Пассмор Дж. Сто лет философии
Подождите немного. Документ загружается.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
штейн в своем «Трактате» мог бы выразить область высказывания как конъюнкцию
атомарных высказываний — сравнение областей было для него делом простого «пересчета»
атомарных высказываний. Нил, напротив, допускает, что пропозициональная функция, такая, как
«быть яблоком», оставляет открытой бесконечную область возможностей, т. е. нет предела
возможным способам описания яблока. Но, как он пытается доказать, — и в этом месте его
доказательство очень абстрактно и сложно — эти возможности можно сгруппировать в
подобласти так, чтобы в принципе стало возможным сравнивать множество альтернативных
способов быть яблоком с множеством альтернативных способов быть, скажем, червивым. Он
признает, что такое распределение по группам возможно в условиях, которые обычно не имеют
места; но, отмечает он, его задача состоит в определении вероятности; он не претендует на то, что
всегда знает, как ее измерить.
Согласно Нилу, пределы области пропозициональной функции устанавливаются
логическими и научными законами; только принципы определяют, какие возможности Р оставляет
открытыми, а с какими он несовместим. Бессмысленно, заключает Нил, говорить о «вероятности»
законов природы. Хотя именно законы природы определяют вероятность, сами они никоим
образом не являются вероятными или невероятными.
Конечно, признает Нил, иногда мы приписываем вероятность гипотезе, т. е.
высказыванию, являющемуся, как мы предполагаем, законом природы. Но делая это, утверждает
он, мы используем не понятие вероятности, предполагаемое при вычислении шансов, а
совершенно другое понятие, о чем свидетельствует тот факт, что мы не можем в здравом уме
приписывать численные значения «вероятности» гипотезы. Поэтому, полагает он, было бы лучше
говорить о «приемлемости», а не о «вероятности» гипотезы. Центральный вопрос индукции
можно тогда сформулировать так: при каких условиях гипотеза является «приемлемой», т. е. при
каких условиях рационально использовать ее на практике, как если бы она была принципом?
Согласно Нилу, гипотеза «приемлема», если мы получаем ее с помощью «индуктивной
стратегии», т. е. путем обобщения частот, открытых нами в ходе нашего опыта (так, пусть мы не
знаем ни одного X, который не был бы Y, в этом случае индуктивная стратегия даст нам
утверждение, что все X есть Y), и если одновременно тщательно отслеживаем любые данные
опыта, которые могли бы говорить против наших обобщений. Это последнее условие
свидетельствует о значительном влиянии Поппера. Но как — могли бы мы спросить — можно
обосновать саму эту стратегию? По мнению Нила, это можно сделать, доказав, что для нас она
наилучшая стратегия, если мы хотим — а мы действительно хотим — предсказывать будущее
46
.
Работа Нила выполнена исключительно в духе Кука Уилсона. Р. Б. Брейтуейт, напротив, и
по интересам, и по взглядам — типичный представитель Кембриджа. В своем «Научном
объяснении» он обсуждает очень много методологических вопросов; например, он пытается
доказать, в противовес Нилу, что законы природы только потому обладают присущей им
необходимостью, что выполняют особую роль в структуре научных систем; кроме того, он
подробно рассматривает использование «моделей» в на-
328
учной теории. Но мы должны сосредоточить наше внимание на его анализе вероятности и
индукции.
Важная особенность книги Брейтуейта состоит в том, что она выводит на философскую
арену работы по статистике, выполненные школой Неймана—Пирсона, вместе с «теорией игр»,
разрабатываемой под влиянием этих работ
47
. Рассматривая проблему, как можно доказать или
опровергнуть предложения о вероятности, Брейтуейт утверждает, что для таких предложений
можно сформулировать «правило отклонения» («k-правило»), правда с тем условием, что это
отклонение никогда не бывает окончательным; с этой точки зрения, если мы отклоняем какую-то
вероятностную гипотезу, то всегда делаем это с оговоркой, что последующий опыт может
заставить нас вернуться к ней. Тот факт, что предложения о вероятности можно временно
отклонить, сохраняет их эмпирический характер, — на Брейтуейта явно оказал влияние Поппер.
Как устанавливает «k-правило», гипотеза, согласно которой а является b с вероятностью р,
должна быть отклонена, если и только если при и наблюдениях за а число встретившихся b
меньше или больше р на величину, являющуюся функцией от небольшого по величине числа к.
Какое значение следует приписать к — нельзя определить в рамках исчисления вероятностей;
когда гипотеза представляет большой практический интерес, мы присваиваем к очень маленькое
значение, и поэтому гипотеза будет отклонена только в том случае, если процент встретившихся b
в проведенных п наблюдениях за а будет отличаться от р на очень большую величину. Когда же
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
гипотеза представляет лишь теоретический интерес, мы присваиваем к очень большое значение.
Таким образом «этические» интересы, т. е. соображения относительной важности гипотезы,
вторгаются в самую сердцевину принимаемого решения о ее отклонении. Только при помощи
таких соображений, продолжает Брейтуейт, мы можем выбрать между альтернативными
гипотезами, когда ни одну из них нельзя опровергнуть на основе «k-правила».
Это не означает, что выбор между гипотезами является произвольным; в принципе можно,
полагает Брейтуейт, вычислить, что мы приобретем или потеряем, приняв какую-то конкретную
гипотезу. Наш выбор будет рациональным, если мы выберем самую выгодную гипотезу. Поэтому
в конечном счете не чистая логика, а польза должна направлять наш выбор; но даже соображения
пользы смогут направлять нас только в том случае, если мы окажемся в состоянии математически
сравнивать относительную полезность альтернативных гипотез
48
.
