Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции

Подождите немного. Документ загружается.

дискуссионно признать за логикой настолько прямое и незатейливое каузальное воздействие на

онтологию. Следует признать, что те основания, на которых мы проводим назначение логической

формы и на которых мы верим предложениям, получающим эту логическую форму, недостаточны

для решения онтологических вопросов. Таким образом, мы должны отклонить требование,

согласно которому логическая форма предложений должна быть дана в терминах объектной

квантификации.

Этот аргумент был предложен в поддержку подстановочной семантики

[11]

, но равно относится

ко всем случаям назначения логической формы. Даже в тех случаях, когда подстановочная

интерпретация оказывается неподходящей, отсюда еще не следует, что мы должны употребить

объектную интерпретацию. Скорее, мы должны решить, действительно ли мы приветствовали бы

онтологические обязательства, которые повлечет за собой объектная интерпретация, и на этом

основании (по крайней мере, частично) мы можем решить, следует ли употребить

референциальную семантику для такой теории.

1.2.4. Подстановочная квантификация при интерпретации предикатов в духе

Тарского

Здесь возникает фундаментальный онтологический аргумент против подстановочной

квантификации, основанный на описании характера значимости предикатов с помощью

семантической концепции истины Тарского. Определение истины для языка при использовании

подстановочной квантификации сможет имплицировать инстансы схемы Тарского (' … истинны

только и если только - - - ') только тогда, когда оно будет встроено в теорию, в которой

обозначение является определимым — что, таким образом, делает возможной для этого языка

референциальную семантику

[12]

. Кроме того, метаязык будет должен иметь такие аксиомы, что все

в диапазоне кванторов имело бы имя, и что каждое имя называло бы нечто в диапазоне кванторов.

Если бы это было истинно, то у обращения к подстановочной квантификации не было бы никакое

онтологического значение. Поскольку в конечном счете нам понадобится определение истины для

нашего объектного языка, то это восстановит в метаязыке все онтологические обязательства,

которых мы хотели избежать.

В этом аргументе может быть оспорено представление о роли (T)-эквивалентностей в

утверждении определения истинности. Если цель состоит в том, чтобы гарантировать

онтологическую адекватность определения истинности, то не необходимо, чтобы инстансы (T)

были логическими следствиями определения: достаточно, чтобы они оставались истинными, при

замене 'истинно' на definiens, потому что любой предиката, заменяющий 'истинно' во всех случаях

(T) без изменения их истинностного значения, будет иметь объемом все истинные предложения

объектного языка, и только их. Поскольку в этом состояла цель, установленная Тарским для (T)-

эквивалентностей, постольку они должны быть логическими следствиями определения: для того,

чтобы мы могли знать, что определение истинности является онтологически адекватным, мы

будем должны знать, что замена 'истинно' на definiens оставляет истинные (T)-эквивалентности.

При этом последние должны будут следовать из определения наряду со всеми другими

предложениями, выражающими наше знание относительно терминов, в которых дается definiens.

Возможно и другое понимание роли (T)-эквивалентностей, согласно которому определение

истинности должно объяснять каждый инстанс (T). Однако нельзя ожидать объяснения (чем бы

его ни считать) (T)-эквивалентностей от одного лишь определения — скорее для этого потребуется

теория истины для определения и других значимых элементов словаря definiens. Следовательно,

мы требовали бы выводимости из полной теории, а не из одного только определения. Таким

образом, онтологический аргумент против подстановочной квантификации сводится к

следующему: чтобы знать, что она материально корректна, мы нуждаемся в метаязыке, который

сам делает онтологические обязательства, которых мы пробовали избежать путем обращения к

подстановочной семантике.

Поэтому контраргумент в пользу подстановочной квантификации может состоять в

следующем. Проверка правильности определения истинности потребует доказательства (T)-

эквивалентностей определения. Но наши стандарты доказательства могут различаться в

зависимости от порядковости предикатов. Для объектной интерпретации это выводимость первого

порядка, но когда кванторы получают подстановочную интерпретацию, то исчисление первого

порядка оказывается семантически неполным. Нас интересует, зависит ли правильность

подстановочного определения истинности от удовлетворительности (T)-эквивалентностей. Если

мы принимаем, что при подстановочной интерпретации кванторов определение истинности

имплицирует (T)-эквивалентности, то можно рекурсивно получать (T)-эквивалентности для

квантифицированных предложений без обращения к исчислениям первого порядка. В этом случае

(T)-эквивалентности установлены при помощи предиката 'быть истинным', и таким образом мы

можем без обращения к референциальной семантике знать, что подстановочная характеристика

истинности правильна.

