Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б.(составит.) Из истории русской культуры. Том II. Книга 1. (Киевская и Московская Русь)

Подождите немного. Документ загружается.

гг. появляются Канонические ответы митрополита Иоанна II, для которых мы располагаем как

славянским, так и частично греческим текстом (РИБ, VI, стб. 1—20, прилож., стб. 323—346) и с

большой уверенностью можем думать, что текст киевского митрополита был переведен в его

кафедральном городе.

Относительно первых десятилетий после крещения Руси мы можем думать лишь о становлении самой

письменной традиции, о периоде ученичества, когда воспроизводились тексты инославянского

происхождения (первые следы этой деятельности — это новгородские церы рубежа X—XI вв., которые

были обнаружены при раскопках 2000 г.). Предполагать, что в этот период, когда руки восточных

славян только еще привыкали к перу или стилосу, появились книжники, способные перевести на

славянский достаточно непростой греческий текст, не согласно ни с каким вероятием. Филологические

аргументы Милова, полагающего, что «о глубокой древности этого перевода свидетельствует наличие

в тексте архаичных, редко встречающихся слов и речевых оборотов» (1996, 202) и что поэтому он «мог

быть совершен не позднее XI века» (там же), полностью несостоятельны. Автор, видимо, не

подозревает, что у нас просто нет данных, которые позволяли бы стратифицировать архаизмы как

относящиеся к XI, XII или XIII в., иначе говоря, практически ни про какое слово мы не можем сказать,

что оно вышло из употребления ранее XIV в. (а то, что славянская Эклога была в распоряжении

восточных славян в XIV в., доказывать не нужно, так как для этого времени у нас есть свидетельство

рукописи).

Ранняя датировка нужна Л. В. Милову для того, чтобы не смущаясь заявить, что рассказ летописи под

996 г. заслуживает полного доверия и что речь в нем действительно идет о проведенной Владимиром

«важнейшей реформе в области судебных наказаний» (там же, 203). По мнению Милова,

«юридической основой этой весьма кардинальной реформы стал византийский свод законов Эклога.

Для этой цели и был предпринят, вероятнее всего в Киеве, перевод его на древнерусский язык» (там

же, 203, ср. еще 209). Хотя датировку 996 г. Милов считает условной, остальные детали рассказа

кажутся ему отражающими реальность — даже такая несообразность, как множество епископов,

пришедших к Владимиру (понятно, что Милов ссылается здесь на митрополита Макария, известного не

слишком высокими стандартами исторической критики; ср. трезвую оценку: Франклин и Шепард 2000,

330—331).

Связав гипотетический перевод Эклоги с не менее гипотетической реформой Владимира, Милов идет

дальше и предполагает, что «древнерусский юрист» (Милов 1996, 206) реаранжировал статьи XVII

титула Эклоги, посвященного уго-

736

ловным наказаниям, приспособив их к задачам киевского судопроизводства. Откуда в окружении

Владимира взялся юрист, Милов не объясняет, но делает отсюда вывод, что Эклога не попадает на Русь

«в составе какой-либо из Кормчих книг», а появляется «в ходе готовящейся Владимиром реформы

системы судебных наказаний как части целой серии мероприятий, связанных с принятием христи-

анства» (там же, 209); при этом странным образом оказывается обойден вниманием тот факт, что у

славянского расположения статей имеются достаточно близкие аналоги в греческих редакциях Эклоги,

исследованных Л. Бургманном (см.: Бургманн 1983, 112—115).

Реформа Владимира продолжалась, по мнению Милова, пять или десять лет и затем потерпела крах по

тем самым фискальным причинам, о которых рассказывает летописец. Милов полагает, однако, что она

оставила след в кодификации автохтонного права. Русская Правда в древнейшей редакции была

создана, согласно данной концепции, сразу после провала реформы, который и был стимулом для этой

кодификации, причем «тематика установлений Эклоги была в существенной мере использована

древнерусскими юристами при создании Древнейшей Правды. Отвергнутый византийский свод

послужил основой для разработки местными юристами своих законов с применением уже местных,

традиционных наказаний» (Милов 1996, 215).

Приводимые Миловым доказательства этого тезиса не выдерживают никакой критики, поскольку

состоят в весьма относительном сходстве порядка рассмотрения отдельных случаев убийства и

нанесения телесных повреждений в двух памятниках (в нескольких фрагментах Русской Правды в

сопоставлении с XVII титулом Эклоги—там же, 214—216). В обоих случаях порядок рассмотрения

определяется довольно простой логикой, так что сходство оказывается здесь типологическим, никак не

требующим гипотезы о зависимости двух текстов (в конце концов, похожую выборку можно сделать и

из статей второй книги Саксонского' зерцала, на которое Эклога уж точно не повлияла). Сходство

выглядит совсем призрачным, если учесть, что в Русской Правде мы имеем дело с казуистическим

способом изложения, а в Эклоге — с обобщающим.

Столь же фантомна и связь, которую в другой статье Милов устанавливает между Эклогой и Уставом

Владимира (Милов 2000). И здесь нехитрые аргументы автора состоят в том, что в Уставе

перечисляются (в качестве отданных в юрисдикцию церковного суда) те самые преступления, которые

трактуются в Эклоге (преимущественно все в том же XVII титуле). Речь идет о преступлениях против

нравственности, семейном праве, колдовстве (преступлениях против веры) и делах о наследстве. То,

что все эти казусы рассматриваются в Эклоге, не нуждается в объяснении: они составляют

естественное содержание юридического кодекса. То, что эти казусы упоминаются в Уставе, также не

заслуживает удивления: преступления против веры и нравственности и семейные отношения — это

сама собой разумеющаяся компетенция церковного суда. Поэтому нет никаких оснований для

предположения, что «вводимый церковный Устав по линии санкции по разбираемым им делам <...>

опирался на Эклогу» (Там же, 245).

Я столь подробно остановился на неосновательных гипотезах Л. В. Милова, поскольку они основаны

на представлении о византийско-церковнославянском праве как непосредственно включенном в

юридическую жизнь восточнославянского средневековья—либо в виде юридической нормы прямого

действия, либо

737

в качестве основы для кодификации автохтонного права. Фантазии такого рода— это крайний

результат нежелания признать, что никакого реального дейст-вования византийско-

церковнославянскому праву приписано быть не может, так же как и возникающего отсюда стремления

найти ему место в истории действующего права. Когда бы ни возник рассматриваемый в статье

юридический дуализм— в XI, XII или XIII в. (в зависимости от датировки появления у восточных

славян переводных текстов византийского права), — византийскому права была в нем отведена

исключительно идеологическая функция. Именно это остается основным тезисом первой части статьи.

