Микешина Л.А. (Сост.) Философия науки. Хрестоматия
Подождите немного. Документ загружается.
Второе условие характеризует отношение, гипотезы к истинным законам науки — следовательно, к
существующим научным теориям. Всякая новая гипотеза, объясняющая явления и законы данной
предметной области не должна вступать в противоречие с другими теориями, истинность которых для этой
же предметной области уже доказана. <...>
Третьим условием состоятельности научных гипотез является их соответствие общим принципам научного,
т.е. диалектико-материалнетического, мировоззрения. <...> Оно не гарантирует истинности отобранной
гипотезы, но исключает из науки безусловно несостоятельные гипотезы, ложные идеи. Выполнение этого
требования является практическим выражением одной из методологических функций диалектического
материализма.
Очень важным условием научного характера выдвигаемой гипотезы является ее доступность опытно-
экспериментальной или вообще практической проверке. При этом следует различать 1) принципиальную и
2) технически и исторически осуществимую проверку истинности гипотезы. Принципиальная
проверяемость гипотезы возможна тогда, когда она сформулирована без нарушения законов природы (2, с.
199-201).
ГЕОРГ ХЕНРИК ФОН ВРИГТ. (1916-2003)
Г.Х. фон Вригт (von Wright) — известный финский логик и философ, профессор Хельсинкского
университета, преподавал в Кембридже, был президентом Академии Финляндии, Международного
института философии (1975-1978), Финского научного общества. Один из крупных представителей
аналитической философии, вырос из философии позднего Л.Витгенштейна, разрабатывал свой подход,
противопоставив позитивизму программу изучения обыденного языка и обыденного мышления с позиций
здравого смысла. Его работы в области логики, эпистемологии и философии науки оказали большое влияние
на становление логических и философских школ в Скандинавских странах, Великобритании, США, он
также активно сотрудничал с логиками и философами нашей страны. Исследовал проблемы индукции и
вероятности, модальной и деонтической логики, обращаясь к логике, прилагаемой к гуманитарной области,
разрабатывал логику оценок, предпочтений, человеческих действий, изменения и времени. Автор многих
монографических трудов, среди которых «Норма и действие» (Norm and Action. A logical inquiry. L., 1963),
«Объяснение и понимание» (Explanation and Understanding. N.Y., 1971), а также «Каузальность и
детерминизм» (Causality and Determinism. N.Y., 1974), «Свобода и детерминация» (Freedom and
Determination. Amsterdam, 1980), где подведены итоги исследований причинности, свободы и детерминации.
Ряд работ переведен на русский язык, главные из которых представлены в «Логико-философских
исследованиях. Избр. труды» (М., 1986), откуда и приводятся отрывки.
Л.А. Микешина
1. Среди философов давно стало принято проводить различие между причиной и следствием, с одной
стороны, и основанием и следствием — с другой. Первое отношение является фактуальным и
эмпирическим, второе — концептуальным и логическим. До того как различие между этими отношениями
получило признание, оно часто игнорировалось или затушевывалось, особенно в рационалистической
философии XVII века. Но когда оно было ясно осознано (во многом благодаря Юму), возникли новые
проблемы. Вероятно, все каузальные связи являются фактуальными, однако очевидно, что далеко не все
фактуальные связи носят каузальный характер. Что же тогда, помимо эмпирического характера, является
отли-
379
чительной чертой каузальных связей? Согласно Юму, отношение между причиной и следствием — это
регулярное сопутствование (конкретных проявлений) родовых явлений. Проецировать такую регулярность в
будущее — значит делать индуктивное умозаключение, основываясь на прошлом опыте.
Со времени Юма причинность остается «трудным ребенком» для эпистемологии и философии науки. Было
приложено много усилий, чтобы показать либо ошибочность юмовского понимания причинности, либо,
если принималась его точка зрения, возможность удовлетворительного решения проблемы индукции, или,
как ее часто называли, «проблемы Юма», которую он оставил открытой. В целом эти усилия не достигли
успеха, и неудовлетворительное состояние проблемы индукции было названо «скандалом в философии».
Подобные трудности послужили, вероятно, одной из причин, объясняющих убеждение некоторых
философов в том, что роль понятия причинности в науке незначительна и в конечном итоге это понятие
может быть полностью устранено из научного мышления. В этом случае философия науки освободится от
необходимости решать философские проблемы, связанные с причинностью. Наиболее ярко это мнение
отражено в знаменитом эссе Бертрана Рассела «О понятии причины», где с присущим ему остроумием он
пишет: «Философы каждой школы воображают, что причинность — это одна из фундаментальнейших
аксиом или постулатов науки. Но как это ни странно, такие развитые науки, как, например, гравитационная
астрономия, обходятся вовсе без этого понятия... Я убежден, что закон причинности есть пережиток
прошлой эпохи, уцелевший — подобно монархии — только потому, что ошибочно считался безвредным». И
далее продолжает: «Несомненно, старый «закон причинности» только потому продолжает проникать в
книги философов, что большинству из них неизвестно понятие функции, и поэтому они прибегают к
чрезмерно упрощенной формулировке».
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
201 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
201
Можно согласиться с Расселом в том, что «закон причинности», что бы он ни значил, является типичной
конструкцией философов и не имеет собственного места в науке. Однако возражение Рассела против самого
понятия причины более спорно. По-видимому, он полагает, что причина — это преднаучный
предшественник научного понятия функции.
Хотя понятия «причина» и «следствие» и другие элементы каузальной терминологии и не играют
значительной роли в развитых теоретических науках, каузальные идеи и каузальное мышление все же не так
устарели, как можно было бы полагать, исходя из изменений в терминологии, т.е. из распространения
термина «функциональное» отношение вместо «причинного». Как замечает Э.Нагель, понятие причины «не
только обнаруживается в повседневной речи и исследованиях экономистов, социальных психологов и
историков, оно проникает и в описания лабораторных исследований у естествоиспытателей, так же как и в
интерпретации математического формализма у многих физиков-теоретиков». Другой видный современный
философ науки, П.Суппес, идет еще дальше: «Вопреки представлениям того времени, когда было написано
эссе Рассела, понятия «причинность» и
380
«причина» свободно и широко используются физиками в их наиболее плодотворных исследованиях».
