Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали
Подождите немного. Документ загружается.
Что же касается понятия бескорыстной склонности к наказыванию (мы
предпочли бы говорить скорее о «некорыстной», чем «бескорыстной»
склонности, поскольку первый термин более нейтрален в этическом
отношении), напомним: всякий раз, когда автор встречает склонность к
моральному осуждению в немелкобуржуазной среде, он должен доказать
(если гипотеза его верна), что здесь эта склонность служит вполне
определенным интересам; а всякий раз, обнаружив подобную склонность в
мелкобуржуазной среде, он должен убедить нас, что в данном случае
этическая нетерпимость не служит какому бы то ни было интересу. Ранульф
далек от того, чтобы подгонять факты под заранее заданный тезис; его
интеллектуальная честность может служить образцом. И все же читателя
нередко разбирает сомнение, насколько обоснованно склонность к
моральному ригоризму, встреченная в той или иной социальной группе,
сочтена «бескорыстной» или «корыстной»? Как решить, насколько суровость
гитлеровского уголовного права объяснялась интересами агрессивной
политики, требовавшей обстановки террора в стране, а насколько —
мстительностью мелкой буржуазии? Социально-психологические догадки, к
которым здесь приходится прибегать, служат примером той самой «прикидки
на глаз», с которой автор так горячо сражается в своей книге.
Серьезный изъян книги — рассмотрение мелкой буржуазии изолированно и
слишком статично. Автор недостаточно внимателен к сложной игре
классовых интересов. Нам недостает сведений о социальной структуре, в
рамках которой существует мелкая буржуазия данной страны, о том, кто
стоит на более низкой, а кто — на более высокой ступеньке социальной
лестницы, сведений о соотношении сил, о том, кто находится у власти и кто
претендует на власть. Ведь, как уже говорилось, моральный ригоризм
нередко считался отличительной чертой социальных групп, находящихся в
оппозиции, тех, кто борется с привилегированными, желая занять их место.
Если бы автор учел все эти обстоятельства, нарисованная им картина
оказалась бы гораздо более сложной, что, несомненно, повлияло бы на
полученные им результаты. Уровень жизни, который у Ранульфа изолирован
от других факторов социального положения, выступил бы тогда во
взаимосвязи с ними. Между тем этот фактор до такой степени определяет
бескорыстную склонность к наказыванию, что она, по его мнению,
проявляется и у слоев, не относящихся к мелкой буржуазии, но живущих в
подобных условиях.
Но если уровень жизни действительно имеет определяющее значение в
формировании бескорыстной склонности к наказыванию, то напрашивается
вопрос: почему нелегкое материальное положение пролетариата не ведет к
аналогичным последствиям? Я, однако, не слышала, чтобы кто-либо из
ученых обнаружил подобную склонность у пролетариата. М. Шелер ответил
бы нам, что пролетариат чересчур далеко отстоит от сильных мира сего,
чтобы завидовать им; ведь зависть к привилегированным возникает только
при не слишком большом удалении от них. Нищий не завидует вельможе,
разъезжающему в карете, как заметил в XVIII веке Мандевиль, ибо
расстояние между ними слишком уж велико. Но владелец двуконной кареты
лишается сна при мысли о четверном выезде соседа. Кроме того, полагает
Шелер, «ресентимент» особенно распространен там, где юридическое и
политическое равноправие сочетается с экономическим и социальным
неравенством. Ранульфу известны воззрения Шелера, он относится к ним
крайне критически, но сам в своей книге не восполняет удовлетворительным
образом пробел, о котором шла речь.
Склонность к ревнивому контролю за чужой жизнью, проявляющуюся в
бескорыстном осуждении, Ранульф связывал с низким жизненным уровнем
или «условиями жизни среднего класса» (точнее не определенными). Другие,
как уже упоминалось, считают это общим свойством, присущим скученным
поселениям, особенно в небольших городах. Мнение, согласно которому в
маленьких городах склонность заглядывать в соседские кастрюли и спальни
особенно распространена, популярно настолько, что воспринимается почти
как трюизм.
Призадумаемся над этим. Если бы сама возможность с легкостью
заглядывать в чужую жизнь поощряла подобные установки, их следовало бы
искать прежде всего в деревне, где жизнь проходит на глазах у соседей. Но,
насколько я знаю, исследователи крестьянского этоса не выделяют эту черту.