Что касается второй части, то она вряд ли нуждается в подробных комментариях. Я продолжаю думать,

что Уложение было поворотным моментом в истории русской юридической системы, во многом

предвосхитившим позднейшее развитие. Правовые инновации в юридических памятниках

царствования Алексея Михайловича действительно переплетаются с инновациями лингвистическими:

переводами с церковнославянского в Уложении и параллельными русскими и церковнославянскими

текстами в Новоуказных статьях; в этих текстах намечается разрыв с традициями русской

средневековой письменности, хотя и нет необходимости трактовать этот разрыв как разрушение

диглоссии. Заметки о развитии права после Уложения 1649 г. явным образом фрагментарны и

призваны проиллюстрировать лишь один момент: юридическое сознание, сформировавшееся в средние

века, не прошло бесследно для статуса права в императорский период. Оно нашло отражение в

восприятии права в разных сегмантах общества: в восприятии его как идеологического инструмента у

социальной элиты и в отчуждении от него в низших социальных стратах. Резюмированные в этом

Postcriptum'e положения статьи могут обсуждаться, очевидным образом, вне всякой структуралистской

парадигмы.

Дополнительная литература

Бургманн 1983 — Ecloga. Das Geset/buch Leons III. und Konstantinos' V. / Hrsg. von L. Burgmann.

Frankfurt am Main, 1983. (Forschungen zur byzantinischen Rechtsgeschichte, Bd 10).

Бургманн 1992—Burgmann L. Zwei Sprachen — zwei Rechte. Zu einem Versuch einer linguo-semiotischen

Beschreibung der Geschichte des russischen Rechts // Rechtshistorisches Journal. 1992. 11, 103—122.

Бургманн и Кауфхольд 1992 — Bibliographic zur Rezeption des byzantinischen Rechts im alten RuBland

sowie zur Geschichte des armenischen und georgischen Rechts. Unter Mitwirkung von A. Bozojan, I. Cicurov,

S. Goginava, K. Maksimovic und J. Scapov zusammengestellt von L. Burgmann und H. Kaufhold. Frankfurt

am Main, 1992 (Forschungen zur byzantinischen Rechtsgeschichte, Bd. 18).

Диксон 1999—Dixon S. The Modernisation of Russia 1676—1825. Cambridge, 1999.

Живов 1996— Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

Живов 2002 —Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002.

Малия 1999—Malia M. Russia under Western Eyes: from the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum.

Cambridge (Mass.); London, 1999.

Маньков 1987 — Соборное уложение 1649 года. Текст, комментарии / Руководитель авторского

коллектива А. Г. Маньков. Л., 1987.

738

Медведев 1984 — Византийский земледельческий закон / Текст, исследование, комментарий

подготовили Е. Э. Липшиц, И. П. Медведев, Е. К. Пиотровская; Под ред. И. П. Медведева. Л., 1984.

Милов 1984—Милое Л. В. Древнерусский перевод Эклоги в кодификационной обработке конца XIII в.

// Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1984. № 3, 56—65.

Милов 1996—Милов Л. В. Легенда или реальность? (О неизвестной реформе Владимира и Правде

Ярослава) // Древнее право = Jus Antiqum. 1996. № 1, 201— 218.

Милов 2000—Милов Л. В. К вопросу об истории церковного устава Владимира// Florilegium. К 60-

летию Б. Н. Флори. М., 2000, 244—246.

Молдован 1994—Молдаван А. М. Критерии локализации древнерусских переводов // Славяноведение.

1994. № 2, 69—80.

Молдован 2000—Молдован Л. М. Житие Андрея Юродивого в славянской письменности. М., 2000.

Франклин 1985—Franklin S. Literacy and Documentation in Early Medieval Russia//Speculum. 1985. 40,

1—38.

Франклин и Шепард 2000 — Франклин С., Шепард Д. Начало Руси 750—1200: Пер. с англ. СПб., 2000.

А. Д. Седельников

ПЕСНЯ О ЩЕЛКАНЕ И БЛИЗКИЕ К НЕЙ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ*

То обстоятельство, что до сих пор в научной литературе не имелось ни одного специального

исследования, посвященного песне о Щелкане, следует поставить в связь с неблагоприятными для ее

разработки условиями. С одной стороны, остается бесспорною историческая основа сюжета, и это

позволяло говорить о нем как о прозрачной иллюстрации всем знакомого события русской истории;

принадлежность сюжета, по форме его выражения, не к былинам, а к историческим песням точно так

же не могла сколько-нибудь серьезно оспариваться. Отсюда был один шаг, часто и делавшийся, к

признанию за данной песней значительного старшинства перед всеми остальными великорусскими

историческими песнями— шаг ошибочный, хотя и невольный

. Анализу, путем которого во многих

других случаях выяснялись отклонения сюжета от исторической основы, мешало слабое, но в то же

время расходящееся по вариантам развитие песни. Текст в сборнике Кирши Данилова,

западносибирский конца XVIII века, да три записи А. Ф. Гильфердинга, сделанных в одной и той же

местности (на Кенозере, Олонецкой губернии), — вот все до последнего времени бывшее в нашем

распоряжении

. Нового материала для восстановления прототипа не прибавила и за-

Печатается по изд.: Slavia Casopis pro slovanskou filologii. 1925. RoC. 3. Ze§. 4.

Совсем недавно всегда повторяемую мысль о Щелкане Дудентьевиче как о старшей из всех известных композиций

определенного рода подчеркнул мимоходом A. Bruckner (Michailo Potyk und der wahre Sinn der Bylinen, Zeitschrift fur slavische

Philologie 1926, B. Ill, S. 385), говоря о былинах, в которых незачем, по его мнению, русским исследователям искать каких-либо

«исторических эхо».

Тексты: 1) Сборник Кирши Данилова, изд. Публичной Библиотекой под редакцией П. Н. Шеффера, СПб., 1901. С.

13—14; 2)—5) Онежские былины, записанные Александром Федоровичем Гильфердингом летом 1871 года. Т. III, вып. 1 (изд.

2-е, СПб., 1900 — Сборн. отд. русск. яз. и словесн. И. Ак. Н., т. LXI). Здесь №№ 235 (от Калитиной Ир. Ден., Суетин Остров,

что на Свином озере, близ Кенозера), 269 (неполный, одно начало; от Третьякова Ив. Григ., деревня Рослякова на Кенозере),

283 (от Меньшиковой Матр. Григ., деревня Горки близ Кенозера). Кроме этих записей есть еще одна, представляющая сюжет в

сокращении и в контаминации с «рождением' Вольги», записанная от Лядкова-Кропачева Ив. Мих. в деревне Мамоновой на

Кенозере (№ 254). После вступления в песню о Щелкане («суды» Везвяка) герой пожалован Тверью (без просьбы с его

стороны), где и производит свои поборы с населения. Далее контаминация: сообща с Везвяком услышав о нарождении

«сильного могучего богатыря да Вольву сына Щеславьевича», они повыловили из Волги (сказалось приурочение сюжета о

Щелкане к Твери) всю рыбу, «рябчиков-косачиков повыстрелили, да лисицу-куницу повыдавили», вслед за чем конец записи ex

abrupto:

47*

740

пись, вывезенная экспедицией Б. М. и Ю. М. Соколовых летом 1927 г. в Олонецкий край: она теснейшим

образом примыкает к гильфердинговским, что и неудивительно, поскольку напета она в том же самом

Кенозерском районе, от сына исполнительницы, певшей в 1871 г. Гильфердингу

. Помимо тесной близости

между собою, гильфердинговские варианты в большей части своего текста, именно в начальной и

срединной, близки к старшему — киршевскому; конец же у обоих сравнительно полных гильфердинговских

вариантов особый, намного короче соответствующего продолжения по киршевскому тексту и явно не воз-

мещающий этого продолжения с точки зрения фабулы.