Однако это последнее утверждение, видимо, является преувеличением. Пытаясь оценить значимость
понятия причинности для науки, следует помнить, что слово «причина» и вообще каузальные термины
используются во множестве значений. Не только «причины» в человеческих делах отличаются от «причин»
естественных событий, но и в рамках естественных наук причинность не является однородной категорией.
Понятие причины, которое я буду обсуждать в данной главе, существенно связано с идеей действия и,
следовательно — как научное понятие, — с идеей эксперимента. Я думаю, это понятие играет важную роль
в «описаниях лабораторных исследований у естествоиспытателей», но я меньше уверен в том, что оно
включается также в «интерпретации математического формализма у многих физиков-теоретиков».
Я отдаю приоритет этому «акционистскому» (actionistic), или «эксперименталистскому», понятию причины
в силу того, что, помимо его значимости для экспериментальных естественных наук, преимущественно
именно оно обсуждается в философских дискуссиях об универсальной причинности и детерминизме в
противоположность свободе, о взаимодействии тела и мышления и т.д. Но я сочувствую и тем, кто считает,
как, например, Б.Рассел и Н.Кэмпбелл, что такое понятие причины не играет важной роли в ведущих
теоретических науках и в этих науках вполне можно использовать функциональную терминологию вместо
каузальной. Но справедливо это или нет, остается фактом, что каузальное мышление как таковое не
изгоняется из науки подобно злому духу, а следовательно, философские проблемы причинности остаются
центральными в философии науки. Особое значение эти проблемы приобретают в теории научного
объяснения.
Модель объяснения посредством закона первоначально рассматривалась как обобщение идей, связанных с
каузальным объяснением. Специфические проблемы причинности в силу такого расширения
концептуального горизонта многим казались утратившими актуальность, аналогично тому как Рассел
отказал в философской значимости понятию причинности, так как его можно подвести под более широкую
категорию функционального отношения. Однако это ошибочное мнение. (С. 71-74) <...>
С проблемой временного отношения причины и следствия связан ряд других проблем. Если причина и
следствие - это события, которые продолжаются в течение некоторого периода времени, то тогда возможно,
что причина продолжает существовать после появления следствия. В подобном случае предшествование во
времени будет заключаться в более раннем появлении причины. Проблематичнее другой вопрос: может ли
быть промежуток времени между исчезновением причины и наступлением следствия или причина и
следствие должны пересекаться во времени?
Альтернативой идеи обязательного предшествования причины следствию является идея о том, что
следствие не может предшествовать причине. Тогда следует допустить, что причина может (начинать)
появляться одновременно со следствием. Однако отношение одновременности симмет-
381
рично. Поэтому, если причина и следствие могут быть одновременными, нам следует либо отказаться от
понимания причинного отношения как всегда асимметричного, либо искать основание асимметрии не во
времени, а в чем-то другом.
Правомерен даже такой вопрос: не может ли иногда следствие появляться или начинать появляться раньше
причины? Как я надеюсь показать ниже, к возможности «ретроактивной причинности» следует отнестись
серьезно.
В данной работе я не буду подробно останавливаться на обсуждении проблемы времени и причинности
главным образом потому, что, по моему мнению, асимметрию каузального отношения, отделение
причинного фактора от фактора-следствия нельзя описать исключительно в терминах временного
отношения. Источник данной асимметрии находится в чем-то другом. (С. 78-79) <...>
Любое (родовое) положение дел в одной закрытой системе может быть начальным, а в другой — следовать
за каким-то другим положением дел. С логической точки зрения это не вызывает возражения. Если мы
утверждаем, что имеет место начальное состояние в некоторой данной системе, это означает, что мы
представляем возможного агента, который может вызвать это состояние в результате продуцирования
начального состояния в более широкой системе. Подтвердить или защитить это утверждение можно только
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
202 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
202
в том случае, если мы действительно знаем такого агента и его способность это сделать.
В «состязании» между причинностью и действием победит обязательно последнее. Считать, что действие
можно «поймать в сети» причинности, — значит допускать противоречие в терминах. Однако из-за действия
причинности агент может лишиться своих способностей и возможностей.
Поскольку способность человека совершать различные действия, если он решает, намеревается или хочет
их выполнить, — эмпирический факт, постольку человек, как действующий агент, свободен. Было бы
ошибкой утверждать, что причинность предполагает свободу, поскольку это означало бы, что действие
законов природы каким-то образом зависит от людей. Но это не так. Однако утверждение о том, что
причинность предполагает свободу, представляется мне верным в том смысле, что к идеям причины и
следствия мы приходим только через идею достижения результата в наших действиях.
В идее о том, что причинность «угрожает» свободе, есть большая доля эмпирической истины, свидетельство
которой — случающаяся потеря способности и возможности действовать. Однако с метафизической точки
зрения это — иллюзия. Подобная иллюзия порождается свойственной нам тенденцией считать — можно
сказать, в духе Юма, - что человек в состоянии совершенной пассивности, просто наблюдая регулярную
последовательность событий, может регистрировать каузальные связи и цепочки каузально связанных
событий, которые затем он экстраполирует па всю Вселенную, от неопределенно далекого прошлого на
необозримо далекое будущее. Подобное понимание игнорирует тот факт, что каузальные связи сущест-
382
вуют относительно фрагментов истории мира, которые носят характер закрытых систем (по нашему
обозначению). В обнаружении каузальных связей выявляются два аспекта — активный и пассивный.
Активный компонент — это приведение систем в движение путем продуцирования их начальных состояний.
Пассивный компонент состоит в наблюдении за тем, что происходит внутри систем, насколько это
возможно без их разрушения. Научный эксперимент, одно из наиболее изощренных и логически
продуманных изобретений человеческого разума, представляет собой систематическое соединение этих
двух компонентов. (С. 113-114) <...>
Один из основных принципов данной работы провозглашает необходимость разграничения причинности в
природе и причинности, если уж мы вынуждены использовать этот термин, в области индивидуального и
коллективного действия человека как совершенно различных понятий. В свете такого разграничения
оказывается, что многие убеждения и идеи, касающиеся детерминизма в истории человека и общества,
представляют собой результат концептуальной путаницы и ложных аналогий, которые проводят между
событиями в природе и интенциональным действием. Но даже когда будет внесена ясность, останутся
серьезные проблемы.
Полезно проводить различие между двумя типами детерминизма, которые можно выделить и которые
действительно выделяются и защищаются исследователями в области наук о человеке. Один тип связан с
идеей предсказуемости, а другой — с идеей осмысленности исторического и социального процесса. По-
видимому, можно обозначить эти типы как предетерминация и постдетерминация. Осмысленность истории
есть детерминизм ex post facto (лат. — после события).
