Ильин В.В. Философия истории

Подождите немного. Документ загружается.

Человеческий смысл истории

имеется явный дефицит идей. Причина

—

характер субъек-

тивности как особой телеологической субстанции, в отно-

шении себя не решающей "откуда", "зачем", "почему".

Кто мы такие по природе своей, решают те, кто до нас и

после нас. Предшествующие нам отягощают нас онтогене-

тикой (шлейфы "семьи", "школы", "эпохи"); наследую-

щие нам (представители наследства и наследия) удостове-

ряют цельность, состоятельность, завершенность нашего

явления в мир (реконструктивные онтогенетические прора-

ботки с непременной апелляцией к широко толкуемым

"хронизму" и "биографизму");

— "софия" — головоломный метауровень, рефлектирующий

вопросы цели, назначения субъективности как таковой.

Если человек для истории завершаем всегда, то человечест-

во — никогда. Оно есть ничем не лимитируемый импер-

фект. Задать смысл, приписать значение, вывести предна-

значение субъективности возможно post factum. Но ника-

кого post factum в случае человечества нет. Мы встроены в

историю и лишены способности выйти вовне: позиция

стороннего наблюдателя для представителя человечества по

отношению к человечеству недостижима. Отсюда по части

"софии" — сугубо некритическая практика, в перекрытии

опыта стремящаяся овладеть трансцендентным. Таков,

скажем, гегелевский социософский ортогенез, наивные

финалистские, провиденциалистские, эсхатологические

доктрины истории (хилиастического, коммунистического,

либерально-рыночного толка).

Смысл человечества выводим не извне, а изнутри его бытия

на базе фиксации капитальных для него ценностей. К ним,

пожалуй, относятся: а) продление существования и б) обретение

совершенного существования. Тематизация этой сферы подводит

к убеждению: нетрадиционная CT оказывается не только антропо-

логичной, но и аксиологичной наукой; в прямом смысле слова

она является универсальной теорией ценностей жизни. Так как

ценность человечна, лишь интенция на человеческую ценность

делает жизнь ценной; ценность жизни — в воплощенное™ в ней

фундаментальных социальных констант: гуманитарных абсолю-

тов.

Свернутое их понятие, обобщенно-объемный образ вводится

трихотомией Истина

—

Добро

—

Красота. Расчленение Истины и

Добра влечет инструментализм. Нынешнее состояние человечест-

ва ущербно, ибо инструментально. Разъединение Добра и Красо-

ты дает авангард

—

превращенную реакцию на бездуховное суще-

1.3. Гуманитарная парадигма

ствование. Современная точка мировой линии человечества несо-

вершенна также и потому, что авангардна

—

потребительски-без-

духовна.

Будущая общесоциологическая парадигма ранга "софии"

оконтуривается по вектору соединения "органицизма", "эколо-

гизма", "всеединства". Ценно уникальное, а не тиражируемое

(предел инструментализма, механицизма). Геоусловия существо-

вания человечества хрупки, самоценны (предел иструментализ-

ма, консьюмеризма). Мир плюралистичен, полифоничен, объ-

единенные в нем особи, культуры, национально-государствен-

ные формирования самодостаточны, взаимопроницаемы (предел

редукционизма, линеаризма).

Второй уровень антропологической квазитеории — описание

лиц — сосредоточен на артикуляции деяний индивидов. Взятый

единосущно, индивид как таковой — всегда тайна, загадка,

проблема; сам по себе он нерационализируем и неконцептуализи-

руем,

однако причастность к человеческому делает его внутрен-

ний мир понимаемым. Поскольку живут и толкуют жизнь более

или менее схожие люди, в отношении партикулярных пластов

субъективности вполне оправдан вопрос о характерных приемах

их идентификации. В качестве подобных ввдоопределяющих при-

емов идентификации нерефлектируемых комплексов интеллекту-

альной, эмоциональной, моторной природы мы указываем на

партиципацию, синхронию, эмпатию.

