Радугин А.А. Хрестоматия по культурологии
Подождите немного. Документ загружается.
утрачено было настоящее значение метафорического языка, старинные
мифы стали пониматься буквально» [Там же, с. 13]. «Мифы стали
пониматься буквально»
следовательно, и при прежнем не буквальном
понимании мифы уже существовали! Стало быть, в чем же, по Афанасьеву,
разница между мифом и риторической прикрасою?
«Под влиянием метафорического языка глаза человеческие должны были
получить таинственное, сверхъестественное значение. То, что прежде
говорилось о небесных очах, впоследствии, понятое буквально, перенесено
человеком на самого себя»(каким образом? ведь буквально говорилось о
небесных очах?). «Знойный блеск солнечного ока производит засуху,
неурожаи и болезни; сверкающие взоры Перуна посылают смерть и пожары;
та же страшная сила усвоена и человеческому зрению. Отсюда родилась
вера в призор, или сглаз»[9, т. 1, с. 172].
«Предания о кладах составляют обломки древних мифических сказаний о
небесных светилах, скрываемых нечистою силою в темных пещерах облаков
и туманов; но с течением времени, когда народ утратил живое понимание
метафорического языка, когда мысль уже не угадывала под золотом и
серебром блестящих светил неба, а под темными пещерами — туч, предания
эти были низведены на землю и получили значение действительных фактов.
Так было и со множеством других верований: небесная корова заменилась
простою буренкою, ведьма-туча—деревенскою бабою и т. д.»[9, т. 1, с. 202
—203].
«Впечатлительная фантазия первобытного народа быстро схватывала всякое
сходство. Колесо, обращающееся вокруг оси, напоминало ему (только
напоминало!) движущееся по небесному своду солнце...»[Там же, с. 207].
«Поэтическое представление солнца огненным колесом вызвало обычай
зажигать в известные годовые праздники колеса — обычай, доселе
соблюдаемый между немецкими и славянскими племенами» [9, т. 1, с. 210].
Прихотливой игре «творческой фантазии... мы обязаны созданием многих
мифов» [Там же, с. 217].
«Руны и чародейные песни ... всесильны: они могут и умертвить, и охранить
от смерти, и даже воскресить, делать больными и здоровыми... насылать
бури, дождь и град, разрывать цепи... все это не более, как метафорические
выражения, издревле служившие для обозначения небесных явлений, но
впоследствии понятые буквально и примененные к обыкновенному быту
человека. Как вой зимних вьюг мертвит и усыпляет природу и как оживляют
(пробуждают) ее звуки весенней грозы, так ту же силу получила и
человеческая песня ...»[9, т. 1, с. 424 — 425] и т. д.
Из этих и тому подобных мест видно, что, по мнению Афанасьева,
источником мифов служит, в конце концов, неспособность человека
удержаться на той высоте мысли, на которой он без всяких усилий
226
со своей стороны очутился вначале. История мифов выходит историей
падения человеческой мысли...
Миф ( Под мифом в общем смысле мы понимаем как простейшую
мифическую формулу (mythische Anschauung [206, с. 7]), мифическое
представление [63, с. 53] так и дальнейшее ее развитие (мифическое
сказание [63, с. 53]). Здесь речь о первом, которое относится ко второму, как
слово — к развитому поэтическому произведению) принадлежит к области
поэзии в обширном смысле этого слова. Как всякое поэтическое
произведение, он: а) есть ответ на известный вопрос мысли, есть
прибавление к массе прежде познанного; б) есть ответ на известный вопрос
мысли, есть прибавление к массе прежде познанного; в) состоит из образа и
значения, связь между коими не доказывается, как в науке, а является
непосредственно убедительной, принимается на веру; г) рассматриваемый
как результат, как продукт, заключающий собой акт сознания, отличаясь тем
от него, что происходит в человеке без его ведома, миф есть первоначальна
словесное произведение, то есть по времени всегда предшествует
живописному или пластическому изображению мифического образа.
Миф отличен лишь от поэзии, понимаемой в тесном значении, позднейшем
по времени появления. Вся разница между мифом и такою позднейшею
поэзией состоит в отношении сознания к элементам того и другого. Не
приняв во внимание этого смотрящего ока, то есть рассматривая отвлеченно
лишь словесное выражение, различить этих явлений нельзя.