Как в науках о природе, так и в науках о человеке можно проводить различие между детерминизмом на
микроуровне и детерминизмом на макроуровне. Часто с большой точностью и высокой степенью
достоверности мы можем предсказать результат процесса с большим числом «элементов», отдельное
участие которых в этом процессе может быть совершенно непредсказуемым или полностью
неконтролируемым. Аналогично иногда можно ясно понимать необходимость какого-то «крупного
события» в истории, такого, как революция или война, и в то же время допускать — уже ретроспективно, —
что в деталях оно могло быть совершенно другим.
Говорить о детерминизме любого типа в истории и социологии обычно имеет смысл по отношению к
событиям на макроуровне. Это особенно верно для утверждений, касающихся детерминизма типа
предсказуемости.
Прототипом предсказания макрособытий с высокой степенью точности является предсказание появления в
масс-эксперименте результатов, которые получены в отдельных экспериментах. Философы стремятся
иногда объяснять такой тип предсказуемости событий с помощью естественного закона, называемого
«законом больших чисел», или «уравниванием случайностей» (Ausgleich des Zufalls). Идеи, связанные с этим
законом, играют немаловажную роль также в истории и социальных науках. Считается, что этот закон
каким-то образом согласовывает индетерминизм индивидуального поведения с детерминизмом
коллективного.
383
Связанные с идеей Ausgleich des Zufalb философские проблемы наибольшую роль играют в области
индукции и теории вероятностей. Детальное рассмотрение этих проблем выходит за рамки данной работы.
Ограничимся лишь несколькими замечаниями.
В основе применения «закона больших чисел» лежит гипотетическое приписывание вероятностных оценок
событиям, которые появляются или не появляются при некоторых однородных повторяющихся условиях.
На основе этих гипотетических оценок, при условии, что рассматриваемые события обладали определенным
числом возможностей для реализации, делается некоторое предсказание с вероятностью такой высокой, что
мы считаем это предсказание «практически несомненным». Объектом предсказания является обычно
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
203 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
203
некоторое значение относительной частоты появления какого-то события. Если наше предсказание в
действительности не оправдывается, то мы либо говорим о случайном стечении обстоятельств, либо
приходим к выводу об ошибочности первоначального допущения вероятностных оценок. Следовательно,
Ausgleich des Zufalls — это логическое следствие наших гипотетических вероятных оценок, которые мы
приписываем событиям, основываясь на статистическом опыте. Здесь нет «естественного закона», который
гарантировал бы Ausgleich (уравнивание случайностей). Здесь нет также и «мистического» согласования
свободы индивидуального действия с детерминизмом коллективного. (С. 188-190) <...>
Детерминизм, связанный с интенциональным пониманием и телеологическим объяснением, можно было бы
назвать формой рационализма. Крайней формой рационализма будет тогда идея о том, что телеологически
объяснимы все действия. Многие из тех, кто защищает так называемый детерминизм в классическом споре о
свободе воли, на самом деле защищают именно такое рационалистическое понимание (свободного)
действия. Некоторые из них утверждают, что позиция детерминизма вовсе не подрывает идею (моральной)
ответственности, а, наоборот, необходима для ее правильного объяснения. Я думаю, это в основе своей
верно. Возлагать ответственность — значит исходить из того, что поведение человека было
интенциональным и он был способен осознать последствия своих действий. Однако приравнивать это к
детерминизму, выражающемуся в каузальной необходимости, будет ошибкой. С другой стороны, любое
утверждение о том, что действие человека всегда детерминировано в таком рационалистически-
телеологическом смысле, также будет ложно.
От относительного рационализма, который рассматривает действия в свете сформированных целей и
когнитивных установок, необходимо отличать абсолютный рационализм, который приписывает цель
истории и социальному процессу в целом. Эта цель может мыслиться как некоторая имманентная сущность,
именно так, по моему мнению, мы должны понимать гегелевское понятие объективного и абсолютного духа
{Geist). Или это может быть трансцендентальная сущность, как в различных моделях объяснения мира
христианской теологии. В идее такой цели могут сочетаться и та, и другая характеристики. Однако все
подобные идеи выходят за границы эмпирического исследования человека и общества, а следовательно, за
рамки все-
384
го, что может с основанием притязать на роль «науки» в более широком значении немецкого понятия
Wissenschaft. Тем не менее эти идеи могут представлять большой интерес и ценность. Телеологическая
интерпретация истории и социальной жизни может разными путями оказывать влияние на людей.
Интерпретация в терминах имманентных или трансцендентальных целей может, например, заставить нас
покориться происходящему, поскольку мы будем считать, что так осуществляется неизвестная нам цель.
Или же у пас может появиться убеждение в необходимости действия во имя целей, которые, как мы
полагаем, установлены не случайной волей отдельных людей, а самой природой вещей или волей Бога. (С.
193-194)
СТИВЕН ЭДЕЛСТОН ТУЛМИН. (1922 - 1997)
Ст. Тулмин (Toulmin) — известный американский философ науки, автор многих плодотворных идей в этой
области. Родился в Великобритании, окончил Кембриджский университет, преподавал в Оксфорде, Лидсе,
после переезда в США работал в ряде университетов, включая Калифорнийский, Чикагский, читал лекции в
университетах Австралии и Израиля. Наряду с главным интересом — философией науки писал работы по
логике, этике, истории философии, эволюционной биологии, космологии. Разрабатывал концепцию науки
как сложной эволюционирующей системы в ее истории и единстве познавательных и социально-
организационных форм. В отличие от представителей логического позитивизма, он утверждал, что идеи и
принципы философии науки распространяются не только на естествознание, но также на социально-
гуманитарные науки и этику. Вслед за Р.Коллингвудом исходил из признания «абсолютных и
относительных предпосылок» — культурных установок, верований и убеждений эпохи, имеющих
исторический характер, что предполагает применение «метода постановки конкретных исторических
проблем» в философии науки. Концепция философии науки Тулмина вобрала в себя также идеи
«эволюционно-биологической модели науки» и герменевтического подхода с позиций «понимания». Эти
идеи нашли отражение в следующих публикациях: «Философия науки» (The Philosophy of Science. N.Y.,
1960), «Предвидение и понимание» (Foresight and understanding. N.Y., 1961), «Человеческое понимание»
(рус. пер. — M., 1984), «Выдерживает ли критику различение нормальной и революционной науки?» (рус.