Обще по вариантам песни следующее: 1) «суды» царя и раздача им русских городов приближенным,

происходящая в отсутствие царского родственника Щелкана, который в то время собирал дань царскую с

дальней земли. Отличия песенных вариантов: кирш, вариант называет место действия — Большая Орда;

Щелкан — шурин царя (по гильф. и сокол. — зять); дальняя земля называется литовской (по гильф. и сокол,

частью «литовская-жидовская», частью «жидовская»); 2) характеристика щелкановых насилий при сборе

дани: если у кого-нибудь нет денег, брал жену, а то и самого недоимщика головою; 3) по возвращении в

Орду просьба Щелкана пожаловать его Тверью вместе с «двумя братьями Борисовичами» (гильф. —

«князьями благоверными Дмитрием Борисовичем да Борисом Борисовичем»; в сокол, упоминания о князьях

нет); 4) условие, поставленное царем для дарения Тверью: убить Щелкану своего собственного сына,

нацедить крови в чашу и выпить перед ним, царем; 5) выполнение этого условия. Дальше кирш, вариант

расходится с гильфердинговскими и Соколовским. По кирш, следует:

6) настольничество Щелкана в Твери, насилия над местным населением;

7) жалобы «Борисовичам» со стороны жителей — «мужиков» («старых-богатых-посадских»); 8)

делегация Борисовичей к Щелкану с подарками, которые Щелкан принял от них, а чести им не воздал; 9)

расправа с зачванившимся Щелканом:

втапоры младъ щелканъ зачванелся онъ загорденелся и оне с нимъ раздорили одинъ ухватилъ за волосы а другой за ноги и тутъ

ево разорвали туть смерть ему слчилася ни на комъ не сыскалося

У гильфердинговских вариантов (также у соколовского) продолжение много короче: 6) Щелкан перед

отъездом в Тверь заезжает проститься к родной сестре Марье Дудентьевне; 7) та называет его «окаянным

братом» (Гильфердинг) и предостерегает, как бы ему «не остыть самому на копье — на ножичке».

Как видно из приведенного перечня эпизодов, гильферд. варианты и сокол, вместе с ними совершенно не

знают «исторической» части песни о Щелкане, т. е. встречающей себе соответствие в русских летописях.

Да тут Вольвушенька раждается,

Да Щелканушка кончается,

Да кончается Щелканова вотчина,

Да только ли Щелканушко жив-то бывал.

Для истории текста песни о Щелкане контаминация дает разве лишь указание на то, что мотив хищничества прочно связуется у

позднейших сказителей с именем Щелкана. Восстановлению же сюжета о Щелкане она ничем не помогает.

Ив. Матв. Калитин, 81 года, из Суетина Острова на Кенозере. За сообщение записи приношу свою признательность Б. М. и Ю.

М. Соколовым.

Цит. изд. С. 14. Выдержки из киршевского варианта передаются с соблюдением его орфографии.

741

По отношению к тем именам, с которыми связано действие, обе версии дают, в сущности, одно и то же,

чем и подтверждают их исконную принадлежность песне. В кирш, имя царя Азвяк Тавруловичь, в

гильферд. — Возвяк, Везвяк, Во-зяяк, Звяга Таврольевичь; в сокол, также Возвяк и Звяга Таврольевиць.

Имя героя песни всюду передается одинаково: Щелкан, Щелканушко. Отчество героя в кирш, варианте

— Дюдентевичь, т. е. здесь сохраняется близость к летописному чтению «Дюденевичь»), в гильферд. и

сокол.—Дудентьевич. Тверь, предмет просьбы и место деятельности Щелкана, без всяких изменений

упоминается всеми наличными вариантами.

По отношению, наконец, к темпу песни все немногочисленные варианты дают одинаковое показание.

Темп, согласно с коротким размером, а также и с быстрым развитием действия, ускоренный,

родственный с темпом других композиций веселого скоморошеского пошиба вроде старин о Кострюке,

о госте Те-рентьище, о Дурне.

Из таких разнородных особенностей состоит материал, по которому предоставляется судить и о жизни

песенных вариантов, и о физиономии основной композиции. Важно, между прочим, то, что свойство

темпа находится в органической связи с этимологией имен, передающих, как можно сразу заметить,

понятия трех звуковых категорий: щелкать, дудить, звякать. Из этого элементарного показания

восстанавливается своеобразный прием скоморошеской поэтики — прием если и не вполне

проведенный (в силу влияния летописного чтения: «Дюденевичь»), то, вероятно, все же действовавший

по ассоциации уже в пору создания песни. В дальнейшем исполнители продолжали ту же традицию.

Три гильфердинговских варианта и четвертый соколовский единогласно это подчеркивают именами

азвяковых вельмож, идущими из популярной песни-скоморошины

Да Фому дарил Токмою (сокол. — Тотьмою) Да Ерему Новым городом.

Киршевский вариант называет имена другие, но здесь начало песни развито образами, опять-таки

оставляющими сомнения в скоморошеском характере исполнений. И так как интродукция неразрывно

связана с дальнейшим (дележ городов— просьба дать Тверь — Щелкан в Твери), а кроме того, как

увидим, связана с легендарным источником сюжета, то ее скоморошеский характер приходится

относить к изначальным композиционно-стилевым принадлежностям доступной нам песни о Щелкане.

Нелишне будет привести всю интродукцию полностью, так как она говорит сама за себя:

Аи деялося в орде передеялось в Болшои на стуле золоте на рытомъ юархоте на черчатой камке сидитъ туть царь

Азвякъ Азвякъ Тавруловичь суды разсуж(ив)аетъ и ряды р(а)зряживаеть костылемъ размахиваетъ по бритымъ темь

усамъ по тотарскимъ темъ голо-вамъ по синимъ плешамъ шурьевъ царь дари(лъ) Азвякъ Тавруловичь городами

стадными Насилья на Плесу Гордея к Вологде Ахрамея х Костроме одново не подаловалъ Любимова шурина Щелкана

Дюдентевича

О ней статья Н. Я. Аристова: Повесть о Фоме и Ереме. Древняя и Новая Россия, 1876, т. I. С. 359—368.

Цит. изд. С. 13.

742

Анализ песни о Щелкане должен повести к весьма существенному вопросу: каким образом скоморошеская

композиция взяла себе темой событие, чрезвычайно печальное по своим последствиям для Твери и для всех

ее окружающих городов? То, что при именах Азвяка, Щелкана и Твери имелось в виду определенное

событие, не нуждается ни в каких дополнительных доказательствах: связь с исторической ситуацией тех же

имен слишком очевидна. Мы знаем, что ханом золотоордынским Узбеком (Озбяк, Азбяк летописей) был

послан в Тверь за данью баскак по имени или, скорее, по своему титулу — Шевкал (так читается имя в

старших текстах, XIV и XV вв., начиная с Новгор. I по Синод. Списку), он же Щ е л к а н (или Щолкан;

тексты кон. XV и всего XVI в.

