Крадин Н. Империя Хунну
Подождите немного. Документ загружается.
потомки великого Модэ еще никогда не испытывали. Но Би вынужден был смириться и за
это получил щедрые подарки: 10 тыс. кусков золотых и шелковых тканей, 10 тыс. цзиней
шелковой ваты, а также дополнительно для оказания помощи голодающим кочевникам
25 тыс. ху сушеного риса и 36 тыс. голов крупного рогатого скота и овец. Хуннская «дань»
оставалась чисто номинальной: два верблюда и 10 лошадей [Бичурин 1950а: 118–119;
Материалы 1968: 72].
Ханьской администрацией были введены должности чиновников, которые
постоянно проживали в ставке шаньюя. На них возлагались контрольные функции, и они
должны были помогать шаньюю «в разборе спорных дел». Один из сыновей шаньюя
постоянно присутствовал при дворе ханьского императора в качестве почетного
заложника. В конце каждого года шаньюй был обязан посылать в Китай посла с отчетом и
«дань», в ответ ему посылались «дары» в виде разнообразных продуктов, 4 кусков парчи,
1000 кусков шелка, 10 цзиней золота (2,44 кг). Кроме того, различным представителям
высшей хуннской элиты жаловалось в общей сложности 10 000 кусков шелка [Бичурин
1950а: 119; Материалы 1968: 73].
Хотелось бы обратить внимание на два немаловажных обстоятельства. Во-первых,
по-прежнему «подарки» китайских императоров оседали только на высших ступенях
хуннской пирамиды. Во-вторых, очень примечательно, что «подарки» высшей хуннской
аристократии производились теперь от имени ханьского императора. Это был важный
шаг китайских бюрократов (хотя, как мне кажется, они не осознали его значения),
который лишал шаньюя основ его власти. Лишенный возможности манипулировать всеми
каналами перераспределения, он постепенно превращался в послушную марионетку в
руках китайских администраторов.
Выводы
В целом кочевники использовали несколько пограничных стратегий, которые
могли на протяжении истории одного общества сменять одна другую:
(1) стратегия набегов и грабежей (сяньби, монголы XV–XVI вв.по отношению к
Китаю, Крымское ханство по отношению кРоссии и др.);
(2) подчинение земледельческого общества и взимание с него дани (Скифия и
сколоты, Хазария и славяне, Золотая Орда и
[131]
Русь), а также контроль над трансконтинентальной торговлей шелком;
(3) завоевание оседло-городского государства, размещение на его территории
гарнизонов, седентеризация и обложение крестьян налогами в пользу новой элиты (тоба,
кидани и чжурчжэни в Китае, монголы в Китае и Иране);
(4) установление мирных обменных и торговых связей с соседними оседло-
городскими обществами, а также участие в посреднической торговле между
земледельческими цивилизациями;
(5) политика чередования набегов и вымогания дани в отношении более
крупного общества. Сначала лидер использовал силу объединенных в империю племен
для набегов на оседло-земледельческое государство с целью захвата добычи, которую он
раздаривал своим сподвижникам. После этого заключался мирный договор, по которому
земледельцы снабжали степную «ставку» богатыми дарами, используемыми правителем
номадов для повышения своего престижа. Последующие набега правитель использовал
уже как средство политического давления на китайское правительство для вымогания так
называемых «подарков» или установления стабильной торговли между кочевниками и
земледельцами.
Некоторые из данных стратегий (1, 4, 5) реализовывались во взаимоотношениях
между Хунну и Хань. Можно выделить четыре этапа отношений между ними.