Возможно расширение онтологического аргумента против подстановочной квантификации,

связанное с тем, что даже при подстановочной интерпретации экзистенциальный квантор имеет

подлинное требование выразить понятие существования. Согласно Куайну, так как

подстановочная квантификация валидна вне зависимости от того, каков класс замены, то

наделение ее референциальным смыслом вынудило бы нас признать, что предложения типа

'(∃)) ((2+2=4))' затрагивают нашу онтологию. И это вынудило бы нас расценивать ')' как нечто

имеющее референцию, что абсурдно. Во-вторых, Куайн утверждает, что ограничение класса

подстановок единичными терминами влечет за собой обращение к объектной квантификации, так

как единичный термин — это именно термин, который может занимать место связанной

переменной, интерпретируемой объектно. Здесь возможно следующее возражение: объектная

квантификация может начинаться с "основного класса" единичных терминов, который затем

пополняется новыми единичными терминами, заменяющими уже только подстановочные

переменные. С такой точки зрения сам тот факт, что подстановочная интерпретация дает условия

истинности для квантифицированных предложений, означает, что можно говорить об их объектах

как о существующих

[13]

. Однако здесь естественно контрвозражение: далеко не всякое заключение

об истинности будет онтологическим утверждением. Иными словами, можно ли утверждать, что

подстановочная квантификация способна выразить понятие существования? Например,

действительно ли Куайн считает, что это не так?

Квантор не является объектным или подстановочным сам по себе: таким или другим делает

его интерпретация, и это очевидно не исключает возможность дальнейшей дополнительной

интерпретации. Куайн утверждает, скорее, что при подстановочной интерпретации квантора не

принимаются никакие онтологические обязательства per se. Таким образом, просто определить

класс подстановок и дать подстановочное определение истинности не означает непременно

принимать те или иные онтологические обязательства; но при этом и не устраняется возможность

принятия таких обязательств. Тогда, строго говоря, никакой аргумент не угрожает возможности

использования подстановочной квантификации онтологически нейтральным способом.

По мнению Куайна, употребление подстановочной квантификации не позволяет избежать

онтологических обязательств, а скорее не в состоянии раскрыть их. Если мы применяем

референциальную интерпретацию '(∃x) Fx', то у нас возникают проблемы с онтологическим

обязательством к F. Однако, если мы можем дать нереференциальный семантический анализ

нашего языка, почему бы не предположить, что мы не используем референцию? В конце концов,

сам Куайн убеждает нас не приписывать выражению референцию, пока лингвистическое

поведение ребенка или аборигена не вынуждает нас переводить его референциально. Кроме того,

предположение Куайна, что подстановочная интерпретация направлена только на абстрактные

объекты, может быть подвергнуто сомнению, если мы расширяем нашу онтологическую

перспективу. Например, может утверждаться, что подстановочная квантификация вполне способна

заменить референцию для любого вида сущностей, условия идентичности которых неясны, типа

событий. Но означает ли применение подстановочной интерпретации само по себе отказ от

признания возможности или релевантности референции?

Анти-подстановочный пафос Куайна таков. В мире Куайна существуют физические объекты и

классы. Поскольку причиной применения подстановочной интерпретации, согласно Куайну,

является стремление избежать введения абстрактных объектов, кванторы теории множеств

получают подстановочную интерпретацию. Если мы позволяем свободные объектные переменные

в определении класса и если имеются объекты, не выделяемые единственным образом, то мы

получаем аномальные результаты

[14]

Пусть 'Y' — определение класса, которое является истинным для некоторых объектов, но ни

для одного, который может быть выделен уникально. Класс Y состоит из членов u, каждый из

которых удовлетворяет "{y: u = y} есть единичный подкласс Y & u = u". Следовательно, каждый u

удовлетворяет "(∃ Z) (u есть единичный подкласс Y & u = u). Но '(∃ Z) (Z есть единичный подкласс

Y) ложно, так как требует, чтобы замкнутое определение класса выделяло некоторого члена

единственным образом, что нарушает описание Y.

Однако допущение свободных объектных переменных в определении класса объяснимо

только, если использование подстановочной квантификации направлено на объяснение

лингвистически зависимых родов существования. Если объемы предикатов существуют, то было

бы несколько произвольно не допускать существование {x: Fxy} для каждого y, вне зависимости от

того, действительно ли мы можем уникально определить y. Но если наша цель состоит в том,

чтобы избежать референции к классам в целом, чтобы избежать вопроса об их существовании, то

нет никакой причины для разрешения открытых определений класса как подстановок для 'Z' в '( Z)

FZ', а аномалия Куайна показывает, почему такое разрешение неправомерно.

Можно также предположить присвоение каждому объекту имени через систему

пространственно-временных координат. Куайн возражает на это, что использование такой

системы координат требует квантификации на числах (или заменяющих их множествах). Если мы

считаем, что ряд натуральных чисел бесконечен и интерпретируем квантификацию объектно, то в

нашу теорию не укладывается бесконечность абстрактных объектов. А если мы интерпретируем

квантификацию подстановочно, то когда мы даем условия истинности в метаязыке, мы должны

будем принять существование бесконечного ряда абстрактных числовых выражений.

Последнее возражение связано с интенцией Куайна к созданию арифметики с неуказанными

конечными границами

[15]

и его предположением, что метаязык, на котором даются условия

истинности, должен интерпретироваться объектно. Однако последнее — не факт: не исключено,

что мы можем интерпретировать метаязык подстановочно

[16]

. Квантор метаязыка может получать

подстановочную интерпретацию, чтобы показать, что данный смысл квантификации на

естественном языке является подстановочным.