Партиципация. С гносеологической точки зрения представ-

ляет особый тип умозаключений "по части о целом", дополняет и

замещает в экзистенции традиционную импликацию, организую-

щую мысль по схеме "часть из целого". Трансцендентальное

(научное) сознание крепится на каузализме — причинно-следст-

венный схематизм, аналитическое рассечение предметов, обо-

собление факторов, оснований. Экзистенциальное сознание кон-

центрируется на случайностях, деталях, приводит в движение не

логику, а чувство, генерирующее синтетическую оценку обстоя-

ний в обход каузальных отологических и семантических рассе-

чений.

Эмоциональная нюансировка, являющаяся эпифеноменом

жизненных контекстов, в реакции на нее активизирует генетичес-

ки наиболее древние формы видового опыта типа таксиса, под-

ключающие к "безошибочным" стереотипным действиям. Они-то

и производят индексацию и селекцию предъявляемых экзистенци-

альных (поведенческих) фигур с позиций "запрограммирован-

ных" их восприятий как изначально "положительных" или "отри-

цательных". Так, можно "вдруг" почувствовать, что любовь "из

Человеческий

смысл истории

ничего" возникла. Также можно "вдруг" ощутить, что она "из

ничего" прошла. Роль этого "ничего" — многоразличных мелочей,

деталей, второстепенных неприметных черт, замечаний, ужи-

мок, ремарок, невзначай брошенных взглядов, жестов — как

декора коммуникации

—

кардинальна. Весьма проницательно ее роль

описал Толстой.

Его герой в "Крейцеровой сонате", восстанавливая причины

человеческого разъединения с собственной, некогда любимой

супругой, заключает: "Ссоры начинались из-за таких поводов,

что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить

из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно суще-

ствующую враждебность друг к другу достаточных поводов". И

далее: "Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, ска-

терть, пролетку, за ход в винте, — все дела, которые ни для

того,

ни для другого не могли иметь никакой важности... Я

смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подно-

сила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и

ненавидел ее именно за это, как за самый дурной проступок"

Практикуемая в экзистенции "некритическая" гиперболиза-

ция нюансов задает водораздел между дискурсивной причиннос-

тью и недискурсивной партиципативностью; суть в том, что в

одном случае рассуждения разворачиваются в плоскости "человек

в мире", в другом

—

в плоскости "мир в человеке".

Синхрония.

Очередной тип некаузальной семантической связи

на базе ситуационной логики, объемного видения обстояний,

когда, вспоминая буддистов, в одной вещи усматриваются три

тысячи вещей. Экзистенциальное бытие дискретно — квантуется

по основанию персональной значимости "тогда-то там-то произо-

шло то-то". Реконструктивной его моделью является образ

"бытие-вот в-месте". Согласно такому углу зрения радикализует-

ся статус мгновения-момента, который выступает формой узако-

нения важных для меня жизненных интервалов.

В эпическом театре интерес прикован к развертыванию сю-

жета, в драматическом театре — к развязке. Синхрония есть

вариация драматического театра, сосредоточивающегося на исхо-

де-финале. Каждый исход-финал

—

олицетворение святая святых

экзистенциальных локалов, в существе своем постигаемых особой

ситуационной логикой — логикой fortier in re suaviter in modo.

Это некий тип духовного познания, минуя рационализацию,

категоризацию, артикуляцию, с кристаллизацией эмоционально-

Толстой

Л.Н.

Собр.

соч. Т. 10. М., 1958. С. 294, 306.

1.3.

Гуманитарная парадигма

го знания, усматривающего достоверность самоочевидным обра-

зом на поверхности вещей.

Такова экзистенциальная коммуникация, не требующая кри-

тики,

дискурсивной проработки, предикативного восстановле-

ния.

Подобие такой ситуации изображается Толстым, осмысли-

вающим коммуникацию Воронцова

—

Хаджи-Мурата через ресурс

"говорить глазами": "Глаза этих двух людей, встретившись, гово-

рили друг другу многое, невыразимое словами, и уж совсем не

то,

что говорил переводчик".

