Миронов В.В. Философия
Подождите немного. Документ загружается.
смысла, т. е. они не утверждают никаких фактов. Эти предложения ничего не
говорят о мире и поэтому не могут быть проверены. Но это не значит, что
они вообще не имеют никакого смысла и не нужны людям. Напротив, Карнап
пола-
245
гает, что они очень нужны, ибо служат для выражения чувства жизни,
переживаний, эмоций, настроений человека, его субъективного отношения к
окружающему миру и т. п. В выражении чувства жизни метафизика может
быть поставлена в один ряд с поэзией или музыкой. Но поэзия и музыка суть
адекватные средства для выражения чувства жизни, а метафизика —
средство неадекватное. Метафизики — это музыканты без способностей к
музыке. Поэтому они выражают свое чувство жизни в неадекватной форме.
Главная ошибка метафизика в том, что он свое внутреннее чувство жизни
трансформирует в форме утверждений о внешнем мире и претендует на
общезначимость этих утверждений. Поэт и музыкант этого не делают. Они
выражают свои чувства в стихах или мелодиях. Метафизики же выражают
свои чувства в ненаучных предложениях и требуют, чтобы с ними все
соглашались. Поэтому метафизика будет иметь право на существование
только в том случае, если она признает себя тем, что она есть на самом деле,
и откажется от своих притязаний на научность.
Приведенные рассуждения принципиально важны для понимания сущности
неопозитивизма. Ведь, объявив положения метафизики лишенными научного
смысла, позитивисты отказываются с ними спорить. Оставляя за собой лишь
логику науки, они фактически уступают всю область философской
проблематики тем самым метафизикам, над которыми они иронизируют, —
томистам, философам жизни, интуитивистам, экзистенциалистам.
5. Логическая семантика
Дальнейшая эволюция неопозитивизма связана с логической семантикой.
Если Р. Карнап до середины 30-х гг. считал, что логика науки исчерпывается
логическим синтаксисом языка, то А. Тарский доказал необходимость также
и семантического анализа, т. е. анализа смысла, значения слов и
предложений, анализа отношений языковых знаков и выражений к тому, что
они обозначают.
Польский математик Альфред Тарский (1902—1983), интересовался также
логикой и логическими основами математики. В 1939 г. ему пришлось
эмигрировать в США, где он работал преподавателем математики в одном из
университетов.
246
А. Тарский опубликовал ряд специальных работ по логике и семиотике, из
которых большое значение имела статья «Понятие истины в
формализованных языках». Написана она в 1931 г. и в расширенном виде
была переведена на немецкий язык в 1935 г., на английском языке вышла
лишь в 1956 г. В обобщенном виде концепция Тарского была изложена в
1944 г. в статье «Семантическая теория истины и основания семантики».
Рассуждения ученого очень непростые, так как речь идет исключительно о
языке и языковых выражениях, причем не об одном языке, но о языке и о
метаязыке, т. е. о языке, на котором говорят о другом языке.
Выше уже отмечалось, что в теории типов Рассела все словесные выражения
делятся на типы или виды предложений. К первому типу относятся все
предложения, говорящие о вне-лингвистических объектах, ко второму —
предложения, говорящие о предложениях первого типа, и т. д.
Эта идея и была использована для создания метаязыка, т. е. языка,
говорящего о другом языке, в данном случае о вещном языке — языке о
вещах. Если мы возьмем какое-то предложение о вещном языке, к примеру
предложение Р, и скажем, что это «предложение Р истинно», то в каком
случае это предложение будет истинным? Ведь когда говорим, что «Р —
истинно», то мы уже пользуемся метаязыком. В обыденной речи или
разговорной практике мы этого не замечаем, не делаем различия между
исходным «вещным» языком и метаязыком. Но при анализе их необходимо
различать. Так вот, в каком случае предложение Р в некотором данном языке
будет истинным? Тарский дает такой ответ: «Р» истинно, если Р. Это значит,
что (предложение) «снег бел» истинно, если снег бел. По сути дела, это
несколько завуалированная попытка восстановить в правах
корреспондентную теорию истины, придав ей некую респектабельную
форму.
Формула Тарского сыграла большую роль в последующей эволюции
взглядов на познание. Ведь корреспондентная теория истины давно
подвергалась критике. Многие философы утверждали, что она ничего нового
не дает, а выражает только субъективную уверенность говорящего.
Например, сказать: «Истинно, что Цезарь был убит в 44 г. до нашей эры» —
это все равно что сказать просто: «Цезарь был убит». Понятие «истинно»
ничего не добавляет к этой фразе.