пер. — Философия науки. Вып. 5. Философия науки в поисках новых путей. М., 1999) и др.
Л. А.Микешина
В настоящее время большая часть философов-аналитиков привыкла отделять в своих книгах рассуждения о
морали от мыслей о науке. Это, конечно, затрудняет понимание того факта, что в самом центре и этики, и
философии науки лежит общая проблема — проблема оценки. Поведение че-
Приводятся фрагменты из следующих работ:
1. Тулмин Ст. Концептуальные революции в науке // Структура и развитие науки. Из Бостонских
исследований по философии науки. М., 1978.
2. Тулмин Ст. Человеческое понимание. М., 1984.
386
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
204 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
204
ловека может рассматриваться как приемлемое или неприемлемое, успешное или ошибочное, оно может
получить одобрение или подвергнутся осуждению. То же самое относится и к идеям человека, к его теориям
и объяснениям. И это не просто игра слов. В каждой из этих сфер — моральной и интеллектуальной — мы
можем поставить вопрос о стандартах или критериях, определяющих оценочные суждения, и о влиянии этих
«критериев» на реальную силу и следствия оценок. Поэтому полезно спросить себя, а не могут ли этика и
философия науки походить друг на друга еще больше, чем это имеет место сейчас? <...>
Анализируя моральные суждения, мы вполне можем принять предположение <...>, что хорошая система
моральных оценок как целое должна иметь два измерения — социологическое и историческое: философия
морали не должна упускать из виду исторической практики моральных оценок, так как понятие о
«моральном» суждении различно для Исландии VIII века эпохи саг, Афин времен Перикла и для
современного Оксфорда.
Что же касается интеллектуальных оценок ученых, то они обычно анализируются другим способом.
Критерии суждений, относящихся к научным гипотезам принято объяснять на основе абстрактной и
квазиматематической схемы «индуктивной логики»: основная идея при этом (как я понимаю ее) состоит в
том, чтобы сформулировать вневременные и внеисторические стандарты значимости для проверки
аргументов, встречающихся в сочинениях ученых, или проверки соответствия между
аксиоматизированными теориями и независимо от них полученными достоверными фактами. Ничто иное (с
этой точки зрения) не может служить в качестве приемлемой теории подтверждения или подкрепления.
Вместо того чтобы тратить время на спор с логическим эмпиризмом, я хочу спросить: «Возможен ли другой
подход к рассматриваемой проблеме? К чему еще может обратиться философия науки, обсуждая вопросы
научной оценки?» В соответствии с этим основная цель данной статьи состоит в том, чтобы прояснить
вопросы, встающие в связи с выработкой альтернативного логическому эмпиризму аналитического подхода
к «научной оценке». При этом мы исходим из того, что «экологическая» точка зрения принята в философии
морали. В статье я попытаюсь показать, что философию науки следует понимать не как расширение
математической логики, а как развитие истории научных идей. Эту позицию в прошлом веке защищал
У.Уэвелл (1, с. 170-171).
<...> Значимость и приемлемость сравнительно узких понятий и концепций естествознания обусловлена
значимостью и приемлемостью более широких понятий и концепций. В любой естественной науке наиболее
общие предпосылки определяют базисные понятия и схемы рассуждений, используемые в каждой
интерпретации данного частного аспекта природы, и, следовательно, они определяют фундаментальные
вопросы, благодаря решению которых продвигаются вперед исследования в этой области.
В качестве типичного примера структуры естественной науки можно привести классическую физику XIX
века, в основе которой лежит целый ряд неявных предпосылок, например, предположений о том, что
локальное движение тел можно объяснить, абстрагируясь от их цвета и запаха, что «действия» и «силы»
можно отождествлять с изменениями линейной ско-
387
рости и т. п. Эти предположения являются фундаментальными и общими гипотезами или предпосылками, и
от них зависит значение специальных понятий физики XIX столетия. Говоря как историк науки, я
утверждаю, что такое понимание имеет глубокий смысл. Действительно, если устранить общие аксиомы
ньютоновской динамики, то специальные утверждения о силах и их влиянии на движение не могут быть
фальсифицированы: они просто отсутствуют в такой теории. Я думаю, Коллингвуд был прав, утверждая,
что значимость и применимость, скажем, понятий физики XIX века зависят, как это можно показать, от
определенных очень общих предположений, которые он назвал «абсолютными предпосылками». Частные
динамические объяснения в классической физике предполагают ньютоновское понятие инерции;
ньютоновское понятие инерции предполагает в свою очередь идею инерциального принципа некоторого
рода; дальше этого мы едва ли можем пойти. Такая общая идея, как идея инерции, является для динамики
«фундаментальной» в том смысле, что без некоторого идеала инерции динамика не смогла бы стронуться с
места (1, с. 172-173). <...>
Рассмотрение идей Коллингвуда и Куна показало, что эти мыслители сталкиваются с одними и теми же
проблемами. Первая из этих проблем состоит в следующем. Любая попытка охарактеризовать научное
развитие как чередование четко разделенных «нормальных» и «революционных» фаз содержит в себе нечто
ложное, а именно мысль о том, что теоретическая схема либо полностью переходит от ее создателя к его
ученикам (как в «нормальной науке» Куна, в которой все ученые должны лишь добавлять отдельные детали
в существующую схему), либо вообще не переходит от одних ученых к другим (как в его подлинных
«революциях», когда пропасть между старым и новым является непреодолимой). В действительности же
передача в науке теоретических схем всегда является более или менее неполной — за исключением тех
случаев, когда речь идет о передаче схоластических или совершенно окаменевших понятий.
Вторая проблема, не решенная Коллингвудом и Куном, состоит в том, что оба они испытывают
значительные трудности при попытке рационально истолковать изменения в «абсолютных предпосылках»
или в парадигмах. В этом отношении их положение аналогично ситуации, в которой находились логические
эмпиристы, хотя по всем другим пунктам их позиция резко отличается от позиции логических эмпиристов.
Коллигвуд остановился на том, что изменения в «абсолютных предпосылках» являются, по всей
вероятности, следствием более глубоких социальных причин. <...> Однако после работ Куна и Коллингвуда
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
205 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
205
наша исходная проблема сохранилась: каково точное место рационального выбора в процессе
фундаментального концептуального развития (1, с. 182-183).
