». У Шиллера обещание, даваемое, но
не исполняемое эстетическим созерцанием, носит еще эксплицитную форму
утопии, выходящей за пределы искусства. Эта линия эстетической утопии
тянется до ориентированной на критику идеологии жалобы Маркузе на
аффирмативный, утверждающий характер культуры. Но уже у Бодлера,
повторяющего обещание счастья — promesse de bonheur, утопия
примирения вывернулась в свою противоположность — в критическое
отражение непримиримости социального мира. Эта непримиримость
осознается тем болезненней, чем больше искусство отдаляется от жизни,
возвращаясь к статусу неприкасаемости полной автономии. Боль эта
выражается в безграничной ennui, тоске отверженного, который
отождествляет себя с парижским старьевщиком.
На таких эмоциональных путях накапливаются взрывоопасные К
энергии, разряжающиеся в конечном счете в бунте, в насильственной
попытке взорвать только на первый взгляд автаркическую сферу искусства и
вынудить этой жертвой примирение. Адорно отчетливо видит, почему
сюрреалистическая программа «отрекается от искусства и все же не может
стряхнуть его» («Asthetische Theorie». S. 52). Все попытки нивелировать
уровни искусства и жизни, фикции и практики, видимости и
действительности, устранить различие между артефактом и предметом
потребления, между продуцируемым и данным, между конструированием
(Gestaltung) и спонтанным наитием (Regung); попытки объявить все
искусством, а каждого — художником; упразднить все критерии, уравнять
эстетические суждения с выражением субъективных переживаний; все эти к
настоящему времени хорошо проанализированные попытки можно
расценить сегодня как бессмысленные эксперименты, которые попутно тем
ярче и точнее высвечивают структуры искусства, обреченные на слом:
медиум фикции, трансцендентную природу произведения искусства,
сосредоточенный и планомерный характер художественной продукции, а
также когнитивный статус суждения вкуса. Радикальная попытка
преодоления, «снятия»искусства, как на грех, утверждает в правах те
категории, которыми классическая эстетика очертила свою предметную
сферу; кстати, эти категории при этом сами претерпели изменения.
461
Крах сюрреалистического бунта — свидетельство двойной ошибки,
допущенной при ложном «снятии»искусства. Во-первых, если разбить
сосуды своенравно развивающейся культурной сферы, то содержимое
растечется; от десублимированного смысла и деструктурированной формы
ничего не останется, освобождающего результата не получится. Серьезнее
последствия второго заблуждения. В повседневной коммуникативной
практике когнитивные истолкования, моральные ожидания, выражения и
оценки переплетаются друг с другом. Для протекания процессов понимания
в жизненном мире потребна передача ценностей культуры во всей ее
широте. В связи с этим рационализированная повседневность никак не мо-
жет выйти из неподвижности культурного оскудения через насильственное
раскрытие одной культурной области, в нашем случае — искусства, и
присоединение ее к одному из специализированных комплексов знания. На
этом пути одна односторонность и одна отвлеченность могла бы быть разве
что замещена другой.
Для программы и неудачной практики ложного преодоления существуют
аналогии и в областях теоретического познания и морали, правда, не столь
явно выраженные. Как известно, науки, с одной стороны, и теория морали и
права, с другой, пришли к автономии сходными — что и искусство —
путями. Однако обе сферы остаются привязанными к специализированным
формам практики: к наукоемкой технике — одна, к организованной в
правовых формах административной практике, зависящей в своих основах
от морального оправдания, — другая. И все же институализированная наука
и вычленившийся из правовой системы морально-практический дискурс
настолько отдалились от жизненной практики, что и здесь программа
Просвещения могла перейти в программу «снятия»преодоления.
