Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII

Подождите немного. Документ загружается.

Лебедев А. П. Два пионера церковно-исторической науки у нас и немногие сведения о жребиях их

преемников // «Богословский Вестник», Сергиев Посад, 1907, май.

Лебедев А. П. Краткий очерк хода развития церковно-исторической науки у нас в России // «Бого-

словский Вестник», Сергиев Посад, 1895, дек.

Лебедев А. Святитель Тихон Задонский и всея России чудотворец, СПб., 1865, 3 изд. 1896.

Лебедев Амф. Ст. Харьковский коллегиум как просветительный центр Слободской украйны до

учреждения в Харькове университета // «Чтения», 1885,IV.

Лебедев Амф. Ст. Г. С. Сковорода как богослов // «Вопросы философии и психологии», М., 1894,

кн. 27, с. 170—177.

Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты, М., 1867.

Лопухин И. В. «Записка некоторых обстоятельств жизни и службы д. т. с. сенатора И. В.

Лопухина», сочиненная им самим // «Чтения», 1860, II, III.

Лопухин И. В. Письма к княгине Е. П. Львовой // «Русский Архив», М., 1884, П.

418

Лысогорскнй Н. В. Митрополит московский Платон Левшин, как противораскольничий деятель,

Ростов-на-Дону, 1905.

Макарий, арх. Сказание о жизни и трудах Гавриила, митрополита Новгородского и

Санктпетербургского, М., 1897.

Масонство... Масонство в его прошлом и настоящем (сборник) т. I, II, М., 1916.

Морозов П. Феофан Прокопович, как писатель, СПб. 1880.

Морошкин И. Я. Феофилакт Лопатинский, архиепископ Тверской, 1706—1741 // «Русская

Старина», СПб, 1886, т. 49, № 1—2.

Надеждин А. П. Митрополит Московский Платон Левшин, как проповедник // «Православный

Собеседник», Казань, 1882, апр., июль—авг., окт., дек.

Островский А. Духовная В. Н. Татищева. Казань, 1886.

Павлович М. Георгий Конисский, архиепископ Могилевский // «Христианское Чтение», СПб., -

1873, I.

Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Вели-ком, т. 1 «Введение в историю

просвещения в России XVIII ст.»; т. 2 «Описание славянских книг и типографий, 1698—1725»,

СПб., 1862.

Петров Н. И. Автобиографические записки преосвященного Иринея Фальковского, ч. I (1762—

1783) // «Труды», 1907, Июль.

Петров Н. И.™ Выдержки из рукописной реторики Ф. Прокоповича, содержащие в себе

изображения папистов и иезуитов // «Труды», 1865, т. 1 (№ 1—4).

Петров Н. И. Значение Киевской Академии в развитии духовных школ в России с учреждения Св.

Синода в 1721 году и до половины века // «Труды»,

1904, № 4—5.

Петров Н. И. Киевская Академия в гетманство К. Г. Разумовского (1750—1763) // «Труды»,

1905, Май.

Имя автора в публикации не указано.

419

Петров Н. И. Киевская Академия в царствование императрицы Екатерины II (1762—1796) //

«Труды», 1906, № 7, 8—9, 11.

Петров Н. И. Киевская искусственная литература XVII и XVIII вв., преимущественно

драматическая // «Труды», 1911, т. 2 (июль—август), 3 (октябрь, декабрь).

Петров Н. И. Первый (малороссийский) период жизни и научно-философского развития Г. С.

Сковороды // «Труды», 1902, № 12.

Писаревский Г. Г. Из истории иностранной колонизации в России в XVIII в., М., 1909.

Покровский И. Гавриил, митр. Новгородский и С.-петербургский, как церковно-общественный

деятель. (По поводу столетия со дня его кончины — 18 мая 1901 г.) // «Христианское Чтение»,

СПб., 1901, II (ССХП

Покровский Н. А. Старинный быт духовенства. («История московского епархиального

управления со времени учреждения св. Синода 1721—1821 гг.» Н. Розанова) // «Православное

Обозрение», М., 1871, декабрь.

Попов Н. А. В. Н. Татищев и его время, СПб., 1861.

Попов Н. А. Ученые и литературные труды В. Н. Татищева // ЖМНПр., 1886, июнь (часть 245).

Попов Н. Придворные проповеди в царствование Елизаветы Петровны // «Летописи русской

литературы и древности», издаваемые Н. С. Тихонравовым, т. II, М., 1859.

Попов Т. Д. Святитель Тихон Задонский, как нравоучитель, Воронеж, 1914.

Проект... Проект богословского факультета, при Екатерине П. — 1773 г. // «Вестник Европы»,

СПб., 1873, книга 11 (ноябрь).

Пушкин А. С. «Выписки для истории Петра Великого», Вен-геровское издание, т. V, 1911, с. 279,

№ 959.

Пыпин А. Н. Русское масонство в XVIII в. // «Вестник Европы», 1867, т. 2—4.

420

Пыпян А. Н. Русское масонство XVIII и первой четверти XIX в., «Огни» Петроград, 1916.

