Первомайский В.Б. Невменяемость
Подождите немного. Документ загружается.
душевная болезнь» в случае глубоких ремиссий и выздоровления при
процессуальных заболеваниях. При этом если сформировались новые
особенности личности, именуемые психопатоподобными, то это именно
психопатические особенности и если они в силу выраженности определяют
невменяемость субъекта, то медицинский критерий должен трактоваться как
иное болезненное состояние. Ф. В. Кондратьев пишет: «Гораздо важнее
данное положение о «новом здоровье», когда речь идѐт о вменяемости: при
отсутствии юридического (психологического — В. П.) критерия не должно
быть указаний на «хроническую душевную болезнь» как медицинский
критерий, его в этих случаях вообще уже нет» (с. 18).
Таким образом, констатация хронической душевной болезни оказывается
констатацией неспособности лица отдавать себе отчѐт в своих действиях и
руководить ими, т. е. объѐмы этих понятий в основной своей части
совпадают.
Приведѐнные точки зрения показывают, что исследовательская мысль не
может вырваться за пределы противоречия, состоящего, с одной стороны, в
утверждении органического единства медицинского и психологического
критерия, с другой же — в поиске последовательности их диагностики.
Иными словами, дискутируется вопрос о том, что раньше устанавливается —
психологический или медицинский критерий, хотя его решение кроется в
устранении непосредственно самого противоречия.
История формирования и динамики взглядов на проблему невменяемости
подтверждает предположение, что без определения объѐма и содержания
медицинского и психологического критерия невозможно решить вопрос об
их взаимоотношении.
Глава 4
ПРОБЛЕМА ПРЕДЕЛОВ КОМПЕТЕНЦИИ ПСИХИАТРА-
ЭКСПЕРТА
«Естественно, любое
смешение функции судьи и
врача может легко привести
к нежелательным
последствиям…»
Хэар Р. Философские основы
этики психиатрии // Этика
психиатрии. — Киев:
Сфера, 1998. — С. 43.
1. Формирование взглядов на объём компетенции психиатра-эксперта при
решении вопросов вменяемости–невменяемости
До введения полного психологического критерия невменяемости вопрос о
разграничении компетенций юриста и психиатра, казалось бы, решался
просто: психиатр определял наличие психического расстройства, а юрист
решал вопрос о вменении (виновности и ответственности). Таким образом,
граница, разделяющая их компетенции, проходила между душевным
заболеванием (медицинским критерием) и виной.
С введением полного психологического критерия, разместившегося между
медицинским критерием и виной, естественно возник вопрос: проводить ли
границу справа или слева от него. Иными словами — относить ли
психологический критерий к компетенции психиатра или юриста. Для
психиатров, отстаивавших этот критерий, вопроса здесь не существовало.
Ведь речь шла об определении душевного заболевания и установлении
степени его выраженности, уничтожающей способность ко вменению.
Естественно, что это должны были делать психиатры. Именно в этом смысле
В. Х. Кандинский отличал врача от эксперта, который производит
умозаключение с целью приведения судьи к правильному применению
закона. Врач же, по его мнению, сообщает факты и в связи с этим может быть
только свидетелем. В. П. Сербский также полагал, что врач-эксперт не может
ограничиваться только определением существования душевного
расстройства, в его непосредственную задачу входит и определение
способности ко вменению.
Более того, скорее доминировала обратная сторона проблемы разграничения
компетенций. Введение психологического критерия обосновывалось
необходимостью общего подхода психиатров и юристов к решению вопросов
вменяемости. В связи с этим В. Х. Кандинский (1890) отмечал: «Но чтобы не
затруднять судей в применении закона, мы, врачи, необходимо должны
понимать выражения законом усвоенные одинаково с юристами; иначе нам
не трудно впасть и в прямое противоречие» (с. 9). Именно в этом и состояла
проблема.
