Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали

Подождите немного. Документ загружается.

Германскую империю, в слишком незначительной степени учитывается

своеобразие вольных городов, в частности принадлежавших к некогда

могущественной Ганзейской лиге. Томас Манн в «Будденброках»

подчеркивает различия между бюргерским духом Любека и бюргерским

духом Мюнхена. И неудивительно — ведь у них было разное прошлое.

Любек имел свою собственную историю как город, в течение двух веков

возглавлявший Ганзейскую лигу. Ганзейские купцы, путешествующие (ради

безопасности группами) из города в город, на пространстве от нижнего Рейна

до Дерпта и Новгорода распространяли определенные культурные образцы,

которые на протяжении трех столетий существования Лиги в какой-то мере

становились общим достоянием ее членов. Известно, что был период, когда

этика ганзейских купцов отличалась ригоризмом, предвосхищавшим

позднейший ригоризм пуритан. Суровые предписания гарантировали

безупречное качество товаров и чистоту пробы ганзейской монеты.

Совместные путешествия вырабатывали среди купцов чувство товарищества;

должно быть, именно поэтому любая реклама своих товаров строго

запрещалась. На больших ярмарках все раскладывали свои товары рядом и

нельзя было расхваливать собственный товар в ущерб соседу

BeardM. Op. cit., p. 81. 454

История бюргерской этической мысли в ганзейских городах — тема для

большого исследования, а это ведь лишь одно из течений буржуазной мысли

на территориях, вошедших впоследствии в объединенное германское

государство.

Кроме независимости городов, своеобразие буржуазной мысли на немецких

землях могло обусловливаться и большей, чем в Англии и даже во Франции,

замкнутостью дворянства в Германии, особенно заметной у прусских

юнкеров, которые в свою очередь были весьма своеобразной разновидностью

дворянства. Так или иначе, существует убеждение, что в Германии

бюргерская культура существовала в более чистом виде, чем где бы то ни

было. Немецкая мещанская драма XVIII столетия выводит на сцену

бюргерство, которое не подражает дворянству, но противостоит ему. К

римским образцам обращается в «Эмилии Галотти» Лессинга отец Эмилии,

Одоардо: он закалывает дочь, чтобы спасти ее от домогательств развратного

князя. Столь же испорчен княжеский двор (которому противопоставляется

простое и честное семейство скромного музыканта) в «Коварстве и любви»

Шиллера. Невозможность пробиться в высшие сферы пробуждала, по

мнению некоторых авторов, в немецком бюргерстве стремление как-то

компенсировать свое невысокое положение в обществе. Такой компенсацией

стал в XIX веке культ человеческой личности. Бюргер, который не в

состоянии был «окружить себя феодальным ореолом, становился личностью»

Ibid., p. 468.

Но при всем своеобразии истории вольных немецких городов здесь тоже

можно обнаружить в XIX веке сплав бюргерских и рыцарских элементов,

подобный тому, с каким мы имели дело в семействе Форсайтов. Я имею в

виду, в частности, семью Будденброков, с таким мастерством изображенную

Томасом Манном.

Семья Будденброков с 1768 г. вела в Любеке, родном городе Манна,

торговлю зерном. Поставки хлеба для прусской армии в 1813 г. существенно

увеличили состояние семейства и позволили ему обосноваться в прекрасном

особняке, достойном патрициата города, стоявшего некогда во главе

Ганзейской лиги. Культ семьи, отождествляемый с культом фирмы, пустил

глубокие корни в умах Будденброков, а забота о наследнике мужского пола

(так же, как у Форсайтов) здесь не меньше, чем в дворянских семействах.

Семейная хроника торжественно заносится в тетрадь с золотым обрезом,

которую достают из потайного ящика прямо-таки с благоговением.