На первом этапе (200–133 гг. до н.э.) для вымогания все более и более высоких
прибылей хунну пытались чередовать войну с периодами мирного сожительства с
Китаем. Первые набеги совершались с целью получения добычи для всех членов
имперской конфедерации номадов независимо от их статуса. Шаньюю требовалось
заручиться поддержкой большинства племен, входивших в конфедерацию. После
опустошительного набега, как правило, ша-ньюй направлял послов в Китай с
предложением заключения нового договора «О мире и родстве*, или же номады
продолжали набеги до тех пор, пока китайцы сами не выходили с предложением
заключения нового соглашения. После заключения договора и получения даров набеги на
какое-то время прекращались. Однако через определенный промежуток времени, когда
награбленная простыми номадами добыча заканчивалась или приходила в негодность,
скотоводы снова начинали требовать от вождей и шаньюя удовлетворения их интересов.
В силу того, что китайцы упорно не шли на открытие рынков на границе, шаньюй был
вынужден «выпускать пар» и отдавать приказ к возобновлению набегов.
[132]
Второй этап (129–58 гг. до н.э.) хунно-ханьских отношений – это время правления
ханьского императора У-ди. В годы его правления принципиально изменился характер
политических отношений кочевников с Хань. Император У-ди был категорически против
заключения договора с хунну на прежних равных условиях. Номадов также не устраивал
более низкий статус вассалов. Не имея возможности получать товары и продукты из-за
пределов степи мирными способами, кочевники были вынуждены компенсировать
отсутствие «подарков» и рынков грабительскими набегами. Они совершались с
определенной периодичностью в 108, 103–102, 92–91, 82, 80–78 и 73 гг. до н.э. Однако
после кампании 73–72 гг. до н.э. набеги кочевников на Китай прекратились. Это было
связано с тем, что несколько климатических стрессов подряд (72, 68 гг. до н.э.) ослабили
экономический и военный потенциал хунну. Затем внутри хуннских племен началась
«гражданская война».
Третий э т а п (56 г. до н.э. – 9 г. н.э.) хунно-китайских отношений можно
отсчитывать со времени принятия шаньюем Хуханье вассалитета от ханьского
императора. Официально политика хэцинь была заменена системой «даннических»
отношений. Хунну обязывались признавать сюзеренитет Хань и платить дань. За это
император обеспечивал свое покровительство шаньюю и дарил ему как вассалу ответные
подарки. В действительности вассалитет номадов, замаскированный в терминах,
отражавших китайское идеологическое превосходство, был старой политикой
«дистанционной эксплуатации». «Дань» шаньюя имела только номинальное значение.
Однако ответные «благотворительные» дары были даже намного больше, чем при
системе хэцинь. Кроме того, по мере необходимости шаныой получал от Китая
земледельческие продукты для поддержки своих подданных.
Четвертый, последний этап (9–48 гг.) отношений между империей Хань и
имперской конфедерацией Хунну по своему содержанию схож с первым этапом.
Поводом к разрыву мирных отношений послужили территориальные претензии Ван
Мана, вмешательство в хунно-ухуаньские отношения (что с точки зрения шаньюя было
вмешательством в его личные дела) и, наконец, подмена шаньюевой печати китайскими
послами. Судя по всему, в отличие от первого этапа отношений Хунну и Китая номады
несколько изменили акцент своей внешнеполитической стратегии в сторону активизации
набегов на территорию Хань. Возможно, это было связано с ослаблением пограничной
мощи Китая и нестабильной
[133]
политической ситуацией внутри страны. Если раньше северные границы Китая охраняла
мощная сеть сигнально-караульных служб, города и наиболее ответственные участки
Великой стены охраняли хорошо вооруженные гарнизоны, то в ранний период Младшей
династии Хань (с 23 г.) содержание такой армии было китайскому правительству не по
средствам. Набеги оказывались более безопасными и безнаказанными для степняков,
чем ранее.