В работах того времени наиболее употребительными были понятия
«способность ко вменению», отражавшее определѐнное психическое
состояние субъекта, и «вменение» как юридическая процедура признания
лица виновным и ответственным. Такое разграничение понятий достаточно
чѐтко разделяло и компетенции психиатра и юриста. Однако наряду с двумя
указанными, и психиатры, и юристы применяли понятие «вменяемость–
невменяемость», возникшее, видимо, в силу действия объективных законов
словообразования и соединившее в себе понятия «способность» и
«вменение» не только по форме, но и по содержанию. Причѐм способность
ко вменению и вменяемость нередко использовались как синонимы. Так
В. Х. Кандинский (1890) отмечал: «…в вопросе о невменяемости прежде
всего важно определение самого понятия «невменяемость» или «способность
ко вменению» (с. 8).
В последующем понятие «способность ко вменению» оказалось
вытесненным понятием «вменяемость–невменяемость». В результате
определение психологического критерия ассоциировалось с определением
вменяемости–невменяемости и они воспринимались как эквивалентные
категории. Определяя психологический критерий, психиатр-эксперт
определял тем самым вменяемость–невменяемость, предрешая вывод суда,
которому оставалась лишь формальная функция вменения (невменения) по
соответствующему заключению эксперта, с которым суд мог лишь
согласиться. Далее будет дана детальная аргументация этого тезиса.
Введение психологического критерия в судебно-психиатрическую практику
наглядно показало, насколько тонка грань, разделяющая юриста и психиатра,
который всѐ более превращался в научного судью. Не случайно поэтому
вопрос о разграничении их компетенций и возможности оценки заключения
эксперта судом был поднят В. П. Сербским уже в 1893 г. на V съезде
Общества русских врачей и затем в 1905 г. на II съезде Отечественных
психиатров, где подвергся бурному обсуждению.
В докладе «О судебно-психиатрической экспертизе» и в докладе по
Законодательству о душевнобольных В. П. Сербский (1907) настойчиво
проводил мысль о том, что определение способности ко вменению входит в
компетенцию психиатра-эксперта. Он указывал, что прежде чем вменять, суд
должен убедиться, можно ли данное лицо считать способным ко вменению
или нет. Именно этот вопрос, по мнению В. П. Сербского, и разрешает
психиатр-эксперт и при разрешении его в отрицательном смысле нет места
никаким другим доказательствам, которые могли бы составить предмет для
обсуждения судей по внутреннему убеждению. Казалось бы, позиция
бесспорна. Однако именно она составила предмет дискуссии по докладу.
А. А. Говсеев (1907) увидел суть доклада В. П. Сербского в стремлении
расширить компетенцию психиатрической экспертизы и в круг обязанностей
психиатра включить не только вопрос о душевном состоянии обвиняемого, о
состоянии его умственных способностей, воли и чувства в момент
совершения преступления, но и вопрос о вменении. По его мнению это
означало, что психиатр будет отвечать не на вопрос, чем был больной, а
следует ли его наказывать.
А. Г. Розенель (1907) прямо предложил, чтобы врачу эксперту было
разрешено касаться вопроса о вменяемости. Возражения В. П. Сербского
А. А. Говсееву сводились к тому, что тот не различает способность ко
вменению и вменение. «Здесь не место и не время указывать на коренное и
крупное различие этих понятий», — подчеркнул В. П. Сербский (1907,
с. 161). К сожалению, эти различия так и не были указаны, стороны остались
при своѐм мнении, а проблема пределов компетенции осталась
неразрешѐнной.
Между тем этот вопрос имел не только теоретическое, но и большое
практическое значение, поскольку касался роли заключения эксперта в суде и
возможности его оценки юристами. Характерно, что позиция В. П. Сербского
и в этом вопросе была достаточно категорична. Она нашла отражение в п. 10
Постановления «О положении врача-эксперта на суде», утверждавшем, что
проверка и оценка заключения экспертов доступна суду только с формальной
стороны.
