Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали
Подождите немного. Документ загружается.
соблюдается равновесие («Катехизис», с. 150). Это равновесие — основа
общественной жизни.
Обе нормы, представленные выше как две разновидности принципа
взаимности, содержатся и у Дюкло. Следование «негативному варианту»
принципа взаимности (то есть норме «не делай другому того, что было бы
неприятно тебе самому», норме, которую диктует нам справедливость)
называется как у Дюкло, так и у Вольнея «честностью». Этого от людей
можно требовать. Другое дело — «позитивная разновидность» (у Вольнея
она диктуется милосердием), следование которой и составляет у Дюкло
истинную добродетель. «Запретам честности следует повиноваться, — пишет
он, — добродетель приказывает, но повиновение ей добровольно»
Ibid., p. 48.
.
Мы цитируем это высказывание, так как оно повторяется в этике
французского Просвещения и обосновывает различение, которое позже
восприняли утилитаристы и которое в Польше побудило Л. Петражицкого
предложить свой критерий разграничения права и морали. Нельзя требовать,
чтобы другие делали нам добро, — это область морали. Можно требовать,
чтобы они не делали нам зла, — это область права и правосудия, которая у
авторов XVIII века (как во Франции, так и в Англии) тесно связана с охраной
права собственности, понимаемого в широком смысле. В этом смысле
собственностью считается наше тело, наши мысли, жизнь, личная свобода и
имущество.
Мы уже говорили, что «Катехизис» Вольнея был одним из множества
катехизисов. В заключение трактата «О человеке» такой катехизис
набрасывает и Гельвеций. Вот как он начинается:
«В. (Вопрос). Что такое человек?
О. (Ответ). Животное, как уверяют, разумное, но (?), несомненно,
чувствующее, слабое и способное размножаться.
В. Что должен человек делать в качестве чувствующего существа?
О. Избегать страдания и искать удовольствия. Эти поиски удовольствия и это
постоянное стремление избежать страданий называют себялюбием (amour de
soi).
В. Что должен, далее, делать человек в качестве слабого животного?
О. Объединиться с другими людьми: либо чтобы защищаться против более
сильных, чем он, животных; либо чтобы обеспечить себе пропитание, на
которое посягают хищные звери; либо, наконец, чтобы поймать тех
животных, которые служат ему пищей», и т.д., и т.д.
Гельвеций К. О человеке. — Соч., т. 2, с.
517-518.
В ту эпоху катехизисы писали не только для взрослых. Один из
энциклопедистов, М. Гримм, в 1755 г. написал «Набросок катехизиса для
детей». Впоследствии Ж.-Ф. Сен-Ламбер, автор восторженной биографии
Гельвеция, сочиняет всеобщий катехизис для детей с 12-13-летнего возраста
[«Начала морали, или Всеобщий катехизис» (1798)]. Начинается он, как у
Гельвеция:
«В. Что такое человек?
О. Существо разумное и чувствующее.
В. Что должен он делать в качестве разумного и чувствующего существа?
О. Искать удовольствия и избегать страдания.
В. Не является ли стремление человека к удовольствию и уклонению от
страдания тем, что называют себялюбием (amour propre)?
О. Оно есть необходимое следствие любви к себе.
В. Все ли люди наделены себялюбием в равной степени?
О. Да, поскольку все они хотят существовать и быть счастливыми.
В. Что следует понимать под словом «счастье»?
О. Устойчивое состояние, в котором испытываешь больше удовольствий, чем
страданий.
В. Что нужно для того, чтобы достигнуть этого состояния?
О. Быть разумным и руководствоваться разумом.
В. Что такое разум?
О. Знание истин, полезных для нашего счастья», и т.д., и т.д.
Hazard P. Ор. cit., vol. 1, p.
230-231.
Похожую жизненную программу, столь характерную для XVIII века,
предлагало масонство. Один из историков цитирует стихотворение, в
котором эта программа изображается следующим образом: «Масон проходит
путь своей жизни // По тропинке, усыпанной цветами, // Стремясь к
удовольствиям, // Избегая страдании, // Во всем руководствуясь благими
законами // Учения Эпикура»
Ibid., p. 364.