), что его насилия вызвали там возмущение, и баскак был убит (сожжен — по

некоторым летописям). Это случилось в 1327 г. В следующем 1328 г. Тверская область была разорена до тла

карательной экспедицией татар с участием врага Твери московского князя Ивана Калиты. Руководитель

восстания князь Александр Михайлович принужден был бежать во Псков, а затем в Литву; его братья,

вернувшись из бегства и оставаясь «в велицей нищете и убожестве», лишь мало-помалу собрали разбежав-

шуюся часть населения; другая часть была уведена в полон татарами. Такова картина бедствия, постигшего

Тверь. Насколько она не отвечает общему тону композиции о Щелкане, насколько трудно представить,

чтобы по свежим следам катастрофы могла быть составлена песня, которая — по единственному варианту,

оканчивающемуся расправой над Щелканом, киршенскому, — своими финальными словами: «Тут смерть

ему случилася, ни на ком не сыскаласа» лишь подчеркивает всю предыдущую саркастически-шутливую

фабулу, — это сознавалось многими из тех, кто задавался вопросом о происхождении исследуемой песни.

Разрешалось же затруднение обыкновенно так, что композицию относили ко времени не ранее

«Борисовичей», упоминаемых песнею, видя в последних воспоминание о сыновьях тверского великого

князя Бориса Александровича; таким образом, песня оказывалась сложена не раньше 1462 г., т. е. тогда уже,

когда впечатления о катастрофе XIV в. сгладились, а переиначение расправы с ханским послом перестало

резать глаза за отдаленностью факта

. Следует, однако, заметить, что расправа с баскаком в песне (где он

разорван надвое) не противоречит рассказу тех летописных текстов, где о сожжении баскака не говорится;

например, по Тверской летописи: «...и кликнуша Тф-Ьричи и начаша избивати Татаръ, гд'Ь котораго

застропивъ, дондеже и самого Шевкала оубиша и всЬхъ по рядоу, не оставиша и в-Ьстоноши...»

Против

органичности имени Борисовичей основной песне сказать что-либо трудно, поскольку и это имя дается

обеими, друг от друга не зависящими версиями песни, восходящими обе к прототипу по крайней мере XVIII

в. Но если при этом видеть здесь действительно отчества последних тверских князей, то тем самым

композиция может быть отнесена не раньше чем в XVI век, т. е., иначе говоря, ко времени, когда стало

возможным соединять имена и события разных моментов тверской истории, теперь уже от-

Щ е л к а н явилось осмыслением из Шевкал при помощи фонетического фактора (переход в в л в положении пред согласным,

внутри слова); ср. А. И. Соболевский. Лекции по истории русского языка. М., 1907. С. 124.

Так, например, резюмируется вопрос в «Курсе истории русской литературы» В. А. Келту-ялы I, 2. С. 269.

Поли. Собр. Русск. Летоп., т. XV (2), 1 (Петр. 1922), стр. 43: «Рогожский летописец», рукоп. вт. пол. XV в.

743

житой. Это не лишено своего, хотя бы и второстепенного, значения при других, более серьезных

указаниях, вскрывающих именно XVI в. и ведущих притом не в Тверь, а в Москву.

Тот летописный рассказ, который всего удобнее примыкает к песенному, мы находим в Никоновском

своде, сформировавшемся около середины XVI в. Начало летописного рассказа о шевкаловщине по

Никон, такое: «Пршде во Тверь посолъ силенъ зЪло царевичь Щелканъ Дюденевичь изо Орды, отъ

царя Азбяка; 6t же сей братаничь царю Азбяку, хотя князей тверскихъ избити, а самъ сЬсти на княжеше

во Твери, а своихъ князей татарскихъ хотя посажати по рускимъ градомъ, а хриспанъ хотяше привести

въ татарскую в4ру»

. Здесь появляются в связном виде, в отличие от более ранних текстов, две

следующие черты легендарного происхождения. Во-первых, ханский баскак назван царевичем—

племянником хана (по мужской линии, «братаничем»); во-вторых, он носит отчество от лица, в

котором нельзя не увидеть Дюденя, знаменитого своим карательным наездом на Русь, подобным

Шевкалову, но относящимся к концу XIII в. (1293 г.). Материал для этих осмыслений имелся в самом

летописании. По Новг. I под 1293 г.

значится: «...отпусти царь брата своего Дуденя съ множествомъ

рати на Дмитрея»; в других текстах, например, в Лаврентьевском 1377г. и в тексте Новг. IV, говорится

уже про «царя Дуде н я». Стоило сопоставить эти две личности, схожие по образу действий и по

происхождению и принадлежащие двум соседним поколениям, чтобы Шевкал-Щелкан оказался

«царевичем» и притом братаничем хана, т. е. сыном от брата. Царственное происхождение Щелкана

диктовалось, с другой стороны, и тем, что у него имелись, по летописи, свои собственные подручные

князья, которых он хотел было рассажать по русским городам, оставив за собой стольный город Тверь.

Домысел опять не выходит из русла летописания — старшего, чем Никоновский свод. Возможность же

заимствования в этот последний из песни о Щелкане должна быть совершенно исключена, и не потому

лишь, что песня эта скоморошеская, а Никоновский свод в значительной степени официозный. В

источники летописного рассказа песня не годится потому, что весьма своеобразное изображение

шевкаловщины песней никак не отразилось на летописном рассказе. Но что легендотворчество о

щелкаловщине было снабжено из летописных источников элементами, которые при случае могли стать

предметом внимания скоморохов, — это более чем вероятно. Т. е. речь идет о трехчленной, стало быть,

достаточно заметной группе имен, представляющей столь близкое соответствие у летописи (Никон.) и

у песни

Поли. собр. летоп. т. X, 194.

Там же, т. 111,65.

Само собой разумеется, скоморошеская инструментовка: «Дюдентевич-Дудентьевич», «Яз-вяк», дополняющая в нее же

входящее имя «Щелкан», находила себе почву в бытовом словоупотреблении. Относительно «звякать», ц.-ел. «звяцати» даже

сомнения возникнуть не может: это слово встречается, начиная с древнейшей поры, в памятниках и церковнославянских, и рус-

ских. Имелись ли два остальные, несколько завуалировано письменностью, предпочитающей близкие к ним по смыслу речения

(как «троскотати», «СОП-БТИ» и т. п.), но и их бытование в великорусской речи XVI в. установить нетрудно. Здесь особенно

помогают собственные имена. Щелкаловы и Щелкановы хорошо известны в Москве при Василии III и при Грозном. Кресть-

янские прозвища Дуда, Дудка, Дудин регистрируются писцовыми книгами еще в кон. XV в. (1495 г.), встречаясь затем и в XVI

в. (1539 г.); прозвище бытовало, по-видимому, на территории старой новгородской и бывших новгородских колоний: так,

помимо Писцовой книги 1495 г.,

744

На вопросах о времени и о месте формирования Никоновского свода можно не останавливаться, так

как они достаточно ясны. К Москве и к середине — частью второй половине XVI в. этот свод