Для нас миф, приписываемый нами первобытному человеку, есть лишь
поэтический образ. Мы называем его мифом лишь по отношению к мысли
тех, которыми и для которых он создан. В позднейшем поэтическом
произведении образ есть не более как средство создания (сознания)
значения, средство, которое разлагается на свои стихии, то есть как
цельность разрушается каждый раз, когда оно достигло своей цели, то есть в
целом имеющее только иносказательный смысл. Напротив, в мифе образ и
знамение, различны, иносказательность образа. существует, но самим
субъектом не сознается, образ целиком (не разлагается) переносится в
значение. Иначе: миф есть словесное выражение такого объяснения
(апперцепции), при котором объясняющему образу, имеющему только
субъективное значение, приписывается объективность, действительное
бытие а объясняемом.
Таким образом, две половины суждения (именно, образ и значение) при
мифическом мышлении более сходны между собою, чем при поэтическом.
Их различие ведет от мифа к поэзии — к прозе и науке.
Множество примеров мифического мышления можно найти и не у дикарей,
а у людей, близко стоящих к нам по степени развития. Например, когда
говорится, что средство от «обжога», «вытягивает жар»( то есть оно тянет
жар, как вещь); «стена потеет», то есть осаждение
227
воды из воздуха, охладевшего от соприкосновения с гладкой и холодной
поверхностью, представляется потом, выходящим из кожи [110, т. I. с. 113].
Большая или меньшая человекообразность образов при суждении об общем
характере такого рода мышления несущественна В этом отношении нет
разницы между «стена потеет» и «euz ronta euzuei».
Мифическое мышление на известной степени развития — единственно
возможное, необходимое, разумное; оно свойственно не одному какому-
либо времени, а людям всех времен, стоящим на известной степени
развития мысли; оно формально, то есть не исключает никакого
содержания: ни религиозного, ни философского и научного.
Результаты этого мышления становятся известны человеку (= это мышление
сознательное в своих результатах) вследствие того, что они выражаются
внешними знаками (пластическими, живописными, мимическими) и
преимущественно словом. Таким образом, миф есть преимущественно
словесное произведение и, как такое, из двух родов словесных произведений
— поэзии и прозы — относится к первому. Тройственное деление
словесных произведений на мифические, поэтические и прозаические
невозможно (Есть ли мифология — поэзия? Афанасьев, назвавши свое
сочинение, посвященное мифологии, "Поэтическое воззрение славян на
природу" решает этот вопрос утвердительно. М. Мюллер говорит, что
мифология — не поэзия: «Известные части мифологии — религиозного,
другие — исторического свойства (Natur); то проявляются в ней
метафизические, то поэтические воззрения ( как будто метафизика не
может быть содержанием поэзии); но мифология как целое не есть ни
религия, ни история, ни философия, ми поэзия; все эти факторы
выражаются в ней в своеобразных проявлениях, которые на известных
ступенях развития мышления и речи естественны и понятны, но часто
становятся неестественны и непонятны, оцепеневая в предание» [183, т. 2, с.
200].
Что мифология не есть поэзия, справедливо в том смысле, что мифология
обнимает в себе не только словесные выражения мифического мышления,
скульптурные, мимические и проч. Но за этим исключением все словесное в
мифологии в то же время поэтично. Поэтичность есть образность в слове,
стало быть, форма, не исключающая никакого: ни религиозного, ни
исторического, ни философского содержания.)
МИД МАРГАРЕТ
Источник: М. Мид. Культура и мир детства.
М.: Наука, 1988. С. 322325.
Разграничение, которое я делаю между тремя типами культур —
постфигуративной, где дети прежде всего учатся у своих предше-
ственников, кофигуративной, где и дети и взрослые учатся у сверстников,
228
и префигуративной, где взрослые учатся также у своих детей, — отражает
время, в котором мы живем. Примитивные общества, маленькие
религиозные или идеологические анклавы главным образом
постфигуративны, основывая свою власть на прошлом. Великие
цивилизации, по необходимости разработавшие процедуры внедрения
новшеств, обращаются к каким-то формам кофигуративного обучения у
сверстников, товарищей по играм, у своих коллег по учебе и труду. Теперь
же мы вступаем в период, новый для истории, когда молодежь с ее
префигуративным схватыванием еще неизвестного будущего наделяется
новыми правами.