Глава 18. ВИТГЕНШТЕЙН И ФИЛОСОФИЯ ОБЫЧНОГО
ЯЗЫКА
В предисловии к «Трактату» Витгенштейн самонадеянно заявил: «Истинность мыслей,
сообщенных здесь, кажется мне неуязвимой и полной». «Я придерживаюсь того мнения, — сказал
он далее, — что эти проблемы в основных моментах окончательно решены». Поэтому не должно
вызывать удивления, что он забросил философию на несколько лет. Инженер сделался
философом, чтобы осушить то, что казалось ему болотом. Эта задача была решена, добавить было
нечего.
В годы молчания, однако, коллеги не оставили его в полном одиночестве. Рамсей и
Брейтуейт разыскали его в его австрийском уединении, и некоторое время он поддерживал тесные
контакты со Шликом и Вайсманом*. Примерно в 1928 г. его интерес к философии вновь
оживился. Возможно, стимулом послужили лекции Брауэра, посвященные основаниям
математики — тому комплексу проблем, что первоначально и привел Витгенштейна в
философию. В 1929 г. он вернулся в Кембридж.
Статья «Логическая форма» — последнее публичное изложение Витгенштейном взглядов,
которые он впоследствии безоговорочно осудил, — была опубликована в «Proceedings of the
Aristotelian Society» (в дополнительном томе) в том же 1929 г. Философия, доказывал он там,
пытается построить некий «идеальный язык» — язык, где все термины точно определены и
предложения недвусмысленно обнаруживают логическую форму тех фактов, на которые они
указывают; такой совершенный язык должен основываться на атомарных предложениях;
важнейшей проблемой философии является описание структуры этих атомарных предложений.
Последующие сочинения Витгенштейна во многом представляют собой реакцию против этой
расселовской по духу «философии логического атомизма»
1
.
Витгенштейн пришел к выводу, что философы ошиблись, попытавшись в своих
исследованиях подражать ученым (о чем свидетельствует само выражение «логический
атомизм»); вот почему они пытались формулировать строгие определения и открыть истинные,
пусть и необычайно абстрактные, универсальные предложения. Когда, например, Сократ просил
Теэтета сказать, что такое знание, а Теэтет приводил в ответ разные слу-
* По словам Витгенштейна, беседы с Рамсеем пробудили его от догматической дремоты. Однако мы
можем только догадываться о содержании их дискуссий; впрочем, следует отметить, что и в последних
сочинениях Рамсея, и в «Философских исследованиях» явственно различима прагматистская жилка.
Профессор Д. Э. Т. Гаскинг поделился со мной предположением, что Рамсей мог также обратить внимание
Витгенштейна на некоторые мысли о науке, высказанные в книге Н. Кэмбелла «Физика: Начала». Сам
Витгенштейн говорит, что серьезное влияние оказали на него и критические замечания экономиста П.
Сраффы (я не знаю, в каких отношениях).
330
чаи, в которых мы обычно говорим, что «обладаем знанием», Сократ отказался принять
его ответ даже за отправную точку; меньшее, чем попытка установить «сущность знания» в форме
строгого определения, Сократа не удовлетворило бы. Однако такое строгое определение,
доказывает Витгенштейн, невозможно и нежелательно.
Конечно, мы можем сделать определения строгими, произвольно постановив не считать
это или то «подлинным знанием»; но поступать так, полагает Витгенштейн, значит совершенно
неверно понимать природу философской проблемы. В философских целях, чтобы найти выход из
лабиринта головоломок, который философы привыкли называть «теорией познания», мы должны
предпринять подробное конкретное исследование ситуаций, в которых философы действительно
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
употребляют слово «знание», — тех ролей, какие оно играет в обычном, повседневном языке, а не
в очищенном, в высшей степени рафинированном языке. Эти различные роли, согласно
Витгенштейну, невозможно суммировать в краткой формуле, в неком «строгом определении»:
слова, интересующие философов, — это «мастера на все руки», берущиеся за самые разные
работы, но не имеющие строго определенных обязанностей. (Их полной противоположностью
является, например, слово «литий», выполняющее жестко очерченную специальную функцию.)
Но мы можем спросить: если не посредством формального определения, то как эти
различные способы употребления слова «знание» связаны друг с другом? Витгенштейн призывает
нас обратиться к конкретному случаю и посмотреть, как могут быть связаны между собой
различные употребления слова, не описывающиеся посредством единой всеобъемлющей
формулы. Возьмем, например, слово «игра». Настольные игры имеют много сходств с
карточными, но лишь некоторые из этих сходств (например, жестко заданные правила)
характерны и для футбола; хороводы с приговорами имеют нечто общее с футболом, но что у них
общего с шахматами? В результате, доказывает Витгенштейн, «мы видим сложную сеть сходств,
частично покрывающих друг друга и пересекающихся: иногда это общие сходства, иногда —
совпадения в частностях». Такую сеть он называет «семьей»
2
. «Сущность» игры состоит в этих
сложных, переплетающихся способах употребления слова «игра», — это заключение Витгенштейн
кратко выражает в следующем афоризме: «Сущность выражается грамматикой; грамматика
говорит нам, какого рода объектом нечто является».
Слово «грамматика» играет здесь инструментальную роль; в «Философских
исследованиях» используются другие слова, такие, как «языковая игра» и «критерий». Читатели
— а тем более интерпретаторы — чувствуют замешательство, поскольку Витгенштейн не считает
нужным разъяснить, как он употребляет эти выражения*. Отсутствие объяснения, оправданное
или неоправданное, есть прямое следствие витгенштейновского понимания философии. Точные
определения придали бы философии вид отрасли нау-
* Ср. комментарий Мура: «Я по-прежнему думаю, что он употреблял выражение "грамматические
правила" не в обычном смысле, и я по-прежнему не способен составить сколько-нибудь четкого понятия о
том, как он его употреблял». И Малкольма: «С некоторой неохотой я дерзну остановиться на понятии
"критерий", труднейшей части философии Витгенштейна». См.: Albritton R. On Wittgenstein's Use of the Term
«Criterion» // JP, 1959; Wellman С. Wittgenstein's Conception of a Criterion // PR, 1962: Garver M., et al.
