Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

331

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

женам бросать своих петербургских мужей. Вы не верите, не

верю и я. Но посмотрите: это напечатано в «�� N�rd»

, в янва-

ре нынешнего года, в письме из Петербурга. Пусть это шутка,

пусть даже насмешка насчет московских славянофилов и их

неумытной

(шутник скажет неумытой) строгости; все-таки

видно, что про них идет такая слава. И к этим-то людям вы

приписываетесь! Им не след на большие вечера, а вам не след

в журнал, даже трехмесячный! Начинаете ли вы понимать

свое преступление?

Есть еще третья вина, но та уж полегче. Вы находите, что

правило для разрешения одной из форм вами поставленного

вопроса яснее выражается в простой крестьянской, можно

сказать, мужицкой песне, чем в произведениях современной

западной словесности, и что непросвещенный народ вернее

хранит нравственное понятие, чем цивилизованное общество,

которое мы обыкновенно принимаем за образец. Непрости-

тельно! Но эта последняя вина падает не полною тяжестью на

вас; она разделяется по всем сотрудникам «Русской Беседы»:

например, г. Аксаков в «Луповицком» и г. Самарин в разбо-

ре статьи г. Великосельцева очевидно впадают в одинаковое с

вами заблуждение. (Кстати, я слышал, что один журнал гото-

вит возражение против г. Самарина и защиту г. Великосельце-

ва: весело бы поглядеть на такое признание в единомыслии.)

Как бы то ни было, вы сами видите, что журнальный гром не

мог не упасть на вашу голову.

Критика у нас не без греха; да и где же она без греха?

Все же кто-нибудь из записных критиков мог бы заметить

верность, с какою вы разобрали художественные недостатки

натуральной школы; мог бы оценить справедливость вами по-

ставленного положения, что натуральная школа, по своему да-

герротипному характеру непременно должна быть запечат-

лена рабскою пошлостью и не может никогда возвыситься до

художественного творчества, которое одно только способно

постигнуть и выразить духовную свободу жизни. Далее, кто-

нибудь мог бы сказать читателю, как высоко вы поставили

вопрос о самоуважающей себя любви и как ясно вы показа-

332

А. с. Хомяков

ли, что «она полагает пределы своим правам не вследствие

какого-нибудь внешнего закона, но вследствие собственного

своего уважения к самой себе». Мысль новая, благородная и

выраженная вами с достоинством, соответствующим самому

предмету. Все это могли бы признать журнальные критики;

скажу более: некоторые сначала признавали это в разговорах,

но скоро спохватились. Вы так провинились перед цивили-

зациею, что вам потачки делать не следовало. «Разругай его,

душа Тряпичкин!»

Поступлено по хлестаковскому рецепту. Иные привет-

ствовали вас тем почти бессловесным криком, которому мы

видели образец; другие, более хитрые в диалектике, стали при-

дираться к подробностям. У них Жорж Санд (еще недавно одна

из великих представительниц потребностей века) вдруг стала

как-то совсем особняком. Дела нет до того, что вы просили в

своей статье, чтобы вам показали, «что Жорж Санд есть явле-

ние частное, возникшее вне всякой связи с образованием За-

пада». Этого вам доказывать не стали, а просто сказали: «Это

голословно, назло всякому здравому смыслу,– и потом, – ру-

гай, душа Тряпичкин». Неловко показалось сразу оправдывать

Санд, так пусть она покуда останется явлением совершенно

самостоятельным! Критики не видят какой бы ни было зависи-

мости ее от исторической жизни Европы. Они не видят ничего

общего между ею и одним из известнейших произведений выс-

шего представителя Германии, Гёте («Wah�v�rwandschaft�n»

);

