Первомайский В.Б. Невменяемость

Подождите немного. Документ загружается.

истолковавшим положения его книги. Интересно отметить, что в этой статье

И. М. Сеченов (1952) называет Н. С. Таганцева своим почтенным другом и

опирается на его авторитет при исследовании вопроса о несвободе воли. Этот

факт объясняет сходство их позиций, базирующихся на признании закона

причинности.

Если сравнить позицию Н. С. Таганцева с теми формулировками, которые в

последующем отражались в законе, то легко убедиться в том, что поиск шѐл

преимущественно в направлении уточнения содержательных характеристик

интеллектуальной части психологического критерия. Волевая часть осталась

практически неизменной с момента еѐ введения в формулу невменяемости и

вплоть до настоящего времени. Причѐм в этом процессе совершенно

очевидна аналогия с поиском характеристик медицинского критерия, когда

объѐм понятия «душевные заболевания» заполнялся постепенно

определѐнными видами психических расстройств.

В ст. 39 Уголовного уложения (1903 г.) интеллектуальная часть

психологического критерия включала невозможность понимания свойства и

значения совершѐнного и отражала преимущественно юридический подход к

проблеме, отталкивающийся от характеристик общественно опасного деяния.

Состояние психики лица, таким образом, характеризовалось лишь одним

словом — понимание. Указанная статья окончательно редактировалась

Н. С. Таганцевым, который в 1874 г. указывал: «Рассматривая вменяемость,

как способность совершать деяния, заслуживающие уголовную реакцию со

стороны общества, мы тем самым указываем на главную характеристическую

черту этого понятия — его зависимость от содержания идеи о наказании.

Только сообразно с воззрением на характер и цель кары уголовной могут

быть определены свойства деяния, еѐ вызывающего, и при том, как свойства

социальные, так и свойства естественные, характеризующие преступление,

как продукт деятельности данного физического лица, при которых оно может

считаться способным и неспособным на совершение таких действий» (цит.

по И. К. Шахриманьян, 1958,с. 278).

Эти два элемента деяния (свойство естественное и социальное) и нашли

отражение в интеллектуальной части психологического критерия в понятиях

«свойство и значение совершѐнного». Вполне возможно, что под ними

подразумевались признаки, характеризующие непосредственный и родовой

объект посягательства (С. В. Бородин, 1991).

Однако более существенным для понимания направления развития

представлений о содержании психологического критерия является то

обстоятельство, что законодатель полагал возможным разграничить наличие

или отсутствие понимания (а значит в конечном итоге и вменяемость–

невменяемость субъекта) по каким-то определѐнным признакам,

характеризующим деяние.

Вряд ли такой подход к вычленению содержательной стороны

психологического критерия можно считать случайным. Иначе эти идеи

просто не дошли бы до нашего времени. И тем не менее, такая формула,

опирающаяся на характеристики деяния, явно входила в противоречие с

клинической практикой, содержащей примеры понимания душевнобольным

не только «свойства» совершѐнного, но и «значения», включая понимание

его противоправности, предполагающей судебное преследование.

Достаточно привести пример больного с паранойей, на который указывал

С. С. Корсаков (1954) или больного с прогрессивным параличом из

наблюдений В. Х. Кандинского (1890), чтобы показать недостаточную

чѐткость термина «понимание» для решения экспертных вопросов.

Д. Р. Лунц (1966) по этому поводу указывал: «Наличие у психически

больного правильной ориентировки в окружающем, сохранность прежних

знаний и навыков, совершение им отдельных правильных по своему

проявлению поступков и даже осуществление хитро рассчитанного плана

действий отнюдь не всегда говорит о его вменяемости» (с. 62). Это значит,

что существует ещѐ нечто, определяющее невменяемость субъекта и в то же

время не проявляющееся в его поведении и не отражающееся на понимании

им происходящего и своих действий.