Wittgenstein on Criterion // Knowledge and Experience / Ed. С D. Rollins, 1964.
331
ки; философия же, полагает Витгенштейн, ничего не разъясняет, ничего не анализирует —
она просто описывает.
Кроме того, по мнению Витгенштейна, даже философские описания важны только как
часть процесса терапии. В некоторых отношениях наш способ употребления слов, подобных слову
«знание», порождает философские путаницы, вызывая у нас интеллектуальное головокружение
или фрустрацию. Излечить нас может разве лишь точное описание нашего действительного
словоупотребления, описание, которое, однако, само по себе не представляет интереса. «Философ
лечит проблему, — пишет он, — примерно так же, как лечат болезнь». Воспользуемся другой
метафорой: философ показывает растерявшейся мухе, как выбраться из бутылки, куда она
угодила. («Философ» в таких контекстах означает «хороший философ», т. е. философ,
пользующийся методами Витгенштейна; большинство же философов, сказал бы он, скорее
разносили болезнь, чем лечили ее: помогали заманить муху в бутылку
3
.)
Поэтому, если мы хотим понять, как Витгенштейн «излечивает» некую философскую
проблему, мы должны прежде всего спросить себя: от каких именно соблазнов он пытается
избавить нас? Возьмем его размышления о значении. Витгенштейн здесь сосредоточивается на
двух основных соблазнах. Во-первых, на соблазне считать всякое слово именем, который
заставляет нас (как и Мейнонга) постулировать таинственные псевдосущности в качестве
объектов референции, скажем, для абстрактных имен. Во-вторых, на соблазне считать «понимание
слова», «усвоение значения слова» своего рода ментальным процессом, включающим созерцание
того, что Локк называл «идеей», а Шлик — «содержанием»; такой анализ значения неизбежно
приводит к затруднениям, столь обильно представленным в сочинениях Шлика
4
.
Если мы сохраним спокойствие и непредубежденно посмотрим, как на самом деле
употребляются слова, то, полагает Витгенштейн, «тайна значения» исчезнет. Мы сможем
сохранить равновесие с большей легкостью, если начнем с рассмотрения возможных, а не
действительных языков. Так думал и Карнап, но если «возможные» языки для Карнапа (судя по
работе «Логический синтаксис языка») являются сложными искусственными формулами,
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
исчислениями, вряд ли применимыми в обычных житейских делах, то Витгенштейн описывает
некий способ социального поведения — впрочем, иногда поведения воображаемого племени, а не
реальной общины — и язык, который был бы практически полезен в такой «форме жизни»
5
.
Допустим, строитель работает с помощником; он учит помощника приносить плитку по команде
«Плитка!», кирпич — по команде «Кирпич!» и т. д. Такого рода язык, полагает Витгенштейн,
должно быть, и имели в виду философы (он ссылается на Августина), когда они писали о языке,
как если бы он состоял исключительно из имен.
Такой язык, подчеркивает он, очевидно много проще английского языка; он употребим в
гораздо меньшем числе социальных ситуаций. Но — и это главное — даже в этом упрощенном
языке слова не являются простыми именами. Скажем, понять слово «плитка» — значит уловить,
как оно употребляется в определенной «языковой игре», в данном случае в «игре», которая
состоит в получении и отдаче приказов. Мы сумеем сделать это,
332
если, в частности, прислушаемся к строителю, когда он указывает на определенные
предметы и говорит: «Это плитка». Возможна и другая точка зрения, полагает Витгенштейн,
высвечивающая тот факт, что имя есть некий ярлык, поскольку слово «плитка» действительно
могло бы быть выбито на плитке; тогда мы должны были бы научиться читать это слово, прежде
чем смогли бы выполнить распоряжения строителя. Но такие процессы (можно назвать их
«обучением именам объектов»), согласно Витгенштейну, являются предварительными условиями
употребления языка, а не его примерами. «Именование не есть ход в языковой игре, — пишет он,
— так же как расстановка фигур по местам на доске не есть ход в шахматах».
«Значение слова "плитка", следовательно, состоит не в объектах, которые оно именует, а в
способе его употребления в языке». Если бы настоящая плитка — физический объект — была
частью значения слова «плитка», доказывает Витгенштейн, то мы могли бы сказать: «Я разбил
часть значения слова "плитка"», «Сегодня я уложил сто частей значения слова "плитка"». Такие
предложения явно бессмысленны, и это помогает нам понять, что теория значения как «имени»
объекта тоже бессмысленна. (Аргументация Витгенштейна в данном случае является примером
того, что он считает важным терапевтическим методом: «превращения сокрытой бессмыслицы в
открытую бессмыслицу».)
В некоторых особых случаях, допускает Витгенштейн, мы могли бы сказать кому-то:
«Слово "плитка" обозначает такой строительный материал», сопровождая свое замечание
указанием на плитку. Но в таких случаях, полагает он, мы говорим с человеком, который уже
знаком с данной языковой игрой, научая его в определенный момент игры употреблять слово
«плитка», а не слово «кирпич». Теория значения как имени объекта, считает Витгенштейн,
получает правдоподобие благодаря нетипичным случаям, когда, например, мы расширяем наше
знание слов знакомого языка или изучаем иностранный язык. Между тем адекватный анализ
должен сосредоточиваться на способах, какими мы приходим к пониманию нашего собственного
языка. При таком подходе мы вскоре поймем, полагает Витгенштейн, что усвоение того, какие
ярлыки следует наклеить на объекты, ничуть не больше есть «понимание языка», чем повторение
слов за учителем является «говорением на языке», — хотя и наклеивание ярлыков, и повторение
могут быть полезными или даже существенно важными предварительными условиями понимания.