В докладе на съезде В. П. Сербский (1907) указывал: «Проверять и оценивать
мнение эксперта, признавать его правильным или неправильным может
только тот, кто лучше эксперта знает дело. Если судьи настолько сильны в
познании медицинских вопросов, что могут проверять заключение
специалистов, то совершенно непонятно, почему законодатель заставляет их
обращаться к экспертам и спрашивать у них то, что должно быть хорошо
известно им самим. Если же судьи в этих вопросах несведущи, то каким же
путѐм они могут обсуждать и критиковать решение сведущих людей? Ведь
можно более чем сомневаться в достаточности внутреннего убеждения для
решения научных вопросов» (с. 140). В. П. Сербский полагал, что при
разногласии экспертов может быть только новая экспертиза, проведѐнная
лицами, наиболее заслуживающими доверия.
Эта точка зрения вступала в противоречие с позицией юристов, полагавших,
что экспертиза не должна иметь предустановленной силы, т. к. она входит
наряду с другими доказательствами в материал, подлежащий обсуждению
судей по внутреннему убеждению. В. П. Сербский полагал неприменимым
это к психиатрической экспертизе, хотя и утверждал, что обязательность
заключения экспертов является логической, а не полицейской, и в выводах
науки нет и не должно быть ничего принудительного. В подтверждение
своей мысли он приводит высказывание А. Ф. Кони: «Критика мнения
экспертов, при их единогласии, может касаться лишь внешнего противоречия
его с другими точно доказанными обстоятельствами дела, а не внутреннего
научного содержания экспертизы, если только она произведена в условиях,
гарантирующих правильность приѐмов и лицами компетентными» (с. 142).
На это А. А. Говсеев возразил, что вопрос о вменении не есть научный факт и
поэтому он всегда остаѐтся вне границ работы психиатра.
При изучении этих материалов обращает на себя внимание отсутствие
предварительного согласования сторонами своих исходных позиций. В связи
с этим нельзя исключить, что дискутирующие стороны вкладывали
различное содержание в одни и те же понятия. Поэтому остались неясными и
объѐм, и содержание понятий «способность ко вменению», «вменение»,
«вменяемость». К сожалению, тогда никто не обратил внимания на мнение,
высказанное П. Д. Максимовыми (1907), которое как нельзя лучше отражает
и ныне существующее в этом вопросе положение. Он утверждал: «При
требовании заключения о состоянии умственных способностей подсудимого
существует презумпция, что данное преступное деяние совершило именно то
лицо, о котором даѐтся заключение, и что квалификация преступного деяния
сделана судебным следователем правильно. Такая презумпция ставит
эксперта в тяжкое положение» (с. 155). Тем более что с указанием на
ненормальность умственных способностей обвиняемого расследование факта
преступления приостанавливается и дело ограничивается собиранием
сведений по таблице, требуемой циркуляром.
Интересна позиция С. С. Корсакова относительно объѐма компетенции
психиатра-эксперта. Она несколько отличалась от позиции
В. Х. Кандинского. Подчѐркивая, что вопрос о невменяемости есть вопрос
юридический, С. С. Корсаков полагал, что «дело юриста указать и
установить, какими свойствами должен обладать человек, чтобы деяние ему
было вменено или какие недостатки должны быть в человеке, чтобы
совершивший преступление или проступок, мог считаться неответственным
за свое деяние» (с. 607). Далее С. С. Корсаков указывает, что психиатр
«должен произвести врачебное исследование обвиняемого, сопоставить
результаты исследования с обстоятельствами дела и, устранив себя от роли
судьи, к которой он не подготовлен, обсудить вопрос, держась строго
научной почвы, с чисто медицинской точки зрения и высказать своѐ мнение о
психическом и физическом состоянии данного лица, указав при этом, как те
или другие патологические особенности его могут влиять на понимание
совершаемого и на акт выбора». Могут, а не повлияли, как это решается
экспертом на сегодняшний день.