Рождественский Ф. Самуил Миславский, митрополит киевский // «Труды», 1876 т. 1 (март), т. 4

(ноябрь) и 1877, т. 2 (апрель, май, июнь); и отдельно: Киев, 1877.

Розанов Н. П. Митрополит московский Платон, М., 1913.

Савлучинский П. Русская духовная литература первой половины XVIII в. и ее отношение к

современности // «Труды», 1878, апр. и май.

Самарин Ю. Ф. Стефан Яворский и Феофан Прокопович, СПб., 1844.

Самарии Ю. Ф. Собрание сочинений, т. V, СПб., 1880.

Семенников В. П. Книгоиздательская деятельность Н. И. Новикова и типографической -

компании, Петроград, 1921.

Серебренников В. Киевская академия с половины XVIII в. до преобразования ее в 1819 г., М.,

1897.

Сиповский В. В. Из истории русской мысли XVIII—XIX в. (Русское вольтерьянство) // «Голос

Минувшего», М., 1914, 1.

Сковорода Г. С. Сочинения (изд. Багалея), Харьков, 1894.

Сковорода Г. С. Сочинения (изд. Бонч-Бруевича), СПб., 1912, т. I.

Смирнов С. К. История Московской Славяно-греко-латин-ской академии // «Прибавления к

изданию творений святых Отпев», М., 1852 (XI)—1854 (ХШ).

Смирнов С. К. История Троицкой семинарии // «Прибавления к изданию творений святых

Отцев», М., 1861 (XX)—1862 (XXI).

Снегирев И. М. Жизнь митр. Московского Платона, М., 1857. Стеллецкий Н. Харьковский

Коллегиум, Харьков, 1895.

Суровцев А. Г. И. В. Лопухин, его масонская и государственная деятельность, СПб., 1901.

Сухомлинов М. И. История Российской академии, т. I, 1875, с. 280—343.

421

Тарасов Е. И. К истории русского общества второй половины ХУШ столетия // ЖМНПр., 1914, №

6 (часть 51).

Татищев В. Н. Разговор о пользе наук и училищ. С предисловием и указателями Д. Ч. Нила

Попова // «Чтения», 1887, I.

Терновский Ф: А. Император Петр I в его отношениях к католичеству и протестантству //

«Труды», 1869, т. 1.

Терновский Ф. А. Московские еретики в царствование Петра I // «Православное Обозрение», М.,

1863, 4, 5, 6.

Тимковский И. Ф. Записки Ильи Федоровича Тимковского // «Русский Архив», М., 1874, 1(6).

Титлинов Б. В. Феофан Прокопович // РБС, СПб., т. 25, 1913, с. 399—448.

Титлинов Б. В. Гавриил Петров, митрополит новгородский и санктпетербургский (1730—1801).

Его жизнь и деятельность, в связи с церковными делами того времени, Петроград, 1916.

Тнтлинов Б. В. Правительство имл. Анны Иоанновны в его отношениях к православной Церкви,

Вильна, 1905.

Тихомиров Ф. А. Трактаты Феофана Прокоповича о Боге, едином по существу и троичном в

лицах, СПб., 1884.

Тихон свт. Творения (синодальное издание в пяти томах), 1836; 5-е изд., 1889.

Тихонравов Н. С. Московские вольнодумцы начала ХУШ в. и Стефан Яворский // «Русский

Вестник», М., т. 89 (1870 г.), т. 91, 93 (1871).

Тихонравов Н. С. Сочинения, т. П, III, часть I, М., 1898.

Тихонравов Н. С. Трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир» // ЖМНРПр., 1879, № 5

(часть 203).

Трубецкой Н. С. К украинской проблеме // «Евразийский Временник», Париж, V, 1927.

Тукалевский В. Н. Из истории философских направлений в русской обществе ХУШ века //

ЖМНПр., 1911, май.

Феофан Прокопович. «Письма Феофана Прокоповича» в русском переводе и выдержки из его

риторики // «Труды», 1865, № 1, 2, 3.

Феофан Прокопович. Регулы семинарии // «Труды», 1866, № 3.

422

Феофан Прокопович. Истинное оправдание правоверных хри-стиян, 1-е изд., Бреславль, 1769

(лат.); 3-е изд., (на русск. яз.), Ун. Типогр. Новикова, 1784.

Флоровский Г. В. Рецензия на книгу Koch H. // «Путь», Париж, 1929, № 19 (ноябрь); то же на нем.

яз. // «Orient und Occident», Leipzig, 1931, № 5, s. 90—92.

Харлампович К. В. Рецензия на книгу проф. Б. В. Титли-нова «Гавриил Петров» // ЖМНПр.,

1917, июнь (часть 69).

Царевский А. Посошков и его сочинения, М., 1883.

Червяковский Пл. А. Материалы для истории православного богословия в России: «Введение в

богословие» Феофана Прокоповича // «Христианское Чтение», СПб., 1876, I.

