Пассмор Дж. Сто лет философии
Подождите немного. Документ загружается.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
переживаемое.
Александер полагает, что познавать объект — значит переживать сопребывающий с ним
ментальный акт. Неизбежно возникает знакомый вопрос: если объекты ментального акта
сопребывают с сознанием, то почему ему не удается постичь их такими, каковы они есть? Отвечая
на него, Александер, вслед за Нанном, призывает нас не путать избирательное схватывание и
ошибку. Сознание сознает только то, что порождает в нем импульс; его «объектом» является не
вся вещь, с которой оно сопребывает, но только ее отдельные стороны. Неполнота сама по себе не
является ошибкой. Когда два человека видят стол, один — как ровную грань, а другой — как угол,
никто из них не ошибается, полагает Александер, если только не придер-
208
живается неверного мнения, будто истинное о его «объекте» истинно о столе как целом.
Вообще — на этом настаивал также Ройс, — когда объект просто находится перед сознанием,
ошибка исключена. Если мы смотрим на далекую гору, например, перед нашими сознаниями
находится голубое. До сих пор все хорошо; мы ошибаемся только в том случае, если начинаем
приписывать это голубое далекой горе. В этом случае, согласно Александеру, мы путаем две
вещи; мы воображаем, будто объект находится в определенных пространственно-временных
контурах, тогда как на самом деле он вне их. Ошибка заключается не в том, что нам предстоит
несуществующий объект, но в том, что мы неверно очерчиваем границы реального объекта.
Александер пытается показать, что этот анализ применим и к более сложным случаям.
Положим, мы ошибочно принимаем серое бумажное пятно на красном фоне за зеленое. В данном
случае близ бумаги нет зеленого, в отличие от предыдущего случая, где голубое было близко к
горе. Но важно, полагает Александер, что зеленое существует по крайней мере где-то, и оно
распространяется на некую площадь — в данном случае, по нашему мнению, на бумагу. И
схватываемый объект, и характерный для него модус соединения с другими объектами уже
существуют в мире. Наша ошибка заключается в том, что мы неверно очерчиваем его
пространственные или временные границы: мы не создаем совершенно новый объект. Данная
теория ошибки, существенно важная для реализма Александера, весьма детально развита в
«Пространстве, времени и божестве», но о деталях ее мы можем лишь упомянуть.
«Реализм, — писал Александер в «Основании реализма», — избегает антропоморфизма;
помещает человека и сознание на подобающие им места в мире конечных вещей; с одной стороны,
лишает физические вещи окраски, которую им придало суетное или самонадеянное сознание; с
другой стороны, устанавливает их границы с сознаниями, исходя из меры их собственного
существования». Следовательно, реализм натуралистичен, поскольку рассматривает человеческое
существо как одну из конечных вещей, а не как правителя и господина универсума конечного.
Такой натурализм обычно осуждают на том основании, что, по словам Александера, он «обедняет
сознание, лишает его богатства, обесценивает». Цель Александера в «Пространстве, времени и
божестве» — поставить сознание на подобающее ему место, не обедняя его. Подходящий
инструмент для этой цели был под рукой: теория «эмерджентной эволюции». Понятие
«возникновение» (emergence) восходит по крайней мере к книге Дж. Г. Льюиса «Проблемы жизни
и сознание» (1875); но во времена не столь давние философствующий биолог Ч. Ллойд Морган
13
связал его с теорией эволюции. Ллойд Морган надеялся найти золотую середину между
«механицизмом» и «витализмом». Механицисты намеревались показать, что организмы суть «не
что иное, как» физико-химические структуры, принявшие свою нынешнюю форму в результате
естественного отбора. Напротив, виталисты считали, что организм обладает «жизненной силой» и
является средой, в которой происходит борьба жизни за совершенство
14
.
Ллойд Морган раздраженно отвергал витализм как биологическую гипотезу. «При всем
заслуженном уважении к поэтическому гению г. Бергсона — а его учение о жизни ближе к поэзии,
чем к науке, — его поверхно-
209
стная критика великолепных и подлинно научных обобщений Дарвина показывает лишь, в
сколь значительной мере смешение проблем, включающих метафизику Начала, с проблемами
научного истолкования может запутать обсуждение и оказаться серьезным препятствием для
прогресса биологии». Витализм, доказывает он, является не научной гипотезой, а метафизикой, —
теорией «Начала» эволюции, а не описанием эволюционных процессов. Теория эмерджентной
эволюции, напротив, задумана как детальное описание того, что действительно происходит в
эволюции, описание, которое в то же время освещает неадекватность «механистического»
представления о процессах жизни как исключительно физико-химических. В подлинной
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
эволюции, утверждает Морган, в отличие от рутинного повторения устоявшегося способа
действия, «в заключениях содержится больше, чем в посылках»; другими словами,
результирующий процесс никогда не «равен» процессам, из которых он развился. Поэтому
способы поведения — например, сознание — могут развиться в результате физико-химических
процессов, однако не сводиться к последним, хотя между ними и нет качественного различия.
Теория эмерджентной эволюции составляет каркас книги Александера «Пространство,
время и божество». Может показаться странным, что теория, разработанная биологом и для
биологии, находит применение в метафизике; ведь метафизику чаще всего представляют как
наднаучное исследование, в котором наука если и не превзойдена, то вынесена за скобки. Но для
Александера метафизика как таковая есть наука, отличающаяся, скажем, от физики лишь
степенью охвата. Хотя метод метафизики отличается от метода естествознания, однако ее
заключения должны быть созвучны заключениям ученых, чьи открытия могут послужить толчком
к ее развитию. Ведь предметом метафизики являются те вездесущие свойства вещей, что
многообразно воплощены в разных областях науки, — пространство, время и категории.