Таким образом, изложенный материал показывает, что взгляд на историю
взаимоотношений кочевников и земледельцев только через призму извечного
антагонизма или извечного симбиоза представляется излишне упрощенным. История
хунно-ханьских отношений, в частности, показывает, что на протяжении 250 лет в степи
существовали периоды как мира, так и военного противостояния. Конечно,
ксенократическая природа степных империй предполагала милитаризованный образ
жизни кочевников и, в известной степени, более воинственный характер пограничной
политики номадов со всеми вытекающими из этого последствиями. За время с 209 г. до
н.э. по 48 г. н.э. хунну по разным подсчетам вторгались на территорию Китая от 40 до 70
раз (если условно один набег приравнять к одному году), тогда как ханьцы за это же
время только в течение 15 лет вели военные действия против хунну вне пределов
Великой стены.
Особенное внимание хотелось бы обратить на стратегию вымогательства. Есть
соблазн называть ее данью. Однако «дистанционная эксплуатация» и «данничество» –
это разные явления. Данни-чество предполагает политическую зависимость данников от
взимателей дани [Першиц 1976: 290–293]. Китай никогда не был завоеван хуннами и
политически от них не зависел. Китайцев было в несколько десятков раз больше, чем
номадов. Они обладали более мощной экономической базой. В то же время
«дистанционную эксплуатацию» нельзя отождествлять с «контрибуцией», поскольку
последняя имеет разовый характер в отличие от циклически повторяющейся пограничной
политики кочевников.
Источники позволяют подробно рассматривать «дистанционную эксплуатацию»
кочевников с хуннского времени. Однако это не означает, что она не использовалась
раньше. Не значит это и то, что она была забыта впоследствии. Страбон описывает
чрезвычайно похожую ситуацию, например, применительно к кочевникам «скифо-
сакского» мира (правда, видимо, не поняв до конца суть дела):
[134]
«Эти племена [которые подвергались набегам] согласились платить апарнам дань;
дань состояла в дозволении им в определенное время совершать набеги на страну и
уносить добычу. Но когда они дерзко нарушали договор, начиналась война, затем
опять примирение, а потом снова военные действия. Таков образ жизни и прочих
кочевников; они постоянно нападают на своих соседей и затем примиряются с
ними» (IX, 8, 3).
Придя в Европу, гунны практически воспроизвели старый хунн-ский механизм
внешнеполитического преуспевания. Сначала совершался набег, после чего поступало
предложение о заключении мирного договора, который предполагал богатые «подарки»
номадам. Только Византия платила Атгиле до 700 фунтов золота в год. Но это было,
вероятно, для Константинополя выгоднее, чем содержать большие гарнизоны на границе
[Прокопий Кесарийский 1993: 36, 48, 113, 188, 341, 352; Вернадский 1996: 155-156, 158;
Maenchen-Helfen 1973: 190–199, 270–274]. Гунны Прикаспия практиковали ту же
дистанционную модель в отношении соседей. Набеги, вымогание субсидий, раздача
добычи воинам – вот ее основные составляющие [Гмыря 1995: 129–130].
Более поздние кочевые империи практиковали такой же набор стратегий
эксплуатации оседлых аграрных обществ. В калейдоскопе набегов и войн, перечислений
бесконечных посольств можно отыскать привычные механизмы международной
политики номадов. Тюрки практиковали ту же дистанционную модель эксплуатации, что
и хунну. Набеги они чередовали с мирными посольствами. Уйгурский вариант поведения
выглядит, например, несколько иначе. Но и он вписывается в генеральную модель.
