Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали

Подождите немного. Документ загружается.

высказываниях Франклина, должно служить иллюстрацией духа

капитализма; неудивительно, что дух капитализма оказывается связанным с

пуританской этикой, коль скоро мы определяем его при помощи входящих в

ее состав элементов. В таком случае вопрос был бы решенным уже ex

definitione [По определению (лат.)]

См.: Brentano L. Ор. cit., S. 131.

Были авторы

Ibid., S. 151 и сл.

, упрекавшие Вебера в искажении идей Франклина в

результате такого отбора его сочинений, при котором не учитывались работы

и письма, в которых Франклин, ссылаясь на мудрецов античности,

недвусмысленно высказывался против золотой лихорадки и привязанности к

земным благам. Этот упрек не кажется мне справедливым. Высказывания

Франклина на протяжении его долгой жизни отнюдь не были однородными,

и трудно сомневаться в том, что сам он не следовал всем поучениям, которые

адресовал малым мира сего. Вебер, однако, ставил своей задачей не

воссоздание идеологического портрета Франклина, но иллюстрацию того,

что он назвал «духом капитализма»; в качестве такой иллюстрации он мог

выбрать поучения Франклина, содержащиеся в его календарях — выбор тем

более обоснованный, что именно франклиновский календарь имел больше

всего читателей и, по мнению Вебера, особенно сильно способствовал

превращению духа капитализма в массовое явление.

Более существенным в связи с выбором Франклина в качестве образца

представляется возражение, что советы Франклина молодому купцу не

являются чем-то новым или чем-то преимущественно связанным с его

эпохой; как утверждает Л. Брентано, такие советы дал бы купец

начинающему приказчику в любой стране. Здесь, по мнению Брентано, мы

имеем дело попросту с традиционной профессиональной этикой мелкого

буржуа, провозглашавшейся им уже на исходе средневековья. Наставления,

во всем подобные франклиновским, давал пионер немецкой

промышленности Иоганн Готтлоб Натузиус, который, как и Франклин, начав

почти с ничего, составил значительное состояние. «Никак нельзя согласиться

с тем, — утверждает Брентано, — будто пуританизм породил дух

капитализма как массовое явление»

Ibid., S. 154.

, хотя и нельзя отрицать, что

пуританизм содействовал капитализму, разрушая некоторые предубеждения,

сдерживающие его развитие.

Мы согласны признать, что в добродетелях, которые проповедовал Франклин

в своем календаре и которые мы рассматривали в первой главе нашей

работы, нашла выражение профессиональная этика мелкого купца или

ремесленника вообще, и этика эта имела гораздо более широкое

распространение во времени и пространстве, чем полагает Вебер. Заметим,

кстати, что ганзейским купцам приписывается «пуританская» этика до

появления кальвинистского пуританства, с которым Вебер связывает

Франклина. Но, по нашему мнению, даже если бы афоризм «время —

деньги» был известен до Франклина, развитие этой мысли и сила, с которой

она подчеркивалась, были, во всяком случае, чем-то новым. Мы знаем

авторов, еще до Франклина подчеркивавших ценность времени. Вполне

вероятно также, что и до Франклина были люди, которые для себя лично

переводили время на деньги: на заработанные деньги — время активной

деятельности, а на потерянные — любую минуту, проведенную в праздности

или потраченную на развлечения; но вряд ли можно привести пример

человека, который предложил бы такую программу всем и каждому в

качестве моралиста.

Если исходить из того, что установка, которую Вебер называет духом

капитализма, нашла выражение в приведенном выше франклиновском

афоризме, то напрашивается вопрос: в какой мере мораль франклиновского

календаря может служить иллюстрацией пуританизма? Ответ на него

важен для оценки тезиса Вебера о точках соприкосновения между духом

капитализма и кальвинистской этикой, выступающей в роли пуританской

этики по преимуществу. Сам Франклин, как нам известно из его

автобиографии, отошел от религии очень рано, оставив для личного

употребления довольно бледный деизм. Что же касается его календаря

(который, разумеется, можно рассматривать лишь как свидетельство его

взглядов на то, каким образом следует воспитывать других, а не как личное

исповедание веры), тон этого календаря как нельзя более земной,

добродушный, спокойный, без обращения к религиозным доктринам вообще

и к какой-либо конкретной религиозной доктрине в частности, а также без

пафоса учения о предназначении, учения, которому Вебер, приписывал такую

роль в пробуждении «духа капитализма».