Почему в теориях значения, спрашивает Витгенштейн, делалось такое ударение на
указании, или «остенсивном определении»? Потому что указание якобы вносит ясность, спасает
нас от опасности неверного понимания, поскольку точно показывает, о каком предмете идет речь.
Но Витгенштейн доказывает, что невозможно избежать опасности неверного понимания: мы
можем неверно понять формальное словесное определение и точно так же мы можем неверно
понять, на что некто указывает. Например, когда учитель указывает на красный квадрат и говорит:
«красный», ученики могут заключить, что он называет имя квадрата. Философы полагали
(Витгенштейн имеет в виду, в частности, свой «Трактат» и логический атомизм
333
Рассела), что возможен «предельный анализ» значения выражения, анализ, вычленяющий
простые элементы, на которые мы могли бы указать, чтобы сделать его значение совершенно
ясным. Но теперь он убежден, что «простых элементов», предполагаемых логическим атомизмом,
не существует.
Он готов допустить, что в рамках данной языковой игры мы можем рассматривать
определенные объекты как «простые» — их имена были бы в таком случае не поддающимися
анализу частями нашего предложения, — но эти объекты не являются «простыми» в
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
метафизическом смысле; они не являются «предельными составляющими мира». Поиски
«логически собственного» имени — имени, которое указывало бы на нечто по своей природе не
поддающееся анализу, в конечном итоге привели Рассела к заключению, что единственным
подходящим именем является указательное местоимение «это». Однако слово «это», подчеркивает
Витгенштейн, вовсе не имя. Необходимо заключить, полагает он, что логически собственных имен
нет, откуда следует, что аналитическую теорию значения (а заодно и представление о
«предельном анализе» как специальной задаче философии) необходимо полностью отвергнуть.
Что вводит нас в заблуждение? Что толкает нас на поиски «простых элементов» и
«предельного анализа»? Обычно мы устраняем неверное понимание, полагает Витгенштейн,
путем замены выражения, вводящего в заблуждение, более ясным выражением. Заменяющее
выражение можно назвать «анализом» первоначального выражения. Так мы приходим к
предположению о возможности совершенно точного, хрустально прозрачного языка, который не
содержал бы других выражений помимо тех, что получены в результате «предельного анализа». В
поисках такого языка мы начинаем задавать определенные вопросы, вроде тех, что занимали
Витгенштейна в «Трактате», — например: «Какова реальная форма предложения?», «Каковы
составляющие предельного языка?» и т. д. Стремясь к достижению некоего идеала, мы попадаем в
плен, увязаем в метафизической путанице. Потому прежде всего, полагает Витгенштейн,
необходимо разрушить притягательность этого идеала. Он знал, что критики станут обвинять его в
разрушении «великого и важного». На самом же деле, убежден Витгенштейн, он «разрушает всего
лишь карточные домики». И эти домики развалятся сами, как только мы ясно поймем «язык —
основание, на котором они стоят», т. е. способы действительного употребления слов типа
«знание», «предложение», «имя» в нашем повседневном языке.
Мы достаточно прояснили (хотя и не вдаваясь в тонкость рассуждения Витгенштейна)
отношение философа к точке зрения, согласно которой мы понимаем язык в том и только в том
случае, если способны приблизительно или точно указать на объекты, именуемые словами этого
языка. Теперь рассмотрим более трудную проблему: как преодолеть соблазн, подталкивающий нас
считать «понимание» ментальным процессом. Возьмем случай, когда мы можем сказать, что
человек «понимает». Положим, учитель записывает ряд «3, 9, 27» и потом говорит ученику:
«Продолжи!» Ученик пишет: «81, 243». Учитель доволен: ученик понимает. Или, допустим, мы
наблюдаем, как кто-то пишет «1, 3, 6», и испытываем замешательство, по-
334
тому что ожидали, что вместо «6» будет стоять «5». Потом он пишет: «10». Следующие
числа будут «15, 21», и мы можем сказать: «Теперь я понимаю».
Такой «процесс понимания» может сопровождаться многими вещами: мы можем испытать
чувство напряженности, а потом облегчение; мы можем сказать: «Разница между прибавляемыми
числами увеличивается на единицу», мы можем умственно представлять ожидаемые числа. Но
ничто из перечисленного, согласно Витгенштейну, не является необходимым или достаточным
условием понимания. Даже если процесс понимания обычно предполагает визуальные образы, эти
образы, доказывает он, всегда можно заменить чем-то другим; например, видение красного образа
можно заменить рассмотрением цветной диаграммы без малейшего ущерба для понимания. Даже
если мы обычно повторяем формулы про себя, в нашем понимании ничего не изменится, если мы
произнесем их вслух. Кроме того, мы можем представлять себе образ, можем повторять про себя
формулу и все же не понимать. Поэтому, заключает Витгенштейн, «в том смысле, в каком
имеются процессы (включая ментальные процессы), которые характерны для понимания,
понимание не является ментальным процессом».
«Если понимание не является ментальным процессом, — спрашиваем мы, — тогда что же
оно такое?» Этот вопрос о «сущности», согласно общей точке зрения Витгенштейна, следует
преобразовать в проблему «грамматики». Он вписывает специальную проблему «понимания» в
более общую проблему, связанную с «психологическими словами». Как функционируют такие
слова? Что позволяет нам сказать, что мы употребляем их корректно или некорректно? Эти
вопросы Витгенштейн обсуждает в последней части «Философских исследований». Но мы не
должны надеяться на то, что найдем здесь точный и определенный ответ; это противоречило бы
методу Витгенштейна. И здесь его цель терапевтическая: излечить нас от склонности думать,
будто «психологические слова» именуют «личный (private) опыт, который известен лишь нам
одним», или (как он говорит) воображать, будто каждый из нас употребляет личный (private) язык,
слова которого представляют собой имена событий тайной ментальной жизни.