Эмпатия. Говорит Флоренский: "Жизнь бесконечно полнее

рассудочных определений, и потому ни одна формула не может

вместить всей полноты жизни... рассудочные определения всегда

и везде подвергаются и будут подвергаться возражениям"

Один из характерных способов замещения развернутых рацио-

нальных доказательств в экзистенции — эмоциональное постиже-

ние существа ситуации на базе персональной идентификации,

сочувствия, сопереживания. Это те мгновения откровенной глу-

бины, когда мировой и духовный порядок открывается человеку

как прозрачная полнота сущего. Формой выявления ее (полноты)

в обход логоцентризма и является эмпатия, на поверхности вы-

ступающая как свертывание рефлективного потенциала, а при

более пристальном рассмотрении — как развертывание особой

совестливой рефлексии (recueillement), возбуждающей "чувство

интимности с бытием и

людьми"

(Марсель). Таковы авто- и гстеро-

прозрения и разоблачения, бытующие в жизни. Первый случай:

проникновение-вчувствование, соитие-восприятие своего портрета

Иннокентием X, который, испугавшись собственного изображе-

ния на картине Веласкеса, признался: "Слишком правдиво".

Второй случай: сознание тожественности, конгениальности, по-

нимание того, что "Я и МЫ живут сообщественно, в горизонте

общности, а именно

—

в различных иерархизированных общностях,

таких, как семья, нация, сверхнация"

, которые дают простор

ценностным суждениям вида: "Я правду о тебе порасскажу такую,

что будет хуже всякой лжи".

Как видно, намечаемая стратегия разработки нетрадицион-

ной CT — антропологическая. Ее реализация при ближайшем

рассмотрении неожиданно натыкается на два препятствия. Во-

первых, в предельном смысле у нас нет надлежащей "гонии" —

Флоренский

П.А.

Столп и утверждение истины. М., 1990. С. 146.

Гуссерль

Э. Кризис европейского человечества и философия // Вопр. филосо-

фии.

1986. № 3. С. 101.

Человеческий смысл истории

следствие концептуальной разобщенности космогонии, антропо-

гонии, социогонии. Во-вторых, ввиду обозначенных выше слож-

ностей имманентно теоретического порядка у нас нет добротной

"софии". Историософия в своем завершенном выражении как

рефлексия задним числом состоявшегося жизненно-историческо-

го пути человечества невозможна в принципе. "Человечество"

для отдельного его представителя есть никогда не завершаемый

объект, открытая форма в прошлое и будущее, всегда становя-

щаяся и ни в косм случае не "ставшая". "Человечество" для

человека вообще не предмет опыта. Где оно подается содержани-

ем не свершающегося (имперфектного, длящегося), но уже свер-

шенного опыта, там производится иллюзорное, выходящее за

пределы и границы науки неверифицируемое натурфилософское

конструирование. Апекс его, как отмечалось, — спекулятивная,

догматическая платформа социально-исторического финализма,

развертывающаяся за счет извлечения искусственных, произволь-

ных связей непосредственно из "высочайшего черепа" "избран-

ных посвященных".

Цель, смысл, назначение человечества, истории, как ут-

верждалось, выводятся не извне, а изнутри — из погружения в

стихию актуального вершения жизни, устроения социальности.

Смысл бытия суть само бытие. Оно, быть может, трудно выно-

симо — неизвестность самопроизвольности вселяет ужас, но этот

ужас все-таки предпочтительнее кошмара неизбежности сущест-

вования. Лучшее и худшее в нас

—

не от запрограммированности, а

от нас самих. Наш бог — бег. Не по проторенной колее, тем не

менее и не как попало

—

с оглядкой на разумное, доброе, вечное,

посеянное в веках, — осуществляем мы бег свой в незнаемое

грядущее.

Итак, два препятствия, затрудняющие исполнение антропо-

логического проекта, — отсутствие респектабельной "гонии" и

"софии".

