Клейн Л.С. История археологической мысли. Курс лекций. Часть 1
Подождите немного. Документ загружается.
происхождение. Нельзя потому, что поведение людей неподвластно какой-либо сильной
детерминации социальными законами, обстоятельства слишком своеобразны, и если
сходство налицо, то это надо объяснять контактом, родством. Вера в подражательность
человеческой натуры также способствовала затем развитию этого течения. Именно это
течение и вошло в жизнь с “Антропогеографией” Ратцеля.
С термином "диффузионизм" связано три несообразности в обиходной
археологической и этнологической терминологии.
1. Диффуз и о низм , м игра ц и о н и зм, т р а н с мис с и о низм . Первая
несообразность касается разграничения и соподчинения этих -измов.
Поскольку постепенно диффузионисты стали склоняться к мысли, что главным
средством диффузии были влияния и заимствования, а не миграции, сам термин
“диффузионизм” у многих закрепился именно за таким распространением. Поэтому он стал,
особенно у археологов, противопоставляться термину “миграционизм”. То есть
миграционизм и диффузионизм стали рассматриваться как равнопорядковые понятия, как
обозначения двух смежных течений (например, Adams 1968; Hachmann 1987: 188). В то же
время определение диффузионизма остается прежним и связывается с диффузией. А
диффузия, по первоначальному смыслу этого термина в археологии, может осуществляться
двумя разными способами – м игра ц и е й населения и пе р еда че й ( т р а нсми с с и е й )
идей – в лияния м и и заим с т в о в а ниям и (рис. 1). Каждый из этих способов
абсолютизировался, стало быть, реализовались в истории и миграционизм и
трансмиссионизм. Но последнего термина не было в историографии. Отсутствие этого
термина и приводило к сбивчивости в распределении ученых по школам и к
двусмысленности термина “диффузионизм” (получался диффузионизм в широком и в узком
смыслах). Диффузионизм есть общее понятие, а миграционизм и трансмиссионизм – это его
две разновидности (рис. 2, верхняя схема).
Каждый из этих подвидов диффузионизма характеризуется собственной
спецификацией главной догмы диффузионизма. В миграционизме признается родство,
общее происхождение схожих культурных явлений из разных мест, и оно мотивируется тем,
что культурные особенности зависят от неотъемлемого “народного духа” или биологической
природы человеческих групп. Миграционисты ссылаются и на ограниченность природных
коммуникаций. В трансмиссионизме как раз эти коммуникации признаются весьма
интенсивными, а человеческая тяга к подражанию – гораздо более сильной и
распространенной, чем творческие способности.
2. Те о рии в л и яний и п р очего . Вторая терминологическая несообразность
касается обычной практики раскрывать каждый из этих -измов описательными выражениями
со словом “теория”: “теория миграций”, “теория диффузии”, “теория влияний и
заимствований” и т. д. Подразумевается, что, скажем, “теория миграции” и “миграционизм” –
это одно и тоже, соответственно “теория диффузии” и т. д. Такая подмена терминов
недопустима. Диффузия, миграция, трансмиссия – всё это реальные процессы,
отложившиеся в материале, так же, как эволюция, конвергенция и т. п. Изучение их
сопряжено с трудностями, нужны методы и критерии их опознания, стало быть, изучение их
нуждается в теоретической разработке. Нужны теории миграции, трансмиссии, диффузии,
эволюции (Rowe 1966; Burton-Brown 1967; Shennan 1995).
Так, шведский географ Торстен ЕГ Е Р С Т Р А Н Д (T. Hägertstrand, род. 1916) из Лунда
прославился разработкой именно теории миграций и диффузии – их параметров и
характеристик вообще. Это соотношения между процессами и расстояниями, скорость и
характер распространения инновации, способы картографирования. Он выделил типы
диффузии, этапы диффузии – первичная стадия, стадия собственно диффузии, стадия
сгущения, стадия насыщения. Его книги – “Продвижение волн инновации” (1952, The
propagation of innovation waves), “Протекание диффузии с хорологической точки зрения”
(1953 на шведском, англ. перев. Innovation diffusion as a spatial process, 1968).
Правда, исторически сложилось так, что каждая из этих теорий особенно интенсивно
разрабатывалась определенной научной школой, абсолютизировалась ею, становилась ее
знаменем и основой одностороннего гиперболизированного учения. Эти доктрины и
выдвигающие их научные течения обычно обозначаются как -измы: эволюционизм,
диффузионизм и т. д. Но это не должно служить поводом к отождествлению той или иной
теории с абсолютизирующим ее течением и соответствующей школой. Ведь тогда
311
критическое отношение к крайностям такого -изма неизбежно будет перенесено на
монополизированный этой школой раздел теории и затормозит его разработку, да и
положительные наработки данного -изма ускользнут от внимания. Так не раз и бывало.
Вспомним гонения на миграцию и диффузию в советской науке, неприятие миграционных
построений в западной науке последних десятилетий (Adams et al. 1978), забвение реальных
достижений миграционистов или диффузионистов.
3. Центр о стреми т е льнос т ь и ц е нтро б е ж ност ь . Третья несообразность
заключается в том, что в историографии терминологически сравнительно четко выражено
разделение диффузионизма по средствам осуществления диффузии – деление на
миграционизм и трансмиссионизм (или узкий диффузионизм в старом обозначении). А на
деле здесь-то как раз граница нечеткая, размытая, с плавными переходами и разными
сочетаниями. Ратцель и Фробениус – скорее миграционисты, Гребнер – диффузионист
широкого профиля, Эллиот Смит в ранних работах отводил больше места миграции, в более
поздних – больше трансмиссии, но во всех он диффузионист.