247
Подобные суждения смущали многих. Формула Тарского, как бы ее ни
толковать, позволила восстановить теорию истины как соответствия, так
сказать, примириться с нею.
Что касается семантики, то одним из важных результатов ее дальнейшей
разработки была созданная Р. Карнапом теория языковых каркасов,
изложенная им в статье «Эмпиризм, семантика и онтология» (1950). Данная
теория решала проблему абстрактных объектов или, вернее, проблему
высказываний, имеющих своим предметом абстрактные объекты (числа,
суждения, свойства вещей, классы и т. д.). Она была призвана обосновать
правомерность подобных высказываний. Причем она должна была не только
осуществить это в рамках неопозитивистской концепции, но сделать так,
чтобы подтвердить данную концепцию.
Карнап считает, что, хотя эмпиристы подозрительно относятся ко всякого
рода абстрактным объектам, тем не менее в некоторых научных контекстах
их едва ли можно избежать. Поскольку же свести высказывания об
абстрактных объектах к элементарным или протокольным предложениям или
же к высказываниям о «чувственных данных» явно не удалось, то
необходимо объяснить правомерность таких высказываний. Кроме того,
когда в обыденном или научном языке заходит речь о подобных абстрактных
объектах, то обычно задается вопрос: существуют ли такие объекты реально?
На этот вопрос реалисты отвечали утвердительно, номиналисты —
отрицательно. Например, если речь идет о числах, то сторонник реализма
готов признать их объективное существование, впадая в платонизм.
Некоторые же эмпиристы пытались решить данный вопрос, рассматривая
всю математику как чисто формальную систему, которой не может быть дано
никакой содержательной интерпретации. В соответствии с этим они
утверждали, что говорят не о числах, функциях и бесконечных классах, а
только о лишенных смысла символах и формулах. Однако уже в физике
избежать абстрактных объектов гораздо труднее, если это вообще возможно.
Такова проблема. Карнап пытался решить ее посредством анализа языка. Он
не ставит вопрос: что представляют собой абстрактные объекты? Он
подходит к проблеме по-другому. Ведь фактически мы говорим об
абстрактных объектах, делаем высказывания о таких объектах.
Следовательно, мы пользуемся языком, который принимает их, допускает
слова и высказывания о них. Встают вопросы: как возникает такой язык и
какие высказывания об абстрактных объектах в нем можно делать, какие
вопросы о них можно задавать?
248
Для решения этой проблемы Карнап вводит понятие о языковых каркасах.
Это значит, что, если кто-либо хочет говорить на своем языке о каких-то
новых объектах, он должен ввести систему способов речи, подчиненную
новым правилам. Эту процедуру Карнап называет построением языкового
каркаса. Она может осуществляться стихийно, неосознанно, но дело анализа
— вскрыть ее логику и показать ее в чистом виде. Языковых каркасов может
быть много. Простейшим примером такого каркаса может служить вещный
язык, на котором мы говорим о вещах и событиях или обо всем том, что мы
наблюдаем в пространстве и времени и что имеет более или менее
упорядоченный характер. О вещах мы говорим с детства. Но это не должно
помешать анализу данного вещного языка. Это, по Карнапу, так и есть на
самом деле: когда мы осознаем природу вещного языка, то нам
предоставляется свобода выбора: продолжать пользоваться им или же
отказаться от него.
Итак, допустим, что мы решили принять такой языковой каркас, который
позволит нам говорить в данном случае о вещах. Тогда, считает Карнап, мы
должны различать два вида вопросов о существовании и реальности
объектов.
1. Вопрос о существовании тех или иных объектов внутри данного каркаса.
Это внутренний вопрос.
2. Вопрос о существовании или реальности системы объектов в целом.
По отношению к миру вещей, или к вещному языку, внутренними вопросами
будут такие: есть ли на моем столе клочок белой бумаги?; действительно ли
жил король Артур?; являются ли единороги и кентавры реальными или
только воображаемыми существами? — т. е. можно ли было все это
обнаружить в опыте? На эти вопросы следует отвечать эмпирическими
исследованиями (подобно тому как на вопрос: есть ли простое число больше
миллиона? — надо отвечать путем логических исследований). Это вполне
осмысленные вопросы. «Понятие реальности, встречающееся в этих
внутренних вопросах, является эмпирическим, научным, не метафизическим
понятием. Признать что-либо реальной вещью или событием — значит
суметь включить эту вещь в систему вещей в определенном
пространственно-временном положении среди других вещей, признанных
реальными, в соответствии с правилами данного каркаса» [1].