<...> Моя первая гипотеза состоит в следующем: когда мы рассматриваем концептуальные изменения,
происходящие в рамках какой-либо интеллектуальной традиции, мы должны проводить различие между: (1)
единицами отклонения или концептуальными вариантами, циркулирующими в данной дисциплине в
некоторый период времени, и (2) единицами эффективной модификации, то есть теми немногими
вариантами, которые включаются в концептуальную традицию этой дисциплины. Для обсуждения
388
развития научной традиции в указанных двух различных аспектах мы будем использовать специальные
термины: (1) нововведения — возможные способы развития существующей традиции, предлагаемые ее
сторонниками, и (2) отбор — решение ученых выбрать некоторые из предлагаемых нововведений и
посредством избранных нововведений модифицировать традицию.
Сформулированное различение дает возможность выдвинуть мою вторую гипотезу: при изучении
концептуального развития некоторой научной традиции мы сталкиваемся с процессом избирательного
закрепления предпочитаемых научным сообществом интеллектуальных вариантов, то есть с процессом,
имеющим определенное сходство с дарвиновским отбором. Поэтому мы должны быть готовы к поискам тех
критериев, на основе которых профессиональные группы ученых осуществляют этот отбор в тот или иной
период времени. Хотя эти критерии часто можно выявить четким образом, Коллигвуд, по-видимому, был
прав, указывая на то, что в периоды глубоких интеллектуальных потрясений они могут не получить явной
формулировки. Это и дает основание говорить о новых идеях, как о результатах «процесса бессознательного
творчества» (1, с. 184). <...>
Если реальный процесс интеллектуального изменения описывается в категориях традиции, нововведения и
отбора, тогда то, что я в начале статьи назвал «интеллектуальной оценкой», должно занять определенное
место в этом процессе развития. Теперь я могу сформулировать свою третью гипотезу: рассматривая
достоинства конкурирующих научных теорий — как и любых других творческих нововведений, — мы
должны обращать внимание на критерии отбора, которые действительно руководят выбором между
имеющимися концептуальными нововведениями в каждый отдельный момент времени. Из этой гипотезы
вытекает следующее следствие: критерии, используемые с полным правом в данной специфической научной
ситуации, по-видимому, зависят от контекста — в той же степени, в какой моральные критерии зависят от
действия. В ходе истории эти критерии могут в определенной степени прогрессивно совершенствоваться,
как это показал А.Макинтайр для моральных оценок, а И.Лакатос — для стандартов математического
доказательства (1, с. 186). <...>
Предлагаемый подход к проблеме концептуальных изменений обладает определенными преимуществами,
хотя за них, конечно, приходится расплачиваться. Очевидным преимуществом является реалистичность
этого подхода: если критерии отбора являются результатом исследования реального процесса
концептуального изменения, то их важность для науки очевидна и мы не столкнемся с теми трудностями,
которые встают перед формализованными системами индуктивной логики, — отсутствие каких-либо ясных
указаний на то, каким образом логические стандарты можно использовать для оценки реальной научной
практики. Вместе с тем философские претензии такого подхода оказываются значительно скромнее.
Действительно, если мы хотим сформулировать четкие критерии интеллектуального выбора, фактически
действующие в науке, то построение, к которому мы придем, будет существенно дескриптивным. Отсюда
вытекает два следствия. Во-первых, философы больше не могут диктовать принци-
389
пы. с которыми ученые обязаны согласовать свою теоретическую работу, и будут содействовать прогрессу
науки только своим участием в дискуссиях на равных правах со всеми другими ее участниками. Во-вторых,
приспособление к общепринятым взглядам дает гарантии научного прогресса. Выбор между
концептуальными вариантами, существующими в определенное время, ориентирован на установленные
критерии отбора и не обязательно в каждом случае приводит к модификации теории (1, с. 187-188). <...>
Мысли каждого из нас принадлежат только нам самим; наши понятия мы разделяем с другими людьми. За
наши убеждения мы несем ответственность как индивиды; но язык, на котором выражены наши убеждения,
является общественным достоянием. Чтобы понять, что такое понятия и какую роль они играют в нашей
жизни, мы должны заняться самыми важными связями: между нашими мыслями и убеждениями, которые
являются личными, или индивидуальными, и нашим лингвистическим и концептуальным наследством,
которое является коллективным (communal).
В этом отношении проблема человеческого понимания (проблема объяснения того интеллектуального
авторитета, которым наши коллективные методы мышления пользуются у мыслящих индивидов)
обнаруживает некоторые до сих пор мало замечаемые параллели с центральной проблемой социальной и
политической теории, а именно с проблемой объяснения соответствующего авторитета, который наши
моральные правила и обычаи, наши коллективные законы и установления имеют у индивидуальных членов
общества. <...> Пользование личными правами предполагает существование общества и возможно только в
рамках социальных институтов; и в равной степени, могли бы мы добавить, членораздельное выражение
индивидуальных мыслей предполагает существование языка и возможно только в рамках разделяемых с
другими людьми понятий. Таким образом, парадокс политической свободы, провозглашенный Жан-Жаком
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
206 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
206
Руссо, также обращает нас к области познания. « Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах»;
однако при более близком рассмотрении оказывается, что эти оковы — необходимый инструмент
эффективной политической свободы. Интеллектуально человек также рождается со способностью к
оригинальному мышлению, но повсюду эта оригинальность ограничивается пределами специфического
концептуального наследства; при более близком рассмотрении оказывается, однако, что эти понятия
представляют собой также необходимые инструменты эффективного мышления (2, с. 51). <...>
Потребность в беспристрастном форуме и процедурах была понята как требование только одной
неизменной и единственно авторитетной системы идей и убеждений Первый образец такой универсальной и
авторитетной системы был найден в новых абстрактных сетях логики и геометрии. На этом пути
«объективность» в смысле беспристрастности была приравнена к «объективности» вечных истин;
рациональные достоинства интеллектуальной позиции идентифицировались с ее логической
последовательностью, а для философа мерой человеческой рациональности стала способность признавать
без дальнейших аргументов законность аксиом, формальных выводов и логической необходимости, от
которых зависели
390
требования авторитетных систем. Однако это специфическое направление развития, которое приравнивало
рациональность к логичности, никогда не было обязательным. Напротив (как мы вскоре увидим), принятие
этого уравнения сделало неизбежным конечный конфликт с историей и антропологией (2, с. 60). <...>
...На более глубоком уровне и абсолютизм Фреге, и релятивизм Коллингвуда истолковывают требование
универсальной беспристрастной точки зрения в рациональном суждении как требование системы
объективных или абсолютных стандартов рационального критицизма. Абсолютист утверждает, что на
достаточно абстрактном квазиматематическом уровне такие стандарты все же могут быть сформулированы
как «вечные принципы», тогда как релятивист просто утверждает, что подобная точка зрения не может быть
действительно универсальной. Но это общее для них допущение мешает им обоим подойти к терминам
рациональности концептуальных изменений.