Специально беседуя об этом с польскими крестьянами, я не нашла у них
склонности к суровому «бескорыстному» осуждению. Напротив, они были
склонны проявлять значительную терпимость, и создавалось впечатление,
что именно «жизнь при свидетелях» воспитывает терпимость, поскольку
иначе жить стало бы попросту невыносимо.
Итак, не сама по себе возможность контролировать чужую жизнь пробуждает
подобную склонность, не один лишь экологический фактор входит в расчет.
Я не раз имела случай убедиться (впрочем, это вовсе не новость), что
ревнивый контроль за чужой жизнью встречается и в больших городах среди
людей, живущих хотя и далеко друг от друга, но образующих замкнутую
общность в чуждом окружении. Я имею в виду, например, жизнь эмигрантов.
В знакомой нам среде польской довоенной эмиграции в Париже каждый
знал, что готовится на обед у соотечественников, живущих на другом конце
города. Мы не беремся решить все вопросы, возникающие в связи с этой
темой: тут потребовались бы обширные сравнительные исследования. В
частности, стоило бы выяснить, проявляется ли указанная тенденция (если
вообще проявляется) в равной мере среди мужчин и среди женщин. Если,
согласно Ранульфу, она выражается в законодательстве, публицистике и
литературе, то в качестве ее носителей выступают мужчины: ведь именно им
принадлежит решающее слово в перечисленных областях жизни. Но если при
упоминании об осуждении чужих нравов воображение рисует прежде всего
корыто с бельем и кумушек-сплетниц, мы, по всей видимости, склонны
отдать первенство в этом вопросе женщинам. Если это действительно так,
причину можно усматривать в условиях жизни женщины в мелкобуржуазной
семье. Узкий круг интересов, ограниченный детьми и кухней,
неудовлетворенность как следствие недоступности более широкого поля
деятельности, характер труда, результаты которого даже не замечаются —
так быстро его съедают (причина постоянных обид и претензий), наконец,
необходимость постоянно ограничивать себя ради экономии — такой была
жизнь женщины, экономически несамостоятельной, в семье со скромным
бюджетом.
Такой образ жизни, однако, характерен не только для женщин из
мелкобуржуазной среды, но и для большинства пролетарских женщин. А это
опять-таки приводит нас к центральному для тезиса Ранульфа вопросу — к
вопросу о сопоставлении мелкобуржуазного этоса с пролетарским. Мнение,
будто взаимная доброжелательность зависит от уровня жизни, кажется
весьма убедительным, но тогда склонность к «бескорыстному осуждению»
должна обнаружиться и у пролетариата. Если же это не так, то существует
какой-то дополнительный, скрытый фактор, который пробуждает эту
склонность у мелкой буржуазии.
ГЛАВА VIII
БУРЖУАЗНАЯ ЭТИКА РАННЕГО ИТАЛЬЯНСКОГО
КАПИТАЛИЗМА: ЛЕОН БАТТИСТА АЛЬБЕРТИ
Рассмотренные нами в главе VI теории, объяснявшие возникновение
этических постулатов франклиновского типа, как помним, во многом
расходились между собой. Вебер видел в этих постулатах явление новое,
связанное с пуританизмом; другие авторы находили подобные установки в
гораздо более ранних эпохах, в частности в итальянском капитализме XV
века, что ставит под вопрос как мнение Вебера об особенно тесной связи
франклиновского этоса с пуританизмом, так и его тезис о новизне
провозглашавшихся Франклином этических установок. Обе стороны
ссылались на такую, особенно представительную, по их мнению, для
флорентийской буржуазии XV века фигуру, как Л. Б. Альберти; одна —
чтобы подчеркнуть сходство между Альберти и Франклином, другая —
чтобы яснее обозначить различия между ними. Зомбарт видел в Альберти
предшественника Франклина, Вебер энергично возражал. Поскольку то или
иное решение спора крайне важно для нашей темы, эту главу мы посвятим
рассмотрению взглядов Альберти, а прежде всего его сочинению «О семье»,
которое оказалось в центре дискуссии.
