Крадин Н. Империя Хунну
Подождите немного. Документ загружается.
Все это подтверждает глубокую мысль И.М. Майского, сочувственно
цитировавшуюся В.С. Таскиным [1968: 44] и А.М. Хазановым [1975: 265–266], о
принципиально ограниченных возможностях развития экстенсивной кочевой экономики:
«Я не решаюсь высказать вполне категоричного мнения, ибо в
подтверждение его невозможно привести какие-либо достоверные данные, но
общее впечатление мое таково, что при системе первобытного скотоводства
Автономная Монголия не в состоянии прокормить количество скота, значительно
превышающее его теперешнее число. Быть может, при строгой экономии ее
травяных ресурсов хватило бы для полуторного против нынешнего количества
скота... но не более» [Майский 1921: 134].
Таким образом, гипотетически можно предполагать, что многие важнейшие черты
хозяйства, социальной организации, быта и, возможно, даже менталитета кочевников
монгольских степей были детерминированы специфической экологией обитания
подвижных скотоводов аридных зон и в своей основе мало изменились со времен
глубокой древности вплоть до рубежа нового времени.
Следовательно, можно допустить, что для хунну была характерна широко
распространенная у кочевых скотоводов степей и полупустынь (в том числе и для
монголов) малая нуклеарная семья численностью 4–5 человек [Хазанов 1975: 74–76, 164–
165; Khazanov 1984/1994: 126–138; Тортика и др. 1994: 55]. Тем более, что это
предположение подтверждается письменными источниками: «У сюнну сыновья и отцы
спят в одной юрте» [Лидай 1958: 30–31; Кюнер 1961: 312; Материалы 1968: 46].
Правда, под 90 г. н.э. в «Хоу Хань шу» содержится упоминание, что численность
Конфедерации южных хунну составляла 34 тыс. семей и 237 300 человек [Лидай 1958:
694; Бичурин 1950а: 128; Материалы 1973: 84], и, следовательно, «среднестатистическая»
семья состояла примерно из 7 человек. Однако необходимо иметь в виду, что в это время
общество южных хунну обитало в непосредственной близости от Китая, дополнительно
снабжалось китайской администрацией продуктами земледельческого хозяйства;
возможно, что часть их перешла к полукочевому или оседлому образу жизни. Поэтому не
исключено, что при изменении среды обитания произошла определенная трансформация
системы жизнедеятельности и социальной организации.
Известному японскому историку и археологу Намио Эгами на основе оригинальной
методики анализа цифровых данных из древнекитайских письменных источников удалось
подсчитать, что
[161]
у хунну на одного человека приходилось в среднем примерно 19 голов скота. Эти данные
он считает сопоставимыми с результатами переписи японских военных во Внутренней
Монголии во время оккупации Китая: Улан-цабский сомон – 14, 65 голов скота на
человека; шесть хошунов Чахара – 19,6 голов скота на человека [Egami 1956; 1963; см.
также: БНМАУ-ын туух 1966: 88; Таскин 1968: 41–44]. Интересно, что эти данные также
сопоставимы со сведениями экспедиции И.М. Майского, согласно которым в Автономной
Монголии в 1918 г. приходилось 17,8 голов всех пород скота на душу населения [1921: 67,
124].
Много это или мало? Основываясь на усредненном эквиваленте в 36 условных
овец на одного человека, АА. Тортика, В.К. Михеев и Р.И. Кортиев предложили формулу
индекса обеспеченности продуктами питания (ИОП = кол-во скота на 1 человека в усл.
овцах : 36 усл. овец). Если данный индекс больше 1, то хозяйство имеет достаточно
ресурсов для существования (правда, если намного больше 1, то это грозит чрезмерной
нагрузкой на пастбища), если индекс меньше 1, то хозяйство находится в стрессовом
состоянии, что требует либо привлечения дополнительных источников (земледелие,
охота, война и пр.), либо вынуждает вступать в клиентные отношения с обеспеченными
скотовладельцами.