Доходы уйгуров складывались из следующих частей: (1) согласно «Договорам» с Китаем
они получали ежегодные богатые «подарки». Кроме этого, богатые дары выпрашивались
по каждому удобному поводу (поминки, коронация и т.д.); (2) китайцы также были
вынуждены нести обременительные расходы по приему многочисленных уйгурских
посольств. Однако китайцев больше раздражали не затраты продуктов и денег, а то, что
номады ведут себя не как гости, а как завоеватели. Уйгуры устраивали пьяные драки и
погромы в городах, хулиганили по дороге домой и воровали китайских женщин [Бичурин
1950а: 327]. Так же вели себя монголы в минское время [Покотилов 1893: 64, 65, 88, 99,
100, 138]; 3) уйгуры тоже активно предлагали свои услуги китайским императорам для
подавления сепаратистов внутри Китайского государства. Их помощь была очень
специфической. Участвуя в военных кампаниях на территории Китая в 750–770-х гг., они
нередко забывали о своих союзнических
[135]
обязательствах и просто грабили мирное население и угоняли его в плен; 4) в течение
почти всего времени существования Уйгурского каганата номады обменивали свой скот
на китайские сельскохозяйственные и ремесленные товары. Уйгуры хитрили и поставляли
старых и слабых лошадей, но цену запрашивали за них очень высокую [Бичурин 1950а:
323]. Такие же отношения существовали между монголами и династией Мин [Покотилов
1893: 76, 108, 109, 193–196 и др.]. От такой торговли китайцы терпели убытки, а прибыль
получали одни номады. Фактически эта торговля, как и подарки, являлась платой
номадам за мир на границе.
Таким образом, уйгуры почти не совершали набеги на Китай. Им достаточно было
только продемонстрировать силу своего оружия. Только в 778 г. китайский император
возмутился, так как лошади были особенно никудышными. Он купил только 6 тысяч из 10.
Уйгуры сразу совершили разрушительный набег в приграничные провинции Китая, а
потом стали ожидать императорское посольство. Посольство приехало очень скоро, и
снова заработала привычная машина выкачивания ресурсов из аграрного китайского
общества. Так продолжалось до полного уничтожения столицы уйгуров города
Карабалгасуна кыргызами. После этого остатки уйгурских племен осели около Великой
стены и как бандиты без перерыва грабили приграничные китайские территории. Когда
терпение китайцев истощилось, были посланы войска для их уничтожения.
Думается, при внимательном чтении источников в той или иной степени
аналогичные механизмы политического поведения можно было обнаружить и в более
позднее время в отношениях между древнерусскими княжествами и половцами,
Московской Русью, Золотой Ордой и татарскими ханствами более позднего времени. Так,
например, Константин Багрянородный (гл. 7, 13) описывает печенегов столь же
«ненасытными и крайне жадными» до подарков. Но он сам подчеркивает, что ханы
выпрашивали дары для своих родственников и соратников:
«Когда василик (т.е. посланник императора. – Н.К.) вступит в их страну, он требует
прежде всего даров василевса и снова, когда ублажит своих людей, просит
подарков для своих жен и своих родителей» [Константин Багрянородный 1991: 43,
55].
Вся история внешнеполитических отношений между Москвой и Крымским
ханством, по сути, история постоянного рэкетирования своих соседей, вымогания от
Москвы и Литвы богатых помин-ков («подарков») и иных льгот. Татары постоянно играли
на «повышении курса», мотивируя тем, что противоположная сторона
[136]
дает больше. Свои неуемные аппетиты ханы оправдывали тем, что если они не будут
выпрашивать поминки и раздавать их своим мурзам, те будут им «сильно докучать».
«Крымский юрт стал, таким образом, гнездом хищников, которых нельзя
было сдерживать никакими дипломатическими средствами. На упрек хану в
нападении у него всегда был готовый ответ, что оно сделано без его разрешения,
что ему людей своих не унять, что Москва сама виновата – не дает достаточно
поминков князьям, мурзам и уланам» [Любавский 1996: 286–294].
Даже известные своей мошной армией турки страдали в XVIII– XIX вв. от рэкета
арабских бедуинов, контролировавших торговые пути [Першиц 1976: 298–300].
