Мейер, К. Шостакович. Жизнь. Творчество. Время

Подождите немного. Документ загружается.

184 ГЛАВА 11 (1935 — 1937)

ние и испытывал терпение коллег, а достаточно эксцентричное

поведение, без сомнения, не прибавляло ему друзей.

У Шостаковича было много планов. В нем зрела концепция

новой симфонии, которая должна была стать переломной в

процессе осовременивания музыкального языка. «Я не боюсь

трудностей. Быть может, проще и удобнее ходить проторенны-

ми дорожками, но это скучно, неинтересно и бесполезно», —

заявил он'.Тем временем в музыкальной жизни начали проис-

ходить явные перемены. Власти то и дело призывали творить

искусство с помощью выразительных средств, доступных ши-

роким массам, все чаще раздавались произвольные обвинения

в формализме. Золотой период русского авангарда неотврати-

мо уходил в историю;

22 октября 1935 года в Ленинградском Малом оперном те-

атре состоялась премьера оперы Ивана Дзержинского «Тихий

Дон» по еще не оконченному роману Михаила Шолохова.

Писатель стоял на пороге литературной и партийной карьеры,

был в милости у самого Сталина, и показ его оперы выходил

далеко за рамки обычного культурного события. Об этом

свидетельствовал хотя бы такой весьма знаменательный факт:

17 января 1936 года на спектакле «Тихий Дон» в Большом те-

атре появился сам вождь в сопровождении Молотова и некото-

рых других высокопоставленных персон. После представления

Сталин вызвал в свою ложу композитора, дирижера и режис-

сера, чтобы авторитетно высказаться по поводу сочинения

Дзержинского и советской оперы вообще. Он сделал ряд поло-

жительных замечаний о музыке Дзержинского, которая явно

пришлась ему по вкусу. Но чтобы не слишком переусердство-

вать с похвалами, он обратил также внимание на пробелы в

мастерстве композитора (так!) и указал на некоторые недостат-

ки постановки, а потом порекомендовал Дзержинскому про-

должать «учиться»^. Содержание этой беседы было опублико-

вано чуть ли не во всех советских газетах.

28 января 1936 года Шостакович писал Соллертинскому:

«26-го я приехал в Москву. Вечером пошел к Гисину^ <...>

...Пока я у него сидел, позвонил зам. директора ГАБТа Леон-

тьев и потребовал меня сейчас же в филиал. Шла "Леди Мак-

бет". На спектакле присутствовал товарищ Сталин и тт. Моло-

тов, Микоян и Жданов. Спектакль прошел хорошо. После

конца вызывали автора (публика вызывала), я выходил раскла-

ниваться и жалел, что этого не сделал после 3 акта. Со скорб-

«СУМБУР ВМЕСТО МУЗЫКИ»

185

ной душой вновь зашел я к Гисину, забрал портфель и поехал

на вокзал»"*.

Письмо к другу содержит только упоминание о факте, что в

театре присутствовал Сталин и несколько его приближенных,

но ни слова не говорится об атмосфере, царившей на спектак-

ле. Между тем сохранились гораздо более драматические вос-

поминания об этом вечере (хотя и отличающиеся в деталях от

рассказа Шостаковича), которые принадлежат американскому

певцу польско-русского происхождения Сергею Радамскому:

«Сталин, Жданов и Микоян сидели в правительственной

ложе, с правой стороны оркестровой ямы, вблизи от медных

духовых и ударных. Ложа была бронирована стальным листом,

чтобы предупредить возможное покушение из ямы. Шостако-

вич, Мейерхольд, Ахматели и я (как гость Шостаковича) сиде-

ли напротив этой ложи, так что могли в нее заглянуть. Одна-

ко Сталина видно не было. Он сидел за небольшой шторой,

которая не заслоняла ему вид на сцену, но ограждала от любо-

пытства публики. Каждый раз, когда ударные или медь игра-

ли fortissimo, мы видели, как Жданов и Микоян вздрагивали и

со смехом оборачивались к Сталину.