1.2.5. Подстановочная интерпретация метаязыка

Подстановочная интерпретация метаязыка, возможно, повлекла бы за собой дополнительные

допущения и ограничения — которые, в свою очередь, могли бы помочь уточнить наши

представления о характере онтологического обязательства. Например, метаязык любого уровня

может быть рассмотрен, в свою очередь, как объект метаязыкового описания. Чем выше

собственный метаязыковый уровень объектного языка, тем сильнее его метаописательные

принципы отличаются от грамматики естественного языка, представляющего собой метаязык

нулевого уровня. И если мы пытаемся представить себе такую иерархию метаяыков, то у нас

возникает вопрос о том, что при этом происходит с их аппаратом — идет ли формализация

метаязыков как описаний знаковых систем всевозрастающей степени абстрактности по пути

усложнения или упрощения? Согласно классическим представлениям в духе Тарского, по пути

усложнения, хотя бы за счет необходимости в дополнительных кавычках: стол —> "стол" —>

""стол"". Но существуют и альтернативные представления, согласно которым описание может не

превосходить по сложности свой объект. Такие представления развиваются преимущественно в

метафорических областях философии ("вещный язык" и т.д.), но их потенциальная значимость для

логики была артикулирована, например, в теории "порога сложности" фон Неймана:

"Нет сомнения в том, что любую мыслимую фазу любой мыслимой формы поведения можно

"полностью и однозначно" описать с помощью слов. Это описание может быть длинным, однако

оно всегда возможно. Отрицать это означает примкнуть к разновидности логического мистицизма,

от чего большинство из нас, несомненно, далеки. Имеется, однако, существенное ограничение,

состоящее в том, что все сказанное применимо только к каждому элементу поведения,

рассматриваемому в отдельности, но далеко не ясно, как все это применять ко всему комплексу

поведения в целом... Здесь нам придется иметь дело с такими разделами логики, в которых у нас

практически нет предшествующего опыта. Степень сложности, с которой мы сталкиваемся в этом

случае, далеко выходит за рамки всего того, что нам известно. Мы не имеем права считать, что

логические обозначения и методы, применявшиеся ранее, могут быть использованы и в этой

области. У нас нет полной уверенности в том, что в этой области реальный объект не может

являться простейшим описанием самого себя, то есть что всякая попытка описать его с помощью

обычного словесного или формально-логического метода не приведет к чему-то более сложному,

запутанному и трудновыполнимому"

[17]

Признание некоторого объекта описанием самого этого объекта подразумевает иные

принципы формализации знания об этом объекте. Соответственно, следует по-разному

рассматривать изменения, происходящие при повышении уровня абстрагирования в словаре и в

грамматике метаязыка. При объектной интерпретации усложняется словарь метаязыка, а правила

остаются неизменными; справедливо ли это для подстановочной интерпретации?

Первостепенной задачей грамматики как метаязыкового описания является установление

специфических реалий именно данного языка, нередуцируемых к элементам других систем.

Поэтому для метаязыка, чей объектный язык является языком непосредственного описания

(например, обыденным естественным языком), процедура установления истинности предложений

этого метаязыка имеет не только иной онтологический статус, но и иные правила, чем в метаязыке,

чей объектный язык является, в свою очередь, метаязыком по отношению к некоторому языку

непосредственного описания. В последнем случае уровень абстрагирования будет на порядок

выше, чем в первом. Так, например, в системе исчисления концептов, построенной Куайном, где

концептами являются значения истинности, классы и отношения, они располагаются на различных

уровнях. Два значения истинности являются концептами нулевого уровня; классы индивидных

объектов некоторой предположительно определенной области — концептами первого уровня;

отношения между этими индивидными объектами — концептами второго уровня и выше

[18]

Если мы не присягали наивному реализму, то можем признать, что язык описания

действительности описывает не непосредственно действительность, а некоторую промежуточную

знаковую систему: эмпирические или иные данные. Действительность, будь то физическая

реальность или человеческое сознание, не может быть обнаружена при таком подходе иначе, чем

как трансцендентный референт, о существовании которого мы заключаем путем анализа

функционирования знаковых систем. Поэтому представляется возможным при метаописании

рассматривать язык описания действительности (например, естественный язык) как метаязык

нулевого порядка. Язык описания действительности является метаязыком по отношению к

описываемым им данным о действительности, но, поскольку эти данные не формализуются иначе,

чем в нем, то не существует теории, по отношению к которой он был бы метатеорией. Именно

постольку можно говорить о прямых содержательных отношениях языка описания

действительности и самой действительности. Но с метаязыковой точки зрения он может быть

рассмотрен как система, структурно изоморфная метаязыкам более высоких порядков и

образующая с ними определенную парадигму — скажем, по признаку направленности на объект.

В полноте системы языка описания заложена апелляция к представлению о действительности,

тогда как метаязык уже первого порядка апеллирует к представлениям о представлениях

действительности. Именно в этой связи вопрос о релевантности знака с нефиксированным

значением возник при обсуждении проблем формализации описания, а не проблем описания.

Разработка принципов подстановочной интерпретации формализованных систем потребовалась

для расширения выразительных возможностей метаописательных систем, но для языка описания

действительности применение этих принципов означало бы утрату им способности к указанию, т.

е. прекращение нормального функционирования — либо вынудило бы нас отказаться от

признания референциальной природы значения.