Червяковский Пл. А. Священное писание как начало богословия, по учению протестантов

ортодоксалов XVII в. и по «Введению в богословие» Феофана Прокоповича // «Христианское

Чтение», СПб., 1876, П.

Червяковский Пл. А. Учение Феофана Прокоповича об источниках богословия в связи с

протестантством XVII в. // «Христианское Чтение», СПб., 1877, I.

Червяковский Пл. А. Учение Феофана Прокоповича о св. Писании в символическом и церковно-

истори-ческом отношении // «Христианское Чтение», СПб., 1877, II.

Червяковский Пл. А. Источники «Введения в богословие» Феофана Прокоповича //

«Христианское Чтение», СПб., 1878, I.

Червяковский Пл. А. О методе «Введения в богословие» Феофана Прокоповича //

«Христианское Чтение», СПб., 1878, П.

Четвериков С. Из истории русского старчества (Паисий Ве-личковский) // «Путь», № 1, 7, Париж,

1925, 1927.

Четвериков С. Путь умного делания и духовного TpesBeHHH

// «Путь», М 3, Париж, 1926.

Продолжение выше указанной статьи.

423

Чижевский Д. И. Сковорода и немецкая мистика // Научные труды Русского Народного

Университета в Праге, II, 1929.

Чижевский Д. И. Философия Г. С. Сковороды (1722—1794) // «Путь», № 19, Париж, 1929.

Чистович И. А. Исправление текста славянской библии перед изданием 1751 года //

«Православное Обозрение», М., 1860, т. 1,2.

Чистович И. Феофан Прокопович и его время, СПб., 1868.

Шмурло Е. Ф. Петр Великий в оценке современников и потомства, вып. I (XVIII в.), СПб., 1912, а

также см. регулярные публикации в ЖМНПр с 1889 г.

Шмурло Е. Ф. Критические заметки по истории Петра Великого // ЖМНПр. 1901—1910.

Щеголев Н. Преосвященного Иринея Фальковского беседы // «Труды», 1867, № I, 2, 3.

Эри Ф. А. Г. С. Сковорода. Жизнь и учение, М., 1912.

Яцимирский А. И. Возрождение византийского болгарского религиозного мистицизма и

славянской аскетической литературы в XVIII в. // «Почесть» (сборник статей, посвященный проф.

М. С. Дри-нову), Харьков, 1908.

БагалШ Д. I. УкраТнський мадрований фТлософ Гр. Сав. Сковорода, Харшв, 1926.

Гордииський Яр. «Владим1р» Теофана Прокоповича // «Записки наукового товариства 1м.

Шевченка», Льв1в, т. 131—133, 1920—1922.

Иваницький В. Жид1вська мова у Г. С. Сковороды // 36ip-ник праць жидивсько! 1сторично-

археограф1чно1 комиси Всеукр. АН, кн. 1, Кшв, 1928.

Памяти... Памяти Г. С. Сковороди, 1822—1922 (сб!рка статт!в), Одесса, 1923.

Петров В. Рецензия на книгу Шпета о Сковороде // Записки 1сторично-ф1лолог1чного в1дд!лу

УАН, VII—VIII, 1926.

424

Петров В. Рецензия на книгу Шпета о Сковороде // Записки 1сторично-ф1лолог1чного в!дд!лу У

АН, VII—VIII, 1926.

Петров В. До характеристики ф1лософського свггогляду Сковороди. Вчення Сковороди про

матер!ю // Записки 1сторично-ф1лолог1чного в!ддшу У АН, XIII—XIV, 1927.

Сумцов М. Ф. Сковорода i Брн // ЛТтературно-науковий ви-стник, т. 69, Кшв, 1918.

Чяжевський Д. Символша Сковороди // Пращ Укр. 1ст.-фил. товариства в Hpari, II, 1931.

Чижевський Д. Ф1лософ1чна метода Сковороди // Записки паукового товариства ш. Шевченка, т.

99 «Юв1лейний зб!рник на пошану акад. К. О. Студинського», ч. I, Льв1в, 1930.

Koch Hans. Die russische Orthodoxie im Petrtnischen Zeitalter. Ein Bei-trag zur Geschicht westlicher

EinflUsse auf das ostslavische Denken, Breslau und Oppeln, 1929 (рецензия Г. Флоровского // «Путь»,

Париж, № 19, ноябрь, с. 116—118, и то же на немецком языке // Orient und Occident, 1931, Hf. 5, p.

90—92).

Mirtfuk J. Ch. Wolf und seine Schule in der Ukraine // Germanoslavica, III, Berlin, 3—4, 1935.

Stupperich R. Feofan Procopovic in Rom // ZOO, V. 3,430.

Чижевский Д. И. Scovoroda — Studien // Zeitschrift fur Slavische Philologie, VII и X.

Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский

К СЕМИОТИЧЕСКОЙ ТИПОЛОГИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ XVIII

ВЕКА

1. Характеристика русской культуры XVIII века издавна была предметом не только

научных описаний, но и ожесточенных публицистических дискуссий. Одним из

наиболее спорных вопросов при этом оказывалась проблема органичности культуры

XVIII века в общем развитии национальной культуры. Типологическое рассмотрение

русской культуры XVIII века позволяет обнаружить в ней, с одной стороны, связь с

органическими и глубокими свойствами культуры предшествующего этапа, а, с другой

— далеко идущую трансформацию этих черт.

1.1. Характеристики культуры XVIII в. в трудах ее историков изобилуют

противоречиями. Различные исследователи, исходя из разных теоретических

предпосылок, давали русскому XVIII столетию различные и, порой,

взаимоисключающие оценки. Достаточно указать на отождествление XVIII века с

эпохой классицизма, что влекло за собой приписывание культуре этого периода пре-

дельной упорядоченности, рациональной организованности и непротиворечивости.

Одновременно приводились многочисленные факты, не укладывающиеся в такую ха-

рактеристику, в результате чего культуре века в целом приписывались черты

барочности или же вообще отрицалась возможность признать в ней некоторое

органическое целое. В ней видели искусственный и лишенный внутренней жизни

набор взаимоисключающих элементов и признаков. Не меньше разногласий вызывал

вопрос о

426

том, в какой мере русскую культуру XVIII в. можно считать закономерным продолжением

предшествующего этапа развития.

В историографии русской культуры XVIII в. сталкивались две концепции. Одна из них,

корнями уходящая в самооценки людей этого столетия, наиболее полно была впервые

сформулирована Белинским, писавшим: «Русская литература есть не туземное, а

пересадное растение <...> Ее история, особенно до Пушкина (отчасти еще и до сих пор <т.

е. до 1843 г. — Ю. Л., Б. У.>), состоит в постоянном стремлении — отрешиться от

результатов искусственной пересадки, взять корни в новой почве и укрепиться ее

питательными соками» (Белинский VII, 107). Следствием этого положения был вывод о

механическом соединении в культуре XVIII столетия двух разнородных начал —

«национально-традиционного» и заимствованного, «европейского». В зависимости от

идейно-философских предпосылок того или иного автора самый факт «пересадки» мог

оцениваться положительно или отрицательно, как акт гибельный или плодотворящий, но

ни исходное положение о почти мгновенном и полном перерождении России (по крайней

мере, всего, что связано в ней со сферами государственной жизни и письменной культу-

ры), ни вытекающий из него вывод о неорганичности духовной жизни эпохи,

представляющей собой якобы механическую смесь «исконных» и «заимствованных»

пластов, при этом не брались под сомнение. Концепция эта, закрепленная академическим

авторитетом А. Н. Пыпина, была усвоена Г. В. Плехановым в его «Истории русской

общественной мысли» и нашла адептов среди сторонников «социологической» школы

1920-х — начала 1930-х гг. Так, Д. Мирский писал: «Литература чисто крепостнической

России XVIII в. стоит к Западу в отношении подражания, в отношении неорганического

усвоения социально чуждых форм» (Мирский 1933, 502). В антизападнической трактовке

идея неорганичности русской культуры XVIII в. развита была славянофилами и через

Мережковского усвоена русскими символистами.

427

Другой подход был предложен учеными, подчеркивавшими единство и стадиальность

эволюционного процесса русской культуры. Критикуя предшествующую концепцию за

антиисторический разрыв между допетровским и послепетровским периодами русской

культуры, они стремились подчеркнуть органичность национальной культурной жизни.

Каждая эпоха и в ее пределах каждая социальная группа адекватно выражают себя в

культуре своего времени. Энергичным поборником идеи органичности русской культуры

XVIII в. был Г. А. Гуковский, который еще в 1927 г. подчеркнул, что, если «западно-ев-

ропейские и древне-классические чтения прививали русской литературе тысячелетний

опыт других народов», то «при этом разнообразные воздействия, скрещиваясь, создавали

нечто своеобразное, нечто оригинально-русское; ибо они попадали в сферу действия

старых русских традиций» (Гуковский 1927, 11; Гукс-вский 1933, 295—306). При этом

подчеркивалось, что целостность эпохи XVIII века получала самовыражение в

целостности идейно-художественного облика культуры. Однако в предельном своем раз-

витии мысль об органичности культуры могла переходить в концепцию ее

имманентности. При этом предполагалось, что усвоение чужого текста в принципе не

отличается от выработки своего, — усваивается лишь то, что завтра было бы выработано

органически, поскольку предопределено потребностями самовыражения историко-

социальной жизни.

С позиции семиотико-типологического описания культуры ни одна из этих концепций не

может быть оценена как однолинейно «неверная», поскольку каждому их этих заданных

аспектов соответствует некоторая историческая реальность. Так, второй подход

плодотворен для построения моделей национального развития культуры, объясняя,

почему «влияния» не могут рассматриваться в качестве определяющей причины движения

культуры. Однако он не отвечает на вопрос: почему невозможно полностью имманентное

развитие (по крайней мере, исто-

428

рия сколь либо значительных цивилизаций человечества не дает нам ни одного примера).