Мы думали, что во время антракта Шостакович будет при-

глашен в ложу Сталина. Но поскольку этого не произошло

даже во время второго антракта, мы начали волноваться.

Шостакович, который видел, как вся троица напротив смея-

лась и веселилась, спрятался в глубине нашей ложи и заслонил

лицо руками. Он был в состоянии крайнего напряжения.

К его изумлению, наибольшее веселье вызвала любовная

сцена из второго акта. Посреди сцены лежал соломенный мат-

рас, на котором, мягко выражаясь, почти натурально занима-

лись любовью. В Ленинграде эту сцену поставили гораздо де-

ликатнее, на большом расстоянии виднелись только тени, а

иллюстративная музыка в совершенстве позволяла представить

развитие действия. <...>

После второго акта Шостакович хотел отправиться домой,

но тут пришел директор театра и сказал, что поскольку Сталин

еще не высказался насчет произведения, то уходить из театра

было бы крайне неблагоразумно. После третьего акта Сталин

наверняка пригласит композитора к себе.

Четвертый акт содержит самую мелодичную во всей опере

музыку, продолжающую традицию народных песен, которые

пели в царское время скованные цепями каторжники, сквозь

186 ГЛАВА 10 (1932 — 1936)

ХОЛОД и снег бредущие в ссылку. Занавес опустился; Шостако-

вича не вызвали на сцену, а Сталин и два его приспешника

покинули театр, не выразив охоты встретиться с компози-

тором.

Критик "Известий" рассказал нам позже, что когда он спро-

сил Сталина, понравилась ли ему музыка, то услышал в ответ:

"Это сумбур, а не мyзыкa!"»^

Композитор оставался в Москве лишь сутки, а затем уехал

в Архангельск, где вместе с Виктором Кубацким должен был

выступить в нескольких концертах. Это было 28 января. Еще

на железнодорожной станции Шостакович купил свежий номер

«Правды» и увидел в нем небольшую статью под названием

«Сумбур вместо музыки. Об опере "Леди Макбет Мценского

уезда"». Он начал читать, сначала с недоумением, а потом с

ужасом:

«Вместе с общим культурным ростом в нашей стране вырос-

ла и потребность в хорошей музыке. Никогда и нигде компо-

зиторы не имели перед собой такой благодарной аудитории.

Народные массы ждут хороших песен, но также и хороших

инструментальных произведений, хороших опер.

Некоторые театры как новинку, как достижение препод-

носят новой, выросшей культурно советской публике оперу

Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда". Услужливая му-

зыкальная критика превозносит до небес оперу, создает ей

громкую славу. Молодой композитор вместо деловой и серьез-

ной критики, которая могла бы помочь ему в дальнейшей ра-

боте, выслушивает только восторженные комплименты.

Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере наро-

чито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии,

зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчеза-

ют в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой "музыкой"

трудно, запомнить ее невозможно.

Так в течение почти всей оперы. На сцене пение заменено

криком. Если композитору случается попасть на дорожку

простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испу-

гавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура,

местами превращающегося в какофонию. Выразительность,

которой требует слушатель, заменена бешеным ритмом. Музы-

кальный шум должен выразить страсть.

Это все не от бездарности композитора, не от его неумения

в музыке выразить простые и сильные чувства. Это музыка.

«СУМБУР ВМЕСТО МУЗЫКИ»

187

умышленно сделанная "шиворот-навыворот" — так, чтобы

ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего

не было общего с симфоническими звучаниями, с простой,

общедоступной музыкальной речью. Это музыка, которая

построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому

левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реа-

лизм, понятность образа, естественное звучание слова. Это —

перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт

"мейерхольдовщины" в умноженном виде. Это левацкий сумбур

вместо естественной, человеческой музыки. Способность хоро-

шей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобур-

жуазным формалистическим потугам, претензиям создать ори-

гинальность приемами дешевого оригинальничания. Это игра

в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо.

Опасность такого направления в советской музыке ясна.

Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и

левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке.

Мелкобуржуазное "новаторство" ведет к отрыву от подлинно-

го искусства, от подлинной науки, от подлинной литературы.