Пространство и время имеют первостепенное значение. «Не будет преувеличением
сказать, — пишет Александер, — что решение всех жизненно важных проблем философии зависит
от решения вопроса о сущности пространства и времени и, конкретнее, об их соотношении друг с
другом». Философы обычно принижали время; из философов недавнего прошлого этим явно
грешили Брэдли и Мактаггарт. В значительной мере это делал и Рассел. «В некотором смысле, —
писал он в «Нашем познании внешнего мира», — время есть незначительная и поверхностная
характеристика реальности. Прошлое и будущее необходимо признать столь же реальными, сколь
и настоящее, и определенное освобождение от рабства у времени существенно важно для
философской мысли». Всякий философ, идущий к философии через логику, скорее всего займет
такую же позицию. Она предполагает, что импликация не есть временное отношение и «истина» (с
логической точки зрения) вечна. Отметим, что Александер, напротив, считает истину
относительной. «Истина, — говорит он, — изменяется, устаревает или даже превращается в
ложь»; «истинное» — значит признанное «общественным сознанием», то же, что признает
сознание, время от времени меняется
15
. А об умозаключении, которое он, как и идеалисты, считает
предметом логики, он пишет, что оно «делает совершенно очевидным, что
210
истина есть не просто реальность, но единство реальности с сознанием, ибо
умозаключение вплетает суждения в систему, система же и последовательность принадлежат
реальности не как таковой, но лишь в отношении к сознанию». Следовательно, даже истины и
логические отношения не являются вечными; Александер «относится к времени серьезно»,
чрезмерно серьезно.
Бергсон уже пытался реабилитировать время. Но Бергсон, по мнению Александера,
превознес время за счет пространства, причем время так и осталось совершенно таинственным. В
этом отношении позиции Бергсона и Александера прямо противоположны: Бергсон протестует
против истолкования времени в пространственных терминах, Александер же считает, что время
должно быть истолковано именно в пространственных терминах, хотя и признает, что
пространство в свою очередь должно быть истолковано во временных терминах. И пространство,
и время сами по себе непостижимы; каждое из них может быть понято только через другое, как
аспект пространства- времени
16
.
Александер не считал необходимым детально разъяснять, что время и пространство сами
по себе непостижимы. Он был готов присоединиться к отрицательным доводам Брэдли и
Мактаггарта, по мнению которых чистое время должно быть сразу чистой последовательностью и
чистой длительностью. Но, в отличие от них, он не заключает о «нереальности» времени; мы
встречаемся с временем в нашем опыте и должны описать, каким мы его находим. Однако время
нашего опыта не есть чистое время; наш опыт — пространственно-временной.
Последовательность, с которой мы сталкиваемся в конкретном опыте, есть последовательное
занимание места; пространство опыта не является недифференцированной инертной массой, но
занято в разных точках. Стоит только признать эти факты, полагает Александер, как
«противоречия» в пространстве и времени теряют свой угрожающий характер.
Согласно наивной точке зрения, пространство и время суть одинаковые ящики, в которых
передвигаются вещи; вопреки ей философы пытались отождествить время с отношением
временной последовательности, а пространство — с отношением пространственного
сосуществования. Но теория пространства и времени как отношений, доказывает Александер,
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
игнорирует тот факт, что элементы таких отношений сами являются пространственными и
временными и что попытка свести пространство-время к другой совокупности отношений ввергла
бы нас в дурную бесконечность. Кроме того — это возражение подводит к самой сердцевине его
метафизики — «отношение», подобно любой другой категории, постижимо только в том случае,
если истолковывается как форма пространство-временности. Использовать отношение для
объяснения пространства-времени — значит ставить истинный порядок зависимости с ног на
голову.
Александер предлагает третью точку зрения на пространство-время. По его словам, оно
есть «материал», из которого сделаны вещи (хотя «материал» в пиквикском смысле, поскольку
материя вторична относительно пространства-времени). Понять эту теорию нелегко, да и
разъяснения и уточнения Александера не всегда выводят читателя из остолбенения. Пожалуй, то,
что он хочет сказать, становится чуть более ясным в другой форме:
211
пространство-время, доказывает он, тождественно чистому движению, и сказать, что
пространство-время есть материал, из которого сделаны вещи, значит утверждать, что вещь есть
комплекс движений. «Движение» — «заполнение точек, которые одна за другой становятся
настоящим». Именно это занимание точек последовательностью мгновений Александер имеет в
виду под «пространством-временем». По его словам, он с радостью стал бы говорить не о
пространстве-времени, но о предельном материале как движении, если бы не то обстоятельство,
что нам труднее представить себе идею всеохватывающего движения, чем идею пространства-
времени. Действительно, метафизика Александера во многих отношениях родственна метафизике
Гераклита. «Вселенная, — говорит он, — насквозь исторична, она — сцена движения»
17
.
Пространственно-временная Вселенная по самой своей природе есть вселенная возрастающая. В
этом положении теория пространства-времени Александера соединяется с теорией эмерджентной
эволюции.
Александер особенно гордится второй книгой «Пространства, времени и божества»,
книгой «О категориях». Как мы видели, он считает категории всепроникающими свойствами
вещей. Их вездесущность, полагает он, нуждается в разъяснении. Она объясняется тем фактом, что
категории являются свойствами или определениями первичного материала, пространства-времени.