В ст. 10 УК УССР (1927) формулировка интеллектуальной части

психологического критерия претерпела существенное изменение. Она

утратила признаки, характеризующие деяние, а термин «понимание» был

заменѐн на способность отдавать себе отчѐт в своих действиях и руководить

ими. Формула изменилась, акцент был перенесѐн с деяния на личность, а

содержательная сторона осталась неясной, хотя, несомненно, в новой

формулировке раскрывалось и конкретизировалось содержание прежнего

термина «понимание».

Без прилагательного «правильное» или «неправильное» термин «понимание»

представлялся достаточно абстрактным. Отражая принципиальное наличие

связи между объектом и субъектом, он, тем не менее, не содержал указаний

на качественную характеристику этой связи и главное — не упоминал

субъекта деяния. В формулировке «отдавать себе отчѐт в своих действиях»

этот недостаток был устранѐн. В ней появилось понятие «себе» (Я),

состояние которого и является главным условием возможности вменения.

Сейчас трудно установить, явилось ли это решение законодателя

сознательным или интуитивным следованием логической схеме определения

понятия. Скорее всего, второе. Об этом свидетельствует тот факт, что в

последующем в литературе неоднократно поднимался вопрос о

содержательной стороне психологического критерия, а исследовательская

мысль упорно возвращалась к характеристике деяния как критерия

определения способности лица отдавать себе отчѐт в своих действиях.

Причѐм диапазон толкований ограничивался уже известными понятиями.

Часть авторов продолжала настаивать на точке зрения, согласно которой

неспособность лица отдавать себе отчѐт в своих действиях — есть

неспособность понимать фактическую сторону своих действий или их

общественно-правовое значение (В. С. Орлов, 1958; А. А. Пионтковский,

1961). В защиту этого толкования психологического критерия использовался

и такой аргумент, как доступность для понимания (В. С. Трахтеров, 1947), на

что С. Н. Шишков (1983) справедливо возразил, что доступность и

понятность рискуют обернуться различным смыслом, вкладываемым в это

понятие каждым исследователем.

Сопоставляя понятия вменяемости и вины, Д. Р. Лунц (1966) делает вывод о

том, что невменяемым делает больного нарушение способности осознать

общественно опасный характер деяния и предвидеть его последствия. «Иначе

говоря, — пишет Д. Р. Лунц, — речь идѐт не только о понимании

фактической стороны деяния, но, что самое главное, общественной

опасности этого поступка, т. е. о понимании того значения, которое имеет

данный поступок именно как преступление» (с. 63). И далее указывает, что

способность отдавать себе отчѐт в своих действиях подразумевает понимание

общественной опасности поступка особенно при состояниях, проявляющихся

интеллектуальной недостаточностью (дебильность, органические поражения

центральной нервной системы, эпилепсия с изменениями психики, не

достигающими выраженной деменции), а также при экспертизе больных с

вялотекущими прогредиентными процессами, остающихся длительное время

внешне сохранными и отличающимися относительной социальной

адаптацией.

Однако всѐ ли в этой позиции очевидно и бесспорно. По данным литературы,

у неѐ имеются как сторонники, так и противники. Так, С. С. Корсаков (1901,

с. 659) полагал возможным говорить о вменяемости при наличии

способности понимать свойство и последствия деяния.

В. П. Сербский (1895) считал, что способность ко вменению определяется

пониманием противозаконности или свойства своего деяния и возможностью

удержаться от поступка.

И. К. Шахриманьян (1958), анализируя взгляды Н. С. Таганцева по этому

вопросу, высказывает несогласие с тем, что осознание своих действий и их

последствий конкретным лицом есть способность сознавать «дозволенное

или недозволенное законом», так как незнание материальных норм

уголовного закона не может определять невменяемость конкретного лица.

Отсюда отсутствие осознания лицом противоправности (преступности)

своего деяния не означает признания его невменяемым. Но это же можно

сказать и относительно общественной опасности деяния, предусмотренного

уголовным законом, поскольку именно этим признаком и характеризуется

преступление.