Автору "Леди Макбет Мценского уезда" пришлось заим-

ствовать у джаза его нервозную, судорожную, припадочную

музыку, чтобы придать "страсть" своим героям.

В то время как наша критика — в том числе и музыкаль-

ная — клянется именем социалистического реализма, сцена

преподносит нам в творении Шостаковича грубейший нату-

рализм. Однотонно, в зверином обличии представлены все —

и купцы и народ. Хищница-купчиха, дорвавшаяся путем

убийств к богатству и власти, представлена в виде какой-то

"жертвы" буржуазного общества. Бытовой повести Лескова

навязан смысл, какого в ней нет.

И все это грубо, примитивно, вульгарно. Музыка крякает,

ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изоб-

разить любовные сцены. И "любовь" размазана во всей опере

в самой вульгарной форме. Купеческая двуспальная кровать

занимает центральное место в оформлении. На ней разрешают-

ся все "проблемы". В таком же грубо натуралистическом стиле

показана смерть от отравления, сечение почти на самой сцене.

Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи при-

слушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская

аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, пере-

путал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только

1 88 ГЛАВА 11 (1935 — 1937)

ДО потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов. Он про-

шел мимо требований советской культуры изгнать грубость и

дикость из всех углов советского быта. Это воспевание купечес-

кой похотливости некоторые критики называют сатирой. Ни о

какой сатире здесь и речи не может быть. Всеми средствами и

музыкальной и драматической выразительности автор старает-

ся привлечь симпатии публики к грубым и вульгарным стрем-

лениям и поступкам купчихи Катерины Измайловой.

"Леди Макбет" имеет успех у буржуазной публики за грани-

цей. Не потому ли похваливает ее буржуазная публика, что

опера эта сумбурна и абсолютно аполитична? Не потому ли,

что она щекочет извращенные вкусы буржуазной аудитории

своей дергающейся, крикливой, неврастенической музыкой?

Наши театры приложили немало труда, чтобы тщательно

поставить оперу Шостаковича. Актеры обнаружили значитель-

ный талант в преодолении шума, крика и скрежета оркестра.

Драматической игрой они старались возместить мелодийное

убожество оперы. К сожалению, от этого еще ярче выступили

ее грубо натуралистические черты. Талантливая игра заслужи-

вает признательности, затраченные усилия — сожаления».

Статья не была подписана, а это означало, что она выража-

ет мнение партии и правительства, Вероятнее всего, она вы-

шла из-под пера Давида Заславского, журналиста, специализи-

ровавшегося на подобных пасквилях'. В прессе того времени

появлялись такие статьи, уничтожавшие ученых, инженеров,

писателей и поэтов; они всегда возвещали о преследованиях,

грозили арестом, ссылкой или расстрелом.

Свидетелем ситуации, в которой Шостакович увидел статью

в «Правде», оказался Абрам Ашкенази: «В Архангельске был

мороз тридцать градусов. Шостакович стал в очередь за газе-

той. Долго стоял. Купил, тут же развернул газету и, когда уви-

дел статью "Сумбур...", зашатался, а из очереди закричали:

"Что, браток, с утра набрался?"»'. Кубацкий пробовал утешить

Шостаковича, показывая пальцем те места в тексте, где ком-

позитору не отказывали в таланте, однако обоим было ясно,

что это не имеет большого значения. Новость распростра-

нилась с быстротой молнии. «В Радиокомитете его [Шостако-

вича] встретил председатель бранью: "Негодяй. Вон. Чтобы я

тебя не видел". Шостакович выбежал и забежал в какой-то

подъезд, совсем растерялся»'*.

ОФИЦИАЛЬНОЕ ОСУЖДЕНИЕ ШОСТАКОВИЧА 1 89

Однако осуждение со стороны официальных деятелей вызы-

вало и диаметрально противоположную реакцию, в чем Шос-

такович вскоре смог убедиться на своем концерте. «Когда я вы-

шел на сцену. - писал он Атовмьяну,— поднялся такой шум,

что мне показалось, что, видимо, обрушился потолок, и я не-

вольно посмотрел в сторону зала. Я увидел, что публика стоя,

а не сидя, бурными аплодисментами приветствовала меня.