Зато в историографии совершенно не выражено терминологически другое, гораздо
более резкое разделение диффузионизма – по территориальным конфигурациям движений.
А между тем, оно имеет большое значение для историографии, так как во многом зависит от
идеологии. Оно тесно связано с социально обусловленным выбором моделей для
реконструкции и сильно сказывается на политической актуализации концепций.
Две основные конфигурации диффузии служат идейными затравками всех школ
диффузионизма и позволяют разграничить два направления как в миграционизме, так и в
трансмиссионизме (рис. 2, нижние схемы).
По одной схеме, направленность диффузионных движений не детерминирована, они
могут проходить в любых направлениях, могут исходить из разных очагов. Постулируется,
что каждое изобретение (или сочетание изобретений) сделано лишь однажды и
распространяется из этого очага во все остальные места своего ареала, как и положено по
догме диффузионизма, но каждый такой пункт может оказаться в любом месте, в ином по
отношению к другим – их совпадение возможно, но не обязательно. Это полицентрический
диффузионизм. Когда этот подход прилагают к изучению культурной истории одной страны
или одного района, то дело обычно сводится к тому, что каждому (или почти каждому)
явлению в культуре этой страны или этого района подыскивают истоки где-либо вне этой
территории. С разных сторон миграции и влияния то и дело направляются в этот очаг, как бы
сбегаются в середину. Полицентрический диффузионизм выступает в этом случае как
центростремительный диффузионизм.
По другой схеме, диффузионные движения строго организованы, направляются из
одного центра (моноцентрический диффузионизм) и расходятся из него во все стороны
(центробежный диффузионизм) или вводятся в одно русло (однонаправленный
диффузионизм). Естественно, что моноцентрический диффузионизм часто предстает как
центробежный: его сторонники обычно из числа тех, кто сосредоточил свои усилия на
изучении страны, признаваемой исходным центром диффузии. Такие концепции получают
названия типа: “египтоцентризм”, “шумероцентризм” или “панвавилонизм”, “пангерманизм”.
Страну, принимаемую за исходный центр всех культурных благ, сторонники этих
концепций исключают из обычного диффузионного объяснения инноваций. Здесь всё
возникает самостоятельно, автохтонно, и по отношению к данной стране диффузионизм
этого типа оборачивается своей противоположностью – автохтнизмом. Так, Коссинну у нас
принято трактовать как крайнего миграциониста, но в Германии-то его называли крайним
автохтонистом!
6. Диффузионизм и политика. Как можно заметить, многие из тех, кто инициировал
географический подход к культурным проблемам, оказались врачами; они обратились к
антропологии от медицины или зоологии: Ратцель (аптекарь, затем зоолог), Вирхов со всеми
его помощниками, как увидим далее, Риверс со всеми его сторонниками (Хэддон, Селигмен и
др.), Эллиот Смит. Что в это время и в этом регионе вовлекало как раз этих людей в
культурную антропологию? Полагаю, что это видно лучше всего у Вагнера, Ратцеля и
Вирхова. Для них существовала очевидная параллель между биологической и культурной
деятельностью человека – как для эволюционистов. Это был позитивистский взгляд. Они
стремились получить ответ на те же проблемы, которые занимали эволюционистов, но
312
исходя из другого мировоззрения. Они принимали дарвиновскую эволюцию, но не любили
ее. В движениях народов как биологических единиц и (по аналогии) в движениях их творений
(включая идеи) они искали источник изменений в культурах и основу формирования культур.
Многие из этих самых людей втянулись в политику: Вирхов, Риверс и Шмидт.
Политические идеи, осознанно или нет, направляли выбор их ученых концепций.
Часто ученые придерживались полицентрического (центростремительного)
диффузионизма – все движения направлялись извне в страну. Политического звучания такая
трактовка имела мало, разве что подчеркивала смешанность культуры, отвечая
либеральным взглядам. Иногда с помощью такого вынесения за границу источника власти и
могущества делался намек на традиционную неспособность местного населения справиться
самому со своими проблемами – это было на руку аристократическому слою, особенно его
иностранным фракциям. Гораздо больше политики было сопряжено с моноцентрическим
диффузионизмом.
В центрально-европейских странах, где остро стоял вопрос о территориях и
этнических взаимоотношениях, моноцентрический диффузионизм вторгался в эти споры и
обращался больше к миграциям – приобретал форму центробежного миграционизма.
Исконность обитания как бы обосновывала “исторические права” на спорные земли, а
древние завоевания создавали прецедент и вместе со ссылками на чистоту и
несмешанность, а также на древнюю высоту культуры давали повод для притязаний на
старшинство между народами. Националистически настроенные ученые этих стран
помещали древний исходный центр в своей стране, а окрестные территории оказывались
сферой притязаний. Особенно этим отличались немецкие археологи и физические
антропологи – Коссинна, Шухардт, Гюнтер (германоцентризм).
Западноевропейские народы (англосаксы и романцы) не имели в новейшей истории
таких территориальных притязаний. Их идеологи притязали лишь на приоритет своих
народов в наследовании доминирующей роли (и вообще в культурном наследии)
средиземноморских цивилизаций древности – римской, греческой, иудео-христианской и
других восточных. Не имея возможности помещать диффузионный центр реалистично в свои
страны (ну, нет ничего подходящего в фактах), они помещали такой центр далеко на восток,
например в Египет. Столь дальнее размещение центра их не смущало: это всё же их общий
обширный культурно-исторический регион, более того – сфера их нынешнего
доминирования. В нем действуют всё те же диффузионные процессы, раньше центр их
помещался на юго-востоке, ныне центр сместился к северо-западу, всё нормально.