Постфигуративная культура — это такая культура, где каждое изменение
протекает настолько медленно и незаметно, что деды, держа в руках
новорожденных внуков, не могут представить себе для них никакого иного
будущего, отличного от их собственного прошлого. Прошлое взрослых
оказывается будущим каждого нового поколения; прожитое ими — это
схема будущего для их детей. Будущее у детей формируется таким образом,
что все пережитое их предшественниками во взрослые годы становится
также и тем, что испытают дети, когда они вырастут.
Постфигуративные культуры, культуры, в которых взрослые не могут
вообразить себе никаких перемен и потому передают своим потомкам лишь
чувство неизменной преемственности жизни, по современным данным,
были характерны для человеческих сообществ в течение тысячелетий или
же до начала цивилизации.
Без письменных или других средств фиксации прошлого люди вынуждены
были включать каждое изменение в свое сознание, хранить его в памяти и
отработанных формах действий каждого поколения взрослых. Основные
навыки и знания передавались ребенку так рано, так беспрекословно и так
надежно — ибо взрослые выражали здесь свое чувство уверенности, что
именно таков должен быть мир для него, раз он дитя их тела и души, их
земли, их особой традиции, — что у ребенка не могло быть и тени сомнения
в понимании своей собственной личности, своей судьбы. Только
воздействие какого-нибудь внешнего потрясения (природной катастрофы
или иноземного вторжения) могло изменить все это. Общение с другими
народами могло и не менять этого ощущения вневременности. Даже
экстремальные условия вынужденных миграций, длительных плаваний к
неизвестному либо же определенному месту по неизведанным морям,
прибытия на необычный остров только подчеркивали это чувство
преемственности.
Правда, преемственность в каждой культуре зависит от одновременного
проживания в ней по крайней мере представителей трех поколений.
Существенная черта постфигуральных культур — это постулат, находящий
свое выражение в каждом деянии представителей
229
старшего поколения, постулат, гласящий, что их образ жизни, сколь много
бы изменений в нем в действительности ни содержалось, неизменен и
остается вечно одним и тем же. В прошлом, до современного увеличения
продолжительности жизни, живые прадеды встречались крайне редко, а
дедов было немного. Тех, кто дольше всех был живым свидетелем событий
в данной культуре, кто служил образцом для более молодых, тех, от
малейшего звука или жеста которых зависело одобрение всего образа жизни,
было мало, и они были крепки. Их острые глаза, крепкие члены, неустанный
труд были свидетельством не только выживания их, но и выживания
культуры, как таковой. Для того чтобы сохранить такую культуру, старики
были нужны, и нужны не только для того, чтобы иногда вести группы людей
на новые места в периоды голода, но и для того, чтобы служить
законченным образцом жизни, как она есть. Когда конец жизни известен
человеку наперед, когда заранее известны молитвы, которые будут
прочитаны после смерти, жертвоприношения, которые будут сделаны, тот
кусок земли, где будут покоиться его кости, тогда каждый соответственно
своему возрасту, полу, интеллекту и темпераменту воплощает в себе всю
культуру.
В культурах такого рода каждый объект по своей форме, по тому, как с
ним обращаются, как его принимают или отвергают, как им
злоупотребляют, как ломают или же воздают ему незаслуженные почести,
закрепляет формы производства и потребления всех других объектов.
Каждый жест закрепляет, вызывает в памяти, отражает или же оказывается
зеркальным образом, эхом любого другого жеста, более или менее полной
версией которого он является. Каждое высказывание включает в себя
формы, обнаруживаемые в других высказываниях. Любой сегмент
поведения в данной культуре, если его проанализировать, оказывается под-
чиняющимся одному и тому же основополагающему образцу либо же
закономерно связан с другими моделями поведения в данной культуре. В
очень простых культурах народов, существующих в изоляции от других, это
явление взаимосвязи всего со всем выступает самым рельефным образом.
Но и очень сложные культуры по своему стилю могут быть
постфигуративны и тем самым обнаруживать все свойства других
постфигуративных культур: неосознанность изменений, успешную
передачу из поколения в поколение каждому ребенку неистребимых
штампов определенных культурных форм.