Следовательно, в качестве критерия невменяемости остаѐтся лишь

способность осознания фактической стороны деяния. И это порождает весьма

непростые вопросы: имеется ли такое осознание у больного с бредовыми

идеями или аффективными расстройствами, при состояниях, проявляющихся

интеллектуальной недостаточностью, и по каким конкретным признакам оно

определяется?

Как и Д. Р. Лунц, С. Н. Шишков (1983) подходит к толкованию

содержательной стороны психологического критерия невменяемости через

сопоставление его с определением вины. Это даѐт ему основание для

утверждения, что с формально-юридических позиций содержащееся в

литературе толкование не вполне соответствует законодательному

определению вины, поскольку из текста ст.ст. 8 и 9 Основ уголовного

законодательства следует, что виновным можно признать того, кто способен

сознавать общественно опасный характер деяния и предвидеть его

общественно опасные последствия. Это что касается интеллектуальной части

психологического критерия.

Содержание волевого критерия рассматривается С. Н. Шишковым через

понятие «непреодолимого влечения», в связи с чем он полагает более

правильной формулировку «неспособность воздержаться от совершения

деяния». Однако еѐ применение оказывается весьма проблематичным, если

учесть, что некоторые авторы к категории деяний невменяемого лица относят

не только действие, но и бездействие (Ю. М. Антонян, С. В. Бородин, 1987).

Между тем, правильное понимание содержательной стороны

психологического критерия имеет существенное значение для решения

судьбы союза «или», соединяющего пока его интеллектуальную и волевую

части. Д. Р. Лунц (1966, с. 68) этот вопрос решал однозначно, полагая, что в

случаях невменяемости характеризуемые этими признаками нарушения

психических функций существуют нераздельно и речь идѐт лишь о

преимущественном поражении той или иной стороны психической

деятельности. Аргументация им своей позиции достаточно проста:

«Поскольку психическая деятельность — это отражательная деятельность

головного мозга, то и действия человека есть результат этой рефлекторной

деятельности. Поэтому и в патологических условиях трудно допустить

изолированную, вызванную болезнью невозможность руководить своим

поведением, которая бы оставляла совершенно не затронутыми остальные

стороны психической деятельности, в первую очередь мышление. Этому

соответствует и опыт изучения психических расстройств при судебно-

психиатрической экспертизе, который показывает, что болезненные

расстройства регуляции поведения, исключающие вменяемость, служат

выражением тяжѐлых патологических нарушений всей психической

деятельности. Именно это обстоятельство является одним из показателей

тяжести психического заболевания и позволяет прийти к заключению о

невменяемости».

Уже из сказанного следует, что оценка расстройств волевой деятельности

субъекта не может осуществляться вне анализа состояния всей психической

сферы. Нечѐткость определения и соотношения понятий и возникающие в

связи с этим противоречия хорошо иллюстрирует следующий пример.

Р. И. Михеев (1983) определяет вменяемость как способность психически

здорового лица сознавать общественную опасность своих действий и

руководить ими во время их совершения в рамках данного состава

преступления. Причѐм способность осознания противоправности

(неправомерности) не входит в формулу вменяемости и не характеризует еѐ

содержание. Отсутствие, по его мнению, способности осознания

противоправности совершѐнного деяния не свидетельствует о невменяемости

лица и не исключает уголовной ответственности. И тут же страницей ниже

Р. И. Михеев утверждает нечто прямо противоположное, указывая, что

сущность вменяемости состоит в способности личности во время совершения

преступления сознавать своѐ отрицательное отношение к охраняемым

уголовным правом интересам социалистического общества.

Возникает естественный вопрос: существует ли различие между понятиями

«осознание противоправности» и «осознание отрицательного отношения к

тому, что охраняется уголовным правом». Очевидно, противоправность это и

есть нечто отрицательное по отношению к закону, а значит, осознание

противоправности и есть осознание такого отрицательного отношения. В

этом случае определения вменяемости, данные Р. И. Михеевым, являются

взаимоисключающими.

Приведѐнные примеры показательны в том отношении, что выявляют

несостоятельность попыток дать определение понятиям вне системного

подхода к анализу их объѐма и содержания, к исследованию взаимосвязи их

составных элементов. А нередко понятия просто подменяются без учѐта их

сущности.