С помощью данной формулы можно, например, рассчитать ИОП для хуннского
общества. Поскольку высчитанные Намио Эгами 19 животных на одного человека – это
абсолютное поголовье животных, его необходимо перевести в «условных овец». Так как у
кочевников Евразии 50–60% стада составляли овцы, условимся, что примерно 2/3 от этой
величины составлял мелкий рогатый скот (13 голов). Тогда на крупный рогатый скот и
лошадей остается 6 голов.
Существуют различные варианты вычисления условного эквивалента между
различными видами домашнего скота. В свое время СИ. Руденко вывел некий условный
эквивалент скота (в 300 условных овец или 25 лошадей), необходимого для
минимального самостоятельного существования семье из пяти человек [1961: 5]. По его
данным, одной лошади соответствует 6/5 головы рогатого скота, шесть овец или коз. В
Монголии, например, для удобства принята условная единиц – бодо, которая равняется
половине верблюда, или одной лошади, или голове крупного рогатого скота, или семи
овцам, или четырнадцати козам [Мурзаев 1952: 48]. Похожая система стоимостного
соотношения разных видов скота была принята русской администрацией в прошлом веке
в Казах-
[162]
стане [Косарев 1991: 37]. Исходя из этой системы расчетов, нетрудно подсчитать, что в на
одного хунна приходилось около 50 (6 х 6 или 6 х 7 + 13) условных голов овец. Даже при
всей относительности наших подсчетов очевидно, что количество скота у хунну
превышало минимальную норму ИОП.
Таким образом, большинство хуннских скотоводов скорее всего были
хозяйственно самостоятельны и лично достаточно независимы (разумеется, в пределах
того, насколько независим индивид, включенный в генеалогическую структуру). Несмотря
на то, что в источниках есть сведения о попытках введения при шаньюе Лао-шане
централизованного налогообложения у хунну [Лидай 1958: 30; Бичурин 1950а: 58;
Материалы 1968: 45], скорее всего, они оказались безрезультатными, так как больше в
летописях нигде не сообщается ни о налогах, ни тем более об эксплуатации простых
номадов. Более того, сами хунну подчеркивали отсутствие у себя повинностей наподобие
тех, которые существовали у китайцев [Лидай 1958: 218; Материалы 1973: 34].
Теоретически можно допустить, что у хунну мог существовать обычай взимания
скота наподобие монгольского копчура (причем более правильно трактовать его, с моей
точки зрения, не как налог, а в контексте престижной экономики как «подарок»), который
приблизительно брался в размере одного животного со ста голов скота [Далай 1983:111–
112]. При всех условностях генерализованных обобщений, если исходить из расчетов
Намио Эгами (19 голов скота на человека), можно допустить, что численность стада
обычной семьи в пересчете на овец должна была составлять от 180 до 280 голов.
Следовательно, обязанность, аналогичная монгольскому копчуру, должна была бы
составлять одну, максимум три овцы. Назвать обременительной ее нельзя.
Конечно, скорее всего, данная форма получения элитой прибавочного продукта не
была единственной в хуннском обществе. По аналогии с теми же монголами
теоретически можно допустить, что хунну должны были отбывать почтовую повинность ,
привлекаться к облавным охотам, делать дары вождям и шаньюю по случаю праздников
и т.д.
Судя по всему, хунну использовали ямскую службу. Под 105 г. до н.э. в 123-м цзюане *Ши цзи» сообщается в
описании Давани: «Если посланник от хуннов приезжал с шаньюевым ярлыком, то в каждом владении препровождали
его по почте, и не смели не давать съестных припасов» [Бичурин 19506: 161]. Можно допустить, что эта система связи не
только распространялась на зависимые территории, но и была введена на территории «метрополии» степной империи.
[163]
Однако следует иметь в виду, что в кочевых обществах, не имевших в своем
подчинении земледельческих территорий, почти все формы так называемой
«эксплуатации» представляли собой (в нашем понимании) компенсацию правителю и
вождям различных иерархических уровней за выполнение ими разнообразных
общественно необходимых функций (рациональное перераспределение пастбищ и
водных ресурсов; координация перекочевок; охрана кочевий от врагов, диких зверей и
антиобщественных элементов; военные походы с целью грабежа; политические и
торговые связи с иноэтничными группами и народами). Поскольку все эти обязанности
выполняла кочевая аристократия, то очевидно, что при этом она пользовалась
некоторыми привилегиями, получала подношения, использовала общественные запасы
(запретные пастбища, общественные стада).