Они принадлежат всему, поскольку все есть комплекс, составленный в пространстве-времени.
Характер его рассуждения можно проиллюстрировать на примере двух категорий, на
которые мы уже обращали внимание в других контекстах, — категорий универсальности и
отношения. Он доказывает, что нет «конкретных сущих» и «универсалий»; всякое сущее есть
«индивидуальное», т. е. сразу конкретное и универсалия. Оно является «конкретным сущим»,
поскольку отличается от других вещей с таким же «общим планом строения»; и «универсальным»,
поскольку один и тот же план строения повторяется повсюду либо как строение того же самого
конечного сущего (мраморный шарик, перекатываясь по земле, сохраняет одну и ту же форму),
либо как строение разных конечных сущих (все мраморные шарики в сумке имеют одинаковое
общее строение). Возможность повторения, доказывает Александер, обеспечивается
единообразием пространства-времени, которое позволяет вещи менять место, сохраняя один и тот
же план строения. В этом отношении, полагает Александер, утверждение об «универсальности»
является просто способом привлечь внимание к единообразию пространства-времени. Кроме того,
«план» есть просто регулярное поведение; универсалия, по Александеру, есть не Платонова форма
(неизменная, постоянная и вечная), но схема движений, «полная времени».
Сходным образом сущность отношений тоже является пространственно-временной.
Александер определяет отношение как «целостную ситуацию, элементы которой входят в нее
благодаря данному отношению». Так, отношение материнства есть совокупность действий матери
и совокупность действий ребенка, поскольку они «устанавливают связь» между матерью и
ребенком или «инициируют взаимодействие» между ними. Стало быть, отношение есть
конкретное целое, а не смутно мыслимая «связь» между терминами. Часто, утверждает
Александер, оно более важно, нежели его тер-
212
мины; например, в ситуации войны мы знаем, что конфликты суть столкновения людей,
однако ясно понимаем ситуацию в целом и вряд ли вообще задумываемся об отдельных людях. Но
все это лишь частности, главное же состоит в том, что «отношение» есть пространственно-
временное взаимодействие между пространственно-временными составляющими, причем
взаимодействие, имеющее «смысл» или «направление». Иначе говоря, отношение есть движения,
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
имеющие место между системами движений
18
.
От категорий Александер переходит (в третьей книге) к «Порядку и проблемам
эмпирического существования». Многие критики считают этот раздел самой полезной частью
«Пространства, времени и божества». До сих пор было просто установлено, что эмпирические
качества, которыми обладает вещь, «соотносительны» с лежащими в их основании движениями.
Но «соотношение» — смутное понятие, требующее уточнения. Ключ к решению этой проблемы,
полагает Александер, дает отношение между сознанием и телом.
Это неожиданный поворот, поскольку философы чаще всего видели в отношении сознания
и тела одну из самых неподатливых философских проблем. Александер с этим не согласен. С его
точки зрения, наблюдение и рефлексия ясно показывают, что некоторые процессы, отличительной
особенностью которых является их сознательный характер, происходят в одном и том же месте и в
одно и то же время как «высокодифференцированные и сложные процессы нашего живого тела».
«Соотношение» сознания и тела состоит, следовательно, в том, что тот самый процесс, который
воспринимается изнутри, или «переживается» как ментальный процесс, может быть «созерцаем»
как нервный процесс.
Физиологические процессы определенного типа и сложности Александер считает
сознательными процессами. Если говорить в терминах эволюции, то сознание «возникает» в
определенный момент развития жизненных процессов. Знание физиологии, полагает он, не
позволяет нам прежде опыта предсказать возникновение этого качества, хотя после его
возникновения мы можем определить степень сложности, обнаруживаемую сознательными
физиологическими процессами. «Сознание» есть новое, непредсказуемое качество, хотя оно
коренится в физиологических процессах и определяется этими процессами.
Пользуясь этим «ключом к качеству», Александер описывает общую схему возникновения.
Качества возникают, когда пространство-время, или движение, достигает определенной степени
сложности. Первыми возникают так называемые «первичные качества», такие, как величина,
форма и число, которые суть «эмпирические модусы категорий», затем — вторичные качества,
например цвет, которые относятся к первичным качествам так же, как сознание относится к телу,
потом — жизненные процессы, далее — сознание и — божество. Как бы то ни было, мы должны с
«естественным благоговением» признать факт возникновения новых качеств; «объяснения» этого
факта у нас нет, он просто имеет место
19
. Определение последовательности и числа стадий —
проблема естествознания: метафизик должен удовлетвориться общим пониманием «уровня
существования» и разъяснением взаимоотношений между такими уровнями.
213
Резюмируем теорию конечных существований Александера. Прежде всего, всякое
конечное существование сопребывает (связано в пространстве и времени) с другими конечными
существованиями. Конечное существование есть субстанция, т. е. некоторый объем пространства-
времени с определенным контуром; оно есть сцена движений, каждое из которых имеет свою
историю. Они возникают во времени, существуют во времени и заканчиваются во времени.
Можно различить три стороны вещи: ее пространство-временность, происходящие в ней процессы
и ее план строения, или конфигурацию. С нашей точки зрения, первое есть место, время
появления, длительность и протяженность вещи; второе — ее качества, воспринимаемые как
чувственные данные; третье — ее «природа», которую мы рассматриваем как объект нашей
мысли.