Так, действующая парадигма невменяемости, в которой психологический

критерий именуется юридическим, создаѐт предпосылки для анализа и

определения его не только психиатрами, но и юристами. Отсюда попытка

связать его содержание с определѐнными характеристиками противоправного

деяния, как то противоправность, фактический характер, общественная

опасность. Понятие «осознание» при этом смешивается с понятием «знание»

и подменяется последним. При этом не учитывается системная природа

феномена сознания, его качественная характеристика, исключающая при

нарушении сознания возможность избирательного осознавания каких-то

отдельных характеристик совершаемых действий.

Такой подход характерен и для психиатров, полагающих возможным

признание душевнобольного вменяемым на том основании, что его деяние не

обусловлено непосредственно его болезненными переживаниями. Нечѐткость

в определении характера взаимосвязи интеллектуальной и волевой частей

психологического критерия приводит к утверждению о возможности

ситуации, когда лицо с расстройством психики осознаѐт свои действия, но не

может руководить ими (Н. П. Дубинин, И. И. Карпец, В. Н. Кудрявцев, 1982).

Наиболее завершѐнную форму подобный подход к анализу психологического

критерия невменяемости получил в попытке Р. И. Михеева (1983) выделить 4

варианта невменяемости.

При варианте А отсутствует способность осознавать свои действия и

руководить ими, т. е. интеллектуальный и волевой признаки

психологического критерия сочетаются с одним из вариантов медицинского.

При варианте Б лицо не осознаѐт свои действия при известной сохранности

волевого признака.

При варианте В отсутствует сознание общественной опасности деяния при

наличии сознания их фактического характера и сохранности волевого

признака.

И, наконец, при варианте Г сохраняется способность отдавать себе отчѐт в

своих действиях, но отсутствует способность руководить ими. В последнем

случае в качестве клинических примеров автор приводит клептоманию,

пироманию, морфинную абстиненцию, которые отсутствуют в судебно-

психиатрической практике как причина невменяемости.

При всей умозрительности этой схемы, построенной на чисто механическом

оперировании отдельными элементами психологического критерия

невменяемости, она определѐнным образом перекликается с систематикой

клинических психопатологических состояний в рамках невменяемости,

которую дают Д. Р. Лунц и Ф. В. Кондратьев.

Критическому анализу подвергает психологический критерий

Ю. С. Богомягков (1989). Он обоснованно исключает именование его

юридическим на том основании, что этот критерий указывает на

интеллектуальные и волевые способности лица, совершающего опасное

деяние. А поскольку при невменяемости идѐт речь о психически больном

субъекте, то Ю. С. Богомягков полагает правильным именовать

психологическим соответствующий критерий вменяемости. Он предлагает

прежний психологический критерий переименовать в патопсихологический,

полагая, что он показывает, каким образом болезненное состояние психики

лица влияет на его общественно опасное поведение. «При наличии этого

критерия, — утверждает Ю. С. Богомягков, — психическая болезнь лишает

лицо способности сознательно относиться к своему деянию или регулировать

своѐ поведение» (с. 108).

Из сказанного следует, что Ю. С. Богомягков также рассматривает критерии

невменяемости как рядоположные и не учитывает того обстоятельства, что

отсутствие способности отдавать себе отчѐт в своих действиях и руководить

ими есть не некая самостоятельная, а, напротив, неотъемлемая

характеристика определѐнной категории психических расстройств. Кроме

того, здесь возникает новая проблема.

Если совместить утверждение Ю. С. Богомягкова с содержательными

характеристиками психологического критерия (в традиционном понимании),

которые предлагают юристы, то патопсихологическим критерием придѐтся

именовать болезненное расстройство способности лица во время совершения

деяния понимать фактический характер и общественную опасность

совершаемых действий. Но патопсихологические признаки есть и у лиц с

пограничными психическими расстройствами, которые отнюдь не теряют

способность понимать фактический характер и общественную опасность

своих действий и признаются вменяемыми. Более того, такая способность

формально сохранена и у целого ряда душевнобольных, которые, как

указывалось выше, могут предпринимать меры защиты, планировать свои

действия и предполагать возможность наказания за содеянное.