Другая сторона той же проблемы – существование в кочевом обществе развитой
сети престижной экономики. Получая дары и подношения от простых скотоводов, ханы и
вожди устраивали массовые пиры и раздачи. Только щедрый хан мог рассчитывать на
взаимность со стороны остальных номадов. Можно только согласиться с С.Е.
Толыбековым, что
«пиршества и угощения очень высоко ценились массой почти вечно голодных
кочевников, которые широко распространяли славу о таком щедром бае, бие,
батыре и султане далеко за пределами данного рода и племени. Каждый голодный
кочевник, который время от времени угощался досыта крупным скотовладельцем,
не мог не считать себя своеобразным его должником [1959: 95].
Однако из этих отношений не могли выкристаллизоваться реальные антагонизмы.
Дело в том, что специфика скотоводства предполагала главным образом
индивидуализированный труд в рамках отдельных домохозяйств или минимальной
общины при сравнительно эпизодической необходимости кооперации усилий для
водопоя скота, коллективных охот и т. д. Поэтому круг организационных функций и сфера
перераспределения кочевых вождей были невелики в сравнении с управленческо-
редистрибутивными возможностями администрации оседло-земледельческих
протогосударств и раннегосударственных обществ.
Только в период стабильного завоевания номадами земледельческих государств
антагонизмы между кочевой аристократией и простыми скотоводами могли принимать
раннеклассовую форму. Однако ухудшение положения простых кочевников, особенно
если оно сопровождалось климатическими стрессами, вело к недовольству,
[164]
различным формам социального протеста вплоть до откочевок, убийств неугодных
правителей, вооруженных восстаний. В то же время следует помнить, что редистрибуция
и налогообложение рядовых номадов не могли быть главными источниками престижного
потребления кочевой аристократии. Концентрация богатств я форме скота имеет жесткие
экологические барьеры, игнорирование которых оборачивается гибелью животных. К
тому же постоянная необходимость как для элиты, так и для простых ско-товодов в
продуктах земледелия и изделиях ремесла, которая толкала номадов на внешнюю
экспансию, требовала внутренней консолидации кочевых обществ по отношению к
внешнему миру или хотя бы идеологически ориентировала на эту консолидацию [Крадин
1992: 119-124].
Данное обстоятельство ограничивало развитие антагонизмов между кочевой
аристократией и простыми скотоводами и требовало поддерживать интересы простого
народа. Большая часть добычи, полученной в результате набегов и грабительских войн,
по свидетельству Сыма Цяня шла рядовым воинам [Лидай 1958: 18; Бичурин 1950а: 49;
Материалы 1968: 40]. По аналогии с более поздним временем можно предположить, что
внешние доходы могли стать важным источником существования для простых
скотоводов. Документы золотоордынского времени, в частности, свидетельствуют, что
номады, которые в мирное время едва ли не голодали, во время походов захватывали
столько животных, что не были в состоянии пригнать всю добычу домой, в родные
кочевья (Тизенгаузен 1884: 172; 1941: 118]. Часто захваченные пленники и животные
гибли от тяжелых условий перехода, повозки с награбленным имуществом приходилось
бросать, спасаясь от погони. Однако нет оснований сомневаться, что в случае успешных
походов результаты намного превосходили предполагаемые ожидания.
Таким образом, несмотря на почти полное отсутствие в китайских источниках
сведений о простых номадах у хунну, по аналогии можно допустить, что их положение в
общих чертах может быть схоже с положением непосредственных производителей в
Других кочевых обществах Евразии, не имевших в своем политическом подчинении
крупных оседлых земледельческих территорий. Более подробная информация об
основном общественном «классе» хуннского общества может быть получена только
после тщательного изучения многочисленных погребальных памятников рядового
населения хунну на территории России, Монголии и Китая.
[165]
Зависимые категории скотоводов
В письменных источниках также практически нет сведений относительно
различных категорий бедных и неполноправных лиц, занимавшихся скотоводством у
хунну. Единственное упоминание на этот счет относится к китайскому послу Су У, который
за свою дерзость был отправлен в ссылку на Байкал пасти баранов [Материалы 1973:
103]. Поэтому в данной ситуации можно руководствоваться только общими
соображениями относительно социальной структуры обществ кочевников-скотоводов и
предполагать, что так же могло быть и у хунну.