Но раз центр размещен так далеко, а народы на всем пути очень разнородные,
реконструировать миграции нереалистично. Главным средством диффузии тут оказываются
влияния и заимствования, а диффузионизм (он проявляется и в археологии и в истории
культуры) сводится к моноцентрическому трансмиссионизму. Таким и оказался
“египтоцентризм”.
Идеологические соображения, подспудно или открыто стоявшие за
диффузионистскими течениями, далеко не всегда раскрывались так прямолинейно и просто.
Англичане были не единственными, помещавшими центр мировой культуры на Востоке.
Немцы имели там и свои предпочтения.
Для самой науки не политическое звучание антропологических -измов имеет
реальную важность, а нечто противоположное: средства, которые они разрабатывали для
доказательства выводов, выдвигавшихся в русле концепции, были эти выводы желанны или
нет.
7. Миграции в системе диффузионизма. Основоположник антропогеографии
Ратцель, так же как и его вдохновитель Вагнер и ученик Фробениус, говоря о локальности
культур и их передвижении, имели в виду в основном их перенос движущимся населением,
то есть миграции населения: "у культур нет ног". Для них, равно как и для Флиндерса
Питри, Артура Эванса, Брейля, Косинны, которых мы называем миграционистами,
миграция была стандартным объяснением культурных сходств и ответом на загадку
происхождения того или иного культурного новшества.
Нетрудно заметить, что миграционные объяснения зародились не в археологии, а
пришли в нее из смежных наук, прежде всего из биологии и антропологии. Мориц Вагнер,
313
классицист по образованию, получил свою идею миграций из дарвинистской биологии. В
ней подразумевается, что размножение, конкуренция в поисках пищи (а часто также
опустошение занятых ареалов) и борьба за выживание порождали тягу к освоению всё
новых территорий и соответственно к миграциям, и это был естественный путь развития.
Так происходило расселение любого вида. В процессе такого развития происходила
дивергенция, а затем и филиация вида, появление новых видов, и они также вынуждены
были осваивать новые ниши и новые территории.
Этому естественному закону был подчинен и человек как вид. Он заселил из
первоначального очага широкие территории и стремился заселить всё новые земли.
Физическая антропология включилась в изучение этого процесса и в своем специальном
разделе (как палеоантропология) стала прослеживать расселение человеческих рас, во
всё более и более дробном разделении, и их борьбу на археологических картах.
Разумеется, коль скоро борьба, то сразу же встал вопрос и о биологическом превосходстве
одних рас над другими. Для англосаксонского мира это был, прежде всего, вопрос о
превосходстве белой расы над черной и красной (над неграми и индейцами),
превосходстве, которое бы оправдывало колониальное завоевание и эксплуатацию
территорий, заселенных "цветными". Тут пригодилась и теория эволюции – в частности
полигенизм, учение о происхождении разных рас от разных видов обезьян. Видным
полигенистом в Англии был Хант (Hunt). Но и моногенистский вариант не исключал
расистских выводов. Пригодилось спенсерианство – так наз. "социальный дарвинизм", то
есть учение о выживании наиболее успешных рас, дающих всё более прогрессирующее
потомство. А отстали те, которые оказались по тем или иным причинам биологически
неприспособленными. Это уже применимо и к сравнению разных подразделений внутри
белой расы.
Но более интенсивно занялись таким сравнением идеологи немецких правящих
кругов, поскольку, выйдя позже других на арену мировой империалистической политики,
немцы (в лице их правителей) чувствовали себя обделенными и имели претензии к своим
европейским соседям. Их поэтому интересовала такая теория, которая бы обосновывала
их превосходство над соседями и, следовательно, право на лидерство и господство.
8. Расовая теория. По прихоти истории, доктрина о превосходстве нордической
расы появилась впервые не в Германии, а во Франции. Задолго до революции граф де
БУ Л Э Н В И Л Ь Е (Boulainvillier) первым (1727) додумался до идеи, что господствующий слой
Франции происходит от германского племени франков, а низы – от завоеванного теми
галло-романского и кельтского населения. Выведение знати от иностранных корней всегда
и везде тешило ее самолюбие. Граф Артюр де Г О Б И Н О (Arthur de Gobineau, 1816 – 1882,
рис. 3) в середине XIX в., расширив эту идею, объявил в своем "Рассуждении о
неравенстве человеческих рас", что не только Франция, но и весь мир обязаны всеми
культурными достижениями арийской расе, которая вторглась из Азии и оставила в
белокурых европейцах своих самых чистых представителей. Кстати, немцев он таковыми
не считал, а евреев ценил высоко. Приноравливая учение уже именно к немцам, его
всячески популяризировал в Германии друг Гобино композитор Рихард В А Г Н Е Р (Richard
Wagner, 1913 – 1883, рис. 4), основавший вместе с Г. Шеманом в 1894 г. даже специальное
общество – "Объединение Гобино" (Gobineau Vereinigung). Черпая свое вдохновение для
музыкального творчества в образах древнегерманской мифологии, Вагнер в своих
политических писаниях разжигал агрессивные и националистические инстинкты, особо
подчеркивая, между прочим, антисемитский акцент. Рассорившись со своим бывшим
покровителем композитором Мейербером, он перенес свою ненависть на всех евреев.