.
Как видим из этих цитат, идеологи французской буржуазии накануне
Великой революции проповедовали не аскетизм — чего обычно ожидают от
восходящего класса, — но стремление к удовольствиям и уклонение от
страданий, точно так же как раньше Локк или Юм, идеологи английской
буржуазии, уже упрочившей свою власть. Известно, что вожди французской
революции обращались к древнеримским образцам. Но это было характерно
скорее для деятелей, чем для теоретиков. Гельвеций, правда, ссылался на
пример римской республики, чтобы противопоставить ее французской
монархии, с которой он боролся скорее косвенным образом — восхваляя
республики античности или осуждая самодержавных восточных деспотов;
ведь открыто порицать политический строй собственной страны он не мог.
Но его этические нормы, как и нормы Вольнея, вряд ли подошли бы для
воспитания civis romanus [Римский гражданин (лат.)]. В то время как после
буржуазной революции в Англии «Локк вытеснил пророка Аввакума»
Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 120.
, во французской революции Локк (в лице своих
французских последователей) предшествовал обращению к римским
образцам, затем аккомпанировал ораторам Национального собрания,
драпировавшимся в римские тоги, а также пригодился после упрочения
власти французской буржуазии. В 1826 г. сочинения Вольнея дождались
переиздания с восторженным предисловием А. Босанжа, а затем и
дальнейших изданий. Правда, по мнению биографа Вольнея Гастон-Мартена,
его читали уже по-другому, обращая особенное внимание на критическую
направленность «Руин», а в «Катехизисе» — скорее на борьбу за свободу,
чем за равенство; тем не менее и тогда у него нашлись поклонники.
«Катехизис», считает Мартен, пригодился и для защиты от бури 1830 г.,
устрашившей тех, кто еще помнил эпоху террора, поскольку можно было
ссылаться на требование слушаться велений долга и подчиняться
признанным однажды законам.
Как и всякий утилитаризм, оценивающий поступки по их полезности,
утилитаризм Вольнея мог быть использован в различных целях в
зависимости от того, как понимать «полезность». Если «полезный» означает
«способствующий достижению поставленной цели», то полезность меняет
свой вид вместе с изменением цели. Если же относить этот термин к
средствам достижения цели, то его значение определяется тем, что мы
понимаем под «благом».
Но кроме этого, чисто формального утилитаристского лозунга, нормы
Вольнея заключали в себе достаточно богатое конкретное содержание,
которое вовсе не обязательно теряло свою актуальность после революции.
Оно прекрасно сочеталось с призывом Гизо «Обогащайтесь!» или с
лозунгами Ш. Б. Дюнуайе. Во многих случаях только сухость, отсутствие
юмора и отвлеченный догматизм отличали «Катехизис» от франклиновских
календарей. Мы помним, что образцом человека у Франклина был человек,
достойный кредита. У Вольнея надежность в финансовых делах также
выдвигается на первый план, а ей сопутствуют, как и у Франклина,
предусмотрительность (которая осуждает жизнь без заботы о будущем),
трудолюбие, бережливость и умеренность.
Но вернемся к гедонизму Вольнея и его предшественников. Чем объяснить,
что буржуазные писатели накануне и во время Великой французской
революции так дружно призывали искать удовольствия и избегать
страданий? Я думаю, что их гедонизм был прежде всего частью борьбы
против религиозной этики, связанной со старым миром абсолютистской
монархии и феодальных традиций. Оценка поступков только в зависимости
от того, счастье они приносят или страдание, позволяла пересмотреть
традиционный комплекс этических норм, позволяла что-то утверждать и что-
то обосновывать; а это освобождало этику от авторитета откровения и
подчиняло ее авторитету «разума».