Всѐ это свидетельствует о том, что патопсихологический критерий не

существует сам по себе, вне психиатрической нозологии и трактовать его

можно только в еѐ рамках. В противном случае к проблеме разделения

компетенций психиатра-эксперта и юриста может присоединиться проблема

разделения компетенций психиатра-эксперта и патопсихолога. Такой вывод

легко сделать из утверждения Ю. С. Богомягкова о том, что в современных

условиях собственно судебно-психиатрическая экспертиза должна быть

комплексной — судебно-психиатрической и патопсихологической.

Рассматривая содержательную сторону психологического критерия,

Ю. М. Антонян и С. В. Бородин (1987) также указывают, что

«интеллектуальный признак свидетельствует о том, что лицо, совершившее

то или иное конкретное действие, опасное для общества, не понимало

фактической стороны своих действий или не могло осознавать их

общественный смысл» (с. 114). Они возражают против мнения

В. С. Трахтерова (1923) о том, что интеллектуальный признак должен

включать противоправность деяния, как обстоятельство, которое лицо не

осознаѐт, «поскольку понимание противоправности может и не быть

результатом психического заболевания или недостатка психики, а

свидетельствовать лишь о незнании закона, что известно, не освобождает от

ответственности». Авторы полагают, что включение противоправности

наряду с общественной опасностью в интеллектуальный признак привело бы

к их противопоставлению и путанице. Однако путаница в этом вопросе

присутствует и без того. В приведѐнной выше цитате три понятия:

«неосознавание», «непонимание», «незнание», имеющие различное

содержание, используются как синонимы, что создаѐт лишь видимость

решения вопроса. Кроме того, понятия «фактическая сторона деяния»,

«общественная опасность» и «противоправность» фигурируют как

рядоположные. Это следует из смысла рассуждений по этому поводу

различных авторов, допускающих возможность раздельного осознавания

каждого из указанных элементов деяния. Но чтобы это утверждать,

необходимы доказательства, что психические расстройства могут

проявляться нарушением способности осознавания отдельных свойств

деяния, т. е. что душевнобольной не может, например, осознавать

общественный смысл деяния, но сознаѐт фактическую сторону или наоборот.

Такими доказательствами психиатрия не располагает.

Ю. М. Антонян и С. В. Бородин (1987) полагают, что с точки зрения

содержания психологический критерий имеет правовой и медицинский

аспекты, решающие одну и ту же задачу: могло ли лицо при совершении

деяния отдавать себе отчѐт в своих действиях и руководить ими. При этом

«выводы из результатов применения медицинского аспекта являются базой

для применения правового аспекта психологического критерия» (с. 116). К

сожалению, авторы не поясняют содержание этих понятий. Поэтому

приходится лишь догадываться, как соотносятся медицинский критерий

невменяемости и медицинский аспект психологического критерия. Если при

этом помнить, что при невменяемости речь идѐт об отсутствии

психологического критерия (отсутствии способности отдавать себе отчѐт…),

то остаѐтся только медицинский критерий, в котором, в таком случае, нужно

выделять правовой аспект, потому что именно медицинский критерий

становится одним из оснований признания лица невменяемым.

В другой работе Ю. М. Антонян (1990) высказывается ещѐ более

противоречиво. Так, по его мнению, если психические расстройства

«непосредственно вызывают общественно опасные поступки, минуя

психологию личности, то совершивший их должен считаться невменяемым,

ибо именно в психологии «хранятся» его возможности оценивать и

контролировать свои действия» (с. 47). И вместе с тем, Ю. М. Антонян

полагает, что «…при любом психическом расстройстве, даже при

выраженном психозе или стойком психическом дефекте, одновременно

сосуществуют психическая патология и нормальное психическое

функционирование» (с. 48). После такого утверждения остаѐтся только

установить, что же именно определяет способность осознавать свои действия

и руководить ими.