Научная уязвимость первого подхода была энергично подчеркнута Г. А. Гуков-ским.

Можно было бы показать, что генезис этой концепции тесно связан с мифологическим

осмыслением личности и эпохи Петра I, возникшим еще при его жизни. Однако миф этот

имел столь далеко идущие культурные последствия, что уже поэтому может

рассматриваться как некоторая идеологическая реальность, подлежащая учету.

1.2. Рассматривая культуру как предмет описания, следует, прежде всего, учитывать

иерархический характер этого явления: факты и тексты, естественно, отличаются большей

пестротой и труднее сводятся к некоторым единым характеристикам, _чем мета-уровни,

уровни описания. На определенных этапах развития культура неизбежно создает свое

собственное теоретическое представление о себе, модель самой себя. Такой «автопортрет»

культуры устраняет из ее облика ряд черт, несущественных и лишенных значения с

позиции ее самоосмысления. Он, конечно, последовательнее, прямолинейнее и

упрощеннее пестрой картины, развертывающейся перед наблюдателем непосредственной

«жизни» культуры данного этапа, ибо только будучи более упрощенной такая концепция

может реализовать свою моделирующую функцию по отношению к современной ей

культуре.

Исследователь получает вместе с культурной традицией не только тексты той или иной

эпохи, но и ее мета-тексты, ее «тексты о текстах», которые придают материалу целостный

и организованный вид. Такая самообъясняющая модель, попадая в руки исследователя,

может перейти в его концепции или же, напротив того, стать объектом критики,

обнаружения забытых имен и выпадающих фактов. Таким образом, сложность культуры

как исследовательского объекта уже сама по себе подразумевает возможность некоторой

множественности описаний.

429

1.3. Противоречия в исследовательских оценках русской культуры XVIII века имеют не

только этот — общий для любой культуры — источник, но и связаны с ее собственной

внутренней спецификой. Русская культура XVIII века антиномична по своей природе.

Подходя к ней с самых различных точек зрения, исследователь вынужден отмечать ее

глубокую внутреннюю конфликтность. Предметом настоящего сообщения будут

некоторые семиотические антиномии русской культуры XVIII столетия.

Рассматривая семиотический аспект русской культуры XVIII века, мы неизбежно

включаемся в традиционный спор о сущности этого явления. Можно подчеркнуть, что,

пожалуй, ни в одной из сторон национальная специфика и внутреннее единство русской

культуры не проявляются с такой наглядностью, как в отношении к языку, миру знаков и

знаковой деятельности. Так, одной из са-мобытнейших черт будет устойчивость

диглоссии-двуязычия — и определяющее воздействие этого явления в моделировании

существенных сторон культуры.

Однако одновременно нельзя не отметить, что внутренним конструктивным принципом

семиотических структур России XVIII в. становится отказ от монологического построения

культуры, что, как это часто бывает в момент осознания нового принципа, находит свое

выражение в крайних формах культурного разноречия. Моделью общественного

семиозиса становится уже не монолог и еще не диалог, а некоторое подобие вавилонской

башни.

В драматическом наборе антиномий, составляющих самую сущность культуры России

XVIII столетия, антитеза «своего» — «западному» играла столь значительную роль, что

невозможно, не теряя контакта с изучаемым объектом, свести ее к резервуару подходящих

внешних форм для выражения внутренних потребностей. Другое дело, что понятие

«своего» или «западного» в культуре XVIII в. — знак, сущность которого каждый раз

следует раскрывать, а не подставлять под него соответствующие значения из

современного нам языка.

430

2. Семиотический подход к русской культуре XVIII века не является насильственным:

вряд ли можно сыскать в истории русской культуры период, в такой мере насыщенный

семиозисом различного типа. Если допетровская культура выработала сложный комплекс

семиотической организации жизни в рамках средневекового миросозерцания, то так

называемая «европеизация» сопровождалась широким вторжением новых знаковых

систем, установлением символических отношений от Табели о рангах до системы орде-

нов, мундиров и бытового ритуала. Эпохи Петра I и Павла I, при всем отличии их

внутренней ориентированности, характеризовались резко выраженной установкой на

семио-тичность. Отличаясь от предшествующей, а вторая — от будущей эпох, они

составляют как бы композиционную рамку, придающую цельность всей культуре XVIII

века. В самом имени императора Павла была заложена знаковая соотнесенность с

воспоминаниями о петровской эпохе, что придает этим рамкам значение осознанного

факта

Ср. наречение первого храма новой столицы Петропавловским собором, наименование фрегата,

лично выстроенного Петром в Амстердаме, «Апостолы Петр и Павел». В самом имени Петра уже было

как бы заложено ожидание имени Павла. Так, Гавриил Бу-жинский в речи в день ап. Петра и Павла

говорил: «Но якоже церковь православная сих двоих светилников празденство совокупила воедино,

тако и твой, Россие, Государь, твоя слава и венец аще единаго Петра носит имя, но и Павловы

добродетели на себе не престает изображати <...> Ликовствуй же и ты, царствующий граде, любовию

пресветлейшаго монарха ныне празднуемых святых апостолов именем красящийся» (Бужинский 1901,

207—208). Елизавета, давая новорожденному сыну Екатерины имя Павла, также подчеркивала связь с

Петром. Это был важный политический шаг, поскольку именно на этой связи покоились права на

престол ее наследников (все помнили, что в Шлиссельбурге томится другой наследник — Иоанн

Антонович, правнук старшего брата Петра — Иоанна, также именем напоминавший о своих правах; не

случайно, Елизавета после детронации повелела именовать его Григорием, а обреченный,

затравленный и полубезумный узник вел борьбу за то, чтобы именоваться Иоанном).