между ею и Марионою, воспетою Виктором Гюго, и Маноною

и Ниноною, которых прославляла словесность и которых ува-

жали современники; между ею и всею литературой Италии

средневековой (Боккаччио, Ариосто и пр.) и французскими фа-

блио, и всею литературою труверов, которые опять восходят

до песен о Ланселоте и Тристане, а нисходят до Бальзака, Сю и

почти всех современных романистов Франции; ничего общего

между нравственными понятиями Жорж Санд и всеми извест-

ными именами от Свентобольдов Лотарингских и Вильгель-

мов Нормандских, Энциев, Манфредов, Транстамаров, Дюнуа,

герцогов Бургонских и прочих до герцогов Менских и далее;

333

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

ничего общего между Жорж Санд и всею европейскою истори-

ей, которой почти нельзя давать читать благовоспитанным де-

тям, если желаем избегнуть вопросов о Розамундах, Агнесах

Сорель и других равно почетных исторических лицах; ничего

общего между обычаями и кодексом сандовских героинь и си-

жисбеизмом

Италии, и галантереею Франции, и гражданским

разводом Наполеона по несогласию нравов (par �nc�mpat�b��t�

d'h�m��r), и наполеоновским же предположением о много-'h�m��r), и наполеоновским же предположением о много-h�m��r), и наполеоновским же предположением о много-), и наполеоновским же предположением о много-

женстве в колониях, и церковным разводом почти всех рефор-

матских земель, который сам Бунзен называет: ��n ��ga��s�rt�r

Eh�br�ch

; наконец, нет ничего общего между взглядом Жорж

Санд и почти всеми мыслителями, учениями и школами со-

временного Запада! Критики тут не видят ничего общего, ни-

какой круговой поруки или солидарности в быте, словесности,

истории, гражданских и даже церковных законах. Сильненько

же незнание журнальных критиков! Право, уж лучше бы им

было опровергать вас примерами жены рыцаря Карадока, Же-

невьевы Брабантской или Гризельды; да видно, они и про тех

не знают. Нашлись критики еще похитрее: оставляя в сторо-

не весь вопрос художественный и нравственный и отношения

Жорж Санд к Западу, они напали на вас за другое. «Не имели

вы, дескать, права искать норму русских понятий об обязан-

ностях жены в браке в простой бытовой песне; да и песня та не

представляет чистого и высокого нравственного настроения, а

содержит только утешительные надежды на лучшее будущее

в жизни земной». Действительно, песня, уговаривая несчаст-

ную жену к терпению, обещает ей лучшее будущее на земле;

но чего же и ждать от бытовой песни? Разве не естественно

человеку, когда он старается укрепить шаткую волю свое-

го ближнего в искушениях жизненного подвига, прибавить

к слову «потерпи!» или «борись!» несколько слов надежды,

хотя бы и сомнительной, на лучшее будущее? Действительно

также, отдельная песня не документ. Есть чудная песня пья-

ной бабы: «Верея ль моя, вереюшка!» – и все-таки не следует

думать, чтобы пьяные бабы находились в особенной чести у

русского народа. Конечно, вы искали в песне не документа, а

334

А. с. Хомяков

указания; но имели ли вы на это право? Это другой вопрос.

Быть может, вы думали, что вас оправдает общее сознание и

что нормальное значение самой песни скажется всякому, кому

сколько-нибудь знаком голос русской души. Вы в этом были

неправы. Вы думали, что нет ни одной стародавней песни, где

жена неверная представлялась бы как предмет достойный со-

чувствия; что нет ни одной старорусской сказки (о переводных

и говорить нечего), в которой бы сандовская героиня требо-

вала уважения и любви от слушателя; что в наших местни-

ческих спорах и родословных (за исключением, может быть,

одной сомнительной) нет ни Энциев, ни Транстамаров; что

наши старые законы духовные и гражданские могут в этом от-

ношении выдержать самый строгий разбор; что, наконец, во

всей нашей старой истории и во всех летописях (быть может,

охраняемых от пятен народною стыдливостью) не найдешь

ни Сорелей, ни Розамунд и что поэтому вы имели право смо-

треть на песню, которую привели, как на довольно верное вы-

ражение нравственного русского взгляда. Это все правда, все

ясно до очевидности; но вы все-таки не правы: вы забыли о

душе Тряпичкина и его всегдашнем, вольном или невольном,

незнании. Когда человек говорит не знаю, можно ему верить;

когда скажет знать не знаю, сомнение весьма позволительно.