приурочивается прочно

. Но на то же самое время, особенно на шестидесятые и семидесятые годы,

падает и расцвет московской скоморошеской традиции. При дворе Грозного песня и пляска ско-

морохов становятся не только любимой забавой: они служат злостному глумлению над врагами царя—

действительными или мнимыми. Неудивительно, что в страстной атмосфере пиров и казней, вина и

крови острие сатиры подчас обращалось, хотя бы потаенно, в сторону, противоположную той, которая

высмеивалась и клеймилась, так сказать, по заказу. Легко понять, почему бывшие всегда под руками,

переполняющие собою эпос мизансцены времен татарщины составляли чрезвычайно благодарный

материал для всяких сатирических innuendo. Эту-то легкую возможность и осуществляет песня о

Щелкане. «Суды» Азвяка-— Узбека, при коих тот костылем замахивает по головам приближенных,

схожи с аналогичными «судами» и расправами Грозного, редко расстававшегося со своим жезлом-

костылем. Царские «шурья» (кирш, вариант песни) могли быть поняты, помимо магометанского

многоженства, по количеству шурьев того же Грозного. Мотив раздачи городов находил себе в

современности не менее живой отклик: следует обратить внимание на то, какие города раздаются

Азвяком по киршев-скому тексту, вообще наилучше сохраняющему особенности прототипа песни.

Плес на Волге, Вологда и Кострома в числе первых, не позже 1567г., взяты царем Иваном в опричнину

для испомещения там взамен прежних вотчинников— новых, служащих в опричнине. То, что они

называются городами стольными, должно было звучать чрезвычайно едким сарказмом по отношению к

Грозному. Для раздачи отбирались земли «княжат», а в ликвидировании наследственных, бывших

удельных вотчин видят (С. Ф. Платонов и др.) значительную долю смысла самой опричнины как

социально-политической реформы. Кстати будет тут же отметить, что Тверь в опричнину до самого

конца взята не была

. Далее, сказочный мотив убийства сына, нацеживания крови и выпивания чаши

крови перед царем по его приказанию живо напоминает невероятные злодейства, по приказанию

Грозного проделывавшиеся опричниками. Набеги на отдельные города, с грабежом их опричниной не

могли, конечно, не вызывать

см. «Летопись Двинскую», где упоминается выборный голова Семен Аверкиев сын Дуда (1557— 1587 гг.). См.: Н. М. Тупиков.

Словарь древнерусских личных собственных имен. СПб., 1903. Из. Зап. Русск. Отд. И. Археол. Общ. т. IV. С. 138 и 538; А. А.

Титов. Летопись Двинская. М., 1889. С. XIII; 13. Что касается отчества Азвяка — «Таврулович», не отраженного летописным

рассказом, то оно представлялось другим современным же источником. Таврул, как имя татарина и ханского родича (шурина),

дает именно Повесть о Николе Зарайском, датирующая себя 1560 г. и сохранившаяся, между прочим, в списке третьей четверти

XVI в. (рукоп. б. Моск. дух. акад. № 523).

См., в частности: А.А.Шахматов, рецензия на труд Н. П.Лихачева «Палеографическое значение бумажных водяных знаков».

Изв. II отд. И. Ак. Н. 1899 г., кн. 4 (СПб., 1900) С. 1463— 1484; особенно С. 1479 и ел.

Около 1576 г. она отдана (вместе с Торжком) в кормление бывшему «царю земщины» Симеону Бекбулатовичу, за которым и

оставалась до времени царствования Бориса Годунова. См.: С. Ф. Платонов. Очерки по истории смуты в Московском

государстве XVI—XVII вв. СПб., 1899. С. 139, 174. Здесь же, стр. 145—151, сведения о постепенном нарастании территории

опричных земель.

745

сравнений с татарами, и опять-таки будет кстати сказать, что среди опустошенных Иваном Грозным

русских городов была Тверь.

У иностранцев, писавших об эпохе Грозного, нет недостатка в свидетельствах и про убийства, и про

набеги. Говорится, в частности, о «детях, пронзенных копьями», о ребенке, найденном опричниками

при массовых убийствах и лично Грозным заколотом, Грозный характеризуется по жестокости

превзошедшим «Ирода-детоубийцу» и т. д., и т. д. Все это писано, конечно, не без легендарного

обобщения, но в основе лежат все-таки те или иные факты. Применение к Грозному и его опричникам

эпитетов «сыроядец» и «кровопийца» достаточно хорошо известно (например, по Курбскому). Когда в

конце 1569 г. Грозный с опричниной и, по словам Гваньини, с татарской конницей, cum equitibus

Tartaris, направился громить Новгород, якобы уличенный в измене, то предварительно, по пути,

опустошались целые области, — раньше других Тверская. «In tweriam civitatem profectus, — говорит

Гваньини, — tantam in ea tyrannidera, quantam in Novogrodia magna exercuit, incolas trucidavit, aquis

obruit, bonisque omnibus et immobilibus spoliavit; divorum templa auro et argento depraedavit»

. «Когда он

(Грозный) прибыл в известный большой город Тверь, — сообщают участники похода Тауде и Крузе, —

остановился он в монастыре и приказал своим войскам обложить весь город... приказал он ограбить до

гола тверского епископа, монахов и всех духовных... врываться в дома (горожан) и рубить на куски

всю домашнюю утварь, сосуды, бочки, дорогие товары, лен, сало, воск, шкуры, всю движимость,

свезти все это в кучу и сжечь... Кроме того, они (опричники) вешали женщин, мужчин и детей, сжигали

их на огне, мучили клещами и иными способами, чтобы узнать, где были их деньги и добро»

До нас не дошло сведений, кому из опричников было изручено Грозным руководить грабежами и

насилиями в Твери. Но есть лицо, которому народная молва особенно легко могла приписать эту

постыдную миссию в числе каких угодно бедствий населения, связанных с походом на Тверь и дальше.

Известно, что предлог для похода, как и для жестоких казней бояр (1568 г.) заключался в раскрытой

якобы «измене» сначала бояр, затем жителей всей караемой территории: в том и другом случае

фигурировала (действительная или мнимая — вопрос иной) переписка царских изменников с польским

королем или литовским гетманом. Почвой слухов об измене служил, в обстановке войны,

подготовлявшийся тогда политический союз Литвы с Польшей. Молва, питающаяся, как всегда и

везде, конкретным, называла определенные имена. Ее отражение, интересное для нас ввиду всего

дальнейшего, под 1568 г. занесено в лифляндскую хронику Христофора Кельха. «В это самое время, —

читаем мы здесь, — некие (etliche) из ближайших приближенных и знатнейших министров царя

московского, среди них особенно князь Володимер Андреевич, брат царя по отцу... и князь Михаил

Темгрюкович... сводный брат царя (des Czaren Stieffbruder) и еще много других сделали заговор против

означенного своего царя и хотели вместе с доброй частью России отдаться под власть Польши. Но, к

величайшему несчастью всех этих (sammtlichen) заговорщиков, сводный брат царя по своей нечистой

совести (durch sein unruhiges Gewissen) донес об этом (dahin gebracht)... в надежде через

См. издание Гваньини в Rerum moscoviticarum auctores varii, Francofurti MDC. Русск. История. Журнал, кн. VIII. Петр.,

1922. С. 48—49: «Послание Таубе и Крузе», в переводе и с предисловием М. Г. Рогинского.