1 Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959. С. 301.
249
От этих вопросов нужно отличать внешний вопрос — о реальности самого
мира вещей (или отдельных вещей, но уже безотносительно к данной
системе, к данному каркасу). Он ставится философами, им интересуются
реалисты и субъективные идеалисты, между которыми возникает бесконечно
длящийся спор. Но этот вопрос, считает Карнап, нельзя разрешить, так как он
поставлен неверно.
Быть реальным в научном смысле — значит быть элементом системы:
следовательно, это понятие не может быть осмысленно применено к самой
системе. Правда, замечает Карнап, тот, кто задает такой внешний вопрос,
может быть, имеет в виду не теоретический, а практический вопрос: стоит ли
нам принимать вещный язык и пользоваться им? Это дело свободного
выбора, удобства, эффективности пользования вещным языком.
Глава 5. Феноменология
Термин «феноменология» прочно вошел в философский лексикон. Сразу же
приходит на память гегелевская «феноменология духа», главный тезис
которой состоял в том, что все объекты мира, включая и самого человека, и
его культуру, суть «инобытие», предметное воплощение особой идеальной
сущности — «абсолютного духа». Поэтому предметный мир человека есть
мир феноменов, за которым скрыт (или в котором проявляет себя) мир
ноуменов. В этом плане гегелевская концепция находится в русле
европейской традиции с ее антитезой «внутреннего» и «внешнего»,
«скрытого» и «очевидного», «глубинного» и «поверхностного». Связь
современной феноменологии с этой традицией есть и на самом деле, но ее
никоим образом нельзя трактовать как простую преемственность. Ведь
между классической европейской философией, которая в основе своей была
метафизикой (т. е. создавала всеобъемлющие «картины мира»,
универсальные онтологические конструкции, представлявшие глубочайшую
сущность мироздания), и современной философией лежит период расцвета
критической философской мысли, обратившей свои стрелы именно против
метафизики.
250
Основоположником феноменологического течения был выдающийся
немецкий мыслитель Эдмунд Гуссерль (1859—1938).
В начале своего пути феноменология была, очевидно, ближе к тем
направлениям, представители которых обращались к систематическому
методологическому анализу. С точки зрения Гуссерля, основные принципы
феноменологии были результатом коллективной деятельности многих
исследователей. «Со стороны», будучи отделенными от этой эпохи
несколькими десятилетиями, нам тем более ясно, что корпус базовых идей
феноменологии не представляет собою оригинального учения группы
философов, объединенных организационно в кружок единомышленников, и
что нельзя не учитывать связи этих идей с европейской философской
традицией вообще и с основными «стандартами» современной Гуссерлю
философской мысли в частности. Может быть, поэтому многие историки
философии склонны трактовать феноменологию прежде всего в качестве
метода, во вторую очередь — как методологическую концепцию и только в
третью — как философское учение.
1. «Философия арифметики» и «Логические исследования» Э. Гуссерля
Начальный импульс для своих философских размышлений Гуссерль получил
от своего учителя математики Карла Вейерштрасса, с именем которого
связано начало попыток свести основания математического анализа в целом
к прозрачным фундаментальным арифметическим понятиям. Так сложилась
программа арифметизации математики. Аналогичный процесс происходил и
в геометрии, где разрешение задач наведения логического порядка
ознаменовалось созданием неевклидовых геометрий. Они возникли в ходе
попыток довести до совершенства систему Евклида, обосновав (доказав)
постулат о параллельных линиях, исходя из аксиом, лежащих в основании
этой математической конструкции. По ходу дела математические проблемы
все больше «сливались» с логическими, методологическими и
общефилософскими, хотя бы уже потому, что при разработке теории
множеств, этого общего основания математики, обнаружились логические
парадоксы.
251
В 1897 г. состоялся Первый международный конгресс математиков.
Вопросы, которые на этом конгрессе обсуждались, отнюдь не были
посвящены исключительно достижениям математической техники. Э. Пикар,
один из видных математиков того времени, заявил: «И мы имеем своих
математиков-философов, и под конец века, как и в прежние эпохи, мы видим,
что математика вовсю флиртует с философией. Это — на благо дела, при
условии, чтобы философия была весьма терпимой и не подавляла
изобретательского духа».
Математические проблемы, обернувшись логическими, вызвали потребность
в философском осмыслении. Через три года после Первого математического
конгресса в Париже состоялся Первый международный конгресс,
посвященный вопросам философии математики, на котором продолжились
острые споры об основаниях математического мышления.
