Миронов В.В. Философия
Подождите немного. Документ загружается.
В самых общих, неспецифичных своих чертах, другие я, «alter Ego», суть
факты феноменологической сферы», аналогичные любым другим предметам.
Но механизм конституирования таких фактов обладает важной спецификой:
«другие» только с одной стороны воспринимаются так же, как
воспринимаются «вещи» (или даже в качестве «вещей»), т. е. как объекты
мира. С другой стороны — и это самое главное — они мыслятся как
субъекты, в качестве воспринимающих мир (причем тот же самый, который
воспринимаю и я сам, — последнее для меня самоочевидно). К тому же они
мыслятся и как способные воспринимать мое бытие, мое я, в качестве
другого для них, наряду с прочими «другими». Соответственно и «мир
другого» — это своеобразный интенциональный объект: я воспринимаю его
в качестве особого «мира», содержащего такие объекты, которые для меня
предстают в модусе «для-кого-то-здесь» [1]; такого рода интенциональные
объекты обретают характеристику «свойственности» («принадлежности» —
Jemeinigkeit). Соответственно отсутствующие в его мире предметы
предстают как «ему несвойственные». В этом ряду преобразований меняется
и мое я: оно, собственно, только теперь и предстает как «мое», т. е., прежде
всего, как «не-чужое». Синхронно меняется облик всего мира феноменов: он
обретает качество «бытия-для-всех-вообще», которым, до конституирования
«другого л», этот мир не обладал.
1 Husserliana. Haag, 1950. Bd. 1. S. 124.
Что движет моим сознанием в направлении принятия «чужого я» как
подлинного, объективного? Процесс этот вначале происходит так же, как и
при восприятии «вещественных», чувственных предметов: непосредственно
воспринимая предмет, я вижу его только с одной стороны, но воспринимаю
его как целостность. Тем самым я переступаю границу, «совершаю
трансцензус», выхожу за пределы горизонта непосредственно ощущаемого: я
«аппрезентирую» (делаю «присутствующими в настоящем») те его стороны,
которые видел раньше или которые мог бы увидеть, повернув предмет
другою стороной или обойдя его. Дальше начинаются различия между
восприятием «просто предмета» и предмета, который есть другое я:
восприняв сначала «другого» как «тело», я вместе с тем понимаю это «тело»
как «плоть другого»; основанием для такого понимания оказывается
процедура «аналогизирующей аппрезентации». Суть ее в том, что
воспринимаемый мною внешний «телесный объект», как я его
267
вижу, ведет себя аналогично моему собственному телу, «мне во плоти».
Глядя на поведение того, внешнего мне, объекта, я могу вспомнить или
вообразить свои собственные кинэстетические движения, которые
сопоставляю с движениями «тела там». А ведь я всегда ощущаю себя «в
своем теле», связь меня самого с моей плотью дана мне непосредственно. Так
внешняя аналогичность поведения двух объектов, одним из которых является
мое собственное тело, превращается в ассоциативное осознание сходства
«моего» тела и тела другого я. Происходит это примерно следующим
образом: я способен вообразить, что мог бы оказаться там, где сейчас
находится тело другого; но, воображая это, я вместе с тем сознаю, что
актуально нахожусь здесь, а не там; в воображении я, «сейчас» и в моем
собственном «здесь», способен мысленно «перевоплотиться» в того, другого,
— и тем самым в фантазии, в модусе «как будто бы», я уже «там», хотя
реально я не покидал своего «здесь».
Эти два пространства возможностей, реальное и фиктивное, дополняя друг
друга, принуждают меня признать в «том» теле плоть «другого», и потому
признать другое я, подобное мне самому, причем оно остается именно
другим я, и я сам никак не могу слиться с тем другим я, в неразличимое
тождество. Это опять же очевидно, и, сколько ни пробуй «стать на место
другого», такие попытки никогда не заканчиваются тем, что и в самом деле
становишься «тем, другим». Даже самый гениальный актер, вжившись в
роль, только играет принца датского в шекспировской пьесе, а вовсе не
перевоплощается в него. Бытие другого как объективного значит только это
— и ничего иного. Поэтому человеческие индивиды, субъекты, по Гуссерлю,
всегда и неизбежно встречают один другого как «чужого»; их бытие слито с
некими собственными абсолютными «здесь, а не там» собственной телесной
плоти каждого из них; они не могут обладать одним и тем же «здесь» (или
соответственно одним и тем же «там»).