Естественно, что юристы не могли самостоятельно разрешить существующие

здесь спорные вопросы, а лишь интерпретировали позицию психиатров.

Однако неудовлетворѐнность содержательной стороной психологического

критерия невменяемости высказывают и психиатры. Ф. В. Кондратьев (1983)

полагает, что психологический критерий по своему содержанию излишне

сконцентрирован на непосредственной невозможности лица понять свои

действия, невозможности их предотвратить. «Даже больных с психозами, —

указывает Ф. В. Кондратьев, — не характеризует тотальная неправильность

всего поведения; многие их действия могут быть социально правильными, а

социально опасные достаточно психологически понятными» (с. 16). Такой

постановкой вопроса Ф. В. Кондратьев вплотную подходит к решению

вопроса о содержательной стороне психологического критерия и почти

определяет его наиболее существенный элемент — самосознание, о чѐм в

своѐ время писал ещѐ В. Х. Кандинский (1890).

Ф. В. Кондратьев (1983) пишет о патологически искажѐнной ориентации

места и роли своего «Я» в системе социальных связей и тем самым указывает

на главное нарушение, лежащее в основе любого психического расстройства.

Однако затем в своѐм понимании невменяемости он несколько отходит от Я-

концепции, предлагая невменяемым признавать лицо, «совершившее деяние,

обусловленное болезненным нарушением способности организовать своѐ

поведение в соответствии с социально-психологическими обстоятельствами»

(с. 17). Эта формула очевидно шире законодательной, поскольку включает в

круг невменяемых лиц таковых, которые страдают непсихотическими

формами психических расстройств, при которых поведение также

дезорганизуется и не соответствует «социально-психологическим

обстоятельствам», что и лежит в основе собственно диагностики этих

расстройств.

Различная трактовка экспертами сущности юридического (психологического)

критерия невменяемости обусловливает, по мнению Ю. Л. Метелицы (1992),

расхождение экспертных заключений. Неясность формулы «невозможность

отдавать себе отчѐт в своих действиях…» он видит в отсутствии критериев

степени, с какой человек должен быть неспособен к произвольной регуляции

своего поведения, чтобы быть признанным невменяемым. Таким образом,

акцентируется внимание только на количественном отличии признаков,

определяющих вменяемость–невменяемость.

Б. В. Шостакович (1993) полагает, что современное изложение формулы

невменяемости не несѐт в себе однозначной содержательной трактовки и

указывает на два варианта понимания юридического (психологического)

критерия. Первый — традиционное понимание его как толкователя

медицинского критерия, когда «учитываются только психопатологические

изменения отдельных сторон психики, причѐм не всегда напрямую связанные

с состоянием сознания и воли». Второй — когда «юридический критерий

предполагает в первую очередь изменение сознания и волевого контроля

поведения, который может быть нарушен вследствие каких-либо

психических расстройств». Автор не пытается как-либо сопоставить эти

позиции, хотя очевидно, что в обоих случаях речь идѐт о взаимоотношении

медицинского и психологического критериев.

В. П. Котов и М. М. Мальцева (1983) полагают, что общая форма, в которой

психологический критерий сформулирован в законодательстве, затрудняет

его прямое и доказательное использование. Преодоление этого недостатка

возможно, по их мнению, если при решении вопроса о способности отдавать

себе отчѐт в своих действиях или руководить ими прибегать к оценке более

частных, конкретных компонентов психологического критерия, а именно

«шире использовать данные о фактической адаптированности пациента,

уровне его трудовой деятельности и степени сохранности коммуникативной

функции» (с. 25).

Тем самым авторы предлагают использовать в судебной психиатрии

концепцию функционального диагноза, разработанную во врачебно-трудовой

экспертизе, с известной поправкой на специфику экспертизы судебно-

психиатрической. Этим целям призвано служить и углублѐнное

экспериментально-психологическое исследование, призванное «показать

степень поражения одних и сохранности других психологических функций, а