Я даже опешил и быстро подошел к роялю, поклонился (при-

том несколько раз) и еле-еле дождался, чтобы публика утихла.

Концерт свой я играл спокойно и, кажется, неплохо»'.

Соллертинский, который в качестве «трубадура формализ-

ма» испытывал особенно сильный нажим со стороны властей,

обратился к Шостаковичу с вопросом, как ему себя вести в

этой чрезвычайно трудной для него ситуации. «Делай что хо-

чешь»,— ответил ему создатель «Леди Макбет». Тогда Соллер-

тинский выступил с публичной самокритикой, отрекаясь от

былых восторгов по поводу оперы Шостаковича.

Не прошло и нескольких дней, как Шостаковича настиг

очередной удар: 6 февраля на страницах той же газеты появи-

лась редакционная статья под названием «Балетная фальшь»,

направленная против «Светлого ручья». По тону и упрекам,

брошенным произведению, она напоминала предыдущую пуб-

ликацию.

5 и 7 февраля в Ленинградском отделении Союза компози-

торов прошло собрание, на котором ораторы состязались в на-

падках на «Леди Макбет» и Шостаковича. Выступали ведущие

деятели музыкальной жизни, в том числе Максимилиан Штейн-

берг. Профессор Ленинградской консерватории высказался

довольно путано. С одной стороны, он подчеркнул: «Драма

Шостаковича — это моя личная драма» — и хвалил Первую

симфонию. С другой стороны, он не упустил случая при-

помнить: «Меня очень огорчило выступление Шостаковича

в печати, в котором он заявлял, что в консерватории ему толь-

ко "мешали сочинять"», а напоследок добавил: «Когда Шоста-

кович пришел ко мне с "Афоризмами", я ему сказал, что ничего

в них не понимаю, что они мне чужды. После этого он пере-

стал ко мне приходить». Под конец Штейнберг заявил, что ему

непонятно, почему молодой композитор выбрал для либретто

оперы произведение, в котором «действуют не люди, а сплошь

звери».

190 ГЛАВА 10 (1932 — 1936)

Критически высказался и Иван Дзержинский, хотя его

опера «Тихий Дон», заслужившая недавно похвалу Сталина,

создавалась при значительной помощи Шостаковича, который

давал ему различные советы относительно инструментовки, а

затем помог завязать контакты с Ленинградским Малым опер-

ным театром и тем самым содействовал постановке этого про-

изведения. Дзержинский из благодарности посвятил ему оперу,

но в изданной позднее партитуре снял посвящение. В памяти

собравшихся он запечатлелся своими исключительно грубыми

нападками на Шостаковича.

Нежданным противником оказался также Борис Асафьев,

еще не так давно хваливший «Леди Макбет». Правда, на собра-

ние он не явился, но прислал письмо, в котором, признавая,

что Шостакович обладает «моцартовской легкостью», одновре-

менно вспоминал об «уродливой -- гротескной — "игре ма-

сок"» в опере «Нос», которая привела Шостаковича к следую-

щей опере, представляющей собой «грубо натуралистический

показ проявления взаимного издевательства» героев Другие

выступавшие критиковали Фортепианный концерт и Прелю-

дии, а нашлись и такие, которые вообще начали ставить под

сомнение приемлемость музыки Шостаковича для советской

культуры.

В середине января в Москве прошло аналогичное собрание,

описанное Сергеем Радамским:

«Собралось более четырехсот композиторов, критиков, ре-

жиссеров и других людей театра. Отсутствие Шостаковича

было многозначительным, поскольку он пребывал тогда в

Москве и его тоже ждали. Получив приглашение от секретаря

Союза композиторов Григория Шнеерсона, я был проинструк-

тирован, что моей задачей будет рассказать о фиаско, которое

потерпела постановка оперы в нью-йоркском театре "Метропо-

литен" под управлением Артура Родзинского. <...> Меня поса-

дили в первый ряд около композитора Шебалина... который

решил не выступать.