Со времен младогегельянцев в ходу лозунг «снятия» философии, со времен
Маркса стоит вопрос об отношении теории к практике. В этом, надо сказать,
интеллектуалы сошлись с рабочим движением. И только на периферии этого
общественного течения сектантские группы нашли пространство для своих
попыток проиграть программу преодоления философии подобно тому, как
сюрреалисты сыграли мелодию преодоления искусства. Последствия
догматизма и морального ригоризма делают явной и здесь и там одну и ту
же ошибку: овеществленная обыденная практика, основанная на само-
произвольном взаимодействии когнитивного, морально-практического и
эстетически-экспрессивного, не поддается излечению присоединением к той
или иной из насильственно раскрытых культурных областей. Кроме того,
практическое высвобождение и институциональное воплощение знания,
накопленного в науке, морали и искусстве, не следует путать с
копированием образа жизни исключительных,
462
вышедших за пределы повседневности представителей этих ценностных
сфер — с генерализацией разрушительных сил, которые были выражены
Ницше, Бакуниным, Бодлером в их жизни.
Разумеется, в определенных ситуациях террористическая деятельность
может быть связана с перенапряжением того или иного культурного
момента: со склонностью к эстетизации политики, к замене ее моральным
ригоризмом или к подчинению ее догматизму какого-либо учения.
Но эти трудноуловимые взаимосвязи не должны склонять нас к очернению
одних только интенций непреклонного Просвещения как порождений
«террориста-разума». Тот, кто связывает проект модерна с состоянием
сознания и публично-скандальной деятельностью представителей
индивидуального террора поступает столь же необдуманно, как тот, кто
куда более постоянный и всеобъемлющий бюрократический террор,
осуществляемый под покровом тьмы, в подвалах военной и тайной полиций,
в лагерях и психиатрических заведениях, попытался бы объявить raison
d'etre, сущностью современного государства (и его позитивистски
выхолощенного легального, господства) только потому, что этот террор
использует средства государственного аппарата принуждения.
Альтернативы ложному «снятию» культуры
Мне думается, что из той путаницы, которая сопровождает проект модерна,
из ошибок экстравагантных программ упразднения культуры — нам скорее
следует извлечь уроки, чем признать поражение модерна и его проекта.
Пожалуй, на примере рецепции искусства можно по крайней мере наметить
выход из апорий культурного модерна. Со времен разработанной
романтиками художественной критики существовали встречные тенденции,
сильнее поляризовавшиеся с возникновением авангардистских течений:
художественная критика претендует, во-первых, на роль продуктивного
дополнения к произведению искусства, а во-вторых, на роль защитника
широкой публики, нуждающейся в истолкователе. Буржуазное искусство
связало со своими адресатами оба ожидания: с одной стороны, дилетанту—
любителю искусства следовало получить подготовку специалиста, с другой,
он имел право вести себя как знаток, соотносящий эстетический опыт с
собственными жизненными проблемами. Второй, более безобидный на
первый взгляд, тип рецепции утратил свою радикальность, видимо потому,
что он сохранил неясную связь с первым.
Конечно, художественное продуцирование обречено на семантическое
увядание, не осуществляйся оно как специализированная обработка
своевольных проблем, как дело экспертов без учета экзотерических
потребностей. Причем все (в том числе и критик как профессионально
подготовленный реципиент) втягивается в сортировку
463
обрабатываемых проблем в соответствии с каким-либо одним абстрактным
аспектом значимости. Такое разграничение, такое сосредоточение на одном
измерении немедленно утрачивает смысл, как только эстетический опыт
включается либо в индивидуальную жизненную историю, либо в
коллективную жизненную форму. Рецепция непрофессионала или даже
эксперта повседневности обретает иное направление по сравнению с
рецепцией критика-профессионала, наблюдающего за внутренним
развитием искусства. Альбрехт Вельмер обратил мое внимание на то, как
эстетический опыт, еще не трансформированный в суждения вкуса,
изменяет свою значимость. Когда он используется в исследовательском
плане, эксплоративно, для прояснения жизненной ситуации, связывается с
жизненными проблемами, он включается в рамки языковой игры, уже не
являющейся языковой игрой эстетической критики. В этом случае
эстетический опыт не только обновляет интерпретацию потребностей, в
свете которых мы воспринимаем мир; он одновременно вторгается в
когнитивные истолкования и нормативные ожидания, изменяя характер
соотнесенности всех этих моментов друг с другом.