746

то совсем избегнуть наказания или хотя бы уменьшить его до самого малого (auffs wenigste)...»

Полная

путаница в родне царя не лишает все же приводимое, крайне недостоверное с точки зрения фактов

сообщение той его подробности, что доносчиком, будто бы разоблачившим заговор, назван князь Михаил

Темгрюкович. Трудно представить, чтобы такого рода подробность могла быть вымышлена одним из

иностранных авторов, какими пользовался Кельх; скорее здесь в спутанном виде запечатлен отголосок

толков из современной Грозному Московии

Перехожу теперь к соображениям относительно того, кто именно, помимо Грозного, находился в фокусе

творчества песни о Щелкане. Ее главный герой ходит за «сбором даней, царских невыплат», по выполнению

самым грабительским. В литературе уже указывался один из следов эпического отражения той же личности.

Свидетельство Гваньини о том, что царь по временам выколачивал, ставя его на правеж, деньги со своего

шурина Михаила Темгрюковича, сопоставлялось с песенной характеристикой, относящейся к тому же

злочасгаому шурину Грозного. Речь идет о «двух братцах родимых, двух молоденьких черкасинах», взятых

будто бы в приданое за царицею:

Они вышли на улицу гулять —

Меньшой брат похваляться стал:

«Как запру я землю шведскую,

Затворю я каменну Москву,

Государевы все промыслы;

С государя стану пошлину брать

С боролыциков поборное,

С кулашников покулачное,

С молодых баб побанное,

С красных девок подвенечное»

По формулировке перед нами, конечно, locus communis «поборов и пошлин», однако же со специфическим

развитием по отношению к «старшему брату», а по теме — с близостью к характеристике ханского баскака,

безжалостного в своей жадности:

с князей бралъ по сту рублевъ з бояръ по пятидесять с крестьянъ по пяти рублевъ у которова денегъ нетъ у тово дитя возметъ у

которова дитя нетъ у того жену возмет у котораго женыта

нетъ тово самово головой возметъ .

Неслучайный характер loci communis в песне о двух молоденьких черкасинах обнаруживается из ее

дальнейшего содержания. В ответ на похвальбу младшего брата и в полном согласии с достоинством

непобедимого борца и бойца — героя «песни о царской женитьбе»,

Lieflandische Historia... von Christiano Kelchen pastore zu St. Johannis in lerwen im gertzogthum Esthland... (1695). C. 280—281.

Инородческая родня Ивана Грозного по второму браку (по черкешенке Марье Темргрю-ковне) служила в этом случае лишь

антуражем для самой царицы, которой приписывалась мысль об учреждении опричнины.

(В. Ф. Миллер) Исторические песни русского народа XVI—XVII вв. Сборн. отд. русск. яз. и словесн. Ак. Наук, т. XCIII (Петр.,

1915. С. 196).

Цит. изд. С. 13. В слове «возмет» т взято в строку (в издании согласно с подлинником он — выносное).

747

Большой брат осержается, Подошел к нему тихохонько, Взял его легохонько, Ударил об сыру землю, Он разбил его все

косточки, Раздробил его суставчики. Увидала государыня, Закричала громким голосом: «Ах вы, алые — злые семяны! Не в

поле вас насеяно, Только два братца родимые, Два молоденьки черкасина!»

Финал этой песни важен особенно как ее композиционная часть. Появление «государыни» с упреком в

убийстве родственно тематически заключительному эпизоду двух гильфердинговских (и одного

Соколовского) вариантов песни о Щелкане. Там таким эпизодом является заезд Щелкана, перед

отправлением в Тверь, к родной сестре Марье Дудентьевне, называющей Щелкана «не родным братом,

а окаянным братом» за то, что тот убил сына. Имя и сама личность сестры не даны летописной

параллелью к песне. Имя Марья — бытовое русское, принадлежащее якобы сестре татарина.

Полнейшая бытовая обычность имени могла бы навести на мысль о замене какого-нибудь другого

русского женского же имени, но в этом, кажется, нет необходимости. Именем Марья названа в песне

сестра царского свойственника (по гильферд. и сокол, вариантам он — зять, но по кирш., хотя и не

имеющему данного эпизода, — шурин); имя Марья Дудентьевны, будь оно заменой, совпадало бы с

именем Марьи Темгрюков-ны, второй жены Грозного. Гильфердинговские варианты, несмотря на

меньшую архаичность текста сравнительно с киршевским, сохранили все же, надо полагать, одно из

тех мест композиции, где наиболее прозрачно вскрывался ее внутренний смысл. В таком случае

предостережение Марьи Дудентьевны Щелкану, как бы ему самому «не остыть на копье — на

ножичке», воспринималось посвященными в суть дела современниками-слушателями как намек на

гибель царского шурина, который, по одним дошедшим до нас сведениям, действительно «остыл» на

колу, по другим же — был зарублен топорами и алебардами

Теперь отмечу, хотя бы под вопросом, еще одну деталь, касающуюся Щелкана, — именно его миссию

по сбору «даней — царских невыплат» в дальнюю землю Литовскую. Против реального значения этой

детали могут возразить, что она является стереотипной формулой отдаленного края. Но даже само

применение формулы в этом, а не в ином виде может быть небезразличным для песни, насыщенной

историческими переживаниями. Припомним, что в 60—70-х годах XVI в. московскими войсками была

оккупирована часть территории Литвы; местные жители, конечно, подвергались неизбежному

произволу со стороны завоевателей, причем произвол мог лишь усилиться в годы, ближайшие к поль-

ско-литовской унии (1569 г.), т. е. когда уже вовсю действовала опричнина. И хотя биография Михаила

Темгрюковича известна, к сожалению, слишком слабо, тем не менее мы знаем, что царский шурин

бывал на литовском театре военных

Второе передается г. Штаденом (см. ниже), первое — Таубе и Крузе.

748

действий. Так, из-под взятого (и разграбленного) в 1563 г. Полоцка был послан царем в Москву к

митрополиту с поминком

Все мною приведенные сближения основаны на том факте, важном как стимул для песенной поэтики и

композиции, что «любимый», по ироническому эпитету, царский шурин в жизни служил постоянной

мишенью издевательств со стороны того же Грозного; о них передают иностранцы, им даже посвящена

полная иронии глава в «Moscoviae descriptio» Гваньини с подзаголовком: «Qualeni gratiam magnus dux socero

suo exhibuerit». Неудивительно, если опричник — царский шурин с его, по всей вероятности, необычным

говором, темпераментом, наружностью представлял собою объект сатирического внимания скоморохов,

объект длительный и не менее благодарный, чем его сестра, «царица благоверная» Марья или брат

Мамстрюк. Окончательную убежденность в реальном смысле Щел-кана мы получим из анализа песен, так

или иначе связанных с реминисценциями об этом брате, эпическом Мамстрюке или Костркже. Гостивший

однажды у царя (1565 г.) Мамстрюк оставил о себе память в композиции «о царской женитьбе», с явно

выраженным скоморошеским характером, и в ее перепеве — «об отбитом наезде»

. Основное содержание

обеих песен — борьба удалого бойца Мамстрюка с русскими противниками, кончающаяся в первой — его

посрамлением, во второй же — его гибелью. Мизансцены песен: в первой—Александрова слобода, пир; во

второй — вражеский наезд на Москву крымской поляницы, которую сопровождает Кострюк.