Павел, со своей стороны, также сознательно ориентировался на семиотику связи своего имени с

именем Петра. Показательно сопоставление двух надписей на памятниках Петру в Петербурге:

Екатерина подчеркнула преемственность императорского сана

431

3. Внутренняя противоречивость культуры XVIII века как объекта описания связана с

явлением многокуль-турия. Русской культуре XVIII века свойствен семиотический

полиглотизм, который строится по модели, восходящей, в конечном счете, к

церковнославянско-русскому дуализму. Семиотический дуализм исходной культурной

модели оказался настолько устойчивым организующим средством, что в дальнейшем

смена конкретных языков культуры не повлияла на двойную природу самой модели

культуры. Подобно тому, как церковнославянский языковый дуализм послужил

моделью для русско-голландского, русско-немецкого и, в особенности, русско-фран-

цузского двуязычия, модель, основанная на семиотическом дуализме, определила

функционирование ряда вновь создаваемых в. XVIII веке знаковых образований

(системы чинов, языка орденов, семиотики сословий дворянской чести и проч.).

3.1. В рамках семиотического дуализма возможны различные типы отношений между

входящими в культуру знаковыми системами. Особая роль взаимоотношения

церковнославянского и русского языков для моделирования всей системы культурного

семиозиса заставляет начать рассмотрение вопроса именно с этой стороны. В XVIII

веке церковнославянско-русская диглоссия сменяется церковнославянско-русским

двуязычием. Диглоссия характеризуется принципиальной неравноправностью

сосуществующих языковых систем, когда обе они иерархически объединяются в

языковом сознании в один язык: так, например, в допетровскую эпоху русский язык

фигурирует как отклонение от книжного церковнославянского языка. При двуязычии

же соответствующие системы выступают именно как два равноправных языка. От-

сюда следует функциональная оправданность сосуществования языковых систем при

диглоссий и неоправданность

(«первому — вторая»), а Павел — родство крови («Прадеду — правнук»), которое, хотя и было

мнимым, но напоминало, что Екатерина не может похвастаться и этим.

432

"соответствующего явления при двуязычии, обусловливающие, в свою очередь,

стабильный характер диглоссии и промежуточный, нестабильный характер двуязычия.

4. Соотношение текстов культуры и ее грамматик — метаязыковых систем описания

этих текстов — может быть различным. Одни культуры создают «грамматики»,

ориентированные на наиболее полное и адекватное описание реальных текстов. Более

того, «грамматики» в этом случае мыслятся лишь как идеально-обобщенные отвле-

чения структурных свойств реальных текстов. Однако могут быть и иные

соотношения: «грамматики» могут мыслиться как нечто неизмеримо более ценное и

истинное, чем тексты. В этом случае социальное творчество переносится из сферы

текстов в область «грамматик». Реальным же текстам приписывается лишь свойство

быть реализацией заданных идеальных правил. Наконец, возможно положение, при

котором тексты и «грамматики» образуют два непересекающихся множества, каждое

из которых функционирует вполне самостоятельно.

4.1. Русская культура XVIII века характеризуется подчеркнутым дуализмом мира

текстов и мира правил. Это связано, в частности, с тем, что русский XVIII век,

начавшийся крупными преобразованиями во всех сферах общественного быта,

протекал под знаком реформ — действительных или мнимых. Инерция, приданная

петербургской государственности Петром, была столь велика, что после него всякая

государственная деятельность отождествлялась с преобразованиями. Даже когда

преобразования не производились в действительности, они шумно рекламировались

(ср. Комиссию по выработке Нового уложения 1767 г.). Когда Гоголь вложил в уста

городничего известное изречение: «Оно чем больше ломки, тем больше означает

деятельности градоправителя» (Гоголь IV, 23), — он обобщил один из

существеннейших принципов государственной политики послепетровской эпохи.

Ускоренный характер культурного движения XVIII века также способст-

433

вовал осознанию известной самостоятельности уровня текстов и уровня правил,

поскольку они обладают по самой своей природе различной скоростью изменений, что,

при ускоренном историческом развитии, неизбежно приводит к разрыву и конфликтам

между ними.

4.2. В системе государственного быта соотношение эмпирической реальности — уровня

текстов — и нормирующих правил может быть сведено, в пределах русского XVIII века, к

следующим основным типам.