Композиторы, дирижеры и критики, хвалившие оперу пос-

ле того, как она была поставлена Немировичем-Данченко, сей-

час по очереди выходили на трибуну, чтобы отречься от свое-

го прежнего мнения. Критики отказывались от положительных

оценок, а все остальные признавали себя виноватыми в том,

что совершили ошибку, на которую только "великий вождь"

Сталин открыл им глаза. Когда Евгений Браудо, один из веду-

ОФИЦИАЛЬНОЕ ОСУЖДЕНИЕ ШОСТАКОВИЧА

191

ших историков советской музыки, вышел на подиум, чтобы

подхватить эти песни, Шебалин и я опустили головы - так

нам было стыдно за него.

Передо мной предполагался еще один выступающий, компо-

зитор Книппер. Было общеизвестно, что он завидовал успеху

Шостаковича, поэтому никто не ожидал, что он станет его

хвалить. Но никто не мог предвидеть и того, что он обвинит

Шостаковича в антинародной позиции: это было самое тяжкое

обвинение, которое в то время можно было выдвинуть. Одна-

ко Книппер сделал это, а в подтверждение рассказал о проис-

шествии, которое имело место, когда однажды ленинградских

композиторов попросили выступить перед моряками. Все при-

ехали вовремя, кроме Дмитрия, который появился с пятнадца-

тиминутным опозданием, и вдобавок не вполне трезвым.

В этот момент по залу прошел глухой шум. Книппер сделал ко-

роткую паузу, после чего добавил:

- Но ведь мы пришли сюда не для того, чтобы вбить по-

следний гвоздь в гроб Шостаковича...

Услышав это, я выкрикнул:

-- Подлец! <...>

В зале заволновались, кто-то крикнул: "Хватит!" Протесту-

ющие голоса так усилились, что Книппер уже не мог продол-

жать. Поэтому председательствующий объявил перерыв, а на

сцену поднялся присутствовавший на собрании представитель

Центрального комитета Коммунистической партии и устроил

спешное совещание. <...> Через несколько минут Шнеерсон

сообщил мне, что очень сожалеет... но я не смогу выступить в

дискуссии»".

Шостакович так и не появился на собрании, хотя он дей-

ствительно находился тогда в Москве. Искал поддержки у дру-

зей - - встречался с Шебалиным, Обориным, Татьяной Гливен-

ко. Но прежде всего он подал прошение Сталину с просьбой

принять его, рассчитывая на возможность разговора и прояс-

нения ситуации. Соллертинскому он сообщал: «Тихо живу в

Москве. Безвыходно сижу дома. Ожидаю звонка. Надежды на

то, что буду принят, у меня немного. Но все-таки надеюсь»'^.

Однако ответа от вождя он так и не дождался. Не получил

ответа и Максим Горький, который в связи с нападками на

Шостаковича написал Сталину:

«Т[оварищ] Кольцов сообщил мне, что первыми вопросами

Мальро" были вопросы о Шагинян, о Шостаковиче. Основная

192 ГЛАВА 10 (1932 — 1936)

цель этого моего письма — тоже откровенно рассказать Вам о

моем отношении к вопросам этим. <...>

<...> Шостакович — молодой, лет 25, человек, бесспорно

талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Ста-

тья в "Правде" ударила его точно кирпичом по голове, парень

совершенно подавлен. <...> "Сумбур", а — почему? В чем и как

это выражено — "сумбур"? Тут критики должны дать техничес-

кую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья "Прав-

ды", разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески

травить Шостаковича. Выраженное "Правдой" отношение к

нему никак нельзя назвать "бережным", а он вполне заслужива-

ет именно бережного отношения как наиболее одаренный из

всех современных советских музыкантов»''*.

Кроме Горького в защиту Шостаковича обратились к Ста-

лину — тоже безуспешно — Михаил Булгаков и Лео Арнштам.