Случалось, что в просветительском гедонизме усматривали доктрину
наслаждения жизнью, соответствовавшую духу общества, к которому
принадлежало большинство просветителей. Ведь они, вообще говоря, жили в
достатке. У Вольтера, как известно, было немалое состояние, позволявшее
ему жить на широкую ногу в собственном замке в Ферне. Должно быть, как
раз поэтому его изображают глашатаем крупной буржуазии. Гельвеций
быстро разбогател, управляя королевскими имуществами. Барону Гольбаху и
барону Гримму не приходилось заботиться о хлебе насущном. Остальные
неплохо жили литературным трудом — способ зарабатывать на жизнь,
который, как подчеркивают историки, был новостью в эпоху Просвещения.
Враги энциклопедистов часто ставили им в вину их сибаритизм. Так,
например, в сборнике под заглавием «Когда-то, или Добрые старые времена»
(издан без даты, но, вероятнее всего, до 1817 г. [В действительности — в
1842 г.]) мы находим язвительную характеристику образа жизни
энциклопедистов, принадлежащую перу аристократа А. Прива д'Англемона.
Хорошо им жилось, считает автор. «Короли и вельможи восхищались ими и
боялись их, народы в них верили, потому что ожидали от них лучшего
будущего». Все общество каждый день встречалось на обильных званых
обедах: у госпожи Гельвеций, у госпожи Жоффрен, которая субсидировала
«Энциклопедию», у госпожи Гольбах и т.д., и т.д. По пятницам обедали у
Неккеров, ведь те были протестантами и не соблюдали постов
См.: Priva d'Anglemont A.
Les Encyclopédistes. — In: Autrefois, ou le bon vieux temps. Paris, [1842], p. 217-225.
.
Мы цитируем эти колкости вовсе не для того, чтобы приуменьшить значение,
особенно практическое, деятельности предреволюционных буржуазных
писателей, но для того, чтобы обратить внимание на действительно
любопытную ситуацию, когда люди, критиковавшие современный им
политический строй, пользовались в то же время многими его милостями.
Упоминавшийся нами Дюкло выделяет в окружающем его обществе «людей
пера» в качестве особой группы. «Литература, — по его мнению, — не дает,
строго говоря, положения в обществе, но заменяет его для тех, у кого его нет,
и обеспечивает привилегии, не всегда доступные даже тем, кто стоит выше
на общественной лестнице». И дальше: «... те, чье высокое положение в
обществе уже обеспечено, рады приветствовать людей с тонким умом». Это
им льстит. Ум имеет в себе нечто уравнивающее людей, как игра и любовь, в
которой все равны
См.: Dućlos Ch. Ор. cit., ch. IX ("Sur le gens des lettres").
. Итак, буржуазные
писатели той эпохи во Франции и за ее пределами вращаются в высших
сферах, а их мятежный дух служит чем-то вроде изюминки в
аристократических салонах, прежде чем дело дойдет до мятежа такого
масштаба, о котором в салонах не могли и помыслить.
Робеспьер в своей речи 9 мая 1794 г. говорил об энциклопедистах: «Наиболее
же могущественной и наиболее знаменитой была секта, известная под
именем энциклопедистов. В нее входило несколько достойных уважения
человек и большое число честолюбивых шарлатанов. Многие из ее главарей
стали значительными лицами в государстве. Кому неизвестны влияние этой
секты, ее политика, тот не может иметь полного представления о периоде,
предшествовавшем нашей революции. Эта секта в политических вопросах
никогда не ставила высоко права народа; в вопросах морали она шла дальше
религиозных предрассудков. Ее корифеи иногда произносили громовые речи
против деспотизма, но получали пенсию от деспотов; они иногда писали
книги против двора, а иногда — посвящения королям и мадригалы
придворным; они были гордыми в своих писаниях и унижались в передних
высокопоставленных лиц. Эта секта с большим рвением пропагандировала
материалистический взгляд, который сильнее всего был принят среди
великих и среди умных людей; ей в значительной степени обязан тот род
практической философии, который ввел эгоизм в систему, рассматривал
человеческое общество как войну хитрости, успех — как правило
справедливости и несправедливости, честность — как дело вкуса или
благопристойности, мир — как владение ловких мошенников»
Робеспьер M. Избр.