Как же, следовательно, мы должны избежать затруднений, встающих пред этими двумя противоположными
позициями? Первый шаг состоит в том, чтобы перестать связывать себя логической систематичностью,
которая заставляет видеть в абсолютизме и релятивизме единственные имеющиеся в наличии альтернативы.
Это решение вводит нас в самое существо дела. Ибо в действительности всегда было ошибкой
идентифицировать рациональность и логичность, то есть полагать, что рациональные цели любой
исторически развивающейся интеллектуальной деятельности можно полностью понять в терминах
пропозициональных или концептуальных систем, в которых ее интеллектуальное содержание может быть
выражено в то или другое время. Проблемы «рациональности» в точном смысле слова связаны не со
специфическими интеллектуальными доктринами, которые человек или профессиональная группа
принимает на каждом данном этапе времени, но скорее с теми условиями и образом действий, которые
подготавливают его к критике и изменению этих доктрин, когда наступает время. Например,
рациональность науки воплощается не в теоретических системах, распространенных в определенный период
времени, а в процедурах научного открытия и концептуальных изменений, действующих на всем
протяжении времени. Формальная логика — с чем согласны Куайн и Коллингвуд — интересуется просто
внутренней четкостью формулировок в тех интеллектуальных системах, у которых основные понятия в
настоящее время не подвергаются сомнению; подобные логические отношения можно считать либо
имеющими место в какое-то определенное время, либо вечными. В этом смысле, конечно, нет ничего
«логического» в открытии новых понятий. Но это ни в коей мере не влечет за собой того, чтобы
концептуальные изменения в науке не происходили «рационально», т.е. по достаточным или недостаточным
основаниям. Это приводит только к тому, что «рациональность» научного открытия — интеллектуальных
процедур, при помощи которых ученые договариваются о хорошо подготовленных концептуальных
изменениях, — обязательно ускользает от анализа и оценки в одних лишь «логических» терминах.
Соответственно с этой точки зрения мы должны отвергнуть традиционный культ систематичности и вернуть
наш анализ понятий в науке и в дру-
391
гих областях к его надлежащему исходному пункту. Интеллектуальное содержание любой рациональной
деятельности не образует ни единственной логической системы, ни временной последовательности таких
систем. Скорее оно представляет собой интеллектуальную инициативу, рациональность которой
заключается в процедурах, управляющих его историческим развитием и эволюцией. Для определенных
ограниченных целей мы можем найти полезным представить предварительный результат такой инициативы
в форме «пропозициональной системы», но она останется абстракцией. Система, полученная таким образом,
не является первичной реальностью; подобно понятию геометрической точки, она будет фикцией или
артефактом, созданным нами самими. Поэтому во всех последующих исследованиях нашим исходным
пунктом будут живые, исторически развивающиеся интеллектуальные инициативы, в которых понятия
находят свое коллективное применение; наши результаты должны быть направлены на утверждение к
нашему опыту в этих исторических инициативах.
Это изменение подхода обязывает нас отказаться от того статического «фотографического» анализа, при
помощи которого философы так долго обсуждали понятия, распространенные в естественных науках и
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
207 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
207
других видах интеллектуальной деятельности. Вместо этого мы должны дать более историческое,
«кинематографическое» объяснение наших интеллектуальных инициатив и процедур, при помощи которых
мы наконец можем надеяться понять историческую динамику концептуальных изменений и таким образом
понять природу и источники их «рациональности». С этой новой точки зрения никакая система понятий
и/или предложений не может быть рациональной по своей «внутренней сущности» или претендовать на
суверенный и обязательный авторитет и требовать от нас интеллектуальной зависимости. Вместо этого
отныне мы должны попытаться понять исторические процессы, при помощи которых новые семейства
понятий и убеждений порождаются, применяются и видоизменяются в эволюции наших интеллектуальных
инициатив, а также понять, каким образом основания для сравнения адекватности различных понятий или
убеждений соответственно отражают ту роль, которую они играют в интересующих нас интеллектуальных
инициативах (2, с. 96-98).
ИМРЕ ЛАКАТОС. (1922-1974)
И. Лакатос (Lacatos) — известный философ венгерского происхождения, методолог науки, один из ярких
представителей школы «критического рационализма». Сблизившись с 1960 года с К.Поппером в
Лондонской школе экономики, он переинтерпретировал идеи фальсификационализма в аспекте методологии
научно-исследовательских программ. В соответствии с последней процесс развития науки представлен как
соперничество «концептуальных систем». Эти системы, в свою очередь, пронизаны фундаментальными
принципами, лежащими в области «жесткого ядра» научно-исследовательской программы. Вводя далее
понятие «негативной эвристики», Лакатос накладывает ограничения на процедуры опровержения, что
создает своеобразный «защитный пояс» вокруг «жесткого ядра». В свою очередь, «позитивная эвристика»
обеспечивает последовательный рост научного знания. В целом методология научно-исследовательских
программ формирует правила оптимизации дальнейшего развития знаний, а при необходимости — смену
направленности научно-исследовательских программ.
Наиболее известными работами Лакатоса являются: «Доказательства и опровержения». М., 1967; «История
науки и ее рациональные реконструкции» // Структура и развитие науки. М., 1978; «Бесконечный регресс и
основания математики» // Современная философия науки. Хрестоматия. М., 1994.
В.Н. Князев
Наука: разум или вера?
На протяжении столетий знанием считалось то, что доказательно обосновано (proven) — силой интеллекта
или показаниями чувств. Мудрость и непорочность ума требовали воздержания от высказываний, не
имеющих доказательного обоснования; зазор между отвлеченными рассуждениями и несомненным
знанием, хотя бы только мыслимый, следовало свести к нулю. Но способны ли интеллект или чувства
доказательно обосновывать знание? Скептики сомневались в этом еще две с лишним тысячи лет назад. Од-
Ниже приведены фрагменты текста Лакатоса по изданию: Лакатос И. Фальсификация и методология научно-
исследовательских программ // Кун Т. Структура научных революций. M., 2001. С. 273 - 453.