Витгенштейн пытается показать, что сама идея такого «личного языка» непонятна
6
. Имена
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
в языке употребляются в соответствии с неким явным или неявным правилом; именно то, что язык
функционирует в соответствии с правилами, и отличает его от простого шума или меток на
бумаге. Но вправе ли мы сказать, спрашивает Витгенштейн, что имена в нашем личном языке
употребляются последовательно? «Ощущения», «впечатления», предметы ваших желаний, как
принято считать, переменчивы; мы не можем вернуть их и сравнить с нашими нынешними
восприятиями, чтобы решить, можно ли назвать их одним и тем же именем. Недостаточно
ответить, доказывает Витгенштейн, что «они кажутся мне такими же». Критерием, который
позволил бы утверждать, что я употребляю свой язык правильно, не может являться лишь тот
факт, что мне так кажется. Критерий нужен именно для того, чтобы определить, действительно ли
имеет место то, что кажется мне имеющим место; следовательно, «кажущееся» как таковое не
может быть критерием. Ответ: «Я помню, что оно такое же», по мнению Витгенштейна, ничем не
лучше предыдущего, если не существует незави-
335
симого способа проконтролировать мою память (что возможно в том случае, когда я
помню публичные события). Если такого способа не существует, то апеллировать к памяти —
значит уподобиться «человеку, который покупает несколько экземпляров утренней газеты, дабы
убедиться, что написанное в ней истинно». В действительности нет критерия, позволяющего
определить, правильно или неправильно употребляется так называемый «личный язык»; значит,
такого языка не существует.
Должны ли мы заключить, что слова не могут указывать на ощущения? Согласно
Витгенштейну, такое заключение было бы абсурдным: «Разве мы не говорим об ощущениях
каждый день и не даем им имена?» Единственный правомерный вопрос — вопрос о том, как они
указывают на ощущения, другими словами — как мы научаемся употреблять слова, называющие
ощущения, например слово «боль». «Есть одна возможность, — полагает Витгенштейн. — Слова
связаны с примитивными, естественными выражениями ощущения и употребляются вместо этих
выражений. Ребенок поранился и плачет; потом взрослые говорят с ним и научают его
восклицаниям и, позднее, предложениям. Они учат ребенка новому поведению в
ситуации, когда больно».
Следует отметить, что возможность, которую обсуждает Витгенштейн, есть возможность
замены плача и стонов выражением «Мне больно», хотя последнее имеет форму высказывания, т.
е. фактически оно есть скорее разновидность «болевого поведения», чем описательная
констатация. Мы можем с ходу отвергнуть эту интерпретацию на том основании, что человек
всегда использует язык, чтобы «сообщить мысль», «выразить предложение» или «суждение». Но
именно это Витгенштейн и оспаривает: выражение суждения, говорит он, есть всего лишь один из
многочисленных способов употребления языка. Может оказаться, предполагает он далее, что
«Мне больно» имеет различный смысл в разных контекстах. «Конечно, мы не всегда говорим, что
некто жалуется, — пишет Витгенштейн, — когда он говорит, что ему больно. Поэтому слова "мне
больно" могут быть плачем или жалобой, а могут быть и чем-то другим». Однако главное состоит
в том, что они не обязательно являются утверждением. Приведенные соображения
распространяются и на такое «психологическое утверждение», как «Мне страшно». Если, когда
мы говорим «Мне страшно», нас спрашивают, что есть наше высказывание — плач от страха,
попытка сообщить свое чувство или размышление над данным состоянием нашего сознания, —
иногда мы отвечаем одно, иногда другое, а иногда не знаем, что сказать. Стало быть, вопрос «Что
на самом деле означает "Мне страшно"?» — не имеет прямого и простого ответа. Мы должны
принимать во внимание контекст, языковую игру, в которой произносятся эти слова. Безусловно,
мы не можем считать — и на этом Витгенштейн особо настаивает, — что человек, делающий
такое утверждение, «описывает состояние сознания».
Эпистемологи обычно доказывали, что «Мне больно» описывает «личное состояние», и
заключали отсюда, что «только я могу знать, что мне больно». Но, возражает Витгенштейн, это
явно не так; как показывает повседневный опыт, другие люди могут знать, что я страдаю.
Действительно, говорит он, я не могу знать, что мне больно; выражение «я знаю, что мне
336
больно» бессмысленно. Оно имело бы смысл только в том случае, если бы наряду с «Я
знаю, что мне больно» мы могли бы сказать: «Мне думается, что мне больно», «Я совершенно
уверен, что мне больно» и т. д. Другие люди вправе сказать обо мне «я знаю, что ему больно»
именно потому, согласно Витгенштейну, что при других обстоятельствах они могут «думать» или
«быть совершенно уверены»
7
, что мне больно, а не «знать», что мне больно, — но ничего
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
подобного мы не можем сказать о собственной боли. Я не могу сомневаться в том, что мне
больно, однако отсюда не следует, что я могу знать, что мне больно; как раз наоборот, я не могу
этого знать.