произв. M., 1965, т. 3, с. 133.
.
Было бы крайней односторонностью отождествлять гедонизм буржуазных
писателей XVIII века с улыбающимся портретом Ламетри на гравюре 1751 г.
и с его «Искусством пользоваться жизнью, или Школой наслаждения»,
опубликованной в том же году. Не следует забывать, что гедонизм имеет два
обличья: он велит не только умножать удовольствия, но и бороться со
страданиями. Мы знаем, как сильно звучит именно эта нота у Вольнея.
Дидро в предисловии к своей пьесе «Отец семейства» (о ней мы еще скажем
в следующей главе) дает герцогине де Нассау-Саарбрюк, которой эта пьеса
посвящена, советы о воспитании детей. Было бы хорошо, если бы детей
герцогини сильнее трогал вид малышей, голышом играющих в мусорной
куче, нежели красота фасадов зданий и площадей; они должны знать, что
один дурной человек может заставить плакать сотни тысяч, а любая
этическая система, отделяющая человека от человека, — плохая система.
Благожелательность к людям и человечность — две добродетели, высоко
ценимые Просвещением.
В заключение обобщим выводы, к которым привели нас рассуждения о
Вольнее. Во-первых, стоит вспомнить о франклиновских мотивах, которых
мы не хотели бы терять из виду. Мы уже отмечали многочисленные аналогии
между Вольнеем и Франклином. Критика аскетизма, измерение добродетели
полезностью, восхваление трудолюбия, бережливости, умеренности,
предусмотрительности, аккуратности, убеждение, что отношение человека к
деньгам характеризует уровень его нравственности, а уравновешенный
бюджет есть мерило добродетели, — вот некоторые из общих для них обоих
черт. Франклин излагал свои советы как примерный хозяин, обращаясь к
мелкой буржуазии. У Вольнея они адресованы средней буржуазии, что
видно, в частности, по его замечаниям о семейной жизни. Будучи обращены
адресату иного уровня, они выступают в гораздо более изысканном
теоретическом одеянии. Советы Франклина могли звучать добродушно, так
как ему чужды были страсти полемики. В Пенсильвании не приходилось
бороться с наследием феодализма. Мелкая буржуазия была здесь у себя дома.
Другое дело Вольней. Тот выступал в качестве кодификатора нового класса,
который ожидал от него нового катехизиса, противопоставленного
феодальным образцам и религиозной этике — опоре старого строя.
Знаменательны заглавия книг, в которых Франклин и Вольней изложили свои
постулаты. Первый писал благожелательные «Советы», второй составлял не
терпящий возражений «Катехизис». Сходство их содержания, при различном
его оформлении, свидетельствовало о том, что этика франклиновского типа
не настолько уж тесно была связана с протестантизмом, раз мы находим ее в
католической стране у человека, воспитанного в католических традициях.
Сопоставление «Катехизиса» Вольнея с высказываниями других
французских моралистов XVIII века привело нас к некоторым дальнейшим
выводам. Мы отметили, что облачение в римскую тогу было лишь одним из
обличий морали, провозглашавшейся буржуазией накануне и во время
революции, причем некоторые из направлений этической мысли
революционной Франции продолжали существовать и после революции; это
свидетельствует об идейной преемственности, не нарушенной
революционными потрясениями. Отношение к удовольствию, сближающее
вольнеевский «Катехизис» с другими катехизисами его соотечественников,
убедило нас в том, что аскетизм и ригоризм, которые были свойственны
восходящей итальянской буржуазии и бросались в глаза у пуритан эпохи
Кромвеля, — вовсе не обязательный признак этики классов, поднимающихся
на борьбу.
Мы отдаем себе отчет в том, что если борьба буржуазных французских
моралистов с религией отчасти объясняет их гедонизм, то все же надлежит
еще объяснить, почему французская буржуазия в своих эмансипаторских
стремлениях пошла по пути борьбы с религией, тогда как английская
буржуазия использовала религию в своих целях. Этот вопрос остается
открытым; его решение требует дальнейших исследований.