393
нако скепсис был вынужден отступить перед славой ньютоновской физики. Эйнштейн опять все перевернул
вверх дном, и теперь лишь немногие философы или ученые все еще верят, что научное знание является
доказательно обоснованным или по крайней мере может быть таковым. Столь же немногие осознают, что
вместе с этой верой падает и классическая шкала интеллектуальных ценностей, ее надо чем-то заменить —
ведь нельзя же довольствоваться вместе с некоторыми логическими эмпирицистами разжиженным идеалом
доказательно обоснованной истины, низведенным до «вероятной истины», или «истиной как соглашением»
(изменчивым соглашением, добавим мы), достаточной для некоторых «социологов знания».
Первоначальный замысел К.Поппера возник как результат продумывания следствий, вытекавших из
крушения самой подкрепленной научной теории всех времен: механики и теории тяготения И. Ньютона. К.
Поппер пришел к выводу, что доблесть ума заключается не в том, чтобы быть осторожным и избегать
ошибок, а в том, чтобы бескомпромиссно устранять их. Быть смелым, выдвигая гипотезы, и беспощадным,
опровергая их, — вот девиз Поппера. Честь интеллекта защищается не в окопах доказательств или
«верификаций», окружающих чью-либо позицию, но точным определением условий, при которых эта
позиция признается непригодной для обороны. Марксисты и фрейдисты, отказываясь определять эти
условия, тем самым расписываются в своей научной недобросовестности. Вера — свойственная человеку по
природе и потому простительная слабость, ее нужно держать под контролем критики; но предвзятость
(commitment), считает Поппер, есть тягчайшее преступление интеллекта.
Иначе рассуждает Т. Кун. Как и Поппер, он отказывается видеть в росте научного знания кумуляцию
вечных истин. Он также извлек важнейший урок из того, как эйнштейновская физика свергла с престола
физику Ньютона. И для него главная проблема — «научная революция». Но если, согласно Попперу, наука
— это процесс «перманентной революции», а ее движущей силой является рациональная критика, то, по
Куну, революция есть исключительное событие, в определенном смысле выходящее за рамки науки; в
периоды «нормальной науки» критика превращается в нечто вроде анафематствования. Поэтому, полагает
Кун, прогресс, возможный только в «нормальной науке», наступает тогда, когда от критики переходят к
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
208 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
208
предвзятости. Требование отбрасывать, элиминировать «опровергнутую» теорию он называет «наивным
фальсификационизмом». Только в сравнительно редкие периоды «кризисов» позволительно критиковать
господствующую теорию и предлагать новую.
Взгляды Т. Куна уже подвергались критике, и я не буду здесь их обсуждать. Замечу только, что благие
намерения Куна — рационально объяснить рост научного знания, отталкиваясь от ошибок
джастификационизма и фальсификационизма — заводят его на зыбкую почву иррационализма.
С точки зрения Поппера, изменение научного знания рационально или, по крайней мере, может быть
рационально реконструировано. Этим должна заниматься логика открытия. С точки зрения Куна,
изменение научного знания — от одной «парадигмы» к другой — мистическое преображение, У которого
нет и не может быть рациональных правил. Это предмет психо-
394
логии (возможно, социальной психологии) открытия. Изменение научного знания подобно перемене
религиозной веры.
Столкновение взглядов Поппера и Куна — не просто спор о частных деталях эпистемологии. Он затрагивает
главные интеллектуальные ценности, его выводы относятся не только к теоретической физике, но и к менее
развитым в теоретическом отношении социальным наукам и даже к моральной и политической философии.
И то сказать, если даже в естествознании признание теории зависит от количественного перевеса ее
сторонников, силы их веры и голосовых связок, что же остается социальным наукам; итак, истина зиждется
на силе. Надо признать, что каковы бы ни были намерения Куна, его позиция напоминает политические
лозунги идеологов «студенческой революции» или кредо религиозных фанатиков.
Моя мысль состоит в том, что попперовская логика научного открытия сочетает в себе две различные
концепции. Т.Кун увидел только одну из них — «наивный фальсификационизм» (лучше сказать «наивный
методологический фальсификационизм»); его критика этой концепции справедлива и ее можно даже
усилить. Но он не разглядел более тонкую концепцию рациональности, в основании которой уже не лежит
«наивный фальсификационизм». Я попытаюсь точнее обозначить эту более сильную сторону попперовской
методологии, что, надеюсь, позволит ей выйти из-под обстрела куновской критики и рассматривать научные
революции как рационально реконструируемый прогресс знания, а не как обращение в новую веру. (С. 273-
275)
Методология научных исследовательских программ
Мы рассмотрели проблему объективной оценки научного развития, используя понятия прогрессивного и
регрессивного сдвигов проблем в последовательности научных теорий. Если рассмотреть наиболее
значительные последовательности, имевшие место в истории науки, то видно, что они характеризуются
непрерывностью, связывающей их элементы в единое целое. Эта непрерывность есть не что иное, как
развитие некоторой исследовательской программы, начало которой может быть положено самыми
абстрактными утверждениями. Программа складывается из методологических правил: часть из них — это
правила, указывающие, каких путей исследования нужно избегать (отрицательная эвристика), другая часть
— это правила, указывающие, какие пути надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика).
Даже наука как таковая может рассматриваться как гигантская исследовательская программа,
подчиняющаяся основному эвристическому правилу Поппера: «выдвигай гипотезы, имеющие большее
эмпирическое содержание, чем у предшествующих». Такие методологические правила, как заметил Поппер,
могут формулироваться как метафизические принципы. Например, общее правило конвенционалистов, по
которому исследователь не должен допускать исключений, может быть записано как метафизический
принцип: «Природа не терпит исключений». Вот почему Уоткинс называл такие правила «влиятельной
метафизикой».
Но прежде всего меня интересует не наука в целом, а отдельные исследовательские программы, такие,
например, как «картезианская метафизика».