Подводя итоги вышеизложенному, необходимо подчеркнуть, что в литературе по-
прежнему нередко встречаются утверждения о кочевниках только как о грабителях,
способных лишь грабить и уничтожать достижения оседло-земледельческих
цивилизаций. Сами этнонимы гунн и вандал стали синонимами для обозначения
разрушителей культурных ценностей. Спору нет, война и внешне-эксплуататорская
деятельность являлись чрезвычайно важными компонентами жизнедеятельности
древних и средневековых скотоводов. Но видеть в номадах только отсталые дикие орды
– это серьезное заблуждение. Дикарям не под силу было создать мощную политическую
организацию, способную противостоять густонаселенным земледельческим
цивилизациям. Дикари едва ли были способны разработать хитроумную политику,
позволяющую выживать в суровых природно-климатических условиях и пополнять
экономику своего общества (пусть даже такими жестокими методами) дополнительными
источниками существования. В целом значение хуннской политики для истории Евразии
очень велико. Трудно удержаться, чтобы не процитировать меткую мысль Т. Барфилда:
«Далеко не такие простые варвары, какими их часто изображают, сюнну
открыли классическую модель великих кочевых империй, которые следовали за
ними. Поняв сюнну, можно намного яснее представить себе большую часть более
поздней истории степи» [Bar‰eld 1981: 59].
Этот тезис остается актуальным для истории не только народов собственно Халха-
Монголии, но и других номадов евразийских степей.
[137]
Глава 4. ОБЩЕСТВЕННАЯ ПИРАМИДА
Шаньюй
Во главе хуннского общества находился шаньюй. Не существует единого мнения
относительно этимологии данного термина. К. Сиратори [Shiratori 1902] связывал его
происхождение с монгольским словом dengbi (слишком), а Е. Пуллиблэнк [Pulleyblank
1962] соотносил с другим монгольским термином dargan (титул). По мнению В.А. Панова,
это слово представляет собой китайское искажение древнетюркского титула тамган (ср.
«тамга»), и титул хуннского правителя должен был звучать как Улус Тамган) [1916: 42–54].
Г. Сухбаатар полагает, что термин шаньюй происходил от монгольского слова sayan
(лучший, добрый) и ранее это слово, по его мнению, использовалось в значении,
аналогичном термину хаган [1976: 129]. Имеются и другие точки зрения.
Шаньюй был центром хуннского мирового порядка и олицетворял собой степную
империю как для подданных, так и для соседних народов. Сыма Цянь цитирует письмо
китайского императора от 162 г. до н.э. шаньюю Лаошану, в котором ханьский правитель
почтительно на равных подчеркивает высокий статус своего северного соседа:
«Согласно высочайшему указу покойного императора, расположенные к
северу от Великой стены владения, натягивающие лук и повинующиеся приказам
шаныоя; расположенные к югу от Великой стены дома, в которых живут носящие
пояса и шапки чиновников, равным образом управляются мною» [Лидай 1958: 32;
Бичурин 1950а: 60; Материалы 1968: 47–48].
По данным авторов «Ши цзи» и «Хань шу*,
«шаньюй происходит из фамилии Люаньди (или Луаньти, Сюй-ляньти. – Н.К.).
В их государстве его именуют «Чэнли гуду шаньюй». Сюнну называют небо чэнли
(т.е. tenggeri. – Н.К.), а сына – гуду. [Слово] шаньюй означает «обширный» и
показывает,
[138]
что носитель этого титула обширен, подобно небу» [Ли-дай 1958: 17; ср.: Таскин
1984: 33].
Официально в переписке с китайским двором основатель Хуннской империи
шаньюй Модэ именовался как «поставленный Небом великий Шаныой хунну» [Лидай
1958: 19; Бичурин 1950а: 54; Материалы 1968: 43]. Его сын Цзисюй, взошедший на престол
в 176 г. до н.э. под именем Лаошан-шаньюя, принял более пышный титул: «Небом и
Землей рожденный, Солнцем и Луной поставленный великий шаныой хунну» [Лидай
1958: 30; Бичурин 1950а: 58; Материалы 1968: 45]. После смерти шаньюя Хуханье (с 31 г.
до н.э.) его преемник Дяотаомогао стал добавлять к своему титулу приставку окоти. Бань
Гу объясняет данное нововведение культурным влиянием с юга.