"Живешь, смотришь на

людей,

и сердце должно либо разорвать-

ся,

либо превратиться в лед",

—

печалился Шамфор. Ламентация

лишается

привкуса

драматического,

если представить,

что

дело

чело-

века связано с его назначением. Такой поворот требует принятия

принципиального рамочного условия в качестве предпосылки

движения в теме. Разумеется допущение о единстве всемирно-ис-

торического процесса.

Если вставать на единственно приемлемую для нас сравни-

тельно-аналитическую точку зрения и выводить назначение чело-

вечества из самого факта человечности, существа человека, над-

лежит прежде всего оговорить исходное. Исходное же — двуеди-

ΙΑ,

Принципы вершения истории

ный вопрос единства истории и его факторов. В отношении

первого признаем: мы являемся последовательными, убежденны-

ми сторонниками естественно-исторического монизма. История

едина: ее унитарность — в объективно-эволюционном возникно-

вении. В отношении второго уточним: опять-таки мы остаемся

апологетами естественно-историчности. Говоря откровенно, нам

никогда не была близка вероучительная схема Ясперса, обнару-

живающая единство истории в мистериях творения Богом челове-

ка по образцу и подобию своему и грехопадения. Сверхъестест-

венное наделяет смыслом, означивает нечто лишь для субъекта,

потерявшего вкус к разуму. Те же, на кого мало действует

фидеистическая установка, принимают в расчет внешний мир не

какфангазм, а как данность.

Человек как существо самоценное есть предмет, бытие кото-

рого само по себе есть цель, он есть сущее для себя; остальное все

—

его обслуживающее. С позиций этого не человек — создание

Бога, а Бог — создание человека. Вникнуть в судьбу человека

позволяет не сакрализация, а взвешенная диалектическая натура-

лизация становления человека разумного. Подпочва единства исто-

рии — не священнодейство, задающее тривиально чудотворный

ряд:

творение — грехопадение — воплощение — искупление —

воскресение; ось жизни в ином

—

достойном движении к матери-

альной и духовной раскрепощенности, полноте самореализации

через социальный и экзистенциальный прогресс, восхождение к

гуманитарно высокому.

1.4

ПРИНЦИПЫ ВЕРШЕНИЯ ИСТОРИИ

Как творится история? Капитальный вопрос дополним уточ-

няющими. Непосредственно? Самовольно? Прямо? Лобовые по-

ложительные ответы не снимают проблем, ибо ввиду своей не-

рефлективности не могут быть вдохновительными. Продумыва-

ние характера нашего вершения истории наводит на наполняю-

щий душу сомнениями, разъедающий благополучие безмятежного

состояния мысли вывод о неавтоматичности актов жизнеистори-

ческого творчества. Очевидно, суть в том, что объем конкретно-

го рутинного жизнетока истории не исчерпывает, не покрывает.

Четко фиксируемый разрыв между персональными историями и

имперсональной историей, снимающей частности лиц универ-

сальностью процесса, влечет понимание: история — нечто боль-

Человеческий смысл истории

шее позитивного самотека эмпирически данной жизни. Одно

дело явные перипетии лиц, иное дело — их скрытые функции в

жизнеисторическом творчестве. Драматургия истории, превосхо-

дя вопросы судьбы отдельных, пускай выдающихся персонажей,

актуализирует вопросы судеб человечества, государств, наций.

В каком смысле перспективы человечества

—

в руках людей;

перспективы государств — в руках правительств; перспективы

наций

—

в руках народов? Люди не живут интересами человечест-

ва;

правительства пренебрегают интересами государств; народы

отчуждены от интересов наций. Что в итоге? Отсутствие моста от

эгоистичного (едва не шкурного) обозримого, вычислимого дела

разноплановых исторических лиц к жизнереализующемуся делу

истории в целом.