И в словесности нашей есть, при огромном незнании, очень

порядочная доля знать-не-знайства. (Существительное это

соответствует глаголу «игнорировать».) «Как этому делу по-

собить?»,– спрашивал я недавно одного деревенского соседа.

«Дайте незнанию книги в руки, а знать-не-знайство привяжи-

те к позорному столбу общественного мнения, единственно-

му позорному столбу, который бы не был позорен для обще-

ства»,– был его ответ. Совет, кажется, хорош.

Выразив свое мнение насчет нападений, которым вы под-

верглись, прошу у вас позволения сделать с своей стороны

критическое замечание на вашу статью и развить несколько

мыслей, связанных с этим замечанием; замечание же само ка-

сается главной нравственной идеи, вами выраженной: о самоу-

важении любви и истекающих из него обязанностях.

335

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

Я отдаю полную справедливость правилу, вами постанов-

ленному: истинная любовь отказывается от своих собствен-

ных прав на счастие всякий раз, когда это счастие должно

бы было быть куплено постыдным торгом с совестью. Тог-

да самоотречение любви есть естественное последствие ее

уважения к своей собственной святыне. Я не привожу самых

ваших слов, но, кажется, верно передаю их смысл. Конечно, не

найдется ни одной благородной души, которая бы вам в этом

не сочувствовала; но мне кажется, вы не довели своей мысли

до полного ее логического развития. Причину самоотречения

находите вы не во внешнем законе, но в самоуважении любви

к себе: это прекрасно! Но в то же время ее самоуважение вы-

ражается в уступке закону, который как будто от нее не зави-

сит,– ей внешен. По крайней мере так кажется из ваших слов,

и в этом я нахожу вашу мысль не вполне развитою. Самые за-

коны, которым любовь, по-видимому, уступает, суть, по моему

мнению, обязанности, истекающие из ее собственной основы,

и нарушение их было бы искажением ее собственного значе-

ния. Так желал бы я пополнить вашу мысль.

Любовь, как требование притязательное и себялюбивое,

любовь, ставящая цель в лице любящем, есть еще неотрешив-

шийся эгоизм. Она может, как и всякая другая страсть, дохо-

дить до исступления, разгораться до безумия, опьянять до бе-

шенства. Но в этой степени она не имеет еще ни благородства,

ни нравственного достоинства. Какое бы ни было ее напряже-

ние, она не заслуживает еще имени любви. Английский язык

(сколько мне известно), один из новых европейских языков вы-

разил эту первую степень любви словом: t� ��k�. Оно выражает

любовь человека к предметам низшим, неодушевленным или

неразумным, или к другому человеку, признаваемому еще как

средство наслаждения, а не как цель. Истинная любовь имеет

иное, высшее значение. Предмет любимый уже не есть сред-

ство: он делается целию, и любящий уравнивает его с собою,

если не ставит выше себя; иначе сказать, признавая его уже не

средством, а целию, он переносит на него свои собственные

права, часть своей собственной жизни ради его, а не ради са-

336

А. с. Хомяков

мого себя. Таково определение истинной, человеческой любви:

она по необходимости заключает уже в себе понятие духов-

ного самопожертвования. Без сомнения, всякая деятельность

исходит от человека, от его внутренних требований и, следо-

вательно, имеет в себе характер эгоистический; но в любви она

переходит на высшую степень, на степень самоотрицающего-

ся эгоизма. Оттого-то, и только оттого, любовь есть нравствен-

нейшее чувство, к какому только способно духовное существо,

высшее, к чему только может стремиться человек. Если есть

какая-нибудь обязанность в стремлении к совершенству, если

есть какое-нибудь благородство в человечестве, если есть, на-

конец, какая-нибудь истина в понятиях о нравственности и

добре, очевидно, что любовь есть тот высший закон, которым

должны определяться отношения человека к человеку вообще

или лица разумного ко всему роду своему. Но этот закон, всем

предлежащий, многих к себе привлекающий, исполним для

весьма малого числа избранных душ. Таково внутреннее тя-

готение эгоизма и сравнительная слабость добрых начал. Че-

ловек, стремящийся к исполнению высокого закона, которого

красоту он сознает, и не находящий в себе достаточной силы,

ищет для осуществления его (хотя в тесных пределах) пособия

внешнего. Это внешнее пособие находит он в земном счастии,

доставляемом ему союзом с лицом другого пола, вследствие

того первоначального закона, который разделил род человече-

ский на две половины, взаимно пополняющие друг друга как

в вещественном, так и в духовном отношении. Счастие само

не есть цель союза, но пособие грубому человеческому эго-

изму для полнейшего осуществления высшего закона любви,

принимающей чужую человеческую личность не средством

наслаждения, а целию полнейшей нравственной жизни. Из со-

юза, представляющего в чете тип самого рода человеческого,

возникает для нее целый новый мир, так сказать, новый род

человеческий в семье, и кровная, естественная связь прида-

ет слабости человеческой столько сил, что она доходит (хотя,

повторяю, в тесных пределах) до самоотрицания эгоизма, то

есть до искренней, истинной и деятельной любви. Из этого

337

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

самого понятно, что те немногие, которые могут жить для за-

кона деятельной всечеловеческой любви без всякого внешнего

пособия, были бы не правы, вступая в союз бесполезный для

высшей цели их жизни: ибо личность, с которою бы они соче-

тались, не была бы для них целью, но поставлена бы была на

унизительную (и возвратно унижающую) степень средства к

наслаждению или так называемому счастию. То, что возвыша-

ет средних, было бы падением для высших. Самая семья была

бы стеснением их всечеловеческой любви.

Но та же самая семья есть тот круг, в котором для людей

обыкновенных, то есть почти для всего человечества, осущест-

вляется, воспитывается и развивается истинная, человеческая

любовь; тот круг, в котором она переходит из отвлеченного

понятия и бессильного стремления в живое и действительное

проявление. Очевидно, что всякое нарушение этой семейной

святыни есть нарушение самого закона любви. В детях ожи-

вает и, так сказать, упокоивается взаимная любовь родителей;

и, конечно, не преувеличенно бы было сказать, что они в сво-

их детях любят каждый не самого себя, а друг друга. В то же

время взаимная любовь родителей и детей представляет тип

той высокой человеческой любви, которая в роде человеческом

соединяет поколение с поколением; а разрыв между родите-

лями, уничтожая связь их с детьми, представляет безобразное

и безнравственное явление разрыва между человеческими по-

колениями; а не должно забывать, что внутренняя нравствен-

ность каждого поколения заключается по преимуществу в той

любви и в тех надеждах, которые оно обращает на поколение

грядущее. Скажите: если бы человек смотрел только на окру-

жающее его современное, если бы он не надеялся, с теплым

чувством любви, что всякая человеческая истина полнее осия-

ет поколения грядущие, кто бы не впал в уныние и не просил

бы Бога сократить неблагодарный подвиг жизни земной? Итак,

нарушение святыни семейной есть нарушение всех законов

любви человеческой.

Вот, милостивый государь, как я желал бы пополнить

вашу мысль. Мне кажется, что из предыдущего ясно выво-

338

А. с. Хомяков

дится мое первоначальное положение: что законы, которым

любовь личная, по-видимому, уступает, суть не что иное, как

обязанности, истекающие из ее собственной основы, и что

нарушение их было бы искажением ее собственного значения.