Ища поэтического окружения для композиции о Щелкане, мы находим ей сюжетные параллели, как уже

отчасти и указывалось, в песнях, заведомо восходящих ко времени опричнины. Сюда, по связи с личностью

Мамстрюка, нужно отнести также мотивы: а) ханского дележа городов и б) расправы тверичей со

Щелканом. Является немаловажным то, что сходство, по внешнему впечатлению слабое, композиционно. То

есть такое сходство не могло бы быть ни в коем случае объяснено вторичными наслоениями в духе loci

communis нашего эпоса; иначе говоря, общность мотивов принадлежала замыслу, исходившему, по всей

вероятности, из одной и той же творческой среды. Оба наблюдаемые мотива относятся к аналогичным

местам песенного плана: «дележ городов» в составе вводной части, «схватка с противниками-братьями» в

финале.

При дальнейшем анализе мы видим, что органичность схожих мотивов для песен, сравниваемых с песнею о

Щелкане, неодинакова. Соответствие финальному мотиву находится в старинах о Кострюке, где действуют

два борца — под очень различными именами, но обязательно «братцы родимые»; в части вариантов, именно

в той, которая группируется в сюжет «об отбитом наезде», с мотивом соединена гибель Кострюка: вторым

из братьев у него выламывается плечо, выдергивается нога и т. п. Из внутренней сюжетной необходимости

мотив схватки Кострюка-Ма(м)стрюка с двумя по очереди противниками не явствует, но ее принадлежность

к старой формации песни удостоверена подавляющим количеством вариантов и согласна с принципом

эпического повторения

. Другое дело — расправа тверичей, «двух братьев (Борисовичей)» со Щелканом:

здесь и

См. Акты Исторические, т. (СПб., 1841), № 168.

Терминология взята у С. К. Шамбинаго, Песня времени царя Ивана Грозного, Серг. Пос. 1915.

Ср. С. К. Шамбинаго, цит. соч. С. 63.

749

наличность, и число братьев (два) соответствуют чтению некоторых летописей о тверском князе и его

брате как о врагах Щелкана: «... и князя Александра Михаиловича и его брата хотяще убита...»

Поэтому, говоря о композиционном сходстве заключительного мотива, не приходится упускать из вида

влияние на сложившуюся уже композицию о Кострюке, но еще не потерявшую связи со средой своих

первых исполнений, — со стороны песни о Щелкане.

Аналогию мотиву дележа городов представляет песня о набеге крымского хана в записи, сделанной для

Ричарда Джемса в 1619 или 1620 г.

Крымский царь на стоянке у реки Оки советуется со своими

приближенными:

А думайте вы думу с цела ума:

кому в нас сидеть в каменной Москве,

а кому у нас в Володимере,

а кому у нас сидеть в Суздале,

а кому у нас держать Резань старая,

а кому у нас в Звенигороде,

а кому у нас сидеть в Новогороде?

На эти вопросы один из опрашиваемых, «Диви-мурза сын Уланович» (историческое лицо набега 1572

г., воевода хана Девлет-Гирея, Дивей-мурза), выйдя вперед, советует:

А еси государь наш, крымской царь!

а тебе, государь, у нас сидеть в каменной Москве,

а сыну твоему в Володимере,

а племяннику твоему в Суздале,

а сродичу в Звенигороде,

а боярину конюшему держать Резань старая,

а меня, государь, пожалуй Новым городом:

у меня лежат там сват-добры-дни батюшко,

Диви-мурза сын Уланович.

Ситуации схожи. Видный ханский вельможа («шурин любимый» Щелкан, сближаемый с «главным

воеводой», как называют шурина Грозного Михаила Темгрюковича Таубе и Крузе; «Диви-мурза» —

большой воевода, по историческим о нем указаниям) просит при дележе крупный русский город себе

во владение: в одном случае это — «Тверь старая, Тверь богатая» (ср. тот же редко встречающийся

эпитет города как раз в сличаемой песне: «...держать Резань старая»), в другом — Новгород. И там и

здесь в замысел композиции входила печальная участь просителя, постигающая Щелкана в Твери,

«Диви-мурзу» — в Новгороде. Правда, джемсовская запись не развивает, а лишь имеет в виду, что

Диви-мурза попал туда, куда он (будто бы) стремился: после разгрома крымцев его действительно

отвезли в Новгород к Грозному, который находился в то время там. Возможно при этом, что

объяснение своей просьбы мурзой: «У меня лежат там свет-добры-дни батюшко, Диви-мурза сын

Уланович» получилось не в

Рукоп. Публ. Библиот. имени Ленина, Муз. 3271 (кон. XV в.), л. 123; рассказ здесь под рубрикой «Щелкановщина».

Лучшее издание песен, записанных для Рич. Джемса: — Памятники старинного русского языка и словесности XVII—XVIII

столетий, в. 11,1 (СПб., 1907). Цитаты отсюда приводятся с переведением на новую орфографию.

750

силу испорченного чтения, как некоторые думают

, а по иронически осмысленной одноименности отца с

сыном — желали подчеркнуть, быть может, что не в первый раз татарам погибать и «лежать» в Новгороде.

Органичность мотива дележа для джемсовской песни явствует, при внутреннем сюжетном соотношении,

также из сохранившихся исторических показаний. Указывалось (Л. Н. Майковым впервые) на хронограф, по

тексту которого между мурзами Девлет-Гирея в 1572 г. распределены были даже «...улицы на Москв-fe...

коемуждо мурЛ коя улица»

. Теперь свидетельство аналогичное, но несомненно большей значимости, в

силу времени и характера текста, доставляет памятник, недавно опубликованный и обещающий много

ценного для освещения своей эпохи: «Записки о Московии» Генриха фон Штадена

. «Города и уезды

Русской земли, — говорится здесь о набеге 1572г., — все уже были расписаны и разделены между мурзами,

бывшими при крымском царе; (было определено), какой кто должен держать»

Сочинение Штадена оказывается весьма важным в вопросе о песне, близкой по сюжету к джемсовской, как

и она, имеющей в виду набег крымского хана на Москву в 1572 г. Напомню о разногласии у исследователей

вопроса—С. К. Шам-бинаго, В. Ф. Миллера, Б. М. Соколова — относительно того, в каком взаимоот-

ношении стоят так называемые «песня о царской женитьбе» и «песня об отбитом наезде». Как там, так и

здесь действует одно лицо — Кострюк, он же Ма(м)стрюк (Темгрюкович); и здесь и там центральное место

принадлежит борьбе пришлого силача татарина с русскими противниками; борьба излагается в схожем

плане и с однотипной формулировкой. Вышеупомянутое разногласие сводилось к тому, считать ли песни о