1. Биографические сведения об Альберти
Дальние предки Л. Б. Альберти были феодальными сеньорами и жили в
замке в Вальдарно
Биографическими сведениями об Альберти я обязана прежде всего П. Мишелю: Michel P. H. La
pensée de L. B. Alberti. Paris, 1930, а также Р. Лангу: Lang R. L. B. Alberti und die Sancta Masserizia. Rapperswil, 1938.
. В начале
XIII века они переселились во Флоренцию и в эпоху складывавшегося там
преобладания бюргерства вошли в его состав. Для этого они в XIV веке
отказались от родового имени и приняли имя Альберти
В. И. Рутенбург пишет об основании
в 1342 г. компании Альберти: Рутенбург В. И. Очерки из истории раннего капитализма в Италии. М. — Л., 1951, с. 118.
. Семья
Альберти занимала видное место среди итальянских бюргерских родов. Из
нее вышли известные правоведы и банкиры эпохи. Дед Л. Б. Альберти по
неизвестным точно причинам был изгнан из Флоренции. Л. Б. Альберти
родился в изгнании в 1404 г. Поскольку сохранилось известие о женитьбе его
отца лишь в 1408 г., биографы считают Леона Баттисту внебрачным
ребенком — факт не вполне надежный, которому исследователи иногда
придают (на мой взгляд, без оснований) определенное значение.
Отец Альберти умер рано, и Леону Баттисте пришлось нелегко, так как семья
не одобряла его ученых занятий. Позже он жаловался на
недоброжелательность родственников и говорил, что в таких условиях
заниматься наукой могут только люди горбатые, увечные или отвергнутые
женщинами. Предметом его занятий было каноническое право, и в этой
области он, по-видимому, становится доктором. Но круг его интересов
несравненно шире. Его увлекают самые разные отрасли знания, и притом не
только гуманитарные: он интересуется физикой и математикой (Дж. Вазари в
своих жизнеописаниях называет его «превосходнейший арифметик и
геометр»), а также пишет знаменитый трактат об архитектуре. Альберти
творил почти во всех жанрах изящной литературы. Его комедия, написанная
на латыни, долго считалась сочинением античного автора. То был один из
довольно обычных тогда случаев игры в апокрифы — что-то вроде экзамена
по усвоению античной культуры. Он пишет также многочисленные трактаты:
о преимуществах и невыгодах занятий наукой, о любви, о душевном
спокойствии, о семье и т.д. Ранние его сочинения написаны, как правило, по-
латыни, позднейшие — на тосканском наречии. Альберти был не только
писателем, но и архитектором, которому Вазари приписывает довольно
внушительный перечень достижений; кроме того, он занимался живописью,
скульптурой и сочинял музыку. По широте интересов его сравнивали с
Леонардо да Винчи, который родился, когда Альберти было уже 48 лет.
Альберти был предшественником Леонардо в умении сочетать теоретические
и практические вопросы. Его исследования в области механики, хотя во
многом еще наивные и дилетантские, представляли, по мнению М. А.
Гуковского, большой шаг вперед по сравнению с механикой античности и
средневековья: они носили не философский, абстрактный характер,
свойственный предыдущим эпохам, но исходили из достижений техники и
служили ее развитию
См.: Гуковский М. А. Механика Леонардо да Винчи. М. — Л., 1947; с. 805.
. Роль уже
не сочинений Альберти, а его мастерской в развитии практических
применений науки подчеркивает В. Н. Лазарев
См.: Лазарев В. Н. Против фальсификации истории
культуры Возрождения. — В кн.: Против буржуазного искусства и искусствознания. М., 1951, с. 118.
.
По сообщениям биографов, Альберти работал не только над развитием
своего интеллекта, но и над своим физическим развитием. Сохранились
анекдоты о его великолепных прыжках, об укрощении необъезженных
скакунов, о подбрасывании монет под самый купол храма. Известно и о его
аскетических упражнениях для выработки стойкости духа, которую он
называл virtù — термин, используемый здесь в его античном значении;
впрочем, Альберти употреблял его и в других значениях.