Теперь мы можем видеть, что теория познания Александера находит свое законное место в
этой метафизической конструкции, будучи ее особым срезом. Как и все прочее, сознание есть
отдельное конечное существование и «сопребывает» с самыми разными другими конечными
существованиями. Важно отметить, что «сопребывание» не означает одновременности. Многие из
событий, с которыми сознание «сопребывает» — или, как еще говорит Александер, которые
составляют часть его «перспективы», — произошли очень давно: ярким примером являются
воспринимаемые сознанием события на далеких звездах. Однако это не является отличительной
особенностью сознания: все вообще реагирует на события, которые остались в прошлом.
Отправной точкой для «перспективы» мы можем взять все, что угодно. Перспектива будет
охватывать все события, происходящие в разных местах и в разное время, с которыми сознание
связано отношениями, т. е. события, с которыми оно «взаимодействует». Действительно,
пространство-время состоит из таких перспектив, а не из синхронных поперечных сечений
20
.
Какое место занимает в этой метафизике божество? Ответ на этот вопрос дается в
четвертой книге «Пространства, времени и божества». Александер доказывает, что божество есть
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
следующая стадия эволюции; оно относится к сознанию так же, как сознание относится к
процессам жизни, а жизненные процессы — к процессам физико-химическим. Мы не способны
предсказать его природу. Назвать божество «сознанием» — примерно то же, что свести
жизненные процессы к процессам физико-химическим: безусловно, божество должно быть
сознанием, однако его отличительные свойства не определяются этим фактом.
По мнению Александера, божество скорее идеально, чем актуально, поскольку оно
создается, но не создалось. Если говорить об актуальном Боге, то им может быть только
«бесконечный мир с его стремлением к божеству». Мы можем возразить: почему нельзя считать
Богом пространство-время, бесконечное и творящее? Одна из причин, полагает Александер,
состоит в том, что невозможно поклоняться пространству-времени или испытывать к нему
религиозные чувства; обнаружение сущности, по отношению к которой уместны религиозные
чувства, и является целью метафизики божества. Рассуждая абстрактно, он допускает, что
философ может прийти к заключению, что такой сущности нет; но его собственная метафизика,
полагает он, ведет к божеству, а не от божества. И это он считает аргументом в ее пользу,
поскольку «философия, которая оставляет одну часть человече-
214
ского опыта в подвешенном состоянии, не найдя для нее места в мире истины, вызывает
серьезные подозрения». По его мнению, надо всегда исходить из того, что всякой склонности
соответствует предмет, который может удовлетворить ее, и что надлежащим образом понятое
религиозное чувство как раз и есть такая склонность, которой может соответствовать разве что
божество. То, что божество сильно отличается от Бога традиционной религии, отсутствие
оснований считать божество последней стадией эволюции не вызывало у Александера особого
беспокойства.
Некоторые другие философы были готовы назвать себя реалистами и испытали влияние
Александера, однако они ограничивались эпистемологией, обходясь без метафизики. Джон
Лэйрд
21
в таких работах, как «Исследование реализма» (1920), излагал «предельно популярную»
реалистическую точку зрения — он с удовольствием напоминал, что родился неподалеку от
родных мест Рида, — с упором скорее на критику и анализ, нежели на метафизику. Он горячо
восхищался Александером и полагал, что творчество Александера отбрасывает тень на его
собственные сочинения, однако действительная атмосфера его философии — Кембридж, где он
учился, Кембридж Мура; ему было нелегко ориентироваться в абстракциях Александера. Его
гиффордские лекции «Теизм и космология» (1940) и «Сознание и божество» (1941) вряд ли
позволяют сделать определенные выводы — разве лишь вывод о том, что трансцендентальный
теизм «не доказан», хотя имманентный теизм обладает известной притягательностью для
разумного человека.
Другой шотландский профессор — известный ученый Н. Кемп Смит, автор классических
комментариев к Декарту, Юму и Канту, был ближе к Александеру, хотя и называл себя
идеалистом. Его «Пролегомены к идеалистической теории познания» (1924) представляют собой
попытку, как он говорит, сформулировать «идеалистическую теорию познания в духе реализма»
22
.
Он доказывает, что между идеализмом и субъективизмом нет необходимой связи; субъективизм
метафизически нейтрален, он годится и для целей Маха, и для целей Беркли. Идеалист может быть
также реалистом; Кемп Смит, согласно его собственным утверждениям, хотел показать не
зависимость реальности от сознания, но то, что реальность включает в себя «духовные ценности»
и что они действенны «в космическом масштабе». Таким образом, аргументация Кемпа Смита
была призвана главным образом продемонстрировать многосторонность природы, ее богатство и
изобретательность — вопреки многим идеалистам, которые были готовы умертвить природу,
чтобы сохранить жизнь сознанию.
Кемп Смит сумел вписать в свой идеализм и александеровскую критику субъективизма, и
его теорию естественных процессов. Но он идет с Александером не до конца. Особенно это
касается тезиса о независимости вторичных качеств. Он согласен, что чувственные данные не
находятся в сознании, однако полагает, что они существуют только в зависимости от организма.
Он считает их биологическим механизмом, позволяющим организму иметь дело с окружающей
средой, которая столь сложна, что если бы мы сполна постигли ее, то она бы нас подавила. Глядя
на воду, например, мы видим нечто непрерывное и устойчивое, а не танец дервиша в исполнении
молекул. И если бы не эта иллюзия, то мы были бы совсем сбиты с
215
толку. Мы обманываемся только потому, что природа заботится о наших интересах.