Поскольку в скотоводческих обществах в силу ряда обстоятельств (частная
собственность на средства производства – скот; экологическая нестабильность кочевого
хозяйства; столкновения из-за скота и пастбищ) имманентно присутствовало
имущественное неравенство, там всегда имелись лица, не имевшие достаточного
количества животных для пропитания. Они были вынуждены вступать в отношения
системы «патрон–клиент* с более обеспеченными скотовладельцами. С другой стороны,
лица, имевшие много скота, нередко не могли выпасать скот только собственными
силами. К тому же выпас слишком больших по объему стад невыгоден по ряду причин
экологического и экономического порядка. В данной ситуации возникал широкий спектр
социальных отношений, на одном полюсе которого находились отношения
взаимопомощи и престижного дарообмена, а на другом – отношения социально-
экономического доминирования и ранние формы эксплуатации [Першиц 1973: 104–110;
Хазанов 1975: 148– 151; Марков 1976: 152-154, 199-200, 230-231, 267, 301-303; Khazanov
1984/1994: 152–164; Калиновская, Марков 1987: 61–62; Масанов 1991; 1995а: 160-212;
Крадин 1992: 111-118; и др.].
Можно выделить* две основные формы этих отношений. Такая форма
неравенства, когда богатый скотовладелец отдавал бедному пастуху скот на выпас,
получила в отечественной литературе название саун от одноименного казахского
термина, означающего это явление. Саунные отношения (их другие названия: саан,
полыш, хасалс, тераз, вадия, сапис и пр.) существовали у многих скотоводческих народов
Евразии, Африки, Америки. Помимо отдачи скота на выпас существовал другой канал
формирования зависимости в индивидуальных хозяйствах: работа в семье «патрона» в
качестве батрака, наемного работника, неполноправного сородича и пр. Этот вариант
формирования ранней эксплуатации также был широко
[166]
распространен у многих номадов Евразии, Африки и Америки.
Однако далеко не все обедневшие номады получали возможность продолжать
вести кочевой образ жизни. Те, кто не смог найти работу у богатых скотовладельцев,
вынуждены были оседать на землю. Судя по имеющимся данным, седентеризацию
некоторой части населения можно проследить во многих скотоводческих обществах
[Хазанов 1975:13–14,150–152; Плетнева 1982: 77 и ел.; Khazanov 1984/1994: 83–84, 198–
201; и др.]. Но седентеризация чаще являлась не причиной стратификации, а следствием
кризиса номадизма. Наибольшее распространение она получила с эпохи нового времени.
Напротив, в древности и средневековье труд бедных скотоводов с успехом мог
использоваться в военных походах и завоеваниях.
В целом, учитывая отсутствие упоминаний на этот счет в летописях, можно
допустить, что количество бедных скотоводов в Хуннской державе вряд ли было велико. В
качестве аналогии можно воспользоваться результатами анализа социальной структуры
скифского общества, согласно которым численность подобной категории населения
Скифии составляла примерно 6–8% от общей численности населения кочевников [Генинг
1984: табл. I; Генинг и др. 1990: 206 табл. XXXI].
Иноэтничное население и рабы
Проблема рабовладельческих отношений в хуннском обществе должна решаться в
контексте более широкого вопроса – проблемы рабовладельческих отношений у
кочевников в целом. Данные науки свидетельствуют, что рабовладельческие отношения
всегда существовали у кочевников, однако ни в одном из скотоводческих обществ они не
получили настолько значительного распространения, чтобы данное общество могло
считаться рабовладельческим [Нибур 1907: 237-265; Семенюк 1958; 1959; Хазанов 1975:
139– 148; 1976; Кляшторный 1985; 1986; Крадин 1987: 75-84; 1992: 100–111]. Это
обусловлено рядом причин.
Во-первых, в скотоводческом труде потребности в дополнительных рабочих руках
ограничены, и они полностью удовлетворялись за счет внутренних ресурсов.