В польской литературе есть образ, который гораздо лучше, чем поучения

Франклина, иллюстрирует тот специфический сплав экономики и религии,

который Вебер подчеркивает в жизненной установке пуританина. Но это

образ шляхтича и, надо полагать, католика. Мы встречаем его в

«Нравоописательной смеси» Генрика Жевуского, в эссе «Мамона», в котором

Жевуский необычайно интересно и тонко рисует типы почитателей денег.

Один из таких типов — Клеон; его характеристику мы позволяем себе в

сокращении привести:

«Клеон — человек во всех отношениях добродетельный. Примерный отец,

спокойный сосед, с прислугой и крестьянами добросердечен и ровен. И хотя

главнейшая его страсть, как и прочих его единоверцев (т.е. почитателей

мамоны. — М.О.), состоит в накоплении денег, ради всех сокровищ короля

Аттала [Аттал — имя нескольких правителей эллинистического Пергама] он

не позволил бы себе малейшей нечестности. Он не совершенно лишен

способности к жертвам и даже, случалось, умел проявлять великодушие;

вообще же он достаточно дружелюбен для собирателя состояния. При всем

том, однако ж, в служении золотому тельцу он выказывает даже большее

рвение, нежели те (т.е. типы, описанные автором раньше. — М.О.), и, хотя в

поступках своих он честен, его понятия в этом предмете извращены еще

более. Ибо он верует, и верует свято, несокрушимо, неколебимо, что господь

вменил в обязанность всякому человеку, в особенности отцу семейства,

наживать или умножать состояние — богобоязненно, под угрозой вечного

осуждения. Попечение о прибыльном течении своих дел мнится ему не

только чем-то вполне допустимым, благоразумным, полезным (с чем

согласится каждый), но долгом, пренебрежение коим есть грех, отпущению

не подлежащий...

Малейший ущерб, случившийся по его недосмотру, не столько печалит его

материальным убытком, сколько тревожит чувствительную его совесть

напоминанием о неисполненном долге. Эта мысль, посреди достатка, коим

дом его изобилует, делает его постоянно несчастным, невзирая на то, что он

сознает свою невиновность. Он убежден, что богатство есть наследство от

господа бога, отказанное его обладателю с условием, что тот заслужит его

упорным трудом... и если к концу года он замечает, что приумножил свое

состояние не на столько, на сколько мог бы и на сколько ему удавалось в

прежние годы, его помутившаяся совесть терзает его точно так же, как если

бы из-за него пострадала чужая собственность. Как видите, наш добрый

Клеон не поэт и не философ мамоны, но ее теолог...

В каком бы ни пребывал он веселом расположении духа, стоит лишь звону

монет (как бы мало их ни было) коснуться его ушей, стоит их блеску

привлечь его взор — и улыбка веселья мгновенно покидает уста его, а лицо

обретает серьезность, как у аскета. В каком-то восхищении духа, подобном

тому, которое вызывает лицезрение святейшего таинства у человека, не

знающего греха, он словно читает про себя возвышенные молитвы. Оттого-

то, если кому из его знакомых случится потерять состояние, пусть даже его

вина состояла в одной нерасчетливости, Клеон проникается к нему

презрением, почитая его за преступника, которого честному человеку

надлежит избегать, как чумного; а те, что весь доход обращают на текущие

нужды, для него подобны духам равнодушных у Данте, коих и небеса

отвергают, и преисподняя...