В этой фразе отражено стремление как можно чѐтче разделить компетенции
психиатра и юриста. Очевидно, что при таком подходе заключение эксперта
не могло иметь окончательный характер. Такой вывод следует из позиции
С. С. Корсакова, высказанной им на одном из заседаний Московского
юридического общества. В дискуссии по поводу того, является ли
заключение эксперта окончательным, С. С. Корсаков отметил, что несмотря
на случаи, когда суд не вполне понимал экспертов, «он лично не желал бы
принять на себя роль лица, решение которого как судьи было бы
окончательно» (с. 753). Здесь же он заметил, что суд высказывается не о
душевном состоянии, а о значении экспертизы как одного из доказательств.
Допускал С. С. Корсаков и возможность несовпадения медицинского и
юридического взгляда на ответственность лица в том или ином состоянии.
Исследования первой половины 20 века ничего принципиально нового в
решение этой проблемы не внесли. В своей монографии Д. Р. Лунц (1966)
посвятил целую главу вопросу о пределах компетенции психиатра-эксперта в
связи с решением вопроса о вменяемости–невменяемости. На момент еѐ
написания большинством отечественных судебных психиатров вопрос
решался однозначно в пользу не только возможности, но и необходимости
вынесения экспертом заключения о вменяемости–невменяемости субъекта.
Считая такое решение весьма актуальным для практики, Д. Р. Лунц указывал,
что хотя проблему пределов компетенции относят обычно к области
процессуального права, правильное решение его может быть дано только на
основе анализа проблемы невменяемости. Анализ же этой проблемы не
оставлял, казалось бы, никаких сомнений в праве эксперта давать заключение
о невменяемости. Это понятие, согласно установившейся точке зрения,
исчерпывалось двумя критериями: медицинским и психологическим,
который именовался ещѐ и юридическим. Поэтому все попытки провести
границу между компетенциями психиатра-эксперта и юриста через любое из
этих понятий или между ними оказывались явно несостоятельными.
Ограничение компетенции эксперта определением медицинского критерия,
т. е. дачей заключения о психическом состоянии испытуемого во время
совершения противоправного деяния через развѐрнутый психиатрический
диагноз не делало проблему более ясной ввиду двух обстоятельств.
Во-первых, из практики известно, что при целом ряде психических
расстройств заключение о невменяемости однозначно определяется
диагнозом. И в этом случае отказ эксперта от термина «вменяемость»
выглядит как маскировка фактического решения об этом. Суд в таком случае
будет вынужден задавать дополнительные вопросы, пока не получит
необходимое заключение.
Во-вторых, попытка провести границу между медицинским и
психологическим критерием противоречит принципу их неразрывного
единства. В силу этого, определив психическое расстройство, эксперт как бы
оставляет суду определять его степень, чем заставляет юристов выходить за
пределы их компетенции. Если же и медицинский, и юридический критерий
определяет психиатр, то отказ от термина «невменяемость» на том
основании, что он является юридическим, Д. Р. Лунцу (1966) представляется
игрой в понятия, ибо невменяемость исчерпывается этими двумя критериями
(с. 93).
Так, Д. Р. Лунц утверждает: «Будет ли психиатр-эксперт писать слово
«невменяемость» или указывать, что в данном случае болезнь исключала
способность отдавать себе отчѐт в своих действиях и руководить ими (чего
требуют некоторые юристы-процессуалисты), не имеет принципиального
значения. Это скорее спор о словах, так как окончательное решение вопроса
о вменяемости принадлежит суду» (с. 220). Интересно отметить, что точно
такое же обвинение предъявляют в последнее время юристы психиатрам,
которые, по их мнению, вместо того, чтобы изменить действующую
инструкцию и вывести определение вменяемости за пределы своей
компетенции, делают попытки низвести серьѐзную проблему до уровня спора
о терминах (Б. Протченко, А. Рудяков, 1989, с. 54).