Традиция изображает Альберти человеком редких достоинств — красивым,
приятным в обхождении, всеми любимым и почитаемым. Его советам
доверяли. У него спрашивали мнение по поводу будущих событий, называли
его Сократом, считали украшением Флоренции. Дж. Вазари писал о нем:
«Был Леон Баттиста человеком нрава обходительнейшего и похвального,
другом людей добродетельных, приветливым и вежливым со всеми без
исключения; и прожил он всю свою жизнь достойно и как подобает
благородному человеку, каковым он и был, и, наконец достигнув весьма
зрелого возраста, он, довольный и спокойный, ушел в лучшую жизнь,
оставив по себе почетнейшую славу» [
Вазари Дж. Жизнеописание Леона Баттисты Альберти. — В кн.:
Альберти Л. Б. Десять книг о зодчестве. М., 1937, т. 2, с. 8.
]. Леон Баттиста вернулся во Флоренцию,
когда семье Альберти разрешили возвратиться в родной город при условии,
что она не будет принимать участия в общественных делах. Говоря «patria»
[Родина (итал.)], Альберти думал о Флоренции.
Далее нас будет интересовать прежде всего трактат «О семье». Такого рода
трактаты писались в то время довольно часто. Как полагают некоторые
авторы, причиной, тому была забота об укреплении пошатнувшихся в эпоху
Возрождения семейных связей. Супруги не хотели иметь детей,
родственники жили вдалеке друг от друга. Лучшим примером может служить
семья Альберти, которая оказалась разбросанной по разным странам Европы.
Трактат Альберти состоит из четырех книг. Три первые были написаны в
1434 г., когда автору было 30 лет; четвертая, посвященная дружбе, — в 1441
г. Особенную известность получило свободное, но в общем верное
изложение книги третьей, распространявшееся с XV века под названием
«Трактат об управлении семьей» и ошибочно приписывавшееся
Пандольфини. В 1886 г. было окончательно установлено, что книга третья
принадлежит Альберти. В своем изложении я буду пользоваться изданием
1802 г.
См.: Pandolfini A. [Alberti L. В.]. Trattato del governo delia famiglia. Milano, 1802.
Его текст представляет
собой специфическую смесь латыни с тосканским наречием. Позже
появилось еще два исправленных издания (Манчини 1908 г. и Пеллегрини
1911 г.), но они не были мне доступны.
2. Характер домохозяйства в трактате «О семье»
Трактат «О семье» написан в форме беседы между отцом и пятью его
сыновьями. В той версии, которой мы пользуемся, отца зовут Аньоло. В
других версиях он обычно выступает под именем Джаноццо. Это мужчина в
преклонном возрасте, который обращается ко взрослым, по большей части
женатым сыновьям и который ценит скорее жизненный опыт, чем ученость.
Некоторые считают, что в его лице Альберти изобразил своего деда,
которого он будто бы очень уважал. Хотя предпочтение житейской мудрости
знаниям, почерпнутым из книг, противоречит тому, что мы знаем об
Альберти, все же, на наш взгляд, мысли, вложенные в уста Аньоло, можно
без особого риска приписать автору трактата.
Слово famiglia, как уже отмечалось исследователями, лишь с серьезными
оговорками можно переводить как «семья». Это скорее «род»; именно в этом
смысле мы говорим о родах Пицци, Строцци и Медичи. Если же
рассматривать famiglia в исторической перспективе, приходит на мысль так
называемая «большая семья». Ибо семья, о которой пишет Альберти и
которую объединяет жизнь в общем доме, — это не только родители, дети и
их потомство, но также племянники, прислуга и рабы. В пользу жизни под
одной крышей говорят не только семейные чувства, но и соображения
престижа (уважение к семье зависит от ее численности), соображения
безопасности, а также удобства и экономии. У общего очага теплее, чем у
нескольких очагов разделенной семьи. Отдельные трапезы требуют двойного
количества прислуги. Два стола — это две скатерти. Поэтому «я ни за что бы
не согласился, чтобы вы жили под другой крышей», — говорит отец
сыновьям; именно здесь он замечает, что говорит скорее как практик, чем как
ученый (с. 102).
Семья должна жить за городом, в вилле. Снимать дом не следует. Лучше
иметь свой, еще лучше — построить его самому (тут в Альберти заговорил
архитектор). Дом должен быть прекрасным, украшением всей округи. Для
него надо выбрать красивое место с приятным видом и хорошими (в
классовом смысле) соседями. Большое значение придается эстетическим
достоинствам пейзажа и гигиеническим условиям местности. Забота о
санитарных условиях навеяна, несомненно, впечатлением от страшной
эпидемии, которую пережил Альберти и которая навсегда осталась в его
памяти. Вилла должна быть окружена земельным владением таких размеров,
чтобы обеспечить хозяйственную самодостаточность дома. Кроме дома и
земельного владения, с семьей связана еще bottega. Вряд ли можно перевести
это слово на современный лад, как «магазин». Это скорее предприятие, в
данном случае мастерская по выделке шерстяных или шелковых тканей.