395
Эта метафизика или механистическая картина универсума, согласно которой Вселенная есть огромный
часовой механизм (и система вихрей), в котором толчок является единственной причиной движения,
функционировала как мощный эвристический принцип. Она тормозила разработку научных теорий,
подобных ньютоновской теории дальнодействия (в ее «эссенциалистском» варианте), которые были
несовместимы с ней, выступая как отрицательная эвристика. Но с другой стороны, она стимулировала
разработку вспомогательных гипотез, спасающих ее от явных противоречий с данными (вроде эллипсов
Кеплера), выступая как положительная эвристика.
(а) Отрицательная эвристика: «твердое ядро» программы
У всех исследовательских программ есть «твердое ядро». Отрицательная эвристика запрещает использовать
modus tollens (отрицающий модус (лат.). — Ред.), когда речь идет об утверждениях, включенных в «твердое
ядро». Вместо этого мы должны напрягать нашу изобретательность, чтобы прояснять, развивать уже
имеющиеся или выдвигать новые «вспомогательные гипотезы», которые образуют защитный пояс вокруг
этого ядра; modus tollens своим острием направляется именно на эти гипотезы. Защитный пояс должен
выдержать главный удар со стороны проверок; защищая таким образом окостеневшее ядро, он должен
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
209 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
209
приспосабливаться, переделываться или даже полностью заменяться, если того требуют интересы обороны.
Если все это дает прогрессивный сдвиг проблем, исследовательская программа может считаться успешной.
Она неуспешна, если это приводит к регрессивному сдвигу проблем.
Классический пример успешной исследовательской программы — теория тяготения Ньютона. Быть может,
это самая успешная из всех когда-либо существовавших исследовательских программ. Когда она возникла
впервые, вокруг нее был океан «аномалий» (если угодно, «контрпримеров»), и она вступала в противоречие
с теориями, подтверждающими эти аномалии. Но, проявив изумительную изобретательность и блестящее
остроумие, ньютонианцы превратили один контрпример за другим в подкрепляющие примеры. И делали
они это главным образом за счет ниспровержения тех исходных «наблюдательных» теорий, на основании
которых устанавливались эти «опровергающие» данные. Они «каждую новую трудность превращали в
новую победу своей программы».
Отрицательная эвристика ньютоновской программы запрещала применять modus tollens к трем
ньютоновским законам динамики и к его закону тяготения. В силу методологического решения сторонников
этой программы это «ядро» полагалось неопровергаемым: считалось, что аномалии должны вести лишь к
изменениям «защитного пояса» вспомогательных гипотез и граничных условий.
Ранее мы рассмотрели схематизированный «микропример» ньютоновского прогрессивного сдвига проблем.
Его анализ показывает, что каждый удачный ход в этой игре позволяет предсказать новые факты,
увеличивает эмпирическое содержание. Перед нами пример устойчиво прогрессивного теоретического
сдвига. Далее, каждое предсказание в конечном счете подтверждается; хотя, могло бы показаться, что в трех
последних случаях они сразу же «опровергались». Если в наличии «теоретического прогресса»
396
(в указанном здесь смысле) можно убедиться немедленно, то с «эмпирическим прогрессом» дело сложнее.
Работая в рамках исследовательской программы, мы можем впасть в отчаяние от слишком долгой серии
«опровержений», прежде чем какие-то остроумные и, главное, удачные вспомогательные гипотезы,
позволяющие увеличить эмпирическое содержание, не превратят — задним числом — череду поражений в
историю громких побед. Это делается либо переоценкой некоторых ложных «фактов», либо введением
новых вспомогательных гипотез. Нужно, чтобы каждый следующий шаг исследовательской программы
направлялся к увеличению содержания, иными словами, содействовал последовательно прогрессивному
теоретическому сдвигу проблем. Кроме того, надо, чтобы, по крайней мере, время от времени это
увеличение содержания подкреплялось ретроспективно; программа в целом должна рассматриваться как
дискретно прогрессивный эмпирический сдвиг. Это не значит, что каждый шаг на этом пути должен
непосредственно вести к наблюдаемому новому факту. Тот смысл, в котором здесь употреблен термин
«дискретно», обеспечивает достаточно разумные пределы, в которых может оставаться догматическая
приверженность программе, столкнувшаяся с кажущимися «опровержениями».
Идея «отрицательной эвристики» научной исследовательской программы в значительной степени придает
рациональный смысл классическому конвенционализму. Рациональное решение состоит в том, чтобы не
позволить «опровержениям» переносить ложность на твердое ядро до тех пор, пока подкрепленное
эмпирическое содержание защитного пояса вспомогательных гипотез продолжает увеличиваться. Но наш
подход отличается от джастификационистского конвенционализма Пуанкаре тем, что мы предлагаем
отказаться от твердого ядра в том случае, если программа больше не позволяет предсказывать ранее
неизвестные факты. Это означает, что, в отличие от конвенционализма Пуанкаре, мы допускаем
возможность того, что при определенных условиях твердое ядро, как мы его понимаем, может разрушиться.
В этом мы ближе к Дюгему, допускавшему такую возможность. Но если Дюгем видел только эстетические
причины такого разрушения, то наша оценка зависит главным образом от логических и эмпирических
критериев.
(б) Положительная эвристика: конструкция «защитного пояса» и относительная автономия
теоретической науки
Исследовательским программам, наряду с отрицательной, присуща и положительная эвристика.
Даже самые динамичные и последовательно прогрессивные исследовательские программы могут
«переварить» свои «контрпримеры» только постепенно. Аномалии никогда полностью не исчезают. Но не
надо думать, будто не получившие объяснения аномалии — «головоломки», как их назвал бы Т.Кун, —
берутся наобум, в произвольном порядке, без какого-либо обдуманного плана. Этот план обычно
составляется в кабинете теоретика, независимо от известных аномалий. Лишь немногие теоретики,
работающие в рамках исследовательской программы, уделяют большое внимание «опровержениям». Они
ведут дальновидную исследовательскую политику, позволяющую предвидеть такие «опровержения». Эта
политика, или прог-
397
рамма исследований, в той или иной степени предполагается положительной эвристикой
исследовательской программы. Если отрицательная эвристика определяет «твердое ядро» программы,
которое, по решению ее сторонников, полагается «неопровержимым», то положительная эвристика
складывается из ряда доводов, более или менее ясных, и предположений, более или менее вероятных,
направленных на то, чтобы изменять и развивать «опровержимые варианты» исследовательской программы,
как модифицировать, уточнять «опровержимый» защитный пояс.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
210 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
210