Когда философ говорит, что мы не можем быть по-настоящему уверены, что другим
людям больно, он, должно быть, имеет в виду, полагает Витгенштейн, что-нибудь вроде
следующего: «Разве нельзя представить себе возможность, что хотя он плачет, и стонет, и охает,
и... все это время он только притворяется!» Витгенштейн вполне готов признать, что легко
вообразить, что человека можно таким образом подозревать, однако это не означает, что мы
никогда не можем быть «по-настоящему уверены». Можно также представить себе человека,
говорит Витгенштейн, который, открывая дверь на улицу, всякий раз сомневается в твердости
почвы, куда он ступает, и признать, что в какой-то ситуации он действительно мог бы ступить в
пропасть; и все же мы не сомневаемся в твердости почвы. «Просто попытайтесь в реальной
конкретной ситуации, — убеждает нас Витгенштейн, — усомниться в том, что кому-то страшно
или больно». «Но, — могут возразить, — если вы уверены, не значит ли это, что вы закрываете
глаза на сомнение?» Ответ Витгенштейна однозначен: «Они закрыты!» Мы не можем исключить
возможность, что мы ошибаемся; но folie de doute заключать отсюда, что мы никогда не можем
быть уверены.
Поначалу Витгенштейн хотел включить в «Философские исследования» свои последние
идеи о философии математики. То, что он хотел сказать, можно отчасти восстановить по
рукописям, среди которых есть и краткие наброски, и довольно обстоятельные фрагменты; в
настоящее время они опубликованы в форме книги под названием «Замечания по основаниям
математики» (1956)
8
. Отрывистые, неясные, непоследовательные, эти «Замечания» привлекли к
себе куда меньшее внимание, чем «Трактат» или «Философские исследования». Комментаторы
Витгенштейна нередко игнорируют их, и даже наиболее благожелательные критики не принимают
в расчет большие фрагменты — например, пространное обсуждение теоремы Гёделя и сечения
Дедекинда, — полагая, что они не имеют особого значения
9
.
Тем не менее эти «Замечания» включают в себя многие самые откровенные — ведь нигде
он не высказывается столь радикально — из «философских заметок» Витгенштейна. Какова,
спрашивает он, природа логического «долженствования», необходимости, усматриваемой в
математических и логических предложениях? Естественно, он отвергает философию математики в
духе Платона, согласно которой математика открывает вечные и неизменные отношения,
связывающие вневременные логически существующие математические объекты. В то время как, с
точки зрения Рассела и (тем более) чистого математика Харди, математик различает или
открывает
337
математические отношения, Витгенштейн считает, что математик изобретает, а не
открывает. (Типичным математиком, с точки зрения Витгенштейна, является человек, который
изобрел обозначение арабскими цифрами.)
Пока что Витгенштейн не выходит за границы конвенционализма. Но конвенционалисты
— например, Карнап — заменяют традиционную концепцию необходимой истины концепцией
необходимого следования. По их мнению, математическая необходимость присуща
математическому предложению, поскольку оно необходимым образом вытекает из определенных
принятых аксиом, определений, правил. Правила, возражает Витгенштейн, — и здесь «Замечания»
пересекаются с «Философскими исследованиями» — никогда не принуждают абсолютным
образом. Положим, мы следуем правилам вывода и наше рассуждение отвергается как
недопустимое употребление правила. Чем определяется, спрашивает Витгенштейн, его
недопустимость? Другим правилом? Но ведь такая же трудность может возникнуть и при
применении этого другого правила. Никакое правило само по себе не определяет свое должное
применение. Оно не может как бы содержать в себе все свои применения, которые в таком случае
надо было бы
только развернуть.
Должны ли мы просто сказать, что предполагаемая необходимость конкретного
применения математического правила состоит в том, что мы фактически используем
определенные математические техники, что мы фактически истолковываем указание «прибавьте
2» конкретным образом? Витгенштейн убежден, что это не исчерпывает всей проблемы. Прежде
всего, мы не вполне свободны применять или не применять математическое правило конкретным
образом. Иначе мы столкнулись бы с трудностями — с такими трудностями сталкивается человек,
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
отвергающий какой-либо способ действия, распространенный в обществе, к которому он
принадлежит. О таком бунтаре можно было бы даже сказать, что он «не умеет мыслить» или «не
умеет считать». Ведь то, что он делает, не есть то, что мы называем «мышлением» или
«вычислением»; «существенной частью» мышления или вычисления, с нашей точки зрения,
является то, что оно включает, например, конкретную интерпретацию приказа «прибавьте 2».
Однако граница между мышлением и не мышлением не является «жесткой и неизменной» — мы
можем изменить свое понимание «мышления» или «вычисления».
Отсюда не следует, согласно Витгенштейну, что предложения математики суть
«антропологические предложения, сообщающие, как мы, люди, умозаключаем и считаем».
Математическое предложение является антропологическим ничуть не более, чем свод законов
является совокупностью антропологических предположений; оно носит нормативный характер и
не является простым описанием того, что мы делаем. В то же время мы можем (в принципе) в
практических целях изменить математические правила, точно так же, как мы можем изменить
законы, входящие в свод.
А что же доказательство? Доказательство, согласно Витгенштейну, есть образ, образ,
который убеждает нас в том, что если мы следуем определенному правилу, то сложится
определенное положение вещей. Когда нас убеждает некоторое доказательство, мы овладеваем
новым методом работы.
338
Но это равнозначно тому, что мы признали новое понятие, или что теперь мы трактуем
некое отношение как «внутреннее», или что теперь мы считаем определенную связь
«грамматической». В качестве одного из примеров Витгенштейн указывает на суммирование 200 и
200 яблок. Если бы мы взяли 200 яблок и добавили бы к ним еще 200 яблок, а потом насчитали
400 яблок, это не служило бы доказательством того, что 200 + 200 = 400. Математические
предложения нельзя доказать экспериментально. Требуется некое доказательство — здесь
становится ясно, что Витгенштейн употребляет слово «доказательство» в необычайно широком
смысле, — некий образ, который вмещает тот факт, что яблоки ведут себя нормально, т. е. что ни
одно из них не потерялось и не прилипло к другому, когда их ссыпали и потом пересчитали. Такой
образ дает нам понятие «подсчета 200 и 200 объектов вместе»; он убеждает нас относительно
грамматического предложения о «счете», он показывает нам сущность «сложения». Этот
результат выражается в том, что мы «принимаем правило». Принимая правило, мы не
приобретаем нового знания. Скорее мы приходим к решению — к решению принять на
вооружение определенную технику.