С другой стороны, в итоге всей этой последовательности операций любое
«другое я», вместе с коррелятивным каждому я его предметным миром, и мое
собственное я, вместе с моим предметным миром, предстают как
равноценные. Тем самым трансцендентальная субъективность оказывается
тождественной трансцендентальной интерсубъективности; соответственно
коррелятивный сознанию предметный мир оказывается «общим миром».
268
И еще один важный момент: этот «общий мир», как следует из его
происхождения, из факта его конституирования в качестве предметного,
несомненно, трансцендентален. Но по той же причине, по какой «другое я»
не тождественно моему, т. е. по отношению ко мне «трансцендентно»,
«общий мир» всех субъектов тоже предстает как трансцендентный. Правда,
трансцендентность эта, считает Гуссерль, имманентна, поскольку образуется
в результате феноменологической редукции восприятия моим я другого я, т.
е. обнаруживается, так сказать, «в недрах» трансцендентальной
субъективности. А отсюда следует вывод, что трансцендентность и
объективность в феноменологическом смысле непростительно было бы
отождествлять со смыслом тех же терминов в традиционной метафизике.
Поэтому «конституция» мира трансцендентного неотличима, по сути, от
конституции объектов, идеальных в строгом смысле слова, — таких, каково
все «логически-идеальное». В самом деле, ведь «в каком-либо живом,
богатом деталями мыслительном действии я создаю некое образование,
некое научное положение, некое численное образование. В другой раз,
вспоминая это, я созидание воспроизвожу. Тотчас и по существу вступает в
действие синтез отождествления и некое новое воспроизведение, которое
может по желанию воспроизвести каждый: это тождественно то же самое
положение, тождественно то же самое числовое образование, только
воспроизведенное или (что то же самое) вновь доведенное до очевидности»
[1].
1 Husserliana. Bd. 1. S. 155.
Впрочем, здесь имеется одна тонкость: ведь «другой я» вовсе не обязательно
точно такой же, как «я сам»; и даже заведомо не такой, если этот другой,
скажем, в отличие от меня, нормального, слеп или глух. Гуссерль
справляется с этой трудностью ссылкой на то, что сами они (слепой или
глухой) конституируют свой трансцендентальный мир так, что при этом
конституируется и момент его собственной аномальности, — в результате их
«объективный мир», как общий всем нам, интерсубъективен, не отличается
от мира зрячих и слышащих.
Подобная же «интенциональная модификация», по мнению Гуссерля,
совершается и тогда, когда речь заходит о мире животных, со всей его
иерархией «низших» и «высших» организмов. «По отношению к животному,
— писал он, — человек, рассматриваемый под углом зрения
конституирования, есть
269
нормальный случай, так же как «я сам» — это конститутивно — изначальная
норма для всех людей; животные, по существу, конституированы для меня
как аномальные отклонения «внутри» моей человечности, пусть даже затем и
среди них могут различаться нормальность и аномальность. Вновь и вновь
речь идет об интенциональных модификациях в самой смысловой структуре
как соотнесенной с самим собою» [1].
Такова, в общих чертах, конституция трансцендентального мира и
коррелятивной ему жизни трансцендентального сознания, как их
представляет Гуссерль. Они совпадают с характеристиками того мира, в
котором живет и обыкновенный субъект, индивид. Этот обычный,
«наивный» человек ничего не знает об интенциональнои активности
собственного сознания; не ведает он и о том, как появляются в его сознании
числа, предикативные отношения вещей, ценности, цели. Ученый при всей
его специфической осведомленности в философском плане столь же наивен,
как этот «человек с улицы»; поэтому продукты интеллектуальной
деятельности ученых — это «наивности более высокой степени, продукты
умной теоретической техники, если они не сопровождаются истолкованием
интенциональных усилий, из которых в конечном счете все возникает» [2].