Конечно, условия, ведущие к переменам, всегда существуют в скрытой
форме, даже в простом повторении традиционных действий, так как никто
не может вступить в один и тот же поток дважды, всегда существует
возможность, что какой-нибудь прием, какой-нибудь обычай, какое-нибудь
верование, повторенное в тысячный раз,
230
будет осознано. Эта возможность возрастает, когда представители одной
постфигуративной культуры вступают в контакт с представителями другой.
Тогда их восприятие того, чем, собственно, является их культура,
обостряется.
В 1925 году, после столетия контактов с современными культурами,
самоанцы непрерывно говорили о Самоа, самоанских обычаях, напоминали
свои маленьким детям, что они самоанцы, вкладывая в эти определения
унаследованное ими представление о своей полинезийской природе и
чувство противоположности между ними и иностранцами-колонизаторами.
В 1940-х годах в Венесуэле, в нескольких милях от города Маракайбо,
индейцы все еще охотились с помощью луков, но варили пищу в
алюминиевых кастрюлях, украденных у европейцев. И в 1960-х, живя
анклавами в чужих странах, европейские и американские оккупационные
войска и их семьи смотрели теми же непонимающими и неприемлющими
глазами на «туземцев»— немцев, малайцев или вьетнамцев, живших за
стенами из поселений. Ощущение контраста может только усилить сознание
неизменности элементов, составляющих специфическую особенность
группы, к которой принадлежит данный человек.
Хотя для постфигуративных культур и характерна тесная связь с
местом своего распространения, эти местом необязательно должна быть
одна область, где двадцать поколений вспахивали одну и ту же почву.
Культуры такого же рода можно встретить и среди кочевых народов,
снимающихся с места дважды в год, среди групп в диаспорах, таких, как
армянская или еврейская, среди индийских каст, представленных
небольшим числом членов, разбросанных по деревням, заселенным
представителями многих других каст. Их можно найти среди маленьких
групп аристократов или же отщепенцев общества, как эта (Эта — низшая
каста японского феодального общества, еще в 1922 г. насчитывавшая до 1
300 000 человек. Это одна из групп так называемых сенминов,
«неприкасаемых»Членам касты запрещались браки со всеми другими
сословиями, все виды деятельности, кроме забоя скота и разделки туш и
обработки кожи.) в Японии. Люди, которые принадлежали когда-то к
сложным обществам, могут забыть в чужих странах те динамичные реакции
на осознанную перемену, которые вынудили их к эмиграции, и сплотиться
на новом месте, вновь утверждая неизменность своего торжества со своими
предками.
Принятие в такие группы, обращение в их веру, обряды инициации,
обрезания, посвящения — все возможно; но все акты такого рода — это
принятие абсолютных и необратимых обязательств в отношении традиций,
переданных дедами внукам. Членство в них, обычно приобретаемое по
праву рождения, иногда избранием, определяется верностью этому
безоговорочному и абсолютному обязательству.
231
ФРЭЗЕР ДЖЕЙМС ДЖОРДЖ
Миф об Адонисе
Источник: Дж. Фрэзер, «Золотая ветвь».—
М.: Политиздат, 1980. — С. 362 —366.
Зрелище ежегодного изменения лица земли во все времена производило на
людей огромное впечатление и заставляло их размышлять над причинами
столь грандиозных и чудесных превращений. Их любопытство было не
лишено корысти, ибо даже дикарь не может не осознавать, насколько тесно
его собственная жизнь связана с жизнью природы: ведь те же самые
процессы, которые заставляют реку замерзать, а землю лишаться
растительного покрова, могут угрожать смертью и ему. На определенной
ступени развития люди, вероятно, стали воображать, что средства
предотвращения угрожающей им опасности находятся в их собственных
руках и что с помощью искусства магии они могут ускорять или же
замедлять смену времен года. Поэтому они совершали церемонии и
произносили заклинания, чтобы заставить падать на землю дождь, светить
солнце, размножаться зверей и произрастать плоды земли. Со временем
постепенный прогресс науки, рассеявший так много близких сердцу
человека иллюзий, убедил наиболее мыслящую часть человечества, что
смена лета и зимы, весны и осени является не просто результатом магиче-
ских обрядов, что в ее основе лежит более глубокая причина, ею управляет
более могущественная сила и что это — результат работы, идущей за
кулисами изменчивой природы. Тогда люди стали рисовать себе рост и
увядание растительности как результат возрастания и убывания силы
существ божественного порядка, Богов и Богинь, которые на манер людей
рождались и умирали, вступали между собой в брак и производили на свет
потомство.