Однако всё это оставалось на уровне дилетантских наблюдений и "рассуждений" со
ссылками главным образом на облик выдающихся индивидов и древние изображения.
Чисто антропологические исследования не давали не только подтверждений расовой
теории, но и надежды на возможность таковых. Рудольф Вирхов, десятки лет трудившийся
над задачей опознать древние взаимоотношения и передвижения народов в
распределении их расовых типов (по древним черепам и современным измерениям),
примерно к 1890 г. отчаялся и отказался от этих попыток: расы не удавалось связать с
этносами. Группа антропологов (Пенка, Вильзер, Аммон) выдвинула еще в конце XIX века
догадку о единстве и скандинавском происхождении расового типа "индогерманцев", но
обоснования были дилетантскими. В немецкой науке, с ее традиционным культом
314
обстоятельности и фундаментальности, эти неудачи не могли остаться без последствий –
расовая теория претерпела известную трансформацию.
Англичанин Хустон Стюарт ЧЕ М Б Е Р Л Е Н (Houston Stuart Chamberlain, 1855 – 1927,
рис. 5), пасынок Вагнера, стал автором первого немецкого труда о культуртрегерской роли
германцев в истории, вышедшего в 1899 г. под названием "Основания девятнадцатого
века". Чемберлен придал расизму мистический характер, ослабив биологическую сторону:
для него, англичанина, важно не тело, а дух. "Кто своими делами проявит себя германцем,
тот германец, какова бы ни была его родословная". "Можно легко стать евреем, ...
достаточно только иметь случайные сношения с евреем или читать еврейские газеты". Это
придало учению известную гибкость и защитило наиболее уязвимые места (черноволосых
гениев и завоевателей можно было объявить "арийцами по духу"), но в то же время
несколько размыло жесткий и четкий вначале каркас учения, перенеся акцент с
биологических проявлений на культурные.
С этих пор и в этом виде гобинизм распространился в Германии. Кайзер читал
своему сыну вслух книгу Чемберлена и очень старался увеличить ее популярность среди
офицеров в армии (Daniel 1950: 110 – 111). Но попытки вернуть расовой теории ее
биологическое обоснование не прекращались. Одновременно с книгой Чемберлена в
Германии во Франции вышла книга Ваше де Ляпужа (Vacher de Lapouge) "Ариец и его роль
в обществе". Автор собрал уже немало фактов в пользу распространения светлого
нордического расового типа у "индогерманцев" (правда, игнорируя факты
противоположного характера). Немецкий профессор Зиглин (Sieglin) выступил в 1901 г. с
докладом, в котором заявлял, что древние греки, италики и даже семиты – блондины. Но
этого было мало, и в целом конкретные культуры оставались несвязанными с чистыми
расовыми типами, а вся картина выглядела запутанной.
За первое десятилетие ХХ века положение, однако, изменилось. В 1908 – 1915 гг.
гейльбронский антрополог и археолог Шлиц, отойдя от огульного рассмотрения широких
географических районов, исследовал краниологические серии из памятников конкретных
культур европейского неолита и сумел показать, что каждой из них присущ свой особый
физический тип населения. Дальнейшая группировка этих серий привела к совпадению
антропологических характеристик с археологическими критериями объединения в три
круга: нордический, шнуровой керамики и ленточной керамики.
В 20-е годы этой проблемой занялся антрополог Ганс Гюнтер (Hans Günther),
который, расширяя круг привлекаемых материалов, стал всё более и более
целеустремленно направлять всю эту работу на обоснование расовой теории. Вскоре он
уже выделил в Европе 5 рас, из которых "нордической" наиболее близка "западная" (по
старой терминологии "средиземноморская"), "восточной" – "восточнобалтийская" (к ней
относятся славяне), а особняком стоит "динарская" (по старой терминологии –
"альпийская"). Прослеживая их в палеоантропологических материалах (из археологических
памятников), Гюнтер затем подбирал живых индивидов (в частности известных
исторических деятелей современности), соответствующих своими физическими
характеристиками этим расам (например, "нордическую" расу у него представляли Фридрих
Вильгельм III и фельдмаршал Мольтке, "восточнобалтийскую" – Достоевский и т. д.).
Перенесение известных (и достаточно субъективных) характеристик психики,
характера и жизненных результатов этих лиц на древние народы позволяло разрабатывать
биологическое объяснение культурных и исторических явлений, а произвольность выбора
индивидуальных представителей обеспечивала свободное достижение желательных
выводов. Для националистически настроенных людей, эмоциональных, субъективных и
предубежденных, этот наглядный способ доказательств обладал огромной
убедительностью. В самом деле, вот решительный и ясно мыслящий победитель Мольтке
– ну, разве не типичный германец? Вот Достоевский с его слабовольными полубезумными
героями – о эта загадочная "славянская душа"! А что немецкому фельдмаршалу можно
было противопоставить Суворова или Ломоносова – это никак в голову не приходило.
Характерен и нарочитый подбор фотоснимков массовых представителей
современных рас: "нордические арийцы" представлены эстетически привлекательными (по
крайне мере для автора) лицами, представлять славянство отобраны как можно более
отталкивающие физиономии, с уродливо гипертрофированными "расовыми признаками".