Судя по общему подходу, Витгенштейнова философия математики является
«финитистской» или «конструктивистской» в духе Брауэра. Однако Витгенштейн не считает себя
финитистом, как, впрочем, и бихевиористом. Финитизм и бихевиоризм, говорит он, родственны в
своем желании прийти к заключению формы «Но конечно, все, что мы имеем здесь...» Оба
«отрицают существование чего-то» — сознания или бесконечных рядов, — чтобы избежать
путаницы. Витгенштейн же надеется избежать путаницы, задавая вопрос о том, в чем смысл
употребления таких выражений, как «личные чувства» и «бесконечные ряды».
Сходным образом в обсуждении тех парадоксов, в которых Рассел, Фреге и их
последователи усматривали решающее доказательство ошибочности исчисления, Витгенштейн
близок к прагматизму. Он вовсе не отрицает, что противоречие может быть важным; оно может
ввергнуть нас в практические трудности. Что он отвергает сполна, так это теорию, запрещающую
считать исчисление «достойным доверия», если невозможно доказать, что оно свободно от
противоречий. Допустим, обнаружено противоречие в арифметике. Разве это доказывало бы,
спрашивает он, что все прошлые годы мы ошибались, доверяя арифметике? Так ли уж важно, что
арифметика — как и английский язык — позволяет нам сказать нечто парадоксальное? Это важно,
полагает он, только для тех вещей, для которых это действительно важно. Например,
расселовское противоречие с классами возникает только в том, что является «злокачественным
наростом» на математике; оно не ставит под сомнение ни одну полезную математическую или
логическую технику. В чем действительно нуждаются математические предложения, к чему
должен стремиться философ математики — это концептуальный анализ, позволяющий нам понять
«природу их грамматики», то, чем эти предложения полезны для нас в нашем мышлении, а отнюдь
не обоснование, «доказывающее, что математика свободна от противоречий».
В целом ученики Витгенштейна последовали примеру учителя: судя по всему, его совсем
не волновало, что его взгляды станут известны из вторых
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
339
рук. Но кембриджские философы (самый известный из них — Джон Уиздом
10
) по-своему
осмыслили и развили то, чему научились у Витгенштейна—и Мура, — таким образом сохраняя
открытыми пути сообщения между Кембриджем и внешним миром.
В отличие от многих других современных философов, Уиздому глубоко интересны
искусство, религия и личные взаимоотношения; свои взгляды по всем этим темам он постарался
разъяснить. Пожалуй отсюда в какой-то степени понятна его симпатия к метафизике. Если
мыслитель воспринимает литературу или психоанализ всерьез, вряд ли он согласится с
утверждением, что то, что достойно быть сказанным, можно сказать ясно и точно, или
удовлетворится тезисом, что разъясняют только истинные высказывания. Уиздом надеется
показать, что метафизика может быть ценной и без возвращения к ее допозитивистскому
пониманию как описания надэмпири-
ческих сущностей.
Поставив целью выяснить особый характер метафизических споров, Уиздом различает три
типа спора. «Эмпирические» споры — например, о воспламеняемости гелия — разрешаются
посредством наблюдения и эксперимента, «логические» споры — посредством указания на
«строгое правило употребления». Так, чтобы решить спор о том, является ли «2 + 2 = 4» правилом,
надо только показать, что «правило» в строгом смысле слова не может быть истинным или
ложным, тогда как математическое предложение может быть истинным или ложным. Допустим,
некто ставит проблему: «Если собака нападает на корову, а корова выставляет рога и нацеливает
их на собаку и успевает поворачиваться одновременно с бегающей вокруг нее собакой, то бегает
ли собака вокруг коровы?»
11
Употребление слова «вокруг» в данном случае отличается от его
обычного употребления. Согласно Уиздому, здесь налицо «конфликтный» спор, который можно
разрешить только посредством установления новой конвенции — решения употреблять или не
употреблять слово «вокруг» в данных обстоятельствах.
Уиздому кажется странным, что философы придерживаются взглядов, с точки зрения
строгой логики явно ложных. Они утверждают, что законы математики, по сути дела, являются
правилами грамматики, когда доказано, что правило не может быть истинным или ложным; они
твердят, что материальные объекты не существуют, даже когда мы (вслед за Муром) поднимаем
руку и говорим: «Смотрите, вот материальный объект». Как объяснить их открытый отказ
признать надежные методы разрешения спора? Уиздом полагает, что философы на самом деле не
удовлетворены обычным словоупотреблением и потому не признают, что апелляция к нему
решает проблему. Они защищают лингвистические нововведения; там, где мы видим
«логический» спор, они видят «конфликт».