Рассмотрение языка описания в качестве метаязыка нулевого порядка указывает то

направление, в котором эти проблемы снимаются. Специфика природы метаязыкового знака

определяется тем, что он в своей двусоставности означающее/означаемое имеет означаемым

означающее знака метаязыка с порядковым числом на единицу ниже (или, при n=0, феномен,

несвободный от возможной семиотической интерпретации). Строго говоря, это отношение следует

описать как означающее'/означающее, т.е. отношение не семантическое, но структурное — иными

словами, не объектное, а подстановочное. Поэтому метаязыковый знак может органично

адсорбировать любое представление о предмете, равно как и представление о любом предмете.

Приписывание метаязыковому знаку различных значений не затрагивает его сущностной

внутренней формы, его структурной самоидентичности — оно не лишает знак способности к

обозначению.

Соответственно, мы можем предположить, в противовес тарскианским представлениям,

согласно которым словарь метаязыков увеличивается по мере возрастания уровня

абстрагирования, а набор правил остается неизменным, что (при подстановочной интерпретации)

используемые термины могут формально совпадать у метаязыков всех порядков, и именно наборы

правил определяют различия метаязыков разных порядков. При этом правила подвержены

соответствующим метатеоретическим трансформациям; поэтому не исключено, что, например,

правило конъюнкции в метаязыке второго порядке предстанет в метаязыке первого порядка,

подвергшись концептуальной "субстантивации", термином, маркирующим представление о

представлении о конъюнкции. С другой стороны, возможны попытки построения метаязыковых

моделей на семантической основе. Их эвристическая предпосылка очевидна: последовательное

проведение принципа формальности построения теории неосуществимо на практике, так как не

удается полностью формализовать все проблемы, связанные с содержательной стороной. Такие

модели, представляющие собой формализованный аппарат семантической записи высказываний

естественного языка, имеют целью преобразование системы правил порождения и интерпретации

осмысленных высказываний — т.е. преобразование метаязыка первого порядка, представленного

как формальная аксиоматическая система, в неформальную. Другие аналогичные построения

отводят не меньшую роль наделению семантикой /sense-giving/ правил операций над терминами —

исходя, например, из коммуникативных соображений. Для этого может быть признано, что

правила были первоначально смыслами, обретшими впоследствии свойства процесса (т.е. к

которым были приписаны диспозиционные предикаты).

Поэтому правила метаязыка не могут иметь такую же фиксированную семантику, как правила

грамматики языка описания: формально они могут совпадать, но иная по характеру ориентация на

объект будет интендировать иную онтологию. Различие в онтологическом статусе описания и

метаописания видно из характера действия верификационных процедур: в последнем случае

возможные ошибки могут быть сняты в пределах самой системы, без обращения к

трансцендентному референту. Так, появление в конкретной области знания новой, более

универсальной теории приводит к изменению знаковой системы для членов языковой группы

("экспертов"). Но говорящие на новом языке не забывают старый: он вошел в него, согласно

принципу соответствия, как частный случай. С этой точки зрения обобщенная теория является

метаязыком для частной постольку, поскольку она эксплицирует закономерности ее

функционирования как знаковой системы. Причем соответствие здесь подразумевает в акте

метаязыкового описания отвлечение элементов частной теории более чем однократным

опосредованием по отношению к действительности — ведь частная теория в любом случае

появилась в результате абстрагирования от линейного (непосредственного) описания этой

действительности. Внесение этого уточнения тем более важно, что оно указывает на новый

уровень обозначения как указания на действительность (порядок метаязыка n>1) и,

соответственно, иной характер онтологического обязательства.

При этом метатеоретизация либо охватывает весь объектный материал полностью, либо же

достичь такой степени эквивалентности, чтобы остатком можно было пренебречь, не удается.

Неэквивалентность может быть также двоякого рода: парадигматическая, вызванная отсутствием

адекватных терминов и правил, и синтагматическая, обусловленная различием в значениях и,

соответственно, в закономерностях функционирования единиц, подвергающихся метаописанию. В

первом случае это внутренняя проблема метаязыка; практически она может быть разрешена путем

его усовершенствования и доработки. Во втором случае проблема связана с противоречиями,

возникающими при приложении метатеоретизационных процедур к глубинным структурам

объектного материала — метаязыка с меньшим порядковым показателем, т.е., соответственно,

более близкого к языку непосредственного описания. Очевидно, что действительной

неэквивалентностью является лишь эта последняя и что в ее основе лежат проблемы подлинности

объектифицирующих ориентаций. При объектной интерпретации сохранение неэквивалентности

может иметь результатом эксплицирование специфических реалий объектной теории, присущих

только ей и нередуцируемых к элементам других систем - и, таким образом, релевантных для

уяснения уникальности специфики именно данной теории. При подстановочной интерпретации

неэквивалентность в принципе невозможна, поскольку подстановочный тип метаописания

располагает формализационными возможностями для снятия вообще любых противоречий в

рамках самого метаописания. При этом (контрфактический) возможный мир, интендируемый в

результате таких процедур, не обязательно будет обладать той же эпистемологической

ценностью, что и при объектной интерпретации, но это не означает онтологической

несостоятельности подстановочной методологии.