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
Еще один философ, который считал благом возрождение реализма, — Ч. Е. М. Джоуд,
прошедший вместе с реализмом путь от «Опровержения идеализма» до «Анализа сознания». Но
«Новый реализм» был слишком бесцветным и чахлым, чтобы притязать на постоянный контроль
над многообразными увлечениями Джоуда. В его лоскутном эклектизме каким-то образом нашли
себе место Рассел, Бергсон и Платон — как представители соответственно материи, жизни и
ценности
23
. В результате возникла смесь, снискавшая весьма широкую популярность, но
малозначительная с философской точки зрения. Остается фактом, что Джоуд — эссеист и лектор,
часто выступавший по радио с воодушевляющими полемическими речами во времена, когда идеал
«хорошего вкуса» грозил разрушить личность, — воплощал «философию» для очень многих
британцев. У меня нет желания рассуждать о том, как это характеризует философию или
британскую публику.
Глава 12. КРИТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ И АМЕРИКАНСКИЙ
НАТУРАЛИЗМ
Если бы патентное право применялось к философским ярлыкам, то название «критический
реалист» породило бы изрядное количество судебных баталий. Быть реалистом и вместе с тем не
давать повода для подозрений в naiveté — именно такая перспектива привлекала многих
философов, какими бы разными ни были их цели во всем остальном.
Британский
1
критический реализм возник в Шотландии в последней четверти XIX в. Здесь,
как и в Америке, философия «здравого смысла» Рида не была полностью смыта волной увлечения
экзотическими метафизическими системами. Мы замечаем ее влияние в трудах чрезвычайно
своеобразного мыслителя из Шотландии С. С. Лори
2
, который при всем своем идеализме
откровенно заявлял, что «я ощущаю находящийся на расстоянии объект протяженным, имеющим
местоположение, конфигурацию, цвет и определенную массу». Другой шотландец — Эндрю Сэт
(Прингл-Паттисон), как мы видели
3
, с не меньшей настойчивостью подчеркивал независимость
Природы от Человека, хотя его долгое ученичество у Канта не позволило ему чистосердечно
возвратиться в лоно шотландской традиции «естественного реализма». Желая подчеркнуть, что он
надеется быть реалистом, не переставая быть кантианцем, Сэт называл себя «критическим
реалистом».
«Мыслящее существо, — писал он, возражая против всех разновидностей наивного
реализма, — не может по природе вещей выйти за пределы самого себя»; следовательно,
непосредственно осознаваемое нами должно находиться «в нашем сознании», даже если оно
указывает на независимый от нас мир. Его, естественно, обвинили, как впоследствии обвинили и
американских критических реалистов, в попытке возродить всеми осуждаемую локковскую
теорию репрезентативного восприятия. Локк, отвечает Сэт, совершал грубейшую ошибку, заявляя,
что мы имеем знание об идеях, в то время как на самом деле знание существует посредством
идей. Хотя мы непосредственно осознаем идеи, они не представляют собой то, что мы знаем. В
этом пункте Сэт солидарен со Стаутом, на ранние работы которого он постоянно ссылается.
Критика Сэта в основном направлена против феноменализма: не будь опыт соотнесен с
объектами, он представлял бы собой бессвязную серию преходящих состояний. Если, изучая
феноменалистскую эпистемологию Милля, мы полагаем, что понимаем ее, то это происходит
только потому, что мы автоматически прочитываем «вещи» там, где Милль пишет «постоянные
возможности ощущения». Нечто подобное верно и для общего случая; идеализм и феноменализм
способны предложить нам некую замену объективного внешнего мира только благодаря своим
тайным заимствова-
217
ниям у реализма. Нельзя разработать последовательную философию, не будучи на
определенном этапе реалистом, — Сэт считает это главным аргументом в пользу реализма.
Другой вариант посткантовского критического реализма был предложен опять же
шотландцем — Робертом Адамсоном. Больше известный как ученый, Адамсон нигде не
сформулировал свою теорию познания в законченном виде; ее с большим трудом можно извлечь
из его лекций и очерков, которые У. Р. Сорли объединил в книгу «Развитие современной
философии» (1903)
4
. Впрочем, его принадлежность к неокантианским кругам не вызывает
сомнений.
Изначально, утверждает Адамсон, опыт не содержит никакого четкого разграничения
между сознанием и его объектами, между «внутренним» и «внешним». В то же время опыт по
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
своей сути неиндифферентен этому различию; тот факт, что только некоторые наши восприятия
являются пространственными, образует отправную точку для нашего признания независимого
мира. (Это переинтерпретация Адамсоном кантовского положения «пространство есть форма
внешнего чувства».) Согласно Адамсону, мы постепенно начинаем осознавать, что наше
восприятие включает две стороны: будучи аспектом в жизни конечного существа, оно тем не
менее имеет содержание, которое не является частью жизни этого конечного существа. Поскольку
различение внутреннего и внешнего проводится pari passu, нельзя сказать, что все наше знание
есть знание «внутреннего», как утверждает субъективист, но нельзя и утверждать вместе с
наивным реалистом, что то, что мы знаем, мы знаем как нечто независимое от «внутреннего».
Таким образом, научный реализм в представлении Адамсона — это компромисс между наивным
реализмом и субъективизмом. Вместе с реалистом Адамсон отрицает, что опыт представляет
собой знание того, что зависит от сознания, а вместе с субъективистом он отрицает, что опыт есть
знание того, что не зависит от сознания. Дело в том, утверждает он, что переживаемое в опыте не
воспринимается как имеющее какое бы то ни было отношение к сознанию, поскольку «опыт»
предшествует как знанию о сознании, так и знанию об объектах.