женитьбе и о наезде изначально отдельными, лишь позже контаминированными друг с другом, причем

вторая песня была бы подчинена первой, более жизненной; или же первая, основная из двух, со временем

выделила вариацию — «песню об отбитом наезде». По В. Ф. Миллеру получалось так, что новая

историческая оправа (хорошо отразившая особенности набега; в этом Миллер, видимо, согласен с

Шамбинаго) облекла песню о Кострюке под воздействием популярной былинной темы, каковою является

вражеский наезд богаты-ря-нахвалыцика — «поляницы», — но облекла уже в пору глухих воспоминаний о

набеге. Что касается Б. М. Соколова, который присоединился к мнению Миллера, то ему принадлежит, в

частности, мысль о полной возможности для песни представить исторического Мамстрюка Темгрюковича в

роли врага Москвы — вопреки, казалось бы, всем документальным свидетельствам о службе верой и

правдой той же Москве и Грозному. Указав на крымский плен Мамстрюка как раз перед набегом крымцев,

на хлопоты Грозного о выкупе своего шурина и, наконец, на ходатайство кабардинских князей, несколькими

годами позже (1578 г.), просивших снова принять их на службу в Москве, Б. М. Соколов сделал следующий

вывод: «...во всяком случае, во время нашествия Девлет-Гирея Мам-сгрюк находился под его властью и,

таким образом, мог невольно представляться на Руси союзником крымцев против Москвы»

Ф. Е. Корш в цитируемом издании «Посев», с. 27—28, примеч.

Журн. Мин. Нар. Просвещ., ч. ССХН, отд. 2. С. 207.

Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. Изд. М. и С. Сабашниковых. М., 1925.

Цит. изд. С. 111—112.

Шурин Грозного, удалой борец Мамстрюк Темгрюкович. Журн. Мин. Нар. Просвещ., 1913, VII. С. 40.

751

Вывод этот, теперь получающий себе новое подтверждение и углубление, был сделан совершенно

правильно. Неудивительно, если в основе устно-поэтического творчества часто бывают заложены

не столько факты, сколько слухи, хотя бы и неверно отображающие действительность. Типичный

образчик слухов по интересующему нас вопросу, притом еще ценный тем, что исходит из среды,

по-своему осведомленной, мы получаем от бывшего опричника— Генриха Штадена. Текст по

части имен черкасской родни Грозного испорчен, к сожалению, но это получаемой отсюда

параллели мешать не может. О казни-убийстве Михаила Темгрюковича автор «Записок» знает и

потому не его, конечно, разумеет, ссылаясь на «князя (Михаила, по наличному тексту) из

Черкасской земли», живого и действующего. Серьезность же всех этих ссылок, изобличающих то,

что Штаден, по слухам, приписывал крупное военное значение «черкасскому союзнику хана», раз

обращался с указаниями на него к своему адресату—императору Рудольфу II,—точно так же

находится вне сомнений. Вот несколько выдержек: 1)«... я имею в виду ... намерение крымского

царя (захватить русскую землю) при помощи турецкого султана, казанских, астраханских,

нагайских татар и князя Михаила (!) из Черкасской земли...» 2) «План, как предупредить желание

крымского царя с помощью и поддержкой султана, ногаев и князя Михаила (!) из Черкасской

земли завоевать Русскую землю, великого князя вместе с двумя его сыновьями пленниками увести

в Крым и захватить великую казну» (это — подзаголовок проекта, предлагаемого автором, как

завоевать Московию). Дальше в «проекте» читается: 3) «...крымский царь... имеет в помощь еще

свойственника (schwager) великого князя из Черкасской земли, ибо великий князь бесчестно

обошелся с его дочерью, а его сына князя Михаила убил...» 4) «...когда крымский царь жег Москву

и опустошал Рязанскую землю, у него было тогда 30 000 нагайской конницы. Тогда же был с

крымским царем и свойственник великого князя Михаил (!) из Черкасской со многими тысячами

конных»

Пусть даже цитируемые ссылки не соответствуют фактам. Но вот факт, несомненно находящийся

в связи с молвой, воспринятой Штаденом: внезапная и, казалось (иным современникам), ничем не

вызванная казнь подлинного Михаила Темгрюковича. Таубе и Крузе сообщают о ней так: «...во

время этого похода [когда хан, сжегши Москву и уходя, прислал гонца к Ивану с насмешливым

обещанием вскоре прийти опять] великий князь приказал своему шурину, князю Михаилу

Темгрюку их Черкасс, главному воеводе, повести опричнину против татар и передал ему все

письменные указания. Когда же благочестивый господин был в походе и прошел почти 6 миль,

великий князь приказал без всякого основания и причины посадить его на кол, убить и

безжалостно казнить»

. Если верить этой передаче факта, то расправа с Михаилом

Темгрюковичем будет вполне в духе Грозного: сделать предварительно полководцем родню тех,

кого называли изменниками, будто бы шедшими на Москву вместе с ханом

Цит. изд. С. 57, 60, 62. О князе Михаиле, бывшем с крымским царем, когда тот жег Москву, говорится также на с. 116.

Русск. Истории. Жури., VIII. С. 54.

Ошибочно приписывают (Н. Устрялов. Сказания князя Курбского. С. 389; видимо, отсюда— С.А.Белокуров, Сношения России

с Кавказом в. 1 [1578—1613 гг.]. М., 1889. С. 6 XXVIII)

752

Показания Штадена могут быть фактически неточны, но нельзя от них отнять того, что они

определенны и настойчивы. Взятые в качестве фольклорной величины, они заставляют несколько

модифицировать мнения, высказанные в свое время С. К. Шамбинаго и В. Ф. Миллером.

Принадлежность личности «Костю-ка» — Мамсгрюка т. н. песне об отбитом наезде приходится

признать искони органичной, самое же песню — не происходящей из песни о царской женитьбе, тем

паче под влиянием «глухих воспоминаний», а лишь изначально параллельной ей по замыслу. В какой

именно последовательности развивался процесс устного творчества, трудно сказать, так как

намечаются одни только общие очертания. По свежим следам событий 1571—1572 годов, судя по

всему, в одной и той же скоморошеской среде возникло несколько сатирических композиций о

Темгрю-ковичах. Из них (беря, само собой разумеется, доступные нам теперь) две, «о царской

женитьбе», и «о отбитом наезде», представляющие перепевы одной другой, открыто брали обстановку

действия и называли героя — Мамсгрюка (Кост-рюка), третья же, о Щелкане, посвященная по своему

внутреннему значению Михаилу Темгрюковичу, пользовалась приемами песенного иносказания под

прикрытием аналогичных лиц и событий. Естественно, что слух о разделе ханом русских городов на

фоне последовавшего затем разгрома крымцев вызвал из времен ига подходящие воспоминания.

Недавно сравнительно, во всяком случае в пределах жизни одного поколения, происходил и не мог

сразу закончиться типичный для XVI века процесс реставрации летописания. Никоновский летописный

свод, представляющий это течение в тогдашней историографии, максимум на 25—30 лет старше 1572

г.; в частности, то «легендарно-компилятивное» понимание шевкаловщины, какое отразилось на