1.2.6. Подстановочная интерпретация и скептический аргумент

Возможно опасение, что использование подстановочной семантики ставит нас в

агностическую позицию относительно семантики атомарных предложений. Мы не можем

интерпретировать их референциально и сохранять наш онтологический нейтралитет. Альтернатива

может быть такова. Используя подстановочный квантор '(∃p)', класс подстановок которого —

множество атомарных предложений языка L, мы можем определить:

(D) X — истинное атомарное предложение L =

(∃p) (x = 'p' & p)

[19]

Ясно, что (D) удовлетворит (T)-эквивалентности и будет онтологически корректным. Если мы

рассматриваем (D) как теорию того, что делает атомарное предложение истинным, то есть, с

референциальной точки зрения, как теорию отношения языка к миру, мы будем разочарованы. Но

тогда мы будем равно разочарованы тарскианским определением истины, поскольку главное, что

мы получаем от последнего — это метод устранения из метаязыка семантических терминов salva

veritate, а (D) также дает такую возможность

[20]

Использование подстановочной квантификации не отменяет окончательного семантического

анализа атомарных предложений. Если мы хотим дать референциальный анализ некоторых

атомарных предложений, то мы согласимся с онтологическими следствиями этих предложений. В

таком случае не было бы никакого смысла в отказе от объектной интерпретации кванторов,

связывающих словарь этих атомарных предложений. Например, если мы решили подстановочно

интерпретировать все предложения формы 'а — электрон' как утверждения, что 'является

электроном' истинно для объекта, названного 'а', то мы могли бы точно так же объектно

интерпретировать '(∃x)' в (∃x) (x - электрон). Истинностное значение здесь будет одним и тем же

при обеих интерпретациях квантора. Наоборот, если мы отказываемся давать референциальную

интерпретацию предложения "Джонс убил Смита", то мы также откажемся интерпретировать

объектно квантор в '(∃x) (x был убит Джонсом)'. Таким образом, важно обнаружить те

предпосылки, которые единичные термины и предикаты должны выполнять, если первые должны

интерпретироваться как обозначение уникальных объектов, а последние как являющиеся

истинными или ложными для каждого объекта.

Часто предполагается, что необходимым условием референциальной интерпретации единичных терминов и предикатов является возможность ясной

идентификации объектов, на которые они указывают. Например, каждому имени собственному можно поставить в соответствие использование общего

имени, которому предшествует "тот же самый", чтобы выразить то, какие требования идентичности передает имя собственное. Использование имени

привлекает критерий идентичности, посредством

чего мы можем удостовериться, что обозначаем одну и ту же вещь в различных случаях. Куайн

описывает и предикаты, и единичные термины, когда говорит:

Идентичность глубоко связана с разделением референции. Потому что разделение референции

состоит в установлении условий идентичности .... Кроме случаев конечной разделенной

референции общих терминов, "Это — мама"... может быть лучше помыслено (is better thought of),

чем "Мама здесь"

[21]

Чтобы предикат мог быть интерпретирован референциально, он должен отвечать критерию

идентичности, и чтобы единичный термин мог иметь референцию, он должен быть связан

некоторым предикатом, выполняющим первое условие

[22]

. Но каков может быть этот критерий

идентичности? Обычно предполагается, в духе Лейбница, что критерий идентичности для F —

необходимое и достаточное условие для истинности "является тем же самым, что и F". Но здесь

возможно максималистское требование необходимой связи между "является тем же самым, что и

F" и его критерием, чего ни одно такое условие будет не в состоянии выполнить. Кроме того,

может требоваться, чтобы критерий обеспечивал способ выяснения истинностного значения

утверждений идентичности.

У нас нет никакого гарантируемого способа узнать истинностное значение выражений вида "а

— тот же самый реальный объект, что и b", и все же мы уверены в нашей способности

референциально интерпретировать объектные предикаты. Формулировка необходимых и

достаточных условий для последних — нетривиальная задача, если содержащие их предложения

подвержены эпистемической неопределенности, т.е. их семантические отношения с другими

предложениям слишком неясны, чтобы мы располагали способом выяснения их истинностного

значения. У нас нет теории того, как полагания, выражаемые этими предложениями, могли бы

быть рационально оправданы, поэтому для того, чтобы они могли являться объектами знания,

нужны дополнительные индивидуирующие процедуры. Поэтому признаваемое необходимым

условие референции может быть таким: если предикат 'F' должен интерпретироваться

референциально, то предикат 'является тем же самым, что и F' должен быть эпистемически

определен; и если единичный термин должен интерпретироваться референциально, он должен

быть связан референциально интерпретируемым предикатом. Когда предложение формы 'Fa'

интерпретируется референциально, функция 'а' должна выделить вещь, для которой 'F' будет или

не будет истинно. Если 'а' не будет связано предикатом, имеющим эпистемически определенные

условия идентичности, то мы вообще не будем знать, как отличить эту вещь от других вещей, и

следовательно мы будем вообще не способны знать, является ли 'Fa' истинным или ложным.