Подытожим. Происходящее в истории "значимо". Между

тем в сцепленных с разномастными лицедеями локальными жиз-

нетоками бытия "значения" (некоей избыточной относительно

тщеты и нищеты обстояний "метафизики") не найти. В извест-

ной мере оно надситуативно, сверхэмпирично. Отсюда практи-

куемое некоторыми допущение расширяющего онтологию исто-

рии транспозитивного ее измерения (типа "хитрости" мирового

разума), существо которого, однако, в рациональном дискурсе

не выразимо.

Возникает сложность, связанная с выработкой адекватных

представлений как исторической онтологии, так и способов ее

концептуального воссоздания. Оппозиции "историй — истории",

"перипетий — судьбы", "эгоистического — функционального",

"личностного — державного" и т.п. навевают идею многослой-

ное™ онтологии истории, а именно: за рядовой бессмыслицей,

хаосом наличного самотека жизни, за механизмом собственных

забот, случайностью черт персонального бывания располагается

нечто сущностное.

Каково оно, это — "нечто", и как его выразить языком

теории?

Обращаем внимание буквально на головоломный характер

подлежащей разрешению задачи: под рациональный дискурс тре-

буется подвести сущность едва уловимую, в терминах ratio едва

воплотимую. В поэтических, теологических контекстах в избыт-

ке модели, подобно "музыки бытия" (Блок), "телеологического

тепла" (Мандельштам), "царства Божия", "рока", "фатума",

"провидения" и т.д.,

—

на решение данной задачи нацеленные.

Но приближает ли к решению метафорическое движение в

вечном, задающее соответствующее сопричастие осваемому пред-

мету посредством тройного слога, чувственного наития? Вопрос

1.4. Принципы вершения истории

скорее всего риторический. Сказанное обостряет постановку: воз-

можно ли эксплицировать ресурсами ratio идею многосоставное™

исторической (социально-державной) реальности, лишенной яв-

ленческих форм и поднятой до высот судьбических? На наш

взгляд, в этом нет ничего невозможного.

Высказывает Катаев: "Мир в моем окне открывается, как

ребус. Я вижу множество фигур. Люди, лошади, плетенки,

провода, машины, пар, буквы, облака, вагоны, вода... Но я не

понимаю их взаимной связи. А эта взаимная связь есть... Это

совершенно несомненно. Я это знаю, я в это верю, но я ничего

не вижу. И это мучительно. Верить и не видеть! Я ломаю себе

голову, но не могу прочесть ребуса". Мир, жизнь, историческая

реальность

—

ребус. В чем его разгадка?

Во-первых, в разведении персонального и социального, ко-

торые в вершении исторического не совпадают. Модель мирового

разума сепарирует случайное (действование по хитрости) и необ-

ходимое (действование по высшим целям). В обход мистифика-

ций аналогична схема рассуждений и при рациональном подходе

к проблеме. Мысль отслаивает персональное (явленческое —

истории, перипетии) и социальное (сущностное — история,

судьба). Иван IV, Петр I, Сталин жертвуют сыновьями. С

позиций здравомысленных рассмотрений это

—

дикость: отверже-

ние отцом сына — проявление патологии. На уровне жизнеотно-

шения просточеловека иного не дано: родитель, отворачиваю-

щийся от ребенка, прерывая времен связующую нить, подрывает

натурально-эволюционные контуры жизни. В державной плос-

кости расставляются иные акценты. Масштаб целей, смыслов,

помыслов, умыслов здесь конституируется не здравым смыслом,

а размахом, размером, величием, грандиозностью общезначимых

практических задач. Последнее, сообщая деятельности пафос

"священного безумия", поднимает ее над укорененной в здраво-

мысленность "тоскливой пошлостью" (Блок) рядовых дней. Тре-

буя исключительного, история не терпит убогого, серого, без-

дарного. В анналах остается выдающийся, хоть и грешник, и

никогда — бездарный, хоть и праведник. Устроение "никак" в

истории не проходит, в чем сказывается совокупная несостоя-

тельность таких фигурантов прошлого, как нелепый последний

российский царь, нелепый же первый всесоюзный президент и т.п.