4.2.1. «Регулярное государство» в представлениях петровской эпохи. Существующая

бытовая реальность каждодневного течения жизни трактуется как «неправильная»,

«нерегулярная». Ей противостоит «регулярная» система мета-государственности —

идеализированного описания «правильной» структуры

. Этой второй приписываются

подчеркнутые признаки упорядоченности (в том числе и математической, ср. значение

числа в определении места в иерархии Табели о рангах, градостроении, воинском порядке,

регламентации быта), первая же мыслится как «беспорядочная» (показатели иной — на-

пример, древнерусской — упорядоченности воспринима-

Понятие «регулярности» может объективно заполняться различным содержанием. Поскольку

создание текстов на своем языке происходит лингвистически бессознательно, т. е. без обращения к

правилам, а чужие тексты такое обращение подразумевают, в ситуации подчеркнутого внимания к

правильности, «регулярности» свои тексты имеют тенденцию оцениваться как «неправильные», а

чужие как «правильные». Поэтому перестройка культуры на основах регулярности, хотя субъективно

требовала обращения к стройной системе правил, на деле часто ограничивалась введением чужих

текстов — иноземных обычаев, платья, культурных навыков, которым приписывался признак большей

«правильности», чем русским обычаям, одежде, культурным навыкам.

С этим можно связать и то, что ориентированность культуры на утопизм, т. е. на определенную

систему правил, оторванную от системы текстов и стремящуюся их полностью себе уподобить, связана

с межкультурными контактами и с проникновением чужих текстов. Географическое положение России

в принципе способствовало подобным построениям, а XVIII век открыл для них особенно широкие

возможности.

434

ются лишь как отсутствие порядка). Целью государственного строительства является

преобразование первой сферы по образу второй.

4.2.2. Государственные идеалы Екатерины II сохраняют то же членение, но меняют тип

соотношения между названными сферами. Сфера государственных идеалов и

государственной практики резко разделяются. Уже грандиозный маскарад

«Торжествующая Минерва», сопровождавший коронационные торжества в Москве 1763

г., прокламировал наступление в России «Минервина века». «В течение всего пребывания

Екатерины на престоле ее царствование сравнивалось с „веком Астреи"» (Вер-ков 1952,

374). Однако эта торжественно заявленная концепция в принципе не была рассчитана на

воплощение в жизнь: государственная жизнь делится на сферу практических

мероприятий, которые не подлежат теоретическому осмыслению, в свете мета-

государственной системы и ею не описываются — с одной стороны, и ряд торжественных

заявлений, пышно обставленных мероприятий (таких, например, как Комиссия 1767 г.),

государственных программ, типа «Наказа», которые не подлежат реализации на

эмпирическом уровне, представляя мета-государственные конструкции в чистом виде.

Описание ценится именно тем, что не описывает реальные тексты. Критика же

екатерининских порядков ее противниками чаще всего строится как «нарушение правил

игры» — сопоставление практической реальности и государственной теории. Такое

положение, конечно, давало все основания упрекать государственную практику

Екатерины II в лицемерии и противоречии между внешностью и сущностью (ср. слова

Пушкина о «жестокой деятельности ее <Екате-рины II — Ю. Л„ Б. У.> деспотизма под

личиной кротости и терпимости» (Пушкин XI, 15), но одновременно оно приводило к

тому, что в области практической политики государственная деятельность была отмечена

печатью реализма.

435

4.2.3. Павловская государственность строилась на полном игнорировании мира

эмпирической реальности. Резко осуждая противоречия между идеалами и практикой в

деятельности своей матери, Павел требовал воплощения их в жизнь, считая только такую

политику прямодушной и достойной честного государя. Такая политика должна привести

к решению всех вопросов и осуществлению всех идеалов. Излагая государственную

программу Павла, Растопчин писал Суворову: «Он <импе-ратор — Ю. Л., Б. У.>

намерен спасти Европу: все равно от кого» (Растопчин 1853, 151). Однако единство

достигалось таким образом: сначала составлялась грамматика, а потом выдумывался

язык, полностью ей соответствующий; сначала конструировалась метатеория, а затем

уже строилась жизнь, этой теорией полностью описываемая.

4.2.4. Соотношение уровней текста и описания в этих трех системах хорошо

иллюстрируется на примерах «участников максимальной упорядоченности» в толще

каждой из них, т. е. тех ядерных элементов культуры, которые становятся для нее в целом

структурообразующими генераторами.

Для петровской эпохи примером этого рода может служить Петербург — город,

воплощающий идею «регулярности», не только столица новой империи, но и идеальный

образец ее структурной организации (Geyer 1962). В екатерининскую эпоху

материализация государственной идеи реализовывалась в облике декораций, пышных

театральных постановок, включая знаменитые «потемкинские деревни», которые были так

же приятны Екатерине, как маскарадные апофеозы, и в такой же мере, на самом деле,

обманули ее насчет истинного практического состояния России. Это была игра по

взаимной уговорен-ности, игра, рассчитанная на обман европейских философов и

сопровождающаяся, как всякое театральное представление, некоторой долей

самообольщения зрителей. Однако смешения сфер идеала и реальности не происхо-

436

дило. Екатерина могла утверждать в полемике с аббатом Шаппом, что русский крестьянин

благоденствует (Екатерина II 1907; VII, XIX), но А. А. Вяземскому она писала:

«Положение помещичьих крестьян таково критическое», что «всякая малость может их

привести в отчаяние» (Семнадцатый век III, 390).