Тем временем Шостакович навестил Тухачевского. Маршал

только что вернулся из поездки в Лондон и Париж, и в газетах

почти каждый день пели ему дифирамбы. Будучи страстным

меломаном и почитателем искусства, Тухачевский хорошо знал

«Леди Макбет» и неоднократно отзывался о ней с восторгом.

Он пообешал помочь Шостаковичу по мере своих возможнос-

тей — как вскоре оказалось, очень небольших. «Они надолго

удалились вдвоем в кабинет. Не знаю, о чем там разговарива-

ли, но из кабинета Шостакович вышел обновленным челове-

ком. <...> Михаил Николаевич... не отрывал восхищенного

взгляда от друга, в которого верил и которому сумел внушить

веру в самого себя»''.

Шостакович, никогда прежде не интересовавшийся рецензи-

ями и статьями о своей музыке, теперь старательно собирал все

выступления, касавшиеся «Леди Макбет». Еще из Архангель-

ска он послал своему другу Исааку Гликману телеграмму с

просьбой собирать газетные вырезки. Позже он в хронологи-

ческом порядке вклеил их в альбом, а некоторые места даже

подчеркнул карандашом. До наших дней сохранился этот пе-

чальный документ — альбом, который содержит девяносто

страниц, заклеенных рецензиями, высказываниями и критичес-

кими статьями по преимуществу с уничтожающими оценками

шедевра Шостаковича.

Разумеется, и в Москве и в Ленинграде театры сняли «Леди

Макбет» и «Светлый ручей», хотя это произошло не сразу, что

доказывают многочисленные публикации на эту тему. В Моек-

БОЛЬШОЙ ТЕРРОР "^95

ве состоялись еще три спектакля «Леди Макбет» — 31 января,

4 и 10 февраля. В Ленинграде оперу показали еще пять раз:

28 января, 5, 10 и 16 февраля, а в последний раз — 7 марта.

Однако с того момента «Леди Макбет Мценского уезда» су-

ществовала только как символ вырождения и формализма

в музыке.

Шостаковича ждало в этот период много неприятностей от

людей, в порядочность которых он верил. Многие, до недавне-

го времени числивщиеся его друзьями, теперь обходили его за

версту. Приятным исключением была позиция Прокофьева,

который в эти дни сказал: «У нас иногда называют формализ-

мом то, чего не понимают с первого прослушивания»'^. Были

и такие, кто хотел Шостаковичу помочь, но сам он считал это

бесполезным. Левон Атовмьян вспоминал:

«Я ему сообщил, что был в ЦК партии и добился проведе-

ния в Больщом театре концерта из произведений Д. Шостако-

вича и согласовал даже программу, в которую были намечены

следующие сочинения: Фортепианный концерт и целиком по-

следний, четвертый акт "Леди Макбет".

— А зачем нужно устраивать этот концерт? — возразил

Шостакович.— Разве не ясен тебе его исход? Публика, конеч-

но, будет аплодировать — ведь у нас считается "хорошим то-

ном" быть в оппозиции,— а потом появится еще одна статья

под каким-нибудь заголовком вроде "Неисправимый форма-

лист". Ты что — этого добиваешься? Не надо быть Дон-Кихо-

том»".

Вскоре на Шостаковича наклеили ярлык «врага народа», а

от такого обвинения до ареста и физической расправы мог

оставаться всего один шаг. Жизнь предоставляла сколько угод-

но подобных примеров, и ближайшие месяцы принесли усиле-

ние террора, в значительно большей степени распространивше-

гося на художественную интеллигенцию.

В 1936 году при невыясненных до конца обстоятельствах

умер тяжело болевший Максим Горький, который был всеце-

ло предан властям'*. Когда двумя годами раньше убили его

сына, Сталин прислал ему циничное соболезнующее письмо.

Секретарь писателя Крючков (кстати, агент ОГПУ) был арес-

тован по обвинению в причастности к убийству Горького и

казнен. В 1938 году убили великого поэта Осипа Мандельшта-

ма. В том же году погиб в заключении поэт Борис Корнилов,

автор слов популярной «Песни о встречном». Писателя Исаа-