Следовательно, приток рабов извне кочевникам был не нужен.
Во-вторых, использование рабского труда в выпасе скота экономически
неэффективно, так как рентабельнее вдвоем-втроем
[167]
пасти стадо, чем приставлять к двум-трем рабам еще одного надсмотрщика.
В-третьих, при кочевом образе жизни были сравнительно легкие условия для
бегства, и одновременно существовала опасность повышенной концентрации рабов в
одном месте при весьма низкой демографической плотности свободного населения.
В-четвертых, скотоводческий труд требовал определенной квалификации, личной
заинтересованности и в то же время во многих скотоводческих обществах считался
престижным. По этим причинам рабы у номадов преимущественно использовались в
домашнем хозяйстве (женский труд) или же поставлялись на внешние работорговые
рынки. Только в крупных степных империях использовались большие количества
ремесленников-рабов, которые концентрировались в специально построенных поселках
или городах.
Нет особенных оснований предполагать, что все вышеизложенное несправедливо
и в отношении хуннского общества, поскольку примерно такой же набор аргументов
высказывался исследователями в 1960–1980-е гг., когда они рассматривали вопрос о
существовании у хунну рабства [Гумилев 1960: 147; Руденко 1962: 70-71; Давыдова 1975:
145; Хазанов 1975: 143-144; 1976: 258– 259]
9
. Более того, нет оснований предполагать и
существенного развития внешней работорговли в хуннском обществе, поскольку в
Ханьской империи рабство питалось в основном за счет внутренних источников [Крюков и
др. 1983: 34–36].
Сторонники существования рабовладельческих отношений у хунну считали, что
рабами становилось население, угнанное из Китая [Толстов 1935; 1948:263; Бернштам
1951: 69–70; МаЧаншоу 1954; 1962: 52; 1962а: 5, 12; Рижский 1959, 1964; Доржсурэн 1961;
Акишев К.А. 1977: 307-308; Ма Жэньнань 1983: 126-130; Тянь Гуанцзинь 1983: 20–23; и
др.]. На основе количества пленников ряд исследователей полагают, что число рабов в
хуннском обществе доходило до 180–760 тыс. человек [Ма Чаншоу 1954: 119; Ма
Жэньнань 1983: 127].
Действительно, на протяжении истории Хуннской державы кочевники
многократно уводили в полон земледельческое население: «взятых в плен делают
рабынями и рабами» [Лидай 1958: 18; Бичурин 1950а: 50; de Groot 1921: 61; Материалы
1968: 41].
9
Справедливости ради необходимо отметить, что еще в довоенное время Г.П. Сосновский высказывал мнение о
неразвитости рабовладельческих отношений в хуннском обществе [Архив ИИМК, ф. 42, д. 233: 115].
[168]
Можно выделить три волны в походах номадов за военнопленными в Китай.
Первая волна – это период активной дистанционной политики первых трех правителей
Хуннской кочевой империи (Модэ, Лаошана и Цзюньчэня), этап чередования набегов и
вымогания «подарков» из Китая. В летописях упоминания об уводе населения в степь
даются под 166–162(?) и 158 гг. до н.э., хотя, возможно, пленники угонялись на
протяжении всей первой половины II в. до н.э. вплоть до установления в 157 г. до н.э. при
императоре Сяо-вэне стабильной приграничной торговли. Вторая волна приходится на
хунно-ханьскую войну, развязанную У-ди (увод пленных в 128–123, 121-120, 108-107(7),
102, 91, 73 гг. до н.э.). Третья волна связана с хуннско-китайскими войнами при Ван Мане.
Известны уводы ханьцев в 11, 12, 25–27 и 45 гг. н.э., но вероятнее всего пленников
угоняли в Халху на протяжении всей войны вплоть до распада Хуннской державы в 48 г.
[Лидай 1958: 31, 33–34, 44–45, 48-50, 190, 205, 254-256; Бичурин 1950а: 59, 61, 63-66, 70-
72, 74, 79, 106, 109, 116; Материалы 1968: 47, 49, 51-54, 58-60, 81-82, 89, 100-102; 1973: 20,
25, 57, 60; 1984: 70].