Наиболее тонким и оригинальным среди британских критических реалистов был ученик
Адамсона из Манчестера — Дж. Дейвес Хикс
5
. Однако, в отличие от Адамсона, он был вынужден
отстаивать свою позицию не только против идеализма, но и, что более важно, против теории
чувственных данных Мура и Рассела и против реализма Нанна и Александера. Его увлеченность
полемикой, по-видимому, отчасти объясняет, почему Дейвес Хикс не написал целостной работы
по эпистемологии; его наиболее важная публикация «Критический реализм» (1938) представляет
собой собрание очерков
и выступлений.
Он внимательно прочел Мейнонга и сформулировал свою теорию восприятия в терминах
«содержания», понимая под ним «группу качеств». Любой удовлетворительный анализ
восприятия должен, по его мнению, выявлять не одно, а три «содержания»: содержание объекта,
содержание, непосредственно нами воспринимаемое, и содержание акта восприятия. Однако если
объект и акт восприятия представляют собой отдельные сущно-
218
сти, характеризуемые их содержанием, то непосредственно воспринимаемое нами
содержание не отсылает ни к какой третьей сущности, ни к какому, скажем, чувственному
данному. В своем описании зрительного восприятия Мур выделяет, во-первых, голый акт
осознания, во-вторых, пятно с определенными свойствами и, в-третьих, объект, с которым это
пятно каким-то образом соотнесено. Согласно же Дейвесу Хиксу, не существует никакого
«пятна», никакого «явления», никакой сущности помимо акта осознания и самого объекта,
поэтому воспринимаемое содержание должно характеризовать одного из них
6
. Можно было бы
возразить, что «явления» должны иметь место, поскольку мы вправе говорить о вещах, что они
«представляют разные явления» разным людям. В ответ Дейвес Хикс утверждает, что в подобном
предложении «явление» не выступает именем какой-либо сущности. Сказать, что вещи
«представляют разные явления», это лишь в обманчивой форме выразить ту мысль, что вещи
представляются по-разному разным людям. Но нет ничего удивительного в том, продолжает он,
что различия такого рода должны существовать.
Дейвес Хикс согласен с Адамсоном, что восприятие представляет собой акт распознавания
или отбора чего-либо среди необъятной сложности окружающей нас среды. Помещенные в одну и
ту же среду, разные наблюдатели будут выхватывать различные совокупности качеств. Именно
так, согласно Дейвесу Хиксу, и возникают ошибки. Одному наблюдателю не удается разглядеть
среди листвы дерева черное оперенье поющей птицы, и поэтому он считает, что поющая птица —
зеленая; взгляд другого наблюдателя привлекает ослепительно желтый блеск солнца, играющий
на листьях, и он считает, что птица — желтого цвета. Если в этом случае возникает спор, то,
утверждает Дейвес Хикс, имеются обычные способы его разрешения, обеспечивающие ту
достоверность, на которую мы можем рассчитывать в решении эмпирических вопросов. Стало
быть, заключает он, нет оснований утверждать на манер наивного реалиста, что оба восприятия
одинаково хороши, или считать, подобно Муру и Расселу, что в своем восприятии наблюдатели
имеют дело не с реальными качествами птицы, а с особого рода сущностью — некоторым
«явлением» или «чувственным данным».
По его мнению, свидетельства в пользу «чувственных данных», предоставляемые физикой,
не более убедительны, чем доказательства, построенные на возможности ошибочных восприятий.
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
Как стало принято говорить, «физика доказала», что цвет вещи — это не что иное, как колебание
частиц. Однако воспринимаемый нами цвет конечно же не является таким колебанием; отсюда
делается вывод, что воспринимаемое нами должно быть не свойством физического объекта, а
чувственным данным. Но, утверждает Дейвес Хикс, физика не доказала того, что колебания
частиц — это физический эквивалент цвета объекта или же причина этого цвета. «Светящееся
тело, — пишет он, — может и светиться красным светом, и состоять из частиц, колеблющихся со
скоростью приблизительно четыреста миллиардов колебаний в секунду». Мы не можем видеть
колеблющиеся частицы, но мы можем видеть цвет; отсюда следует, что мы не воспринимаем
некоторые качества физических объектов; но отсюда не следует, что эти
219
качества в действительности являются свойствами совершенно другой сущности —
чувственного данного.
Таким образом, заключает Дейвес Хикс, у нас нет никаких оснований верить в то, что
непосредственно воспринимаемое нами представляет собой чувственное данное. Более того,
теоретик чувственного данного не способен указать никакого определенного местонахождения
для своих псевдосущностей; как нечто неполноценное, они перетекают от человеческого
организма к физическому объекту и обратно, вызывая чувство презрения и рассчитывая, за
неимением иной возможности, только на наше милосердие. Когда теоретика чувственного данного
просят объяснить, как чувственное данное может быть «явлением», скажем, колеблющейся
частицы, он сразу вспоминает, что у него назначена важная встреча в другом месте. Согласно
Дейвесу Хиксу, эти трудности исчезнут без какого-либо ущерба для данных науки, если мы
признаем, что колеблющиеся частицы вызывают наше восприятие цвета объекта, не будучи сами
цветом.
Таким образом, критический реализм Дейвеса Хикса имеет в своей основе резкое различие
между качествами и объектами: качество представляет собой то, что мы непосредственно
воспринимаем, а объект — то, что вызывает это наше восприятие; качества не являются
сущностями, которые могли бы существовать «реально» или «идеально», в то время как объект и
воспринимающий акт сознания являются сущностями. Ряд американских критических реалистов
строили свое обоснование на том же самом различии; другие же полагали, что непосредственный
объект восприятия хотя и не является физическим объектом, тем не менее представляет собой
самостоятельную сущность.