1 Husserliana. Bd. I. S. 154.
2 Ibid. S. 179.
Конечно, ученые занимаются теоретической самокритикой. Но она не
является глубокой теоретико-познавательной критикой разума. Здесь в
конечном счете источник возникновения парадоксов, причина неясности
оснований, путаницы, непонимания смысла научного знания — причина
кризиса европейских наук, при всех очевидных успехах их развития и
применения. Наука нашего времени, заявляет Гуссерль, не понимает саму
себя, поскольку не понимает сущности человека, и в частности европейского
человека.
4. Проблема судьбы европейской культуры
Недовольство Гуссерля состоянием науки, которое было ощутимо и в
«Логических исследованиях», переходит в более глубокое чувство
беспокойства, которое к 30-м гг. XX в. уже перерастает в тревогу не только
за судьбу науки, но и за будущее всего «европейского» общества. Причем и
то и другое в
270
сознании Гуссерля соединились в некое целостное самоощущение. Наряду с
моментами личного порядка немаловажным было также и то обстоятельство,
что наиболее перспективный ученик его, М. Хайдеггер, развил собственный
вариант феноменологии (будучи вначале уверенным, что продолжает дело
учителя!), положил начало экзистенциализму, отнюдь не методологическому
и тем более не рационалистическому направлению в философии.
Гуссерль считал себя виновным в том, что подобное развитие
феноменологических принципов оказалось, так сказать, не предупреждено
позитивной разработкой «подлинной» феноменологии как науки.
Последнюю из своих работ, опубликованных при жизни, «Кризис
европейских наук и трансцендентальная феноменология» (неоконченное
сочинение, 1936), он характеризует как введение в феноменологическую
философию. Почему же «введение»? Дело в том, что в последний период
жизни Гуссерля произошло важное изменение в понимании им цели и
предмета философии — отнюдь не только феноменологии, которая была
задумана как методологическая концепция. То, что недавно казалось ему
«центром» философии, теперь предстало чем-то вроде «периферии»; то, что
считалось целью, оказалось разве что средством.
Впрочем, такой поворот был подготовлен и самой логикой предмета: ведь и
прежде феноменологический метод Гуссерль расценивал все-таки как
средство — средство прояснить основания науки, избавить ее от
«неосновательности», от случайных факторов, от психологизма; короче
говоря, сделать ее строгой. Об этом идет речь и в «Кризисе европейских
наук...». Но главная задача философии выглядит здесь не как служебная по
отношению к науке, а гораздо более широко — как формирование
мировоззрения. Тем самым, по сути, утверждается, что содержание самой
науки, сколь бы развитой она ни была, мировоззрением еще не является.
Если раньше Гуссерль считал, что понять человека как трансцендентального
субъекта нужно для того, чтобы проникнуть к основаниям науки и помочь ей
стать на твердую почву, то теперь средство и цель поменялись местами: по
мнению Гуссерля, полезно исследовать науку, в историческом развитии ее
методологических установок, для того, чтобы понять человека, понять
европейскую историю и судьбу Европы. Казалось, на склоне лет он
чувствует еще достаточно сил, чтобы заняться той темой, которая некогда
принесла славу Шпенглеру, и поспорить с его блестящей книгой «Закат
Европы». Тема кризиса науки в эти годы представляется ему введением к
теме кризиса «европейского человечества».