Кроме китайцев, хунну угоняли в плен и население других владений, а иногда они
отнимали у подвластных народов детей и женщин за неуплату дани [Лидай 1958: 16, 207,
244–246; Бичурин 1950а: 48, 82, 103, 105,144; Материалы 1968: 39; 1973: 28, 54, 56-57;
1984:65,297–298]. Известны у хунну, правда, уже в постимперское время и покупные рабы
[Лидай 1958: 702; Материалы 1973: 89]. Возможно, часть пленников из земледельческих
стран использовалась на общественных работах [Материалы 1973: 126]. Иногда
военнопленных и рабов могли убивать на похоронах. Об этом есть упоминания у Сыма
Цяня [Лидай 1958: 17; Бичурин 1950а: 50; Материалы 1968:40]. Данные сведения
подтверждаются и археологическими свидетельствами [Миняев 1992: 111].
Однако рабский статус поголовно всех военнопленных вызывает сомнение. Во-
первых, зафиксированные Бань Гу настроения ханьских рабов позволяют усомниться в
рабском положении хунн-ских иммигрантов и пленников. «Рабы и рабыни пограничных
жителей печалятся о своей тяжелой жизни, среди них много желающих бежать, и они
говорят:
«Ходят слухи, у сюнну спокойная жизнь, но, что поделаешь, если поставлены
строгие караулы?». Несмотря на это, иногда они все же убегают за укрепленную
линию» [Лидай 1958: 230; Бичурин 1950а: 95; Wylie 1875: 53; de Groot 1921: 243;
Материалы 1973: 41].
[169]
Правда, в свое время А.Н. Бернштам [1935: 228–229] трактовал данную цитату как
свидетельство того, что кочевники хунну выступали союзниками ханьских рабов против
китайских эксплуататоров рабовладельцев, но сейчас такая интерпретация
воспринимается только как историографический курьез.
Во-вторых, нельзя доверять и упоминаемым в источниках различным терминам,
которые переводятся исследователями как «раб». Нередко они совсем не адекватны
современному социально-экономическому и юридическому содержанию категории
рабство, а отражают лишь неполноправный или несвободный юридический статус
данных лиц.
В-третьих, имеется еще один серьезный аргумент против того, что угнанное
кочевниками население использовалось в качестве рабов. Г.И. Семенюк
систематизировал сведения из китайских хроник об угонах в степь земледельческого
населения и сопоставил их с данными об угонах населения китайскими военачальниками
из степи. В результате анализа оказалось, что китайцы в хуннскую эпоху угнали в полон
примерно в два раза больше номадов, чем те оседлых жителей. Поэтому, полагает автор,
«гораздо больше оснований предполагать наличие у них острой
необходимости пополнять пленными свои быстро редеющие семьи, включая
пленных в состав родов и племен, т.е. говорить об отношениях патриархального
рабства или о лишении завоеванных или побежденных ими племен определенной
степени самостоятельности» [1958: 57].
Данные обстоятельства заставляют довольно осторожно подходить к выводам о
рабовладении у номадов, сделанным на основе письменных источников.
Вероятно, более правы те исследователи, которые считают, что подавляющее
число военнопленных занималось земледелием и ремеслом в специально созданных для
этого поселениях [Гумилев 1960:147; Руденко 1962:29; Хазанов 1975:143–144; Давыдова
1995: 61]. Однако по социально-экономическому и юридическому положению
большинство из этих лиц являлись не рабами. Их статус был близок к статусу данников, с
той только разницей, что данничество – это форма внешней, но не внутренней
10
В этой связи имеет смысл указать на самые принципиальные отличия между понятиями «данничество» и
«рабовладение». Во-первых, данничество – вид коллективной, а не индивидуальной зависимости; во-вторых, в отличие
от рабов, данники не отстранены от средств производства и сохраняют свою социальную и экономическую структуру; в-
третьих, данники и их эксплуататоры не интегрированы в рамках одного этносоциального организма; в-четвертых,
положение данников, как правило, намного легче положения рабов [Першиц 1971; 1976; 1994:145 ел.; Хазанов 1975:
158–160]. Следовательно, данничество – это особый, отличный, во всяком случае, от рабства, способ эксплуатации.
[170]