Возражение здесь может заключаться в том, что наши полагания о мире вместе с нашими

полаганиями об импликации не могут не обеспечивать нам основания для полаганий о том, что

есть. При этом такое убеждение не требует (например, по мнению самого Куайна), чтобы мы

интерпретировали кванторы объектно. Поэтому требование о том, что назначение логической

формы предложениям множества S поддерживается обращением к нашим полаганиям о

логических импликациях S, может быть признано необходимым, но не достаточным условием

адекватности назначения логической формы. Согласно такой точке зрения, наше решение об

адекватности определенных назначений логической формы определяется нашими суждениями о

значениях не только в S, а скорее во всех (возможных) предложениях нашего языка. Среди

предложений этого объемлющего множества будут и экзистенциальные утверждения. Ceteris

paribus, если назначение некоторому P, которое мы полагаем истинным, такой логической формы,

что из него будет следовать Q, которое мы полагаем ложным, то это является для нас аргументом

против такого назначения. Поскольку наши суждения о том, что из чего следует, не независимы от

наших полаганий о том, что, истинно и что ложно, постольку назначение логической формы не

независимо от наших полаганий о содержании мира

[23]

Подобная здравая интуиция в определенном смысле противостоит радикалистским позициям,

выражаемым, например, так: "Если, как утверждает Куайн в "Корнях референции",

подстановочная квантификация имеет бихевиоральные корреляты, то, возможно, мы можем

показать нашим употреблением языка, что мы подразумеваем понятие существования ("there is")

трактуемым подстановочно"

[24]

. Подстановочная версия критерия Куайна представляет собой в

известном смысле попытку элиминировать саму проблему онтологического обязательства

референции. Действительно, использование подстановочной квантификации освобождает

назначение логической формы от онтологических последствий в традиционном объектном смысле,

но тем не менее трудно отрицать, что само по себе назначение логической формы онтологически

релевантно. Вне зависимости от того, считаем ли мы достаточными или недостаточными для

решения онтологических вопросов те основания, на которых мы назначаем логическую форму и на

которых мы верим предложениям, получающим эту логическую форму, в этом отношении мы еще

не избавляемся от конечного вопроса существования.

Поэтому для выполнения требования онтологической нейтральности референции понадобятся

дополнительные регулятивы.

1.3. Требование онтологической нейтральности и алетический

реализм

Для аналитического подхода может признаваться эпистемологически важным, чтобы

онтологии строились в зависимости от семантических особенностей, а не наоборот: критерий

Куайна, вероятно, нацелен именно на то, чтобы поставить онтологию в зависимость от языка

(онтологическая относительность), но фактически он допускает и обратную интерпретацию в

связи с тем, что критерий слишком общий и вне контекста формализации его применение скорее

всего реверсивно

[25]

. Если брать его в таком виде, то семантические характеристики, в первую

очередь, референции, оказываются зависимыми от онтологических обязательств системы. Четкое

определение онтологических ограничений при формулировании критерия референции так же

очень важно, поскольку цена независимости (рассматриваемого вида) семантических критериев в

системе Черча, например — введение интенсиональных сущностей. Соответственно, можно

сформулировать следующее требование к критерию референциальности, устанавливаемому

относительно вариации систем (языков или концептуальных схем): он должен полагаться по

возможности независимым от системных онтологических обязательств и нециркулярным. Первую

часть требования уместно будет обозначить как условие онтологической нейтральности — не

столько для того, чтобы оживить аналогию с требованием нейтральности по отношению к теориям

истины, выдвинутым Тарским для своей "семантической" концепции, сколько для того, чтобы

вывести из игры двусмысленность выражения "онтологическая независимость". Вторая часть

требования включает в себя условие не реверсивности (в описанном выше смысле)

[26]

плюс

условие независимости критерия от какой-либо теории референии или значения, которая сама

может не быть онтологически нейтральна. Это требование совместимо с требованием

независимости от метафизических предпосылок, соблюдение которого признается традиционно

важным для построения условие-истинностноых теорий значения.

Здесь может быть привлечена попытка ввести онтологическое ограничение, отличая позиции

по вопросу о природе истины (вообще) от метафизических позиций относительно содержания

определенных требований или полаганий относительно физического мира, этики, состояний

сознания, причинной обусловленности, свойств, теоретического мира науки, условных выражений

сослагательного наклонения, и т.п.

[27]

Согласно сложившемуся использованию терминов

"реализм" и "антиреализм", можно быть реалистом или анти-реалистом относительно различных

видов вещей, но эта контроверза отнюдь не обязательно отражает позиции относительно природы

истины. Например, Беркли и Юм сочетали метафизический антиреализм с реалистическими

концепциями истины. Поэтому, поскольку мы признаем связь успешности референции с

истинностью референциальных высказываний, постольку для выполнения требования

онтологической нейтральности нам следует показать, что принятие истинностного реализма (если

бы оно нам потребовалось) не влечет за собой принятие реализма метафизического.

Реализм относительно истины Уильям Элстон называет алетическим реализмом. Рассмотрим

его следствия для интерпретации онтологических обязательств референциальных высказываний.

1.3.1.Требование независимости истинностных операторов от сознания

Есть два минимальных допущения, из которых, как признается, должен исходить реализм

относительно истины. Они таковы:

1) "Быть истинным" — это свойство.

Согласно этой точке зрения, признается, что имеется свойство "быть истинным" и что по

крайней мере один род вещей имеет это свойство. Само понятие "свойство" используется здесь в

наиболее нейтральном возможном смысле: очевидно, что реалисты относительно истины не

должны непременно быть реалистами относительно универсалий. Может, конечно, иметься

множество различных вещей, которые мы могли бы характеризовать как истинные или ложные:

предложения, требования, утверждения, пропозиции, состояния дел, мысли, полагании — все они

среди кандидатов в носители истинности (truth-bearer). Некоторые из них могут быть истинны или

ложны только деривационно; другие — сущностно, фундаментально. Носитель истинности

истинен деривационно, если его истинность или ложность может быть определена в терминах

истинности или ложности другого носителя. Так, например, если принять ту точку зрения,

согласно которой истинность предложения всегда может определяться в терминах выражения

этим предложением истинной пропозиции, то истинностное значение предложения всегда

производно, является результатом некоторой деривации.