271
Больна не только наука — больна «душа» европейского человека, заявлял
Гуссерль. Симптомы этой болезни достаточно очевидны как в науке, так и в
политике. Но что это за болезнь? В чем ее причина? Как и в медицинской
практике, ответить на такие вопросы легче, если известен анамнез. И потому
нужно обратиться к истории человеческого духа, понятой не только как
летопись его побед, но и как «история болезни». Мысль Гуссерля движется
здесь, по сути, по схеме классического психоанализа: чтобы излечить
душевную болезнь, нужно определить, когда она началась; сделав понятным
для самого пациента этот действительный источник недуга, можно надеяться
на излечение.
То, что наука находится в состоянии болезни, Гуссерлю было очевидно и
раньше. Правда, теперь он уже не склонен расценивать разрушение
классического идеала физики и математики исключительно негативно: ведь
оно было и спасением от грозившего этим наукам догматического
окостенения. Однако способ и методика, используемые современными
математиками и физиками, были нестроги и неоднозначны. Они, как пишет
Гуссерль, более подходили бы «для философии, которой грозит в наши дни
испытать скепсис, иррационализм, мистицизм...» [1]. Позитивистская
программа «лечения» науки, по мнению Гуссерля, для такой цели
совершенно не годится. Ведь, объявляя псевдопроблемой вопросы о
внеопытных основаниях науки и сводя естествознание к «чистой
фактичности», она не только оправдывает его «неосновательность» и
фактически объявляет болезнь нормальным состоянием, но и отрывает науку
(львиную долю которой составляет именно естествознание) от судьбоносных
для человека вопросов о смысле и назначении человеческого бытия. Дело
дошло до того, что многие естествоиспытатели полагают, что в науке якобы
нет морали. Более того, претендуя на то, чтобы заменить традиционное
мировоззрение, занимавшееся именно духовными основами бытия и знания,
естественные науки, процветающие на ниве практических приложений,
усугубляют кризис человеческого духа.
1 Husserl E. Die Krisis der europaeischen Wissenschaften und die transzendentale
Phaenomenologie. Hamburg, 1977. S. 2.
272
Гуссерль писал: «Чисто фактичные науки создают чисто фактичных людей...
В нашей жизненной нужде, — слышим мы, — этой науке нечего нам сказать.
Она в принципе исключает именно те вопросы, которые являются жгучими
для обесцененных людей в наше бездушное время судьбоносных
переворотов: вопросы о смысле или бессмысленности всего нашего
человеческого бытия... Только они касаются людей как свободно себя
определяющих в своих отношениях к человеческому и внечеловеческому
миру, как свободных в своих возможностях разумно формировать себя и
свой окружающий мир. Что способна сказать наука о разумности и
неразумности, о человеке как субъекте этой свободы?» [1]
1 Husserl E. Die Krisis der europaeischen Wissenschaften und die transzendentale
Phaenomenologie. S. 4—5.
Таким образом, вопросы методологии перестали для Гуссерля выглядеть
самодовлеющими, приоритетными. Теперь он отдает приоритет
«жизнесмысловой» тематике: не только совокупность определенных
мировоззренческих принципов, но и их разрушение определяет смысл нашей
жизни. Кризис мировоззрения может привести к тому, что разум обернется
безумием, а удовольствие станет мукой.
В чем причины сложившейся ситуации, что представляет собою по сути
своей европейский человек? На этот вопрос, с точки зрения Гуссерля, должна
ответить в первую очередь не история, ставшая особой наукой о духе
культуры, заменившем абсолютный дух метафизики, а, пожалуй, прежде
всего история науки — ибо что такое наука, как не наиболее развитая форма
деятельности человеческого духа.
Позитивистское понятие науки, по Гуссерлю, — «остаточное». Наука еще
сохранила инерцию, но потеряла движущую силу вместе со своим
«метафизическим» основанием. Да и сам научный разум стал «остаточным»,
поскольку лишился ценностной и этической базы — вместе с верой в
возможность достижения абсолютной истины. «Позитивный» научный разум
ориентирован на «земной», человеческий, практический мир — и потому
атеистичен. Но вместе с идеей Бога для него вообще исчезла вся
проблематика «абсолютного» разума и «смысла мира»; от Абсолюта осталась
только совокупность «простых фактов».