Упрямство философа, полагает Уиздом, имеет смысл, лишь поскольку привлекает
внимание к сходству, которое мы могли бы не заметить. Допустим, психолог говорит: «Все
невротичны». Поначалу можно подумать, будто это высказывание выражает эмпирическое
открытие, обнаруживающее, что более тщательное психиатрическое наблюдение всегда найдет
невроз там, где на первый взгляд невроза нет, — как патолог может обнаружить, что в каждом
живом организме имеются раковые клетки. Но мы не поняли бы
340
сути заявления психолога, считает Уиздом, если бы ответили: «Это не так, детальное
исследование показало, что только 14% населения страдают неврозами», т. е. если бы восприняли
его заявление как эмпирическое предложение, с которым можно «бороться» эмпирическими
средствами. Ведь даже если бы его открытие предполагало, что невротиков и не невротиков
различить легче, чем принято думать, высказывание «все невротичны», согласно Уиздому,
является априорным, а не эмпирическим: психолог рекомендует нам изменить устоявшийся
способ употребления слова «невротик». Мы можем «оспорить» его утверждение, только если
привлечем внимание к связанному с ним неудобству. Сходным образом, думает Уиздом, если
философ говорит, что «все математические предложения являются правилами грамматики», то
простой ответ «разумеется, они не являются правилами», хотя он и является истинным, упускает
главное; правильный ответ скорее таков: «Да, я понимаю, что в некоторых отношениях они
напоминают правила, но...» В данном случае мы обращаем внимание на свет, который может
пролить философский парадокс.
Можно было бы спросить: какие рекомендации относятся к компетенции философа? К
каким сходствам он может привлечь внимание? Традиционный ответ, полагает Уиздом, звучит
примерно так: философ выясняет, как соотносятся области сущего — материальные объекты и
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
чувственные данные, факты и ценности. Но такой ответ может внушить нам ошибочную
уверенность в том, что имеются странные сущности — «чувственные данные», «ценности» и т. п.,
— которые философ должен соотнести с фактами, подобно тому как ученый-медик может
сопоставлять вирусы с болезнями. Вернее было бы думать, согласно Уиздому, что философ
«описывает логику» разных классов предложений — сообщает нам, как можно верифицировать,
обосновывать, оспаривать их. Философ может с пользой для дела обсуждать «различные логики»
предложений: «Это — красное», «Наполеон был человеком», «М-р Пиквик был хорошим
человеком», но он собьется с пути и забредет в дебри метафизики и пустыни логического анализа,
если вознамерится рассмотреть «отношение между вымышленными и реальными сущими» или
«различие между фактами и ценностями».
Следовательно, философа интересуют сходства и различия в употреблении предложения.
Философские парадоксы полезны, полагает Уиздом, поскольку они проливают свет на эти
сходства. Когда, например, позитивист говорит, что «метафизические предложения
бессмысленны», его парадоксальное утверждение полезно, поскольку привлекает внимание к
различиям между логикой научных утверждений и логикой философских утверждений;
провозглашая, что «мы не можем достоверно знать, что другие люди имеют сознания», он
помогает нам понять, что мы не можем убедиться в истинности суждения о сознаниях других
людей так, как можем убедиться в истинности суждения о стульях и столах, — эту мысль Уиздом
пространно разъясняет в ряде статей под названием «Другие сознания». И все же, признает
Уиздом, это вряд ли объясняет возбуждение и напряженность, характерные для метафизических
споров. Почему рекомендации относительно слов вызывают столь жаркие споры? Столкнувшись с
этой проблемой, Уиздом обращается за помощью к интересовавшему его психоанализу
12
. Слушая
философов, которые как одержимые твердят что-нибудь вроде «мы не
341
можем достоверно знать, что думают и чувствуют другие люди», мы сразу же вспоминаем,
полагает он, о хронических сомнениях невротика. «В лабиринте метафизики, — пишет он в одном
характерном пассаже, — раздаются те же шепоты, что слышишь, когда карабкаешься по
кафкианской лестнице вверх, в судилище, всегда находящееся этажом выше». Философ считает,
что он стремится к цели (например, к непосредственному постижению сознаний других людей),
при том, что, как и невротика, никакой мыслимый опыт не убедил бы его в том, что он достиг
своей цели. Но если мы забудем о цели, полагает Уиздом, и представим себе деятельность
философа как повторное описание уже достигнутой им точки, то мы поймем ее истинную
ценность.
Данное описание философской позиции Уиздома в одном важном отношении вводит в
заблуждение. Я представил ее более определенной, более явно выраженной, чем она есть в
действительности. Характерный метод Уиздома таков: сначала он проводит различение —
скажем, между «логическим» и «конфликтным» спором, — как если бы оно было четким, а потом
затупляет грани; или же сначала делает утверждение — например, что философские парадоксы
суть рекомендации относительно слов, — а потом утверждает противоположное. «Я сказал, что
вопросы и теории философа на самом деле относятся к словам, — написал он в статье
«Философское затруднение» (PAS, 1936), — но если хотите, мы не будем говорить так или скажем
также противоположное». Уклончивость Уиздома — не простой каприз или безответственность.
Она вытекает из его твердой уверенности в том, что философские теории одновременно
разъясняют и вводят в заблуждение и что и то и другое имеет смысл. Не стоит надеяться на то,
что можно преодолеть эту ужасную ситуацию и таким образом прийти к философским
заключениям, способным не ввести в заблуждение; философ может лишь ввести в заблуждение и
тем самым намеренно привлечь внимание к тем моментам, в которых то, что он сказал, вводит в
заблуждение — и не
вводит в заблуждение.
Во введении к сборнику статей М. Лазеровица «Структура метафизики» (1955) Уиздом
отмечает, что, «слушая Витгенштейна, люди часто обнаруживали, что трудно уловить струю
света, вносящую порядок в то, что они хотели понять, и теперь, читая его, они испытывают ту же
трудность». Такое же чувство часто вызывают и сочинения Уиздома; но можно сказать, что общая
тенденция современной поствитгенштейновской философии — возврат к определенности,
умеряемый Витгенштейновой критикой. Эта тенденция достаточно четко просматривается в книге
Лазеровица; он обращается с основным тезисом Уиздома — что философские парадоксы являются
рекомендациями относительно слов и диктуются бессознательными мотивами — как с некой
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.