Транжир для него — святотатец, и я убежден, что если он мог бы сразу

удвоить свое богатство при условии, что бросит в грязь хоть горсточку

золота, то, при всей своей безграничной жажде обогащения, он в праведном

негодовании отверг бы подобное средство... Преклонение его перед деньгами

до такой степени бескорыстно, что он рад был бы видеть подобное

преклонение распространившимся между всеми на свете людьми, пусть даже

сам он от такой перемены понес бы немалый убыток. Оттого-то и не

пропускает он ни единой оказии направить ближних на истинный путь и

просветить их по части безгрешных способов приращения состояния. Он

никому не откажет даже в просьбе посмотреть земельный участок и помочь в

устройстве доходного, сколько возможно, имения, и будет трудиться сам для

другого, не покладая рук. И не одну или две, но сотню миль готов он

проехать безо всякой корысти, кроме желания упрочить культ золотого

тельца. Вот истинный Апостол Мамоны!»

Bejła J. [Rzewuski H.] Mieszanin obyczajowe. Wilno, 1841, s.

186-191.

Думаю, стоило посвятить столько места этой характеристике. Она не только

иллюстрирует описанную Вебером жизненную установку, но и показывает,

насколько сложным бывает то, что неконкретизированно называют

экономической мотивацией. Если бы мы что-нибудь знали о том, как часто

встречалась установка подобного рода среди польской шляхты, современной

Жевускому, мы могли бы использовать его описание против тезиса Вебера о

связи этой установки с буржуазным пуританизмом. Но мы ничего об этом не

знаем, а коль скоро она остается изолированным явлением, Вебер,

несомненно, ответил бы нам, что он вовсе не отрицает возможности

существования такой установки вне пуританизма, однако массовым явлением

ее сделал только пуританизм.

Упоминавшееся выше отсутствие учения о предназначении (не только в

поучениях франклиновского календаря, но и, насколько мне известно, в

теоретическом наследии Франклина вообще), а также особенно важное

значение, которое это учение имело, по мнению Вебера, для развития «духа

капитализма», побуждают задуматься о возможном влиянии веры в

предназначение на психику человека. Тут мы оказываемся в сфере

мысленного психологического эксперимента, в области прикидок «на глаз»,

пытаясь представить себе: а как бы повлияла подобная вера на меня, если бы

я ее разделял? Речь здесь идет не о вере в историческую необходимость и о

ее последствиях, но о вере в предопределенность нашей земной или, как в

данном случае, нашей будущей жизни.

В Древней Греции фатализм считался доктриной демобилизующей, ведущей

к так называемому «ленивому мышлению» (lógos argós), которое советует

пассивно следовать течению событий. Известно, однако, что фатализм

магометан отнюдь не разоружал их, напротив — побуждал к мощной

военной активности. Интересная тема, заставляющая различать как разные

варианты самой доктрины, так и неодинаковое ее воздействие в различных

общественных условиях. Если вести речь об интересующем нас случае, то

есть о влиянии кальвинистского учения на установки людей, не только Вебер

считал, что это учение активизирует своих приверженцев, но и, еще до него,

Ф. Энгельс, хотя эту активизирующую роль они понимали по-разному. Догма

Кальвина, писал Энгельс, «отвечала требованиям самой смелой части

тогдашней буржуазии. Его учение о предопределении было религиозным

выражением того факта, что в мире торговли и конкуренции удача или

банкротство зависят не от деятельности или искусства отдельных лиц, а от

обстоятельств, от них не зависящих. Определяет не воля или действие

какого-либо отдельного человека, а милосердие могущественных, но

неведомых экономических сил. И это было особенно верно во время

экономического переворота, когда все старые торговые пути и торговые

центры вытеснялись новыми, когда были открыты Америка и Индия, когда

даже наиболее священный экономический символ веры — стоимость золота

и серебра — пошатнулся и потерпел крушение»

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 308.

А в работе Энгельса о Фейербахе мы читаем: «... Кальвинистская

реформация послужила знаменем республиканцам в Женеве, в Голландии и в

Шотландии, освободила Голландию от владычества Испании и Германской

империи и доставила идеологический костюм для второго акта буржуазной

революции, происходившего в Англии. Здесь кальвинизм явился подлинной

религиозной маскировкой интересов тогдашней буржуазии...»