Ходульность первых лиц, их поглощенность фамильным ("семья"

в случае Николая II, "эгобеллетристика" в случае Горбачева)

всемерно обессмыслила, обесцелила их державные проявления.

Каждому

—

по его делу. Отчего осуждаем, казалось бы, осмотри-

тельный, основательный римский прокуратор Понтий Пилат? Не

Человеческий смысл истории

просто оттого, что "умывал руки", санкционируя казнь невинов-

ного.

В гораздо большей степени — оттого, что жил и действо-

вал не по должному, не оправдывал "назначения"

Взять интригу "Самозванец — Марина" из "Бориса Годуно-

ва".

Она всецело поглощается тонизирующей дихотомией "персо-

нальное (частное искреннее чувство) — державное (государствен-

ная сверхличностная стезя)".

Истории нужен пророк дела, а не славы. Ввиду соответствен-

ных признаний:

Твоя любовь... что без нее мне жизнь,

И славы блеск, и русская держава?

В глухой степи, в землянке бедной

—

ты,

Ты заменишь мне царскую корону,

Твоя любовь...

Марина наставляет самозванца:

Стьщись; не забывай

Высокого, святого назначенья:

Тебе твой сан дороже должен быть

Всех радостей, всех обольщений жизни,

Его ни с чем не можешь ты равнять.

Не юноше кипящему, безумно

Плененному моею красотой,

Знай:

отдаю торжественно я руку

Наследнику московского престола,

Царевичу, спасенному судьбой

Печально не видеть в любви любовь. Самозванец пытается

парировать аргумент, если можно так выразиться, апелляцией к

"врожденной человечности":

Не мучь меня, прелестная Марина,

Не говори, что сан, а не меня

Избрала ты. Марина! ты не знаешь,

Как больно тем ты сердце мне язвишь

—

Как! ежели... о страшное сомненье! —

Скажи: когда б не царское рожденье

Назначила слепая мне судьба,

Когда б я был не Иоаннов сын,

Также см.:

Сарнов

Б.М. Каждому

—

по его вере. М., 1997.

Пушкин

A.C. Поли. собр. соч. М, 1954. Т. 3. С. 266.

Там же.

1.4.

Принципы вершения истории

Не сей давно забытый миром отрок:

Тогда б... тогда б любила

ль ты

меня?..

И неожиданно сталкивается с высокомерным уклонением от

просточеловеческой чувственности, противопоставлением лица

—

функции, приватной

—

державной линии. На открытое

Ты мне была единственной святыней

Он получает отрезвляющее:

Чем хвалится безумец!

Кто требовал признанья твоего?

Откровения в политике избыточны. Делать "историю" озна-

чает во многом ограничивать в себе "лицо". Не мог ведь Алек-

сандр III жениться на Мещерской.

Средство от любви

—

еще большая любовь, поддерживающая

высокий градус романтики. Сила и благородство удостоверяют

счастье. Воля и твердость удостоверяют успех. Вашингтон пожер-

твовал чувством к Салли во имя служения Америке. Утрата в

жизни предопределила обретение в истории.

Приободрения в духе Франциска I "потеряно все, кроме

чести" в исторических делах не проходят. Из осознания "функ-

ции"

здесь поднимается ввысь в полной убежденности и осозна-

ние "лица". Самозванец прозревает:

Царевич я. Довольно, стыдно мне

Пред гордою полячкой унижаться.

Прощай навек. Игра войны кровавой,

Судьбы моей обширные заботы

Тоску любви, надеюсь, заглушат

Кичливость самости, мелкотравчатость перепевов лица раз-

венчаны, вытеснены с авансцены. (Этого не удалось "герою

толпы" Керенскому, считавшему себя "лучшим оратором (симп-

томатично! — Авт.) XX века"). Самозванец инициируется требуе-

мым:

...Ни король, ни папа, ни вельможи

—

Не думают о правде слов моих.

Димитрий я, иль нет

—

что им за дело?

Там же. С. 266—267.

Там же. С. 269.