Американский критический реализм в том виде, как он представлен в сборнике «Очерки
критического реализма: совместное исследование проблемы знания» (1920), куда вошли работы Д.
Дрейка, А. О. Лавджоя, Дж. Б. Пратта, А. К. Роджерса, Дж. Сантаяны, Р. В. Селларса и Ч. А.
Стронга, в основном являет собой решительное наступление против неореализма. Возражая
против любого вида наивного реализма, критические реалисты сходятся в одном очень важном
аспекте: в восприятии присутствует три отдельных ингредиента: акт восприятия, то, что дано
(«данное» или «комплекс признаков»), и воспринимаемый объект.
Холт и Перри, исходя из того, что непосредственно мы воспринимаем комплексы
признаков, отождествили вещь с комплексом признаков, определив ее как то место, где сходятся
воспринимаемые нами свойства. Критические реалисты отвергли это отождествление комплекса
признаков и вещи на том основании, что оно подрывает наше привычное и вполне разумное
представление о вещи как о том, что имеет только одно место и одну форму. Единственный
способ спасти «вещи» повседневной жизни от дезинтеграции, которой они подверглись в
неореализме, — это отбросить отождествление комплексов признаков и вещей (или «физических
объектов»); по мнению критических реалистов, комплекс признаков представляет собой лишь
«указатель» или «знак» присутствия вещи.
Отсюда следует, что критические реалисты должны каким-то образом парировать
известное возражение Беркли — если все непосредственно воспринимаемое нами представляет
собой комплексы признаков, то мы в
220
принципе не можем знать, что они служат знаком чего-то такого, что не является
комплексом признаков. Как указывают в ответ критические реалисты, в аргументе Беркли
предполагается — частично благодаря Локку, имевшему серьезные заблуждения в этом вопросе,
— что мы вначале воспринимаем комплекс признаков как отдельную сущность, а затем задаемся
вопросом — на что он нам указывает. Однако в действительности каждый такой комплекс с
самого начала воспринимается как указывающий вовне на физический объект.
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
С этим все критические реалисты были согласны. Но в отношении подлинной природы
комплекса признаков подобного единодушия не было. Сантаяна и его последователи — Стронг,
Дрейк и Роджерс — считали комплекс признаков совокупностью универсалий и сущностей,
которые могут быть представлены в конкретно существующей вещи, но которые сами по себе не
существуют ни реально, ни идеально. По их мнению, спрашивать «Где существует комплекс
признаков?» — значит совершенно превратно истолковывать его природу. Для более
консервативного крыла, напротив, не непосредственное восприятие, а анализ должен выявить, что
комплекс признаков — это свойство отдельного ментального состояния; на вопрос, где он
существует, есть ясный ответ — «в сознании».
Расхождение в этом вопросе неизбежно вело к другому разногласию — относительно того,
каким именно способом комплекс признаков указывает за пределы самого себя. Так, Селларс
предпочитает искать поддержку у Уорда, Стаута и представителей гештальтпсихологии, а равным
образом мог бы найти ее и у Адамсона. Представление о независимой внешней вещи постепенно
развивается, утверждает он, из неясной соотнесенности с внешним, с самого начала
присутствующей в наших восприятиях; генетическая психология может детально описать этот
процесс развития. Сантаяна, напротив, не склонен к психологическим объяснениям. Мы
«инстинктивно чувствуем», утверждает он, — чувствуем как животные, а не как психологи, — что
внешние вещи существуют независимо от нас и в этих вещах представлены некоторые из
воспринимаемых нами комплексов признаков. Это наше инстинктивное чувство нельзя
«обосновать», но оно обладает такой силой, что не нуждается в обосновании.
Разногласия между этими двумя направлениями критического реализма были столь
многочисленны и столь очевидны, что критические реалисты не могли долго просуществовать в
рамках одной группы. Тем не менее и в многочисленных независимых публикациях членов
группы сохранялось главное стремление критических реалистов — вслед за неореалистами —
опровергнуть идеализм, не отказавшись при этом от привычного представления о физическом
объекте.
Так, Лавджой в «Восстании против дуализма» (1930) предложил самую эффектную из всех
полемических работ, созданных движением критического реализма
7
. Лавджой осуждает
неореалистов за то, что они одержали легкие полемические победы над воображаемым
противником, совершенно произвольно приклеив ему ярлык «Локка» или «теории
репрезентативного восприятия». Он стремится скрупулезно показать, что современные
противники репрезентационизма — будь то Кемп Смит, Уайтхед, Рассел или неореалисты —
совершенно не в силах указать выход из тех пресловутых
221
дилемм, что поначалу и привели всех мыслящих людей к принятию некоторого варианта
репрезентативной теории восприятия. Такие повседневные явления, как ошибки и иллюзии,
воспоминания и ожидания, утверждает он, не получают удовлетворительного объяснения в
запутанных оригинальностях неореалистов, неспособных к тому же согласовать свою позицию с
данными физики и психологии, свидетельствующими о том, что мы не воспринимаем вещи
такими, каковы они в реальности. Изображая из себя защитников здравого смысла, неореалисты
полностью уничтожают привычную «вещь», лежащую в основе нашего здравого представления о
мире, заменяя ее невероятной массой несочетающихся качеств. Только критический реалист,
считает Лавджой, может дать обоснование убеждениям мыслящего человека; детальная
разработка формы, какую должен принять такой реализм, заботит Лавджоя меньше, чем критика
тех философов, чей реализм, с его точки зрения, не вдохновлен критическим духом.