Таким образом, древняя магическая теория времен года была вытеснена,
вернее она была дополнена теорией религиозной. Ибо, хотя теперь люди
стали относить изменения годичного природного цикла главным образом за
счет изменений, происходящих с божествами, они тем не менее продолжали
думать, что, совершая магические ритуалы, могут помочь Богу, который
является источником жизни, в его борьбе с противостоящим принципом
смерти. Они воображали, что могут укрепить его убывающие силы и даже
возродить его к жизни. Церемонии, которые они с этой целью соблюдали,
были по существу своему инсценировками природных процессов, которым
они хотели содействовать в соответствии с известным принципом магии,
состоящим в том, что любого желаемого эффекта можно достичь путем
простого подражания ему. И так как теперь они объясняли колебания роста
и увядания, размножения и распада бракосочетанием, смертью и
воскресением Богов, их религиозные или, скорее, магические мистерии
вращались в основном вокруг этих тем.
232
Мистерии эти инсценировали плодотворный союз сил плодородия,
печальную смерть, как минимум, одного из божественных супругов и его
радостное воскресение. Так религиозная теория сочеталась с магической
практикой. Такое сочетание встречается в истории не так уж редко.
Действительно, немногие религии сумели полностью выпутаться из сетей
древней магии. Несовместимость двух противоположных принципов, на
которых основывались такого рода мистерии, — как бы глубоко она ни
беспокоила философа — редко занимает ум рядового человека, который
едва ли даже отдает себе отчет в ее существовании. Для такого человека
важно действовать, а не анализировать мотивы своих действий. Если
человечество всегда было бы последовательным и мудрым, история не
являлась бы длинной хроникой глупостей и преступлений.
Из изменений, которые приносят с собой времена года, в умеренной
полосе наиболее впечатляющими являются изменения, связанные с жизнью
растительности. Влияние смены времен года на животных не столь
очевидно. Естественно, что в магических мистериях, призванных изгнать
зиму и возвратить лето, основной упор делается на растительный мир и что
деревья и растения играют в них более важную роль, чем животные и
птицы, хотя обе формы жизни — растительная и животная — еще не
отделились одна от другой в умах тех, кто эти церемонии соблюдал. Их
участники и в самом деле, как правило, верили, что животный и
растительный мир связаны между собой даже теснее, чем это есть на самом
деле; соответственно они часто объединяли инсценировку возрождения
растительного мира с реальным или символическим половым актом для
того, чтобы одновременно содействовать размножению плодов, животных и
людей. В их глазах закон жизни и размножения как растений, так и жи-
вотных был един и неделим. Жить и порождать жизнь, питаться и
производить на свет потомство — вот первичные потребности людей
прошлого, и до тех пор, пока существует мир, они останутся первичными
потребностями людей. Можно прибавить многое другое, для того чтобы
обогатить и украсить человеческую жизнь, однако без удовлетворения этих
первичных потребностей человечество прекратит свое существование.
Поэтому обеспечение пищи и потомства было главной целью, которую
преследовал человек, совершая магические ритуалы, для того чтобы с их
помощью регулировать смену времен года.
По-видимому, наиболее широко и торжественно эти ритуалы
совершались в странах восточной части Средиземноморского бассейна.
Народы Египта и Западной Азии представляли ежегодное увядание и
возрождение жизни, особенно растительной жизни, которую они
отождествляли с каким-то Богом — Осирисом, Таммузом,. Адонисом и
Аттисом, — ежегодно умирающим и вновь возрождающимся.
233
Названия и детали этих ритуалов в разных местах менялись, но сущность их
оставалась той же. Теперь нам предстоит рассмотреть обычаи предания
смерти и Воскресения этого многоименного, но неизменного по своей
природе восточного божества. Начнем с Таммуза, или Адониса.
Культ Адониса существовал у семитских народностей Вавилона и Сирии, и
греки позаимствовали его у них еще в VII веке до нашей эры. Настоящее
имя божества было Таммуз; имя Адонис происходит от семитского слова
adon («господин», «господь») — уважительная форма обращения к нему
верующих. Греки, однако, плохо поняв его смысл, превратили эту форму
обращения в имя собственное. В вавилонской религиозной литературе
Таммуз фигурирует в качестве юного супруга или любовника Иштар,
Великой Богини-Матери, олицетворяющей воспроизводящие силы природы.