Такой же позиции придерживался И. К. Шахриманьян (1961), который
указывал, что психиатры-эксперты обязаны руководствоваться и
медицинским, и юридическим (психологическим) критериями
невменяемости, но исключал возможность применения ими термина
«невменяемость».
При таком ходе мысли нетрудно сделать вывод, что эксперт решает тот же
вопрос, что и суд, только предварительно, т. е. выступает как
предварительный судья. И в связи с этим у оппонентов, как указывает
Д. Р. Лунц (1966), оставался ещѐ один весомый аргумент, состоявший в том,
что «заключение о вменяемости или невменяемости предполагает тем самым
констатацию совершения обвиняемым инкриминируемого ему деяния. А,
следовательно, говорят защитники этого аргумента, в стадии
предварительного и судебного следствия о вменяемости или невменяемости
говорить нельзя, так как может оказаться, что преступление совершено не
было или было совершено кем-либо другим» (с. 92). Кстати, именно этот
аргумент был приведѐн П. Д. Максимовым на II Съезде отечественных
психиатров в 1905 г. и был оставлен тогда без внимания.
Это возражение представилось Д. Р. Лунцу формальным, поскольку, как он
полагал, «советское право, а, следовательно, и судебная психиатрия чѐтко
отличает научное заключение экспертов от решения судей по вопросу о
вменяемости, выносимого не в подготовительном, а в судебном заседании»
(с. 93).
Таким образом, очевидно, что граница компетенций психиатра-эксперта и
юриста превращалась в линию, разделяющую заключение экспертов о
вменяемости–невменяемости и решение судей по этому поводу. Д. Р. Лунц
(1966) полагал, что «заключение психиатров-экспертов о вменяемости или
невменяемости отнюдь не является вторжением в права судьи, так как
перечисленные выше обстоятельства и факты познаны наукой с помощью
научных (в данном случае психиатрических) приѐмов. Их-то и надлежит
оценить суду с точки зрения их обоснованности, научной убедительности,
соответствия иным материалам дела и т. п. Суд оценивает все заключения
психиатров-экспертов как источник доказательства и на основе этой своей
оценки принимает решение о вменяемости или невменяемости обвиняемого»
(с. 95).
О каких же фактах и обстоятельствах идѐт речь в этой цитате? Это симптомы
психических заболеваний, их тяжесть и влияние на поведение лица во время
совершения правонарушения и в период экспертизы. По мнению Д. Р. Лунца,
именно с этими фактами и явлениями, как с доказательствами, имеют дело
судебно-следственные органы и задача научной экспертизы помочь им в
познании этих фактов и явлений.
Однако все ли они познаются с помощью психиатрических приѐмов? Если
такое утверждение справедливо в отношении симптомов психических
заболеваний, их тяжести, влияния или, вернее, отражения в поведении лица в
период экспертизы, то факт совершения данным лицом правонарушения и
все материалы, содержащие сведения о поведении лица во время его
совершения, добываются отнюдь не с помощью психиатрических приѐмов.
Кроме того, как видно из материалов дискуссии на II съезде отечественных
психиатров, проблема пределов компетенции эксперта тесно связана с
проблемой оценки его заключения судебными органами. Ведь совершенно
очевидно, что если граница компетенций проходит через заключение о
вменяемости–невменяемости, разделяя его значение как научного вывода от
того значения, которое заключение приобретает как решение суда, то
последний превращается в инстанцию, утверждающую решение экспертов и
придающую ему законную силу.
Это означает, что если в заключении экспертов указано, что данное лицо
следует признать в отношении инкриминируемого деяния невменяемым, то
опровергнуть это заключение может только другая экспертиза. Суду же не
остаѐтся ничего иного как согласиться с одним из заключений. Тем самым
суд фактически не принимает своѐ решение, а превращает решение эксперта
в решение суда.