Из других критических реалистов следует отметить Стронга
8
, написавшего целую серию
книг, которая началась в 1903 г. работой «Почему сознание имеет тело», а затем, отражая
изменения его позиции в частных вопросах, завершилась книгой «Кредо для скептиков» (1936).
Он видел свою главную цель в построении панпсихической онтологии: в его глазах «критический
реализм» был одной из составных частей такой онтологии. По большей части обойденный
вниманием, Стронг обратил в свою веру Дрейка, чья работа «Сознание и его место в природе»
(1925) представляет собой самое ясное изложение их общих философских воззрений.
Стронг и Дрейк согласны с неореалистами, что имеется единый «материал», из которого
все составлено, но они отрицают, что сам этот материал состоит из свойств. Они проводят четкое
различие между материалом и структурой. Физическая наука, утверждают они, описывает порядок
или структуру вещей; только о них, по-видимому, мы можем заключить на основе
непосредственно воспринимаемых данных. Лишь в одном случае мы получаем знание о
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
материале, отделенном от структуры, — когда наблюдаем за собственным сознанием, за тем, «как
ощущаются вещи». (Это не знание психолога; психолога интересует «структура», т. е. мозг и
нервная система.) Поскольку нам не известен никакой другой материал, то мы вполне
обоснованно можем заключить, что из этого же материала составлены и материальные вещи.
Стронг и Дрейк стремятся доказать, что ни с какой другой позиции мы не можем дать
удовлетворительного объяснения отношению между сознанием и другими вещами и месту
сознания в природе.
И Стронг, и Дрейк с удовлетворением называли себя выразителями «натурализма» или
«материализма», поскольку для них сознание не находится вне естественного порядка. Изучаемое
с позиции психолога, сознание представляет собой реакцию организма; рассмотренное
интроспективно, оно имеет общий «материал» с объектами природы. Поэтому ни в том, ни в
другом случае оно не вторгается в чуждую сферу, не выступает сверхъестественным центром в
природном мире.
Совершенно другой вариант натуралистического критического реализма отстаивал Р. В.
Селларс
9
в большой серии книг и статей. Наиболее значительной из них, видимо, является его
«Философия физического реализма» (1932). Под «физическим реализмом» он имеет в виду
учение, со-
222
гласно которому «все существующее существует в пространстве и времени и является или
физической системой, или тем, что в экзистенциальном отношении неотделимо от нее». Таким
образом, он принимает теорию сознания, определяемую им как теория «того, что находится под
шапкой»; сознание, утверждает он, не может «выйти за пределы» организма, поскольку оно
существует, только будучи связанным с состояниями мозга. По этой причине любой вид наивного
реализма несостоятелен: сознание не может выйти за пределы организма и установить прямой
контакт с физическими объектами. В этом пункте сходятся натурализм и критический реализм
Селларса.
По его мнению, ранее предложенные варианты натурализма потерпели неудачу из-за того,
что в них не использовалась концепция уровней. Подобно Александеру, Селларс отстаивает
теорию эмерджентной эволюции — с тем лишь отличием, что у него эволюционирует не
пространство-время, а та или иная конкретная физическая система. Так, согласно Селларсу, нам не
следует полагать, что сознание и ценность «редуцируемы» к чему-то еще; теорию, по которой все
является природным, необходимо с большой осторожностью отличать от теории, согласно
которой существует только одна проявляющаяся во всем «природа». Натурализм Дьюи находит у
Селларса не больше одобрения, чем натурализм Геккеля. По его мнению, Дьюи совершает
ошибку, взяв за исходный пункт концепцию чисто человеческого «опыта», в то время как любой
адекватный вариант натурализма должен быть «физикалистским», т. е. отправной точкой для него
должен служить физический объект.
Таким образом, многие, хотя и не все, критические реалисты придерживались
натуралистической онтологии. Среди тех, для кого критический реализм был определенным
аспектом их натурализма, наиболее известным, безусловно, является Сантаяна, философ, имевший
огромное значение для интеллектуальной жизни Соединенных Штатов. В Англии, напротив, его
влияние было незначительным. Хотя он завоевал восхищение Бертрана Рассела и пользовался
определенной известностью в литературных кругах, его претензии на роль сколько-нибудь
заметного философа в Великобритании вполне можно было бы поставить под сомнение
10
.
Безусловно, если определять философию как «анализ» или «прояснение» повседневно
используемых понятий, то Сантаяна только время от времени выступает философом. Вполне
понятно, что его сопоставляют не с Муром и Мактаггартом, а с Шопенгауэром, которому он
многим обязан, и с Ницше. Несмотря на широкий размах, с каким задуманы его произведения, он
представляет собой мыслителя, известного своими aperçus, a не долго вынашиваемыми
философскими творениями. Его сила заключена в его способности вызвать просветляющее
потрясение у отдельного читателя; но в какой момент происходит это просветление — зависит от
«наклонности» ума читателя. Это обстоятельство, безусловно, представляет для историка немалую
трудность, которая только усугубляется, когда из рассмотрения исключаются этика и эстетика, как
это имеет место в настоящей работе. При изучении Сантаяны, так же как при изучении ранних
платоновских диалогов, трудно установить, где кончается этика и начинается метафизика. Его
интересует пре-
223
Пассмор Дж. Сто лет философии: Пер. с англ. — М.: «Прогресс-Традиция», 1998. — 496 с.