Там же, т. 21, с. 315.

Как следует понимать то приспособление кальвинизма к стремлениям

наиболее смелой части буржуазии, о котором писал Энгельс? Ведь, казалось

бы, убеждение, что экономический успех не зависит от нас, не слишком

способствует воспитанию франклиновского «человека, всем обязанного себе

самому». Но Энгельс, по-видимому, считал, что активизирующая роль

учения о предопределении заключалась в поощрении риска, точно так же как

вера мусульманина в предопределенность минуты смерти поощряла военную

доблесть.

Иначе понимал активизирующую роль учения о предопределении Вебер.

Вера в предопределение, по его мнению, побуждала кальвиниста угадывать,

принадлежит ли он к избранным или же к осужденным. Земное преуспеяние

свидетельствовало о принадлежности к избранным, поэтому следовало о нем

заботиться. При таком толковании, однако, выбор критерия, на основании

которого надо решать, принадлежишь ли ты к избранным, отнюдь не

самоочевиден. Почему, справедливо спрашивает Э. Вестермарк, было

решено, что именно хороший доход должен служить видимым знаком

божественной благодати? Быть может, готов он согласиться, тут отчасти

сказался дух Ветхого завета, «но я полагаю, что принципиальное решение

вопроса состоит во влиянии капиталистического духа на теологическую

догматику»

Westermarck E. Christianity and morals. London, 1939, P. 279.

. Иначе говоря, необходимо

было наличие подходящих условий, чтобы решить применять подобный

критерий.

И в самом деле, можно — если развивать дальше замечание Вестермарка —

представить себе другие критерии, подходящие к случаю не хуже, если не

лучше. Было бы, к примеру, весьма естественно, чтобы люди, воспитанные в

христианских традициях и считающие себя заранее осужденными или

спасенными, полагали, что лучший способ узнать, к какой из двух категорий

ты принадлежишь, — полная экономическая бездеятельность; ведь господь

не оставит людей, осененных его благодатью, пусть даже они из тех, что не

сеют, не жнут. Тот, кто удержится на поверхности, несмотря на полную

беззаботность в хозяйственных делах, принадлежит, несомненно, к

избранникам, на коих почиет божия благодать.

Если, таким образом, трудно сомневаться в том, что учение о

предопределении превосходно служило для оправдания привилегий имущих

по отношению к неимущим и для успокоения совести первых, то

гипотетическая связь между верой в предопределение и духом капитализма,

по-моему, не выяснена у Вебера должным образом. Я не вижу, почему

пуританизм в его кальвинистском издании непременно должен был

пробуждать стремление к обогащению, хотя представляется достоверным,

что он способствовал фактическому обогащению. Иными словами,

психологический тезис М. Вебера, который мы тут рассматриваем, кажется

нам — в вопросе о роли веры в предопределение — сомнительным, что еще

не опровергает его «непсихологического» тезиса, о котором речь пойдет

ниже. Стремление к обогащению было свойственно и тем пуританским

сектам, которые не разделяли учения о предопределении. Даже если

рекомендуемые пуританской этикой добродетели и не были обусловлены

этим стремлением, они, несомненно, превосходно служили ему в том смысле,

что вели к фактическому обогащению. Эта связь этических убеждений с

определенными историческими процессами является — вопреки названию

работы Вебера — предметом его более важного и более обоснованного

тезиса. К нему мы и переходим.

О тезисе II. В то время как выбор протестантами практических профессий

свидетельствовал о связи между вероисповеданием и жизненной установкой,

то обстоятельство, что пуританизм распространялся преимущественно среди

буржуазии, что крупные фирмы были в руках пуритан, что они платили

наибольший налог с капитала и что промышленность развивалась прежде

всего в протестантских странах, служило доводом в пользу второго из

названных нами тезисов Вебера. Именно этот тезис проверял Р. Тоуни,

констатировавший, что пуританизм распространялся прежде всего в средних

слоях, тогда как дворянство относилось к нему неприязненно, и что, по

данным на первое десятилетие XVII века, большая часть кальвинистских

священников и сторонников кальвинизма приходилась на наиболее

промышленно развитые области Англии.

