индивида. Если у Парсонса объективная рациональность предшествует пониманию
социальных действий, то, напротив, в феноменологической социологии понимание
выступает предпосылкой субъективно трактуемой рациональности. Феноменология
стремится снять покров научной рациональности, т.е. рациональности, привносимой в
жизненный мир наукой, с рациональности, которая внутренне ему присуща. Последнюю Г.
Гарфинкель называет субстанциональной рациональностью. “Эта рациональность
заключается в том, что обыденное описание индивидами обыденных действий
(“индексичные выражения”) создает возможность представлять себе социальный мир как
упорядоченный. Рациональность выступает как рациональная описуемость, объяснимость
наличной ситуации”. Итак, рациональность в понимании феноменологов означает
возможность конструирования социальной реальности людьми, которые вырабатывают
типические представления о ней интерсубъективным образом.
Рассматривая данную проблему, Ю. Хабермас предлагает соединить два различных
типа рациональности, которые он называет коммуникативной и инструментальной, для
объяснения двойственной природы социальной реальности. Коммуникативная и
инструментальная рациональности соотносятся с “двумя мирами”: коммуникативная
сопряжена с “жизненным миром”, т.е. символистическим миром смыслов, в который
человек включается посредством коммуникативного действия или процессов соглашения,
инструментальная рациональность - с миром систем, включение в который происходит при
помощи инструментальных действий, связанных с реализацией определенных целей в
отношении конкретных объектов. Следовательно, благодаря этим типам рациональности
социальный мир постигается как двухступенчатый: вначале как системный мир, а затем как
“жизненный мир”.
Несколько иначе, чем Вебер и многие другие теоретики капитализма, Хабермас
понимает процесс рационализации современного общества. Если для первых этот процесс
связан с возрастанием инструментального разума в капиталистической экономике и
административно-законодательной сфере государства, то для Хабермаса этот процесс
заключается в рационализации обыденного (повседневного) мира людей. Он происходит
двояким образом: с одной стороны, можно наблюдать “колонизацию жизненного мира”
через переориентацию на независимые от коммуникации системы - хозяйство и государство,
в которых доминируют деньги и власть; с другой стороны, традиционные социальные
институты (церковь, власть и т.д.) играют все меньшую роль в качестве “свидетелей
истины”, обладающих иммунитетом к критике, они вынуждены прибегать к рациональной
аргументации своих действий и мотивов. Коммуникативная рациональность проникает в
системный мир в виде рационального мотивизированного взаимопонимания, свободного от
господства чьих-либо норм. На место традиционных средств координации действий людей
(авторитет, господство, непогрешимость, святость и т.д.) приходят другие средства -
дискуссия, дискурс (аргументация), установка на взаимопонимание.
Таким образом, рациональность рассматривается большинством исследователей и как
характеристика разумности, осмысленности человеческих действий, и как имманентное
свойство социальных систем, проявляющееся в нормативной регулируемости и
направленности поведения их участников. Для одних из них (Вебер и др.) рациональность
есть признак субъективной осмысленности и целеустремленности действий людей. Для
других (Парсонс и др.) она выступает результатом соотнесения этих действий с
культурными нормами и стандартами. И в том и в другом случаях рациональность
трактуется как возможность сознательного регулирования и управления социальными
системами и процессами в соответствии с целями и интересами людей.
Против такого подхода выступают институционалисты. Они считают, что поведение
человека лишь отчасти формируется целями, интересами, установками и другими
рациональными средствами. Его нельзя свести к сфере интересов и мотивов людей. В
значительно большей степени на него оказывают действие нерациональные факторы
(чувства, настроения, желания и т.д.). По их мнению, социальное поведение людей можно