Недаром еще достаточно молодым Гюнтер добился бешеного успеха в послеверсальской
Германии (к 1928 г. вышло уже 12 изданий его "Расоведения немцев") и впоследствии
315
некоторое время он был основным теоретиком расоведения в III Рейхе. Успех его был
недолгим; он разонравился заправилам нацистской политики, о причинах чего поговорим
дальше. Поскольку Гюнтеровская антропология стала базой для археологии Косинны, к
вопросу о Гюнтере мы и обратимся еще раз, рассматривая учение Косинны.
Расовые предубеждения англичан и французов не шли так далеко, но
биологическое превосходство западноевропейцев над другими народами казалось
несомненным, всякие достижения на Востоке казалось естественным приписать
пришельцам белой расы, а термин "раса" применялся достаточно часто историками как
синоним термина "народ". Однако к ХХ веку авторитетные антропологи уже восставали
против такого отождествления. Как бы ни определять расу, по каким бы измерениям ни
устанавливать ее границы, становилось всё более очевидно, что почти в каждом народе
намешано несколько рас, а каждая раса включает в себя не только разные народы, но и
разные языковые семьи, говоря на неродственных языках.
9. Индоевропейское языкознание как база миграционизма. Немногим позже
расовой теории появилось более респектабельное порождение миграционных объяснений
и обоснование миграций – в индоевропейском языкознании (Томсен 1938). В начале XIX
века вышли работы немецкого лингвиста Франца Боппа (в 1816 г.) и датчанина Расмуссена
Раска (в 1818 г.), в которых они установили родство по грамматическому строю и звуковому
оформлению греческого, латыни, персидского, германских языков, а Бопп еще добавил и
санскрит из Индии. Вся эта группа родственных языков по предложению Клапрота (1823)
стала называться индогерманской (потому что исходными для сравнения были немецкий,
родной для Боппа и Клапрота, и санскрит). Впоследствии это обозначение приобрело
националистический оттенок, подчеркивая особую роль германцев, и другие ученые стали
называть эту группу индоевропейской.
В этих языках много похожих слов одного смысла (или близкого смысла), и можно
установить каким звукам одного языка какие звуки другого в этих словах регулярно
соответствуют. Якоб Гримм в 1822 г. присоединил к этим основополагающим работам
первый том своей "Немецкой грамматики", в которой была дана не столько грамматика,
сколько сравнительным методом восстановлена история немецкого языка – звуковые
законы, т. е. регулярные перемены звуков в словах в определенных ситуациях (в частности
так наз. "передвижение согласных"). Теперь можно было уже предположить, как эти
родственные слова, представляющие в сущности варианты одного слова, разошлись от
единого звучания. Обратите внимание на то, что это не были наивные сравнения любого
слова из любого языка с любым иным по созвучию и смыслу, каких много было раньше и
каких немало сейчас в писаниях дилетантов. Это были регулярные системы совпадений в
точно определенных ситуациях, правила, законы. На основе сравнительного языкознания
Адальберт Кун стал заниматься историей слов и основал в середине XIX века новую
отрасль языкознания – лингвистическую палеонтологию. А в конце XIX века Гуго Шухардт
предложил объединить прослеживание развития смысла слов с исследованием судеб
самих вещей и на месте изучения слов и вещей ("Wörter und Sachen") построить "историю
слововещей" ("Sachwortgeschichte").
Сначала предполагалось, что санскрит древнее всех других индоевропейских, и они
развились от него. В 1863 г. Август Ш Л Е Й Х Е Р (August Schleicher) в своем главном труде
"Компендиум сравнительной грамматики индогерманских языков" и в брошюре 1863 г.
"Дарвинизм и наука о языке" построил общую историю индоевропейских языков в виде
родословного древа. В начале он предположил единый индоевропейский праязык, от
которого отпочковывались сначала праязыки нынешних индоевропейских семей –
праславянский, прагерманский и прочие, а дальнейшее деление привело к нынешнему
многообразию индоевропейских языков. Шлейхер восстановил этот праязык и поверил в
свою гипотезу настолько, что даже написал связный текст (небольшую басню) на этом
гипотетическом праязыке. По его мнению, это праязык был наиболее близок к санскриту.
Первым актом деления праязыка у него было расхождение германских и славяно-
балтийских от всех прочих. В 1871 г. Август Фик выступил с другим родословным древом –
у него на первом шагу распада индоиранские отошли от прочих. Далее появились иные
предложения (рис. 6).
Но ясно было, что при любом варианте деления первоначальная область обитания
праиндоевропейцев была невелика, иначе бы в ней не сложился единый язык. На
316
основании изучения восстанавливаемой лексики праязыка ряд ученых попытался очертить
культуру пранарода и природу прародины (первые опыты – Адольф Пиктэ, книга 1859 г.
"Происхождение индогерманцев, или первобытные арья" и Отто Шрадер, книга 1883 г.
"Сравнительное языковедение и первобытная история"). С этого времени начались поиски
прародины. Одни (как Пиктэ и Шлейхер) помещали ее в Индии, или в южнороссийских
степях, другие – в Центральной Европе или в Подунавье. Так или иначе, из этой
первоначальной области (прародины) индоевропейский народ (пранарод) расселялся на
все территории нынешнего обитания индоевропейских народов, и в ходе этого расселения
утрачивалась связь между группами далеко расселившихся людей, а так как язык всё
время обновляется, то со временем начиналось расхождение в языке, доходившее до
формирования особых языков. Кроме того, заселяя новые земли, праиндоевропейцы
смешивались с тамошним местным населением, говорившим на других языках, и
навязывали им свой язык. Но те усваивали его с искажениями, и это также приводило к
изменению индоевропейской речи на этих территориях под влиянием местной прежней
речи (субстрата) и образованию новых индоевропейских языков ("теорию субстрата"
выдвигали итальянский лингвист Грациадио Асколи и немец Гуго Шухардт).