Фамильный перстень с печаткой наследует старший сын. Ради поддержания

блеска семьи любые сердечные склонности, не соответствующие ее

социальному положению, подавляются. Тони порывает со студентом-

медиком, с которым у нее был невинный каникулярный роман, ибо сознает

свой долг перед семейством и знает, чего ожидают от ее замужества. Томас

Будденброк окружает себя всем самым аристократическим и изысканным, а

стремление к личному отличию в нем не менее сильно, чем у дворянских

сыновей, хотя это — отличие благодаря иным качествам. Он, как и Сомс

Форсайт, не потерпит на своем костюме даже пылинки. Безупречность в

одежде к тому же служит ему опорой в минуты душевного упадка. Сенаторы

Любека ценят в нем какой-то особый шарм и господскую непринужденность

в ведении дел. Эта непринужденность далека от легкомысленности, но все же

«господские» образцы способствовали складыванию подобного стиля.

Сестра Томаса, Тони, завидует дворянству. «Именоваться фон Шиллинг —

какое счастье!» — говорит она в пансионе своей подруге из дворянской

аристократии

Манн Т. Будденброки. М., 1969, с. 99. Далее цитируется то же издание.

. Томас Будденброк не

любит дворян за спесь и презирает их за неумение обращаться с деньгами и

вечные дыры в бюджете. Пустить себе пулю в лоб из-за финансовой

катастрофы — это «дворянская повадка», издевательски замечает он после

самоубийства Ральфа фон Майбома, продавшего по крайней необходимости

Томасу свой урожай на корню (с. 516).

Старое бюргерство, будучи в претензии к дворянству из-за его высокомерия,

само с неменьшим высокомерием относится к свежеиспеченным богачам из

мещан. Семья Будденброков сверху вниз смотрит на семью Хагенштрёмов,

которая недавно обосновалась в городе и быстро разбогатела. Тони едва им

кланяется. В этих бюргерских семьях мезальянс тоже разрушает семейные

связи, ибо семейная солидарность здесь не столько солидарность со всеми

членами семьи, сколько с теми, кто не утратил своего социального

положения. Женитьба Готхольда Будденброка на «лавочке» фактически

исключает его из круга семьи, хотя на праздники приглашают и

«деклассированных» родственников.

История Будденброков могла бы служить превосходной иллюстрацией для

некоторых теоретиков «духа капитализма», о которых шла речь в главе VI

нашего исследования. Когда Тони Будденброк вторично выходит замуж за

мюнхенца Перманедера и уезжает с ним в католический Мюнхен, ее

поражает совершенно иной образ жизни в этом городе. Люди желают здесь

не делать деньги, а только жить в свое удовольствие. Перманедер, владелец

фирмы по торговле хмелем, добивающийся руки Тони, говорит: «Мюнхен —

город не деловой, там каждый норовит устроиться поскромней да

поспокойней!.. И депеш у нас за столом не читают — это уж дудки!» (речь

идет о деловых телеграммах) (с. 294). Женившись на Тони и получив ее

приданое, Перманедер, к изумлению жены, которая не перестает мечтать о

более зажиточной жизни, заявляет: «В богачи я не мечу, денег копить не

собираюсь, а спокойное житье — дело хорошее! С завтрашнего дня кончаю

все дела, и заживем с тобой на проценты!» (с. 322). Вот он, дух рантье,

убивающий дух капитализма в католическом городе; М. Вебер мог бы

использовать это для подтверждения своего тезиса. И, словно по его заказу,

Т. Манн пишет в другом месте книги: «Хотя Томас Будденброк всю жизнь

кокетничал своей склонностью к католицизму, в нем жило серьезное,

глубокое, суровое до самоистязания, неумолимое чувство долга, отличающее

истинного, убежденного протестанта. Нет, перед лицом высшего и

последнего не существовало никакой помощи извне, никакого

посредничества, отпущения грехов и утешительного забвения» (с. 543).

Именно так характеризует М. Вебер людей, которые, по его мнению, делали

деньги!

К. Выка считает «Будденброков» типичным для эпохи упадка буржуазии

погребальным «романом-рекой», напоминающим «Ночи и дни» М.

Домбровской, одним из тех романов, которые, по словам Выки, ложатся

могильным камнем на остывающий труп

Wyka K. Zarys współczesnej literatury polskiej. 1884-1925.

Kraków, 1951.

. Но такая гибель бюргерских семей, на смену которым приходили

другие, была хорошо известна и в предшествующие столетия. Еще в 1777 г.