«Сюнну называют почтительно к родителям – жоти. Начиная с Хуханье, сюнну
находились в дружественных отношениях с [династией] Хань и, видя, что в Хань при
поднесении посмертных титулов покойным императорам употребляют слово
"почтительный к родителям", полюбили это слово, а поэтому все шаньюи стали
именоваться "жоти"» [Лидай 1958: 257; Материалы 1973: 62].
Определенно известно, что титул шаньюя появился у хунну еще до возникновения
империи. Его носил еще Тоумань – предшественник основателя Хуннской державы Модэ.
Впоследствии, после гибели империи Хунну, этот титул в качестве политической
преемственности был заимствован некоторыми другими кочевыми народами [Таскин
1986].
B.C. Таскин подробно проанализировал китайские источники и выявил обширный
круг обязанностей шаньюя [1973: 9–11]. Их можно свести в конечном счете к следующим
четырем основным позициям.
(1) Шаныой являлся верховным правителем Хуннской империи, представлял
империю в политических и экономических отношениях с другими странами и народами. В
его компетенцию входило объявление войны и мира, заключение политических
договоров, право получения «подарков» и дани и их редистрибуция, заключение
династических браков и т.д.
(2) Шаньюй был верховным главнокомандующим империи. Он определял
военную стратегию, назначал командующих крупными воинскими подразделениями,
поручал им ведение военных кампаний, а также нередко лично руководил наиболее
крупными военными операциями.
[139]
(3) Шаньюй являлся верховной судебной инстанцией, принимавшей
окончательные решения по самым спорным или наиболее важным (например,
государственная измена, наказания членов царствующей династии и пр.) вопросам.
(4) Шаньюй выполнял высшие жреческие функции. Он проводил религиозные
обряды, обеспечивал подданным покровительство со стороны сверхъестественных сил.
Вне всякого сомнения, первые две функции определяли место шаньюя в системе
политических отношений. Шаньюй лично держал в своих руках бразды правления
имперской ксенократической машиной. Он сам планировал и организовывал грабежи и
экспансию на Юг, а в мирные годы контролировал внешнюю торговлю с
земледельческими странами с целью получения и редистрибуции среди «народов,
натягивающих луки» подарков и необходимой земледельческой и ремесленной
продукции [Bar‰eld 1981]. Подробнее об этом будет сказано в следующей главе.
Однако помимо концентрации реальных каналов власти шаньюй также являлся
сосредоточением власти иррациональной. В представлении подданных его деятельность
санкционировалась божественными силами. Не случайно в официальных документах
периода расцвета Хуннской империи шаньюй именовался не иначе, как «Поставленный
небом великий шаньюй» или позднее более пышно «Небом и землей рожденный,
солнцем и луной поставленный, великий шаньюй сюнну» [Лидай 1958: 28, 30; Бичурин
1950а: 54, 58; Материалы 1968: 43, 45].
Прослеживается прямая параллель названия хуннской титулатуры правителя с
соответствующим обращением к правителю у древних тюрков и монголов: в китайской
транскрипции чэнли гуду («Сын Неба») примерно соответствует древнетюркскому tanri
qut(y) («небо-порожденный») и монгольскому тэнгэрийн хууд («сыновья неба») [Панов
1916:2, 33–4, 36–42; 1918:23–24]. Сходство фиксируется не только на языковом уровне.
Для хунну, тюрков и монголов характерна близкая мифологическая система обоснования
легитимности правителя степной империи. Согласно этой системе:
(1) Небо и Земля избирают достойного претендента на престол;
(2) Небо выбирает, а Земля порождает (т.е. переносит в мир людей) кандидата
на трон, и, вероятно, они (совместно с Луною и Солнцем) защищают и помогают своему
избраннику;
(3) конечная цель этих деяний – обеспечить благоприятствование «народу,
живущему за войлочными стенами» [Трепавлов 1993:64-67].
140