Аналогичные модели были созданы и для неиндоевропейских языков – для
финноугорской семьи, семитской и др. У каждой предполагался праязык, прародина и
пранарод.
Расселялись ли пранароды медленно и постепенно или быстрыми бросками, но
гипотеза праязыка и прародины делала совершенно необходимыми миграции из
прародины на все области нынешнего расселения, а может быть, и еще шире – на другие
земли, откуда впоследствии пришлось уйти.
10. Демографическое, социальное и археологическое изучение миграций.
Археолога, конечно, интересуют общие работы о миграциях (Latham 1851; Honigsheim 1928;
Heape 1931; Kurth 1963), особенно причины миграций, хотя сами по себе они - дело не
археологии, а истории (также преистории) и социологии. Поэтому "законы миграции"
демографа прошлого века Рэвенстайна (Ravenstein 1885; 1889), равно как и "теория
миграций" современного социолога Ли (Lee 1966) нас здесь занимать не будут. Равенстайн
выделяет три фактора, взаимодействие между которыми рассматривает для установления
законов. Эти факторы – толчок (push), тяга (pull) и средства (means). Всё это касается причин
миграций. Преисторические аспекты этой темы я затрагиваю в работе "Генераторы народов"
(Клейн 1974; см. также Долуханов 1978), а в ряде работ они рассмотрены применительно к
разным разделам преистории (Kölmann 1976; Косарев 1972; Мерперт 1928; Титов 1982;
Shilov 1989). Как осуществляются миграции – тоже не собственно археологическая задача.
Это поле этнографии и культурной антропологии (Haddon 1911 = Геддон 1923; Braukämper
1992; 1996; Zamojski 1995; и др.). Археолога подобные разработки и сведения интересуют
лишь как подспорье для прояснения проблем с археологическим материалом, а вот как
миграции отражаются в археологическом материале – это дело самой археологии.
Как ни странно, в пору расцвета миграционизма миграционисты-археологи не
создали системы критериев по определению археологических следов миграций – чего-либо
подобного критериям Гребнера - Шмидта. Отдельные замечания исследователей можно
выявить (особенно Preidel 1928; Tischler 1950; Knopf 2002), но это разрозненные
высказывания, а чаще критерии просто подразумевались. Это критерий внешнего
источника (или в другом повороте – внешнего выдвижения). Это также критерий
комплексный ("лекальный") – на новом месте должен проявиться целый комплекс
признаков исходной культуры (как по лекалу), хотя выдвигался и принцип pars pro toto
(часть вместо целого), делавший значимым и один тип. Это, далее, критерий этнических
показателей, намечающий выборку специфических показателей, по которым можно
устанавливать этническую преемственность (и, следовательно, миграцию или
автохтонность), а по другим нельзя. И так далее.
Систематизировали эти критерии два археолога – Ирвинг Рауз в Америке (Rouse
1958; 1986) и я в России (1973; 1999), сделана также попытка в Германии (Burmeister 1996).
До этих работ формального перечня доказательств не было, и полнота их заведомо не
соблюдалась. Впрочем, если вдуматься, то это не так уж странно: в полноте критериев
проверки и доказанности миграций были заинтересованы как раз не миграционисты, а их
317
противники, и, в конце концов, критериев было установлено так много, что примени их все –
ни одна миграция не будет признана, даже самая что ни на есть реальная.
Ведь что такое миграция с точки зрения этих критериев? Вышли оттуда, пришли
сюда, что имели – принесли с собой, маршрут усеяли тем, что теряли по дороге... А было
ли в жизни всё так просто? Миграции древних племен не были похожи ни на эту модель, ни
часто друг на друга. Они были все очень разнообразны – этому учит этнография.
Переселенцы отрывались от родины, еще не зная, куда идут. Чаще всего их гнал голод,
иной раз давление соседей. Не сразу попадали в конечный пункт. Не оставляли по могиле
на каждом привале. Недолго сохраняли отечественные традиции, да зачастую и не все
традиции знали (если не все слои общества снимались с места). Являясь в земли чужих
богов, старались приспособиться. Новое впитывали жадно, легко. И выйдя через сотни лет
к землям, на которых почему-либо смогли задержаться, приносили туда лишь часть того,
что имели первоначально, зато много – захваченного по пути.
Сейчас выясняется, что критерии разные для разных типов миграций, и работы по
классификации миграций (Hertz 1930; Kulischer 1932; Penk 1936; Hochholzer 1959 и др.)
приобретают интерес. Раньше все попытки установить критерии делались вообще, без
различения видов миграций.
11. Влияния и заимствования в системе диффузионизма. Однако в ряде
случаев миграционное объяснение не подходило, не говоря уже об общем отвержении
миграционизма (Clark 1966; Adams 1968; Adams et al. 1978), а разительные сходства были
налицо или какое-либо новшество появлялось в культуре нивесть откуда. Но либо
антропологические различия мешали признанию миграции, либо сходство или новшество
охватывало лишь некоторые элементы культуры. В этих случаях, если исследователи
оставались приверженными диффузионисткому мышлению, приходилось прибегать к
объяснению трансмиссией, передачей – влиянием и заимствованием. Этих
исследователей называют диффузионистами в узком смысле, а рациональнее называть
их трансмиссионистами.