Пример этой эксплоративной, помогающей ориентироваться в жизни силы,
которая может появиться от встречи с каким-либо великим полотном в то
время, когда в биографии человека наступает узловой момент, рисует Петер
Вайс, заставляя своего героя блуждать по Парижу после отчаянного бегства
с гражданской войны в Испании и в своем воображении предвосхищать ту
встречу, которая чуть позже состоится в Лувре перед картиной Жерико
«Плот «Медузы». Тип рецепции, который я имею в виду, схвачен в одном
конкретном варианте еще точнее благодаря героическому процессу
усвоения, описанному тем же автором в первом томе «Эстетики Со-
противления» на примере группы политизированных, жадных до учения
берлинских рабочих в 1937 г., молодых людей, получающих в ходе учебы в
вечерней гимназии средство проникнуть в историю, в том числе в
социальную историю европейской живописи. От неподатливой скалы этого
объективного духа они откалывают осколки, усваивают их, помещая в
опытный горизонт их среды, равно далекий как от традиции образования,
так и от существующего режима, и вертят их то так, то сяк, пока их не
осеняет: «Наше представление о культуре лишь редко совпадает с образом
гигантского резервуара предметов, накопленного опыта и пережитых
озарений. Боязливо на первых порах, почтительно приближались мы —
обездоленные — к хранилищу, пока нам не стало ясно, что мы все это
должны заполнить своими собственными оценками, что общее понятие
могло быть полезным лишь в том случае, если оно что-то говорит о наших
жизненных условиях, а также о сложностях и специфике нашего
мышления».
464
В таких примерах усвоения культуры специалистов с позиций жизненного
мира сохраняется что-то от интенции безнадежного сюрреалистического
бунта, более того, от экспериментальных рассуждений Брехта и даже
Беньямина по поводу рецепции не-ауратических произведений искусства.
Подобные соображения можно привести и для областей науки и морали,
если учесть, что науки о духе, об обществе и о поведении еще не вполне
отошли от структуры ориентированного на практику знания и что
концентрация универсалистских этических систем на вопросах
справедливости куплена ценой абстракции, требующей подключения к
отсеченным поначалу проблемам обеспечения хорошей жизни.
Дифференцированная обратная связь современной культуры с повседневной
практикой, зависящей от жизненных традиций, но оскудевшей из-за голого
традиционализма, удастся лишь тогда, когда можно будет направить также и
социальную модернизацию в другое некапиталистическое русло, когда
жизненный мир сможет выработать в себе институты, которые ограничат
собственную систематическую динамику экономической и управленческой
системы деятельности.
Три вида консерватизма
Как мне кажется, шансы на это невелики. Так возникла атмосфера,
охватившая в большей или меньшей степени весь западный мир и
поощряющая течения, критически настроенные к модернизму. При этом
отрезвление, наступившее после краха программ ложного
«снятия»искусства и философий, а также вышедшие на поверхность апории
культурного модерна служат предлогом для формирования консервативных
позиций. Позвольте мне дать краткие характеристики, позволяющие
различать антимодернизм младокон-серваторов, премодернизм
староконсерваторов и постмодернизм неоконсерваторов.
Младоконсерваторы присваивают ключевой опыт эстетического модерна,
опыт совлечения покровов с децентрированной субъективности,
освобожденной от всех ограничений когнитивного процесса и утилитарной
деятельности, от всяческих императивов труда и полезности, и вместе с ней
покидают мир современности. Приняв модернистскую позу, они формируют
непримиримый антимодернизм. Спонтанные силы воображения, опыт
самопостижения, сферу эмоций они переносят в далекие и архаические
времена и по-манихейски противопоставляют инструментальному разуму
доступный разве что заклинаниям принцип, будь то воля к власти или
суверенитет, бытие или дионисийская сила поэтического начала. Во
Франции эта линия ведет от Жоржа Батая через Фуко к Дерриде. И уж,
конечно, над ними всеми парит дух воскрешенного в 70-х гг. Ницше.
465