273
Но тогда зачем нужна философия в ее прежнем смысле слова? Позитивизм,
говоря строго, вовсе не философия; он, по выражению Гуссерля,
«обезглавливает философию», лишая ее тематики, претендующей на высшее
достоинство, по сравнению с описанием и классификацией фактов. А такая
деградация философии свидетельствует о деградации разума.
Учитывая преемственность в развитии европейского человечества, Гуссерль
видит в истории философии от Декарта до наших дней ключ к пониманию
современности. История повторяется: «По сути, духовные битвы
европейского человечества, как такового, разыгрываются как битвы
философий, а именно — как сражения между скептическими философиями
— или, точнее, не-философиями, ибо они сохранили лишь название, а не
задачу — и действительными, еще живыми, философиями».
«Живая» же философия, по его словам, — это возрождающаяся метафизика,
универсальная философия, самораскрывающийся разум самого человека.
Она некогда означала возникновение европейского человека; и главный
вопрос истории поэтому состоит в том, было ли возникновение европейской
культуры случайным приобретением случайного человечества среди
совершенно иных человечеств и историчностей; или, напротив, не
прорвалось ли впервые в греческом человечестве то, что присуще в качестве
энтелехии человечеству, как таковому.
По мнению Гуссерля, проблемы создания единой науки и единой картины
мира носят не научный, а философский характер. Это проблемы «смысла»
науки, а не ее содержания. Не сама физика, а именно философия должна и
может объяснить то, почему физика стала математизированной, почему
ученые ищут «формулы» (называя их законами природы) и пользуются
методами — в опытном, эмпирическом исследовании. Соответственно не
сама математика, а философия призвана ответить на вопрос, почему в
математике совершается переход от конкретно-математических объектов (в
практике счета и измерений) к чисто формальному анализу, к учению о
множествах, к «логистике», к Mathesis Universalis. Формальная логика в
результате подобных мировоззренческих трансформаций также вполне
естественно предстает как наука о предельных образованиях всяческих
смыслов, «него угодно вообще», что можно конструировать в чистой мысли,
и к тому же в модусе пустоформальной всеобщности.
274
Таким путем неоправданной объективации собственных конструкций
приходит математика к формально-логической идее некоторого «мира
вообще», корреляту идеала целостной «физической» картины мира;
логические возможности в пространстве первого («логического»), т. е.
идеального, мира выступают как универсальная форма гипотез, касающихся
второго, т. е. физического, материального мира. А это, в свою очередь,
приводит к очень важному (и опасному!) последствию: первоначальный
фундамент естествознания, т. е. непосредственный человеческий опыт
переживания, «жизни в природе», оказывается «забытым» и даже
«потерянным». Мир науки и жизненный мир отделяются и удаляются друг от
друга. Наука утрачивает свой изначальный смысл — служить жизни; научное
мышление, ставшее «техникой» оторвавшейся от жизни интеллектуальной
деятельности, обессмысливается.
«Жизненный мир» для позднего Гуссерля — это действительность, в которой
изначально живет человек; это его неотчужденная реальность.
Естествознание вырастает из этой реальности, и потому оно должно быть
связано с «жизненным миром». Этот мир образует горизонт всякой
индукции, имеющей смысл. Но как это может быть? Ведь в горизонте
«жизненного мира», как заявляет Гуссерль, «нет ничего от геометрических
идеальностей». Однако наука одевает «жизненный мир» в «платье идей»,
«платье так называемых объективных истин». А потому, сетует философ, мы
сегодня принимаем за подлинное бытие именно то, что создано «платьем
идей», принимаем продукты метода за живую действительность. В
результате и собственный смысл метода, формул, теорий остается
непонятным, как остается непонятной и причина эффективности научного
метода. Но ведь если наглядный мир нашей жизни чисто субъективен, то все
истины донаучной и вненаучной жизни, которые касаются его фактического
бытия, обесцениваются. Здесь главная причина отчуждения «высокой»,
теоретической науки от коренных вопросов «жизненного мира» — о смысле
и назначении человека.