Подобно миграционизму, наиболее ярко проявившемуся поначалу в биологии,
географии и этнологии, трансмиссионизм зародился и получил свое теоретическое
обоснование не в археологии, а в других науках – в психологии и культурной антропологии.
Посему придется начать изложение темы с экскурса в эти науки. Да и в последующем
изложении обращение к смежным наукам останется актуальным, поскольку некоторые
видные фигуры, относимые к этому течению в археологии, занимались одновременно и
смежными науками, нередко в связи со своими преисторическими и археологическими
исследованиями.
11. Психологическое обоснование имитации. Почему люди подаются влиянию?
Какую вообще роль играют влияния в социальной жизни? Известно, сколь большую роль
играет имитация, подражание в поведении обезьян. Но то обезьяны. Распространяется ли
это на всех приматов? Сколь подвластен этому человек?
На основе анализа разного рода митингов, массовых беспорядков, мятежей,
революционных событий, сектантских сборищ – итальянский криминолог С И Г Е Л Е (Sighele,
1868 – 1913) пришел к выводу, что в толпе люди ведут себя не так, как вели бы по
одиночке. Человек, по его мнению, жесток и преступен по природе. В толпе у людей
ослаблен рациональный самоконтроль, развязаны инстинкты, люди становятся
разнузданными и обладают повышенной внушаемостью. Поэтому толпа склонна к злу.
Сигеле изложил эти мысли в книгах “Преступная толпа” (1891, русск. перев. 1894) и
“Психология сект” (1895).
Сигеле жил недолго. Его идеи поддержал французский врач и публицист Гюстав
ЛЕ Б О Н , проживший долгую жизнь – 90 лет (Le Bon, 1841 – 1931). Он был старше Сигеле
более чем на четверть века, но почти на два десятилетия пережил своего итальянского
коллегу. Дворянин, получивший классическое образование, он в университете изучал
медицину и стал доктором, но без практики. После ряда медицинских статей отправился
добровольцем на Франко-Прусскую войну 1870 – 71 гг. Этот опыт породил его статьи о
поведении человека в условиях тотального поражения. Наблюдение Парижской Коммуны и
318
ее разгрома обратило его к коллективной психологии. Его книги появились почти
одновременно с книгами Сигеле – «Психологические законы эволюции народов» (1894,
русск. перев. 1906), “Психология толп” (1895, русск. перев. “Психология народов и масс”
1896, нов. перев. «Психология социализма», 1995), “Психология революций” (18??).
В исходных принципах он примыкает к Спенсеру: «Если бы природа не была
безжалостна к слабым, мир был бы заселен уродами и монстрами». Соответственно,
социализм он считает утопией, губительной для демократии. «Демократия косвенно
породила социализм и от социализма, быть может, и погибнет» (Лебон 1995: 362).
Осуждая революции и социализм, он писал о чувстве анонимности и
безответственности, обуревающей человека в толпе. Поэтому толпа обладает особыми
качествами, которых нет у каждого индивида в отдельности, “коллективной душой”.
Вообще он считал, что в Европе наступила эра толпы. Разумное критическое
начало индивида подавляется иррационализмом масс, коллективным сознанием. Лебон
писал о психологическом заражении и внушаемости “человека толпы”. “Толпа” или “масса”
– это группа людей, собравшаяся в одном месте и воодушевленная общими чувствами.
Люди, как бараны, готовы следовать за своим лидером. Лидер же потому и оказывается
лидером, что обладает аффектированным темпераментом, агрессивностью и
истеричностью, а это часто следствие психических отклонений. Таким образом, толпа идет
за психопатами – параноидальными личностями или особями с уклонением к маниакально-
депрессивному психозу.
Лебон указывает на апостолов. «Эти люди находятся как в полубреду», в
патологическом состоянии. «Нельзя быть апостолом чего-либо, не ощущая настоятельной
потребности кого-либо умертвить или что-либо разрушить» (Лебон 1995: 124). Разумеется,
ради блага человечества. «Торквемада, Боссюэ, Марат, Робеспьер – все они считали себя
кроткими филантропами, мечтающими о счастьи человечества» (Там же, 129).
«Ни одно из крупных верований, руководивших человечеством, – замечает Лебон, – не
происходило от разума. То, чем в высшей степени обладают верования и чем разум не будет
владеть никогда, это удивительная способность связывать между собой вещи, не имеющие
никакой связи, превращать самые явные заблуждения в самые очевидные истины… Верования
эти не поддаются логике, но управляют историей» (Там же, 122).
Демократические критики чувствовали себя оскорбленными отождествлением
народной массы с иррациональной толпой и отмечали у него идеализацию толпы зевак или
преступной шайки в качестве толпы вообще. Полностью аморфной толпа редко бывает.
Рациональный индивид, противостоящий иррациональной толпе, это идеализация
индивида. Но лидеры и диктаторы с энтузиазмом увлекались Лебоном. Президент Теодор
Рузвельт не расставался с его книжкой о психологических законах; Лебона тщательно
штудировали Плеханов и Ленин, Муссолини и Гитлер.