В системе политического мышления Павла I идеал и реализация вновь сливались, однако

образом такого воплощения становился вахт-парад или прообраз военных поселений, о

которых Павел писал еще в 1774 г. в знаменитой записке «Рассуждение о государстве

вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, касательно обороны

всех пределов» (Барское 1917).

Таким образом, между первой и третьей системами имелось определенное сходство,

поскольку уровень идеального конструирования не просто отличался от уровня

эмпирической данности, но и был активно на него направлен, имея целью уподобить его

себе. Но в первом случае такое уподобление носило характер определенного

компромисса, оставляя за текстами возможности и наличия в них внесистемных

отношений. Во втором случае внесистемное, с точки зрения высокой модели, объявлялось

криминальным. В идеальном сообществе первого типа человек не должен был заниматься

запрещенной деятельностью, в павловской системе он мог заниматься лишь положительно

одобренной деятельностью. Напомним, что одной из причин «семеновского бунта» в 1820

г. явилось то, что новый командир полка, последователь павловско-аракчеевской системы,

Шварц, систематически лишал солдат возможности (формально запретить он не мог) в

свободное время заниматься ремесленничеством, без чего солдаты впадали в нужду.

Мелкие доходы, получаемые солдатом, не мешали ни боевым, ни строевым достоинствам

полка, но они не были предписаны уставом и, следовательно, по мнению Шварца, должны

были подавляться. Таким образом, если в екатерининской системе закон и обычай

фактически сосуществовали, получая

437

во владение разные сферы, с точки зрения каждой из которых, другая «как бы не

существовала», в петровской — закон был поставлен против обычая, вел с ним ожесто-

ченную борьбу, как с равным и могущественным противником и, следовательно,

признавал факт его существования, а в сфере практики вынужден был идти с ним на

компромиссы; то павловская система игнорировала самый факт существования обычая,

признавая лишь закон и его реализацию, т. е. с точки зрения практической, была наиболее

химеричной.

4.3. Может показаться, что павловская система, если иметь в виду ее идеализированное

самоописание, представляла нечто наиболее последовательное и поддающееся

непротиворечивому описанию извне. Однако это не так. В основе всех разновидностей

политической системы русского XVIII века лежало противоречие между общим для

самых разнообразных сторон культуры этого столетия стремлением к нормированное™ и

законотворчеству, представлению о «регулярности» и «добром порядке» как основном

признаке всего, что призвано иметь политическое бытие, и принципом самодержавия, т. е.

личной власти — «проявлять свою инициативу как бы в обход действовавшей системе»

(Заозерский 1917, 67)

. Таким образом, в качестве регулятора государственной жизни

выступали два начала, из которых каждое, с позиции другого, оказывалось

внесистемным

Петровская государственность выходила из этого противоречия следующим образом:

государь рассматривался как источник закона, а закон, в идеале долженствующий

представлять собой стройную систему, на самом деле в принципе системой не являлся,

сводясь к массе распоря-

Ср. рецензию А. Е. Преснякова на эту книгу в «Русском историческом журнале». Кн. 5. 1918. С. 271 и

ел.

Так, салтыковский помпадур, обнаружив, что существует «закон», которым «вся жизнь

человеческая предусмотрена и определена», пришел к горестному выводу: «Либо закон, либо он, пом-

падур» (Щедрин II, 122, 125).

438

жений. Н. И. Павленко приводит данные, согласно которым, если во второй половине

XVIII в. в среднем издавалось по 36 указов в год, то в начале XVIII столетия количество

их возросло до 160 (Павленко 1964, 416).

Павловское законодательство ориентировано было на всеобщность и доведенную до

предела системность. Однако одновременно верховная власть получала прерогативу

нарушения системы, эксцесса, возведенного в норму, антисистемной системности.

Отметим, что и этот второй аспект таил в себе внутреннее противоречие: хотя в нем в

наибольшей мере концентрировалась деспотическая сторона режима Павла, но он же в

наибольшей мере совпадал с фольклорным представлением о царе, согласно которому

норма государственных отношений есть зло, выражение злой воли «бояр», а

идеализированное вмешательство царя — эксцесс, приносящий торжество добру

5. Тот же принцип может быть без труда обнаружен и в других семиотических системах

культуры XVIII столетия. Так, в литературе этого периода в такой же мере заметно

стремление к созданию мета-текстов, нормирующих «правильное» творчество, как и в

государственной практике.

5.1. Одной из отличительных черт русской культуры XVIII столетия является ее

Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII - начало XIX века)

Подождите немного. Документ загружается.