некий житель Бордо в своей «Антологии торговли» жаловался на отсутствие

династий в коммерции: сыновья, унаследовав отцовское состояние, бросали

торговлю, предпочитая роскошную праздность

Beard M. Ор. cit., p. 411.

. Именно это

мы видим и в книге Т. Манна. Последним в роду Крегеров, из которого

происходит мать Томаса Будденброка, оказывается сын, не желающий

заниматься коммерцией и предпочитающий транжирить деньги. А стариков

Крегеров еще раньше выбивает из седла их барский образ жизни —

опасность, от которой предостерегал купеческие семьи еще Даниель Дефо.

На смену Крегерам и Будденброкам придут свежеиспеченные богачи

Хагенштрёмы; они-то и займут великолепную резиденцию, отстроенную

Томасом Будденброком, которому мало было семейного особняка на

Менгштрассе [Неточность: у Т. Манна Хагенштрёмы покупают старый

особняк Будденброков на Менгштрассе]. Если Голсуорси явно ощущал

упадок викторианской эпохи, то у Манна скорее чувствуется течение

времени, чем завершение эпохи.

Женитьба Готхольда Будденброка на «лавочке», а затем неуместные

увлечения Христиана, брата Томаса, не считающиеся с честью семьи,

подорвали ее сплоченность и силу; но эта разрушительная роль любви

(выражаясь «идеалистическим» языком Голсуорси) будет многократно

усилена разрушительной ролью красоты. Семья Томаса распадается после

его внезапной смерти в 1875 г., ибо его жена предпочитала играть на

скрипке, вместо того чтобы рожать детей, а их единственный сын — даже

если бы его жизнь не унес тиф — по-прежнему оставался бы чувствителен к

фугам Баха и органически враждебен всему, что отдает отцовской

купеческой конторой. Таким был конец многих купеческих семей в разные

времена, причем, разумеется, только следуя купеческой иерархии ценностей,

можно расценить его как упадок: ведь если посмотреть на дело с другой

точки зрения, по восходящей движется тот, кто бросил торговлю хлебом

ради сочинения фуг.

Когда Томас Будденброк приходит к дворянину по делам, тот, принимая

могущественного патриция и сенатора вольного города, даже не предлагает

ему сесть; возмущенный до крайней степени Томас не менее вызывающе

усаживается на письменном столе хозяина (с. 393). Эта сцена хорошо

иллюстрирует замкнутость немецкого дворянства, — ничего подобного во

второй половине XIX века нельзя представить себе ни в Англии, ни во

Франции. Но барьер между буржуазией и дворянством уже несомненно

преодолевает крупный промышленник империалистической Германии.

Многие семьи магнатов промышленности украшают свои фамилии частицей

«фон» и воздвигают в своих владениях роскошные замки на манер

аристократических феодальных резиденций. Их можно видеть на польских

западных землях.

Притягательность старой традиции для буржуа, строивших Новый Свет на

девственной почве Америки, хорошо известна и заслуживает

самостоятельного исследования. Об этом существует множество анекдотов.

Американцы, шутливо замечает американская исследовательница М. Бэрд, не

имея приличного генеалогического древа, любят окружать себя хотя бы

породистыми собаками и кошками, исполняющими роль бессловесных

дворян. В 1898 г., в результате 134 браков американок с потомками

европейской аристократии, из Америки в Европу была вывезена

головокружительная сумма — 170 с лишним миллионов долларов в качестве

приданого

Beard M. Op. cit., p. 705.

. А из Европы в Америку отправлялись антикварные

ценности и кирпичи старинных замков, которые затем целиком

восстанавливались за океаном.

Завершая эту главу, мы хотели бы вернуться к ее отправной точке. Мы

говорили, что теоретики предусматривают два варианта взаимоотношений

между образцами победившего и побежденного класса: 1) победивший класс

усваивает образцы того класса, власть которого он унаследовал; 2)

побежденному классу навязываются образцы класса-победителя.

Приведенные нами примеры (которыми, разумеется, тема не исчерпывается)

свидетельствуют о третьей возможности, а именно постепенного слияния

образцов победившего и побежденного класса, причем образцы

побежденного класса сохраняют свою привлекательность. Так обстояло

дело даже в буржуазной Франции, где побежденный класс был лишен

всякого политического значения.