Из исследователей этого же толка наиболее известен ровесник Лебона
французский юрист и социолог Габриэль де Т А Р Д (Tarde, 1843 – 1904). Вначале это был
провинциальный служащий, занимавшийся проблемами преступности. Тард начинал, как
статистик Кетле – с причин преступности. В 1886 г. он выпустил книгу “Сравнительная
криминология” (La criminologie comparée). В отличие от итальянской криминологии
(Ломброзо) он выводил преступность не из биологических и расовых особенностей
преступников, а из их социальной среды и психологии – как Кетле. Но Кетле выявлял
статистикой общие законы, а конкретные поступки личностей были для него не важны – это
лишь факты для выведения средних цифр. Для Тарда же важны были именно личности,
потому что он не верил в Дюркгеймовское выделение общества в самостоятельную
субстанцию. Он не принимал аналогий с организмом, отвергая вообще эволюционные
модели. Для него общество – это только сумма индивидов. Их взаимодействие и рождает
все общественные процессы.
Уже в следующей книге “Законы подражания” (Les Lois de l’imitation, 1890, русск.
перев. 1892) он развил свое понимание общественных процессов. Законы, действующие в
обществе, это, прежде всего, законы воспроизводства явлений, законы подражания. Эти
законы психологические. Они действуют на индивидуальном уровне, точнее – на уровне
взаимодействия индивидов. Социология, таким образом, – это коллективная психология.
Среди введенных Тардом законов такие: подражание идет “изнутри наружу” (от
содержания, а не формы); оно идет “сверху вниз” (от господствующих классов к низшим
319
слоям). Тард учил, что законы общества нельзя смешивать с законами истории, то есть
законами развития общественных структур. Эти законы образуются на основе первой
группы законов, психологической. Те исходные, основные.
С помощью законов подражания люди адаптируются к социальной среде. Почему
какие-то поступки, какое-то поведение вызывает подражание? Для Тарда слова “групповое
сознание”, “коллективное сознание”, “душа толпы” – мистицизм, недостойный науки. Но и
нельзя сказать, что психика индивидов абсолютно гетерогенна, ибо в этом случае не было
бы взаимопонимания при общении. В индивидуальном сознании есть общие элементы, они
могут сливаться, порождая массовые импульсы.
Но элементарное социальное отношение – передача веры или желания.
Простейшая модель – гипноз (хотя реальный гипноз – конечно, крайний случай).
“Общество, – чеканит свой афоризм Тард, – это подражание, а подражание – своего рода
гипнотизм” (1890: ???).
Изобретение, будучи раз сделано, затем расходится концентрическими кругами,
пока не встретит другое изобретение и другое подражание. Происходит логическая дуэль
подражаний. Социальные процессы, происходящие в обществе – это адаптация,
повторение и оппозиция. Методы исследования – “археологический” (выявление истоков
подражания) и статистический.
Все эти идеи Тард развивал и в своих следующих книгах. Их он писал уже в ином
качестве. В 1894 г. он был назначен директором криминальной статистики в Министерстве
юстиции. Эти книги: “Социальная логика” (La logique sociale, 1895, русск. перев. 1901),
“Социальные законы” (Les lois sociales, 1898, русск. перев. 1906), “Универсальная
оппозиция” (L’opposition universelle, 1897), “Очерки по социальной психологии” (Études de
psychologie sociale, 1898), “Мнение и толпа” (Opinion et la foule, 1901, русск. перев.
“Общественное мнение и толпа”, 1902).
С 1900 г. Тард – профессор современной философии в Коллеж де Франс, но
преподавал он там всего около четырех лет. Едва перевалив за 60, он умер.
Тарда тоже критиковали немало. Закон распространения имитации “сверху вниз” не
универсален – христианство появилось как раз в низах. Разные виды подражания у него
смешаны: убеждение, преклонение перед авторитетом и слепая вера (панургово стадо).
Социальная мотивация выбора образцов для подражания у него вообще не
рассматривается. Чем подготовлен успех идей революционеров и новаторов – Лютера,
Мюнцера и проч.? Не нестерпимостью гнета, не назревшей силой новых слоев, а
пропагандой, “заразой”.
Тем не менее, Тард был очень влиятелен – особенно за рубежами Франции, в
Америке (Джеймс Марк Болдуин, Эвард Росс, Франц Боас). Есть и специальные работы о
подражании в первобытном обществе (Tischler 1954). Думается, что Тард наряду с
Ратцелем, у которого были схожие идеи о природной консервативности и
неизобретательности человека, способствовал созданию той интеллектуальной
атмосферы, в которой имитация стала представляться неотъемлемым свойством
человеческой натуры, а культурные влияния – естественным объяснением сходств,
культурные круги – простейшей конфигурацией распространения изобретений и открытий.
12. Поддержка трансмиссий в языкознании и фольклористике.
Трансмиссионизм также находил себе поддержку в языкознании. Так, в 1870 г. вышла книга
Виктора Хена (или Гена – Victor Hehn) "Культурные растения и домашние животные в их
переходе из Азии в Грецию, Италию и остальную часть Европы, историко-лингвистические
очерки". А в 1872 г. Иоган Шмидт построил иную модель образования индоевропейской
семьи языков, совершенно отличную от Шлейхеровой, - теорию волн. По ней, языки
разных групп изначально находились приблизительно на своих нынешних местах и в ходе
контактов влияли друг на друга, заимствуя друг у друга слова и грамматические формы.
Так и складывались сначала более тесные семьи – германская, славянская, романская и
другие, а потом они объединились в индоевропейскую (рис. 7).
В фольклористке зачинателем трансмиссионизма явился немецкий лингвист-
санскритолог Теодор Бенфей (Theodor Benfey, 1808 – 1881) из Гёттингена. Так же, как
шотландский писатель Уильям Коулстон (William Coulston), он считал, что все фольклорные
320