Аньоло особенно рекомендует производство этих двух товаров: занятие
надежное, не слишком тяжелое, дающее работу множеству людей, а потому
полезное. Семья, о которой пишет Альберти, занимается шерстоткачеством,
в соответствии с тогдашней флорентийской традицией (центром
шелкоткацкого производства Флоренция стала позже)
Сведения о социально-политическом
фоне эпохи почерпнуты прежде всего из кн.: Antal F. Florentine painting and its social background. London, 1947.
. Хорошо
известно, насколько богатство Флоренции было связано с этим занятием. Как
пишут историки экономической жизни Флоренции, сырую шерсть раздавали
по домам, где ее ткали и красили шерстяники-кустари. Альберти много
говорит о роли посредников («фаттори») в организации шерстоткачества.
Они, по-видимому, занимались скупкой сырья (которое нередко привозилось
даже из Британии), его размещением у надомников-кустарей и, надо
полагать, продажей готовых тканей.
В доме царят патриархальные отношения. Голос имеют прежде всего
старшие. Сыновья обращаются к отцу неизменно с глубоким почтением и
готовностью к безусловному послушанию. Его авторитет непререкаем. Сам
он в свою очередь часто ссылается на авторитет умерших, подчеркивая связь
с предками. Нельзя сказать, что он держит жену, детей, прислугу, рабов в
ежовых рукавицах. Женой надо руководить скорее при помощи любви,
нежели страха; на детей влиять скорее личным авторитетом, чем
принуждением. За прислугой нужно присматривать, ведь под хозяйским
присмотром и конь здоровее. К ней тоже следует хорошо относиться и не
скупиться на похвалы, если они заслужены, ибо «от доброго слова добро
прирастает».
В доме должны царить мир и согласие. Все в нем должны трудиться, не теряя
зря ни минуты. Дом должен походить на улей или муравейник, в котором все
вместе собирают свое добро и вместе его охраняют. «Человек не для того
родился на свет, чтобы проспать свою жизнь, но чтобы прожить ее
деятельно» (с. 92). Праздность непозволительна никому, каждый должен
быть постоянно чем-нибудь занят. Хозяйственность (masserizia) означает
правильное распоряжение собственной душой, телом и временем. Эти три
вещи принадлежат нам, и использовать их надлежит наилучшим образом.
Тело должно быть здоровым, крепким, красивым — идеал уже отнюдь не
средневековый. Следует владеть своими страстями; не нарушать душевного
спокойствия завистью; сохранять хорошее и веселое расположение духа.
Значение такой домашней атмосферы подчеркивается автором неоднократно.
Отношение к печали напоминает борьбу Цицерона с этой болезнью души,
известную по его «Тускуланским беседам», борьбу, продолженную позже
Монтенем.
Встав рано поутру, следует распланировать свой наполненный трудами день
заранее. Организуя свое время, можно его значительно удлинить. Время
теряет не только тот, кто ничего не делает, но и тот, кто плохо им
распоряжается. «Кто умеет хорошо использовать время, будет господином
всего, чего пожелает» (с. 128). Впрочем, труд, которым заняты все, не
обязательно должен быть тяжелым и изнурительным: и тут надо знать меру.
У Альберти нет речи о принуждении и аскетическом самоограничении. В
жизни необходимы минуты веселого заслуженного отдыха. Все в доме
должно быть хотя и не роскошным, но удобным; простым, но самого
лучшего качества, ибо добротные вещи и прочнее, и больше радуют глаз. На
каждый день ни к чему серебро и изысканная еда. Изысканнейшие кушанья
— для больных и гостей. Для домочадцев достаточно скромной кухни,
cittadinesca in modo (аналогия позднейшей французской cuisine bourgeoise,
означающей кухню хорошую, хотя и без роскоши). В семье не должно
ощущаться недостатка ни в чем. Обладание ради обладания чуждо Альберти.