ГЛАВА X
ИНТЕРФЕРЕНЦИЯ БУРЖУАЗНЫХ И ДВОРЯНСКИХ
ЛИЧНОСТНЫХ ОБРАЗЦОВ В XIX ВЕКЕ
Народ так слепо предрасположен к вельможам, так повсеместно восхищается
их жестами, выражением лица, тоном и манерами, что боготворил бы этих
людей, будь они с ним хоть немного добрее.
Лабрюйер. Характеры, IX, I
1. Проблематика главы
В предыдущей главе было отмечено, что французская буржуазия шла к своей
революции, имея перед глазами различные личностные образцы. Иногда она
драпировалась в римскую тогу, а иногда стремилась к приятной жизни,
преследуя собственные интересы, без самоограничения и обуздания своей
природы. Но в рамках этой последней ориентации, общей для Вольнея и для
Гельвеция, необходимо различать разные ее варианты. Представление о
человеке в сочинении Гельвеция «Об уме» прямо-таки романтическое.
Гельвеций проповедует культ великих страстей и всеми силами борется с
заурядностью. Человека великих заблуждений и великих страстей он
предпочитает примерной посредственности. Вольней, напротив, советуя
заботиться о собственных интересах, лучшим способом служения им считает
обуздание страстей и холодный рациональный расчет. Для Гельвеция
стремление к славе — благороднейший из мотивов человеческой
деятельности. Он сожалеет, что в странах, где процветает торговля,
стремление к славе вытесняется погоней за богатством. Иначе смотрит на это
Вольней, призывающий наслаждаться «блаженным достатком» в покое и
безопасности. Вольней, как помним, резко осуждал тех, кто сиюминутное
удовольствие предпочитал будущим выгодам. Гельвеций, совершенно
напротив, сочиняет настоящую филиппику против осмотрительности
(prudence), причем его доводы обнаруживают знакомство с Мандевилем.
Человек осмотрительный — это, по определению Гельвеция, человек,
который умеет представить себе будущее зло так живо, что отказывается от
удовольствия в настоящем, дабы не навлечь на себя неприятностей в
будущем. «Из всех даров, какие небо может излить на государство, — читаем
мы в трактате «Об уме», — даром наиболее злополучным, без сомнения,
явилась бы осторожность, если бы небо одарило ею всех граждан без
исключения»
Гельвеций К. Об уме. — Соч., т. 1, с. 559.
. Какой солдат согласился бы тогда на
тяготы и опасности военного дела взамен за скудное жалованье? Какая
женщина решилась бы предстать перед алтарем, не думая о тяготах
беременности и родов?
Если этические постулаты Гельвеция можно считать буржуазными,
поскольку распространялись они в буржуазной среде, выражали настроения
тогдашней буржуазии и служили (по крайней мере в некоторых пунктах) ее
интересам, то трудно считать их буржуазными в том смысле, в каком это
определение использовалось критиками буржуазной морали конца XIX -
начала XX века. Эта мораль по своему типу отлична от той, которую
проповедовал Франклин, и той, которую провозглашал близкий к Франклину
Вольней. 35 лет разделяют выход трактата «Об уме» (1758) от публикации
вольнеевского «Катехизиса», причем в промежутке произошло событие
такого масштаба, как Великая французская революция. И все-таки этот
временной разрыв сам по себе не объясняет, почему в книгах Вольнея
гораздо больше сходства с появившейся в Польше сто лет спустя
«Принцессой» 3. Урбановской или «Воспоминаниями» В. Беркана, чем с
сочинениями его соотечественника Гельвеция, в ближайшем окружении
которого воспитывался Вольней.
В предыдущей главе мы рассмотрели некоторые из личностных образцов,
предложенных во Франции накануне и во время революции. Теперь
проследим их судьбу после окончательного упрочения господства буржуазии
и их взаимоотношения с образцами побежденного класса. Эту тему мы
рассмотрим прежде всего на материале Франции и Англии XIX века, стран с