Для большей точности следует указать, что первым с заключением эксперта
о невменяемости соглашается следователь и прокурор (ст.ст. 417, 418 УПК
Украины). После этого дело направляется в суд для применения
принудительной меры медицинского характера. Следуя этой логике, дело
вменяемого лица должно было бы направляться в суд не для установления
виновности, а сразу для выбора меры наказания. Поэтому, чтобы вывод о
вменяемости–невменяемости был выводом суда, нужно чтобы он был
следствием соответствующего умозаключения суда, а не экспертизы.
Экспертное же заключение должно играть роль одной из предпосылок, на
базе которых строится судом окончательный вывод.
В связи с этим нельзя не указать ещѐ на два существенных момента,
непосредственным образом связанных с обсуждаемой проблемой. Это вопрос
о категоричности заключения эксперта и его истинности. Может ли и должно
ли экспертное заключение носить категорический характер до того, как все
обстоятельства и материалы, послужившие основой для него, будут
исследованы судом и приняты как доказательства? Насколько заключение
эксперта о психическом состоянии субъекта и его вменяемости во время
совершения правонарушения соответствует его истинному состоянию в то
время, если оценка его производится ретроспективно на основании
материалов и показаний, достоверность и правдивость которых эксперт не
вправе ни устанавливать, ни оспаривать?
Эти аспекты экспертного заключения ещѐ требуют своего детального
исследования. Пока же видно, что точка зрения о вторжении эксперта в
область юридических норм при вынесении заключения о вменяемости–
невменяемости не может быть просто отвергнута утверждением о чѐтком
отличии научного заключения экспертов от решения судей. Вместе с тем
следует признать, что введение в компетенцию психиатра-эксперта решения
вопроса о вменяемости находилось в полном соответствии с принятым как
судебной психиатрией, так и юстицией толкованием этого понятия и
господствовавшим представлением о его объѐме и содержании.
Этот вопрос считался теоретически успешно разрешѐнным, а позиция
некоторых экспертов не давать заключение о вменяемости — ошибочной
(Вопросы судебно-психиатрической экспертизы, 1955). Эта установка нашла
отражение в «Инструкции о производстве судебно-психиатрической
экспертизы в СССР» 1954 и 1970 годов и в документах Верховного Суда
СССР, который указал, что заключение судебно-психиатрической
экспертизы, не содержащее ответа на вопрос о вменяемости во время
совершения правонарушения, не может быть признано доказательством по
делу (Бюллетень…, 1961).
Установившаяся практика видимо, удовлетворяла психиатров-экспертов. Во
всяком случае, с момента обоснования этой позиции Д. Р. Лунцем судебными
психиатрами не предпринималось серьѐзных попыток исследовать проблему
разделения компетенций психиатра-эксперта и юриста в уголовном процессе.
Дальнейшие исследования в этой области принадлежат преимущественно
юристам. Однако и среди них отсутствовало единство взглядов вплоть до
наличия взаимоисключающих позиций. Актуальность же этой проблемы
нарастала по мере накопления в судебной практике артефактов, связанных с
осуждением невиновных лиц, которых эксперты признали вменяемыми и,
напротив, направлением на принудительное лечение психически здоровых,
признанных экспертами невменяемыми (Право и психиатрия, 1991).
Такие факты свидетельствовали, с одной стороны, о «беззащитности» суда
перед заключением эксперта, когда, назначив экспертизу, суд так или иначе
был вынужден соглашаться с заключением экспертов, не имея реального
инструмента проверки его достоверности. С другой — об отсутствии
надѐжных гарантий истинности экспертного заключения и его защищѐнности
от возможных ошибок следствия и суда.
Иными словами, юристы и психиатры оказались взаимно зависимыми от
ошибок другой стороны, при отсутствии эффективного механизма их
нейтрализации. Потребность же в этом привлекала внимание к проблеме
невменяемости. И чем более глубоко она исследовалась, тем более
очевидным становилось, что успешное решение вопроса о пределах
компетенции психиатра-эксперта находится в полной зависимости от
выяснения взаимоотношения понятий «вменяемость» и «виновность»,