Понять самого себя — изначальная задача европейской философской
культуры, задающей импульс всей европейской истории: мир европейский
человек трактует как собственную деятельность, понимает как собственную
«задачу». Только человек европейской культуры мог сначала осмелиться,
подобно гётевскому Фаусту, на вольный перевод библейского текста,
заменив слова «в начале было Слово» на «в начале было Дело»; потом он
заявил, что «природа не храм, а мастерская»; наконец, он должен взять на
себя ответственность и за тот мир, который он
275
попытался «приручить», как Маленький принц у Экзюпери приручил Лиса.
Критическое освоение истории — путь к самопостижению, а
самопостижение — путь европейского человека к осознанию своего Telos-a,
который есть, так сказать, полу-судьба и полу-задача. История,
раскрывающая человеку свою (истории, и его, человека) суть, по Гуссерлю,
способна помочь человеку стать счастливым, ибо что такое счастье, как не
возможность стремиться к тому, к чему следует стремиться?! Расщепленная
«объективная» наука и позитивистски ориентированная «безголовая
философия», формировавшие человека по своей мерке, делали человека
европейского таким же, каким в его глазах был нецивилизованный человек,
«дикарь». И потому современный европейский человек несчастен: он,
сформированный в его истории, в его традиции, в единственной в своем роде
культуре — «культуре идей», представляющей собою бесконечное само-
конструирование, «бесконечный горизонт», — оказался в тупике
«объективизма», ограниченности и детерминированности «внешним», в
ситуации отчуждения. Отсюда его метания, его увлечения чуждыми его
природе образцами, заимствованными у иных культур. Это — суть кризиса
европейского человечества.
Будущее, полагает Гуссерль, предстает как жесткая альтернатива: либо
продолжение отчуждения от собственного «рационального смысла» — и
тогда рано или поздно, но неизбежно наступит распад; либо «возрождение
Европы из духа философии», преодоление обессмысливающих жизнь
европейского человека объективизма и натурализма — тогда, уверен он,
Европа в духовном плане возродится вновь, как феникс из пепла.
Глава 6. Структурализм
1. Становление структурной лингвистики
Структурализм первоначально сложился в языкознании и литературоведении
в 30-е гг. XX в. Основы структурной лингвистики были разработаны
швейцарским филологом Ф. де Соссюром и изложены в его книге «Курс
общей лингвистики» (1916).
276
В отличие от прежних представлений о языке, когда он рассматривался в
единстве и даже зависимости от мышления и внешнего мира, а его
внутренняя организация во многом игнорировалась, соссюровская концепция
ограничивается изучением именно внутреннего, формального строения
языка, отделяя его от внешнего мира и подчиняя ему мышление. Соссюр в
этом плане заявляет: «Язык есть форма, а не субстанция... язык есть система,
которая подчиняется лишь своему собственному порядку... наше мышление,
если отвлечься от выражения его словами, представляет собой аморфную,
нерасчлененную массу».
Соссюр проводит четкое различие между «внутренней» и «внешней»
лингвистикой, сетуя на то, что вместо изучения «языка как такового» к нему
обычно подходят с внешней, чуждой ему точки зрения — социологической,
психологической или иной. Он выдвигает и разрабатывает основные
категории и бинарные оппозиции (дихотомии) структурной лингвистики:
знак, система, язык/речь, означающее/означаемое, синхрония/диахрония,
синтагма/парадигма. Соссюр при этом делает акцент на синхронии и статике
языка, подчеркивает его устойчивость, «сопротивление коллективной
косности любым языковым инновациям» и делает вывод о «невозможности
революции в языке». Касаясь дихотомии язык/речь, он противопоставляет
язык речи, считая, что настоящая наука возможна только о языке. В то же
время творческое начало в языке он оставляет за речью, ограничивая тем
самым возможности научного объяснения словесного творчества,
литературы как искусства.