ГЛАВА XI

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ВЫЯВЛЕНИИ

СОЦИАЛЬНОЙ ОБУСЛОВЛЕННОСТИ ИДЕОЛОГИИ

1. Две концепции интереса и их история

В нашей работе мы нередко пользовались понятием интереса. Мы указывали,

что моральные постулаты франклиновского типа способствовали

обогащению тех, кто ими руководствовался, то есть служили их интересам.

Отмечая, что Дефо в своем образце джентльмена высмеивал претензии на

родовитость, зато возвышал значение личных заслуг, мы подчеркивали, что

такой пересмотр образца джентльмена как нельзя лучше соответствовал

притязаниям самого Дефо и его класса. Рассматривая возможные

последствия веры в предопределение, мы хотели убедиться, в самом ли деле

эта вера способствовала экономическому преуспеянию, или же она служила

интересам тех, кто уже упрочил свое господство и хочет теперь отвести

претензии эксплуатируемых, а заодно успокоить собственную совесть.

Задавшись в главе IX вопросом, почему французские моралисты эпохи

Просвещения так настойчиво проповедовали гедонизм, мы предположили,

что гедонизм мог помочь им в борьбе с религией — опорой феодального

строя. Подобного рода свои и чужие гипотезы побуждают нас рассмотреть

понятие интереса.

«Интерес общества, — пишет Бентам, — есть одно из самых общих

выражений, какие только встречаются в фразеологии нравственного учения:

неудивительно, что смысл его часто теряется»

Бентам И. Введение в основания нравственности и

законодательства. — Избр. соч. Спб., 1867, т. 1, с. 3.

. И впрямь, теоретическая мысль оказывается

здесь довольно-таки беспомощной. Она упорно ищет определение этого

термина, взятого в изоляции; между тем он явно относится к многочисленной

категории терминов, которые можно определить лишь в известном

контексте. Поэтому мы будем спрашивать не о том, что значит слово

«интерес», но о том, что имеют в виду, употребляя выражения наподобие

следующего: «Достижение цели 5 соответствует интересам X».

Понятие интереса широко используется со времен очень давних; но,

пожалуй, никогда в истории европейской мысли к нему не прибегали так

часто, как в эпоху французского Просвещения. Слово intérêt было у всех на

устах. Для Гельвеция это центральное понятие. «Всякий, в сущности, всегда

повинуется своему интересу», — читаем мы в трактате «Об уме»; это

Гельвеций полностью оправдывает, препоручая мудрому законодателю

согласование человеческих интересов. «Интерес управляет всеми нашими

суждениями», — продолжает Гельвеций. «Интерес есть единственный

источник уважения или презрения, которое питают нации к своим различным

нравам, обычаям, разновидностям ума» и т.д., и т.д.

Концепция интереса у Гельвеция, как и у всех мыслителей XVIII столетия, —

это психологическая концепция. Речь идет о так называемом «субъективном

интересе». Утверждение, что «достижение цели 5 соответствует интересам

X», равнозначно здесь утверждению, что «Xжелает 5». Желает, ибо ожидает

от этого чего-то приятного или устранения чего-то неприятного. Наши

интересы определяются нашими желаниями, а в конечном счете — нашими

страстями. В «Большой энциклопедии» [Имеется в виду «Энциклопедия»

Дидро и Ж.-Л. Д'Аламбера (1751-1780). Статья «Интерес» была написана

Дидро] в статье «Интерес» признается неверным употребление этого слова в

негативном значении, с которым связано «представление о скупости и о чем-

то низменном». Забота о собственных интересах может с равным успехом

побуждать и к добрым, и к дурным поступкам. То же мы видим у Гельвеция

и современных ему авторов.

«В обычном употреблении, — пишет Гельвеций, — смысл слова интерес

суживается до значения: любовь к деньгам; просвещенный читатель поймет,

что я беру это слово в более широком смысле и что я применяю его вообще

ко всему, что может доставить нам удовольствие или избавить нас от

страдания»

Гельвеций К. Соч., т. 1, с. 182, 186, 303, 183.