В такой интеллектуальной атмосфере и вызревала проблематика первого
цикла работ Гуссерля. Главными из них были «Философия арифметики»
(1891) и двухтомник «Логические исследования» (1900—1901). Их
теоретические установки настолько разнятся, что можно говорить о двух
этапах в развитии взглядов Гуссерля за это десятилетие. Тем не менее
имеется и нечто весьма важное, что их друг с другом связывает. Это общее
положение сформулировано философом на первых страницах «Логических
исследований»: «При таком состоянии науки, когда нельзя отделить
индивидуальных убеждений от общеобязательной истины, приходится
постоянно снова и снова возвращаться к рассмотрению принципиальных
вопросов». Такова была цель уже его первой публикации. В «Философии
арифметики» он искал «последние основания», на которых, по его мнению,
должно стоять все здание арифметики — если она и в самом деле является
строгой наукой.
Поиск таких оснований Гуссерль ведет согласно рецептуре, предложенной
Декартом, выдвинувшим методологическую программу обоснования знания
посредством погружения его в испепеляющий огонь универсального
сомнения. Декарт надеялся получить прочную и незыблемую опору знания в
том, что выдерживает любое сомнение. Действительное основание всякого
подлинного знания, по Декарту, должно быть самоочевидным.
Способ, применив который Гуссерль в «Философии арифметики» попытался
достичь самоочевидных оснований научного знания, был вместе с тем
отмечен печатью модного тогда теоретико-познавательного психологизма.
Автор пробует свести все понятия арифметики в конечном счете к «простым
восприятиям», с которых должно начинаться всякое подлинное знание.
252
С помощью такой редукции он надеялся не только согласовать друг с другом,
но и равным образом обосновать два факта, контрастирующие друг другу: с
одной стороны, устойчивость и универсальность понятийных конструкций
арифметики, чисел, а с другой — многообразие и переменчивость практики
счета. Базисом математического знания он объявляет «первое впечатление»,
которое возникает в сознании при «столкновении» — нет, не с чувственными
предметами, как полагали философствующие эмпирики, а с миром чисел
самих по себе! По его мнению, нельзя сказать, что человек сначала начинает
считать чувственные объекты, а потом изобретает числа (и вообще
математику) в качестве технического средства этих операций. Напротив,
человеческое сознание в акте интеллектуального созерцания именно
обнаруживает числа — пусть они и предстают чувственному созерцанию в
«одеянии» чувственных объектов. Сознание сразу отличает множество из
трех предметов от множества из пяти предметов: второе больше, даже в том
случае, когда те предметы, которые составляют второе множество, меньше.
Правда, такого рода непосредственное впечатление числа сознание получает
только тогда, когда имеет дело с «простыми числами». Большие числа
сознание непосредственно переживать не в состоянии: здесь оно вынуждено
считать, для чего использует «суррогаты», заместители числа в сфере знания,
изобретая приемы счета и системы счисления (например, десятичную),
которые предстают как методы конструирования суррогатов больших чисел
самих по себе. Таким образом, сознание в случае арифметики и в самом деле
конструктивно; но конструирует оно не числа, а их «заместителей»,
представителей мира чисел в сфере знания. Иначе говоря, согласно
Гуссерлю, во-первых, есть разница между «самими числами» и понятиями
чисел; во-вторых, существует различие и между понятиями разных чисел:
понятия малых, простых чисел — это «действительные понятия», а понятия
больших чисел — только «символические».
Сознание человека, следовательно, «несовершенно», в том смысле, что
непосредственно постигнуть, пережить любое число человек не может: ему
приходится конструировать, чтобы быть способным считать; а счет —
единственный способ постижения больших чисел человеческим разумом.
Совершенное (абсолютное) сознание переживало бы, распознавало «с
первого взгляда» не только группы из двух, трех и пяти объектов, но и
любые множества: «Бог не считает!»
253
Арифметика как наука, которая занимается символическими числовыми
образованиями и приемами счета, таким образом, компенсирует
несовершенство («конечность») человеческого сознания. Но сама задача
подобной компенсации может возникнуть только в том случае, если человек
сознает собственную ограниченность, — только тогда он начинает создавать
искусственные средства выхода за свои «естественные» пределы.