Хотя намеки на их связь как в мифе, так и в ритуале туманны и
фрагментарны, из них мы узнаем, что каждый год Таммуз покидал светлую
землю и спускался в мрачный подземный мир, и каждый год его божествен-
ная возлюбленная отправлялась на поиски Бога «в землю, откуда нет
возврата, в жилище темноты, где дверь и засов покрыты пылью». На время
ее отсутствия прекращалось действие любовной страсти: люди и животные
словно забывали о необходимости воспроизводства своего вида, и все живое
находилось под угрозой вымирания. Спаривание во всем животном мире
было так тесно связано с Иштар, что оно возможно было исключительно при
ее содействии. Поэтому посланник великого Бога Эа отправлялся с
поручением освободить эту Богиню, носительницу столь важной функции.
Суровая царица дьявольского края, Аллату, или Ереси-Кигал, неохотно
разрешала окропить Иштар живой водой и отпускала ее в верхний мир,
вероятно, вместе с ее возлюбленным Таммузом. С возвращением этих
божеств связывалось возрождение природы.
Некоторые вавилонские гимны содержат заупокойные песнопения по
Таммузу, этот Бог сравнивается с быстро увядающими растениями:
Тамариск, что умирает от жажды в саду,
Чья крона в поле не принесла ни одного цветка;
Ива, что не насытилась вдосталь водой;
Ива с вырванными корнями;
Растение, которое умирает от жажды в саду.
Смерть Таммуза под пронзительную музыку флейт ежегодно
оплакивалась мужчинами и женщинами приблизительно в середине лета, в
месяце названном по имени Бога Таммузом. По-видимому, над
изображением мертвого Бога эти люди распевали погребальные пес-
нопения, само же изображение они омывали чистой водой, смазывали
маслом и облачали в красную мантию. В воздух в это время поднимались
234
пары фимиама, чтобы острый аромат взбодрил спящие чувства Бога и
пробудил его от смертельного сна. В одной из этих траурных песен,
носящих название «Стенание флейт по Таммузу»мы, кажется, еще
улавливаем голоса певцов, затягивающих грустный припев, и как бы
издалека до нас доходят рыдающие звуки флейт:
Когда он исчезает, она поднимает плач:
«О мое дитя!«
Когда он исчезает, она поднимает плач:
«Мой Даму!»
Когда он исчезает, она поднимает плач:
«Мой чародей и жрец!«
Когда он исчезает, она поднимает плач
у великолепного кедра, пустившего корни на просторе.
В Эанне сверху и снизу она поднимает плач.
Она поднимает плач, подобный плачу семьи по хозяину,
Она поднимает плач, подобный плачу города по владыке.
Ее стенание — это стенание о растении,
которое не растет на грядке.
Ее стенание — это стенание о силе,
которой наливается колос.
Ее спальня — это владение, которому не дать прироста.
Утомленная женщина, утомленный и чахлый ребенок.
Она стенает о большой реке,
у которой не растет ни одной ивы.
Она стенает о поле,
в котором не растет ни хлеба, ни растений.
Она стенает о водоеме, в котором не плодится рыба.
Она стенает о зарослях, в которых не растет камыш.
Она стенает о лесах, в которых не растут тамариски.
Она стенает о диких местах, где не растут кипарисы.
Она стенает о чаще древесного сада,
что не дает ни меда, ни вина.
Она стенает о лугах, на которых не растут растения.
Она стенает о дворце, из которого ушло долголетие.
Трагическая история и грустные обряды в честь Адониса известны нам
больше из описаний греческих авторов, нежели из фрагментов вавилонской
литературы или краткого упоминания пророка Иезекииля о том, что он
видел жительниц Иерусалима оплакивающими Таммуза у северных ворот
храма. Отразившись в зеркале греческой мифологии, это восточное
божество предстает перед нами в виде прекрасного юноши, которого
полюбила Богиня Афродита. Когда Адонис был младенцем, Богиня спрятала
его в ларец, который она передала на хранение царице подземного мира
Персефоне. Но когда
235