2) Истинностные операторы независимы от сознания/восприятия (mind-independent).

Второе наиболее общее представление, связанное с реализмом относительно истины — идея о

том, что истина независима от сознания, или, более точно, что имеются независимые от сознания

истинностные операторы (truth-makers). Реалист полагает, что имеется независимый от сознания

мир объектов, имеющих некоторые характеристики, находящиеся в некоторых отношениях к друг

другу, и что именно природа этого независимого от сознания мира определяет (по крайней мере

частично), что является истинным или ложным. Это представление также используется в наиболее

нейтральном возможном смысле. Всякий раз, когда нечто истинно, имеется некоторый факт,

который делает носитель истинности истинным, и этот факт является тем, чем он является,

независимо от сознательных существ, которые могут знать или не знать об этом.

Однако если мы действительно хотим отграничить реализм относительно истины от

метафизического реализма, то мы очевидно должны отклонить это требование. Есть истины,

тривиально зависимые от сознания, но которые могут быть признаны истинными в смысле,

признанном реалистом — скажем, истинность любого описания (состояния) сознания тривиально

зависит от существования сознания. Ричард Керкэм приводит следующий пример: тот факт,

который делает истинным, что на моей улице запаркован "форд мустанг"

...не был бы получен, если бы некоторый инженер в компании "Форд Мотор" не имел бы в

1962 году определенные мысли о проектировании новой модели автомобиля ... существование

факта, что "мустанг" теперь запаркован на моей улице, частично зависит от существования

сознания и мыслей в его пределах

[28]

Здесь возможно следующее возражение: зависимость, о которой здесь идет речь, может быть

рассмотрена как каузальная, тогда как независимость фактов от сознания, на которой настаивает

реалист, может быть более естественно рассмотрена как логическая или метафизическая.

Первоначальное требование нашего реалиста состояло в том, чтобы факты, которые определяют

истину и ложность, не были фактами, конституируемыми сознанием или свойствами сознания. Но

можно доказать, что рассматриваемый факт буквально конституирован особенностями

определенных состояний сознания: свойство являться "фордом мустангом" должно быть

буквально идентифицировано, по крайней мере частично, как свойство являться продуктом

некоторого сознательного плана. Непосредственно встающая здесь проблема заключается в том,

что имеются истины о человеческих полаганиях, которые, тривиально, сделаны истинными

фактами о полаганиях.

Одни и те же (по крайней мере, формально) референциальные выражения могут указывать как

на содержание полаганий или суждений, так и на факты, которые делают истинными эти суждения

или полагания. Философ, использующий символы, может использовать один и тот же символ,

скажем, "P", и чтобы указать на пропозицию, что P (или, более нейтрально, указать на содержание

полагания), и чтобы указать на факт, что P, т.е. на особенность мира, которая, как предполагается,

делает полагание истинным. Действительно, классический реалист будет различать следующее:

• предложение "Снег бел",

• утверждение, что снег белый,

• пропозициональное суждение, что снег является белым,

• мысль о том, что снег является белым,

• полагание, что снег белый и

• факт, что снег является белым.

Факт, что снег является белым, с точки зрения реалиста, независим от полагания, что снег

белый; факт, что снег является белым, даже частично не конституирован моим или чьим бы то ни

было еще полаганием, что снег белый. Допустим, что мир действительно мог бы содержать белый

снег, даже если бы ни у кого не было об этом полаганий. Но тот факт, что я полагаю, что снег

является белым, безусловно, конституирован фактом относительно полагания. Возражение

реалиста здесь может (должно?) состоять лишь в следующем. Факт, что я полагаю, что снег

является белым, действительно конституирован фактом относительно полагания, но само

полагание здесь не участвует в процедуре установления истинности. Факт, что я полагаю, что снег

является белым, даже частично не конституирован фактом, что я полагаю, что у меня есть

полагание, что снег является белым, или что кто бы то ни было полагает, что у меня есть

полагание, что снег является белым.

То же самое относится к любой форме интенциональной репрезентации. Назовем

репрезентационно независимым факт, что P, если он не конституирован никаким

интенциональным состоянием, имеющим P своим объектом. При этом в предикации "имеет P

объектом" не обязательно "P" должно указывать на факт, что P. В данном случае это P, которое

характеризует полагание, что P, надежду, что P, опасение, что P, мысль, что P, вне зависимости от

того, действительно ли имеется факт, что P. В характеристике полагания как полагания, что P, мы

заключаем только то, что полагание имеет тот характер, который соответствовал бы факту, что P,

если бы был такой факт. Таким образом, утверждение, что Р, может быть рассмотрено

ограничительно как способ определения содержания или характера некоторого интенционального

состояния.

Можно помыслить такие экзистенциальные факты, которые свидетельствовали бы против

реалистических представлений о репрезентационной независимости истинностных операторов.