. Если, однако, в утверждении, согласно

которому человек всегда руководствуется собственным интересом,

ощущается какая-то эгоистическая нотка, то это потому, что человек, всегда

преследующий свои интересы, в случае конфликта жертвует чужими

интересами ради своих собственных.

Психологической концепцией интереса оперирует всякий, кто судит о чьих-

либо интересах на основании того, чего люди действительно желают. В этом

случае представление об интересах можно было бы получить путем опроса.

Если бы мы, опросив людей, находящихся в переполненном, душном и

прокуренном помещении, получили от них единодушный ответ, что нужно

обязательно открыть окна, мы могли бы сказать, что в интересах

собравшихся проветрить зал. Нередко мы имеем в виду также и эту,

психологическую концепцию интереса, когда утверждаем, что в интересах

буржуазии было усыплять бдительность эксплуатируемых, оправдывать свои

привилегии в глазах других и в своих собственных. Мы утверждаем это —

как будет показано ниже — на основании неявно подразумеваемого

эмпирического обобщения, согласно которому в обществе, где имеются

привилегированные и дискриминируемые, любой из привилегированных

хочет сохранить свои привилегии, хочет, чтобы они были надежно

ограждены, и не хочет испытывать из-за этого угрызений совести. Об

интересах здесь судят, следовательно, на основании предполагаемых

желаний, которым приписывают сравнительно устойчивый характер.

Предрасположенность к ним входит в состав так называемых

психологических установок

Одна из последних известных мне попыток конкретизации психологической

концепции интереса, содержится в книге: Lasswell H. D., Kaplan A. Power and society. New Haven, 1950. В состав интереса, поясняют

авторы, всегда входят какие-то ожидания и какая-то осознанная потребность.

Эта психологическая концепция интереса преобладала в идеологиях эпохи

либерализма. Бентам требовал избирательных прав для всех, включая

женщин, поскольку верил, что все люди равны — в том смысле, что все они

способны испытывать удовольствие или страдание; а так как сам человек

лучше всего может судить о том, что соответствует его интересам, никого

нельзя лишать права голоса в делах государства. Из убеждения, что человек

сам лучше всех знает, чего он хочет и что ему нужно, вытекало требование

свести к минимуму вмешательство государства в частную жизнь граждан.

Эта концепция laissez-faire [Laissez-faire — не мешайте (франц.), девиз

либеральной экономической и политической школы XIX в., выступавшей

против вмешательства государства в социально-экономическую жизнь и

отводившей ему роль «ночного сторожа»] (лессеферизм), как известно,

заходила весьма далеко. Г. Спенсер ставил под сомнение даже право

государства вводить обязательное школьное образование.

Но у Бентама встречается и другое понимание «интереса» — как

«просвещенного интереса» (впоследствии в подобных случаях говорили об

«объективном интересе»). Согласно этому пониманию, не каждый отдает

себе отчет в том, что соответствует его интересам; поэтому часто приходится

решать за других, а право на это имеет тот, кто знает, в чем состоит их

правильно понятый интерес. Эта концепция, широко распространившаяся

после упадка либерализма, открывает возможность заботиться об интересах

других, не спрашивая их мнения и даже вопреки их воле, — как заботятся

родители о собственных детях.

Высказывание «Цель S соответствует интересам X» не значит здесь «X

желает S», а значит лишь «S хорошо для X» (причем «для X» — не

обязательно «по мнению X»). Реформатор, который в отсталой стране

борется в интересах женщин за их право голоса, экономическую

независимость и свободу выбора профессии, не спрашивает при этом мнения

заинтересованных. Он требовал бы этих реформ, даже если бы знал, что его

соотечественницы, свыкнувшись со своей судьбой, хотят по-прежнему

подчиняться воле мужей и заниматься лишь детьми и хозяйством. Подобным

же образом мы утверждаем, что грамотность в интересах неграмотных, пусть

даже сами неграмотные всеми силами сопротивляются овладению грамотой.

Субъективное желание, следовательно, не является достаточным или

необходимым условием для того, чтобы судить о чьих-либо интересах. Об

интересах мы судим тут прежде всего на основании какой-то иерархии

ценностей, которая не обязательно должна исходить из субъективных