Тезис, согласно которому пуританская этика в Англии, США и Голландии

XVII-XVIII веков способствовала развитию капитализма, по сути никем не

оспаривается, хотя степень важности этого фактора оценивалась по-разному.

Но Вебер иногда придавал ему значение не только конкретно-исторической,

но и всеобщей закономерности, то есть всюду, где появляется этическая

установка пуританского типа, она ведет к подобным последствиям. Об этом

свидетельствуют его ссылки на моравских братьев и секту джайнов. Мы

помним, что Вебер категорически отказывался считать джайнизм

буржуазной идеологией — как в том смысле, что его породила буржуазия,

так и в том смысле, что он служил ее интересам. Трудолюбие в сочетании с

честностью и аскетическим ограничением потребления ведет если не к

капитализму, то, во всяком случае, к обогащению. В связи с

упоминавшимися Вебером моравскими братьями стоит здесь обратить

внимание на любопытное мнение современника, приводимое С. Котом в

книге «Политическая и общественная идеология братьев польских,

именуемых арианами».

Во второй половине XVI века польские ариане отправились в Моравию к

моравским братьям, основавшим общину по образцу раннехристианских

коммунистических общин. Вернулись они из этого путешествия

разочарованными: оказалось, что члены общины успели обзавестись

завидным достатком и весьма далеко отошли от первоначальных своих

идеалов. Анонимный участник путешествия писал:

«В оной общине мало, что каждый вносит сто или несколько, или несколько

тысяч, но все к тому же и трудятся, а в праздности не позволено жить

никому. Отсель вероятность немалая, что богатство великое должно промеж

них быть, понеже кормятся они от своих трудов сами, а кто не из их общины,

тому ничего не дадут, богатому ли, бедному ли, все едино... А как всякий у

них своим трудом заработает больше, чем сколько выпьет и съест, и богатого

платья не носит, и денег не расточает, так либо в мошне, либо в казне много

должно остаться...»

Kot S. Ideologia polityczna i społeczna braci polskich zwanych arianami. Warszawa, 1932, s. 28.

Если моравские братья и джайны подтверждают наличие связи между

пропагандой аскетического трудолюбия и обогащением (обогащением, а не

капитализмом), то все ' же тезис Вебера о всеобщей закономерности

подобного рода вызывает сомнения из-за своей чрезмерно абстрактной

формулировки. Робертсон в своем труде об экономическом индивидуализме

заметил, что южноафриканские крестьяне — кальвинисты, но это не

пробуждает у них склонности к предпринимательству, и что в современной

Голландии кальвинисты по большей части фермеры и рыбаки, тогда как

католицизм более распространен в промышленных сферах

Цит. по: Ranulf S. Moral

indignation and middle class psychology. Copenhagen, 1938, p. 40.

. Эти наблюдения не опровергают

конкретно-исторического тезиса Вебера, но заставляют внести поправки в

его тезис, сформулированный как всеобщая закономерность, то есть:

пуританские добродетели способствуют обогащению, но лишь при наличии

определенных социальных условий. Небезразлично и то, кто эти

добродетели усваивает, и то, в каких условиях это происходит.

Как отмечалось, сравнительно меньше всего возражений вызывает

рассматриваемый тезис Вебера в его конкретно-исторической формулировке,

причем интересное развитие Вебером этого тезиса заслужило признание

многих авторов. Однако ряд ученых высказывает определенные оговорки в

связи с переоценкой роли пуританизма, указывая на другие факторы,

содействовавшие развитию капитализма, которые Вебер недооценил или

вообще не заметил.

1) На недооценку роли католиков в развитии капитализма в Голландии

обращает внимание Л. Брентано. Он перечисляет католические семьи,

прибывшие с юга; эти семьи составили в Голландии крупные состояния, а

угрызения совести, которые они, возможно, испытывали, успокаивали

меценатством.