Но это лишь одна сторона гуссерлевской концепции познания. Другая, не
менее очевидная и важная, состоит в том, что психологизм «Философии
арифметики» был не совсем такой, которого придерживалось большинство
его приверженцев, поскольку, согласно Гуссерлю, первоистоком знания, его
основой, ощущения (или чувственный опыт) не являются. Гуссерль
признавал объективное, «абсолютное бытие» чисел, которое переживается
непосредственно (т. е. не посредством ощущений), а «потом» проводил
различие между: а) «настоящим» числом («числом-в-себе»), б) понятием
числа, которое есть переживание числа (и потому «совпадает» с собственным
содержанием), и в) символическим представлением содержания понятия
числа. С позиций более или менее последовательного психологизма такое
построение выглядит чудовищным, поскольку теория познания, которая
тогда хотела опираться на достижения новой положительной науки о духе
(каковой выступала экспериментальная психология), была предназначена как
раз для того, чтобы помочь избавиться от традиционной метафизики,
несомненным признаком каковой выступает признание некоего
существующего начала мира, будь оно идеальное или материальное.
Однако такая непоследовательность Гуссерля в отрицании метафизики как
раз и оказалась обстоятельством, которое помогло ему найти собственный
путь в философии. Формально можно обвинить автора «Философии
арифметики» в эклектичности, в попытке «сидеть между двух стульев» в
великом споре «позитивной науки» с метафизикой. Гуссерль же не
усматривает в подобном философском «соглашательстве» ничего плохого.
Он признает различие, которое существует между «вещами» (числами
самими по себе) и «представлениями» (понятиями этих чисел в составе
знания), однако, по его мнению, «вещи» и «представления» как бы
«перетекают» друг в друга в едином содержании сознания. Поэтому,
например, Луна и представление о Луне не могут быть строго отделены друг
от друга. Постулирование такой связи открывает возможность считать
редукцию
254
средством обоснования всего содержания арифметического знания, если
только она станет методом исследования, направленного «вспять», к
первоначалам, а ее результатом будет строгая, без иррациональных
«скачков» и незаметных разрывов, реконструкция всего познавательного
процесса, итогом которого явились современные теоретические конструкции.
Даже если признать правомерность такой установки, то все же в
рассуждениях Гуссерля об основаниях арифметики можно обнаружить
слабое звено. Если символические числовые конструкции суть все же
«заместители» чисел самих по себе, то что же тогда «замещают»
отрицательные и мнимые числа? Редукция, «по Гуссерлю», должна была бы
привести нас к простому, непосредственно переживаемому числу. Но ведь
оно, если принять его «реалистическую позицию», никак не может быть ни
отрицательным, ни тем более мнимым.
По той же причине труднейшей проблемой для Гуссерля предстает проблема
нуля. Другие числа, по его мнению, несомненно существуют. Организовать
связь с ними можно посредством простых чисел, создавая с помощью
техники математического мышления замещающие их в сознании
символические понятия. Но откуда берется «математический» нуль? Что он
такое или что он «замещает»? Нуль, видимо, меньше единицы, и потому его
следовало бы «переживать», созерцать с непосредственной очевидностью —
так же как малое число. Но нуль — не малое число, он по смыслу своему
«никакое» число! Если же нуль — искусственное численное понятие, тогда с
чем оно связано цепочкой минимальных переходов? С «нулевым
множеством», которое есть ничто? Но каков переживаемый признак этого
множества? Скорее всего, «несуществование» — это именно то, что должно
было бы отличать нуль как число, скажем, от единицы или двойки. Но ведь
существование того, признаком чего является несуществование, — это же
абсурд!
Однако выяснить, как именно были образованы в математике такие числа,
как нуль, а также отрицательные и мнимые, видимо, можно, если обратиться
к «эмпирической истории» введения в обиход математиков этих странных
объектов. Изучение фактической истории математики (в принципе — если
при этом не возникает непреодолимых «технических» трудностей) дает ответ
на вопрос «как?»; притом не в метафорическом смысле, когда «как?»
означает «почему?» (такая позитивистская транскрипция в сознании
большинства ученых в начале XX в.
255
уже произошла), а в первоначальном смысле описания реального процесса,
вроде бы без всяких «объясняющих гипотез». Но можно ли это описание
истории математической науки счесть тем строгим и безусловным
обоснованием, к которому стремился Гуссерль? Многие его современники
пропагандировали «конкретно-исторический подход к предмету» в качестве
средства решения чуть ли не любых проблем познания, но Гуссерля такой
поворот дела удовлетворить не мог, поскольку «фактичная», эмпирическая
история есть по сути своей описание случайного по большому счету
процесса, всего-навсего «имевшего место быть»; она потому и история, что