Рассмотрим факт, что некто имеет полагания. Предположим, что факт существует только потому,

что имеется один человек S, который имеет одно полагание — полагание, что некто имеет

полагания. Будет ли это примером факта, что P, конституированного полаганиями, что P?

Ответ на этот вопрос не очевиден. Он зависит от того, как реалист понимает тот факт, что

существует человек с полаганиями; более определенно — он зависит от интерпретации

экзистенциального квантора. Можно предположить, что в приведенном примере одна и та же

особенность мира делает истинным и что S полагает, что некто имеет полагания, и что некто имеет

полаганию - а именно тот факт, что S полагает, что некто имеет полагания. С другой стороны,

одинаково очевидно, что мысль, что некто имеет полагания, является весьма отличной от мысли,

что S полагает, что некто имеет полагания. Очевидно, что значение предложения "Некто имеет

полагания" не тот же, что и значение предложения "S полагает, что некто имеет полагания". По

крайней мере некоторые реалисты, особенно сторонники корреспондентной концепции истины,

выдвигают требование о том, что для каждого логически отличного истинного суждения должен

иметься отдельный факт, делающий истинный. Такие реалисты не будут иметь никаких сомнений

относительно заключения, что факт, что некто имеет полагания, не может быть идентичен факту,

что S полагает, что некто имеет полагания (или конституируем этим фактом), даже если полагание

S — единственное полагание, делающее это экзистенциальное требование истинным. Такие

реалисты могли бы быть удовлетворены рассмотренной выше характеристикой способа, которым

истинностный оператор должен иметь репрезентационную независимость. Факт, который делает

истинным, что некто имеет полагания, не конституируется интенциональным состоянием,

имеющим содержанием, что некто имеет полагания.

Можно показать, что это удовлетворит и другую разновидность реалистов — тех, кто считает,

что факт, который делает истинным, что некто имеет определенные полагания, состоит в

инстанциации этих полаганий. При наиболее прямом подходе мы должны будем характеризовать

истинностный оператор как не конституируемый никакой его репрезентацией. Если имеется

только один истинностный оператор и для истинной пропозиции, что некто имеет полагания, и для

истинной пропозиции, что S верит, что некто имеет полагания, и что истинностный оператор

является фактом, что S верит, что некто имеет полагания, мы все еще можем говорить, что

рассматриваемый факт не конституирован ничьей репрезентацией (самого этого факта). Полагание

S, что некто имеет полагания - не факт, который мы можем идентифицировать с чьей бы то ни

было репрезентацией полагания S, что некто имеет полагания. Наш истинностный оператор будет

независим от чьих бы то ни было репрезентаций себя.

Наконец, если мы, наоборот, допускаем, что факт (истинностный оператор), что некто имеет

полагания, существует, но может быть идентичен с фактом, что некто S полагает, что некто имеет

полагания, то мы будем должны изменить нашу характеристику того способа, которым реалист

трактует истинностный оператор как независимый от репрезентаций. Однако результат останется

прежним. Предположим, что факт, что P (факт, который делает P истинным) концептуально

независим от любой своей репрезентации тогда, когда пропозиция, что P, аналитически не

эквивалентна любой пропозиции, описывающей некоторое интенциональное состояние, имеющее

P объектом. Прилагая это определение к нашему примеру, получим следующее. Факт, что некто

имеет полагания, концептуально независим от полагания S, что некто имеет полагания.

Пропозиция, что S верит, что некто имеет полагания, влечет за собой пропозицию, что некто имеет

полагания, но не наоборот — последняя не влечет за собой первую: они логически не

эквивалентны. Мы снова получаем реалистические представления о том, что каждая истина

сделана истинной некоторым фактом (некоторой особенностью мира), который является

концептуально независимым от любых своих репрезентацией (от любого интенционального

состояния, имеющего этот факт своим объектом).

С точки зрения реалиста, концептуальная независимость истинностных операторов от их

репрезентаций является философски бесспорной: "P" никогда не эквивалентно по значению "Я

полагаю, что P", поскольку в противном случае замена предложенного определения "P" приводила

бы к бесконечно длинному повтору "я полагаю, что я полагаю, что я полагаю, что я полагаю, что...

" и мы никогда не добирались бы до того, что мы в конце концов полагаем. Однако существует

развитое альтернативное представление (вопрос в том, насколько его можно считать

антиреалистическим), согласно которому P делает истинным тот факт, что возможные

исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что P, в результате некоторого процесса

идеального исследования. Это исследование может полагаться проводимым всеведущим

существом, как у британских идеалистов, или иметь те или иные рациональные регулятивы, как у

Пирса и Патнэма. Но с точки зрения реалиста, такие представления могут сталкиваться с теми же

возражениями. Наиболее очевидное объяснение того, как истина Р могла бы быть

идентифицирована с заключениями идеального исследования — то, что P утверждает не более чем

то, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что P. Но тогда из этого

следует, что P утверждает не более чем то, что идеальные исследователи в конечном счете

приняли бы полагание, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание,

что..., и мы снова не можем получить теорию того, что утверждает P

[29]

Вместе с тем очевидна роль сознания, скажем, в модальных контекстах. Так, у Хинтикки

пропозициональная установка В в В

р понимается как установка агента а (а знает, а верит,