С намерением избегал я всякого выражения, которое напомни-

ло бы закон Божественного Откровения. Мне хотелось в сем

случае показать его полное тождество с выводами здравого

чувства и разума, исходящими из нравственного определения

любви; ибо по моему мнению, недосягаемая высота христи-

анского учения проявляется по преимуществу в том, что оно

никогда не ставит ни одного правила произвольного, и так ска-

зать, внешнего для человеческого духа.

Итак, какие бы ни были вера или безверие проповедни-

ков учения, связанного с именем Жорж Санд, оно остается

одинаково безрассудным и одинаково отвратительным, разве

б оно отрицало сразу всякое нравственное понятие. (В этом

случае оно, по крайней мере, не заслуживало бы упрека в ан-

тилогизме.) Но, произнося такой безусловный суд, я не могу

не рассмотреть обстоятельств, облегчающих нравственную

вину целой школы. В чем же состоят они? Не в согласии ли

с общественным мнением? Крайняя нравственная шаткость

общественного мнения по этому вопросу на Западе уже ука-

зана мною; но эта шаткость не есть оправдание для людей,

которые выдают себя за мыслителей, ибо они около себя же,

в своем же обществе находят струю мысли более здравую и

разумную. Шаткость мнения объясняет только возможность

школы, а не оправдывает ее учений, не снимает ни малейшей

части вины с ее представителей. Или в огромном распро-

странении женской безнравственности по всему западному

обществу? Итак, проповедь порока будет тем невиннее, чем

более порок распространен. Проповедовать кривосудие, где

оно обычно, взятки в том обществе, в котором они преуспева-

ют, будет извинительно. Или в самой тягости нравственного

закона? Но тогда надобно несколько распространить преде-

лы слишком тесной проповеди. Ее надобно обратить против

всякого самопожертвования, совершаемого ради какого бы то

339

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

ни было нравственного закона. К низости в жизни надобно

прибавить проповедь низости. Признаюсь, обо всем этом без

некоторого омерзения трудно говорить.

Всякое ложное учение находит наказание в своих соб-

ственных выводах, и, разумеется, так называемая эманси-

пация женщин не может избегнуть общего закона. Я уже

сказал, что всякий разрыв духовного союза, соединяющего

человеческие четы, имеет прямым последствием уничтоже-

ние духовной связи между поколениями и разрушение всех

нравственных основ, на которых зиждется самое усовершен-

ствование рода человеческого; но прямые последствия тако-

го разрыва между поколениями отразятся не одинаково на

судьбе женщины и мужчины. Совершись он, и род челове-

ческий распадается на две половины, на женщину вообще и

мужчину вообще. Мужчина отчасти освобождается от детей,

женщина лишается детей; и в наступившей борьбе рабство

духовное и вещественное делается единственно возможным

уделом слабейшей половины человеческого рода, ибо дети

суть единственная ограда, ограда священная и несокруши-

мая, которая спасает слабость женщины от буйной энергии

мужского превосходства. Личная эмансипация каждой жен-

щины (в сандовском смысле) была бы приговором рабства

для всех женщин. Таковы бытовые последствия теории, столь

же нелепой, сколько безнравственной, и я счел бы небесполез-

ным обличение ее безумия, хотя, как вы видели, основываю

ее осуждение на других, высших началах.

Но неужели она не имеет никакого оправдания, т. е. не-

ужели она не опирается ни на какое здравое и доброе чувство

в душе человеческой? Ее успех, даже временный, был бы не-

вероятен, если бы не было какой-нибудь правды в ее основе

или, лучше сказать, если бы не было какого-нибудь нрав-

ственного повода к ее существованию. И действительно, он

есть в самом быте современного общества. На это законное

оправдание ложной теории слишком мало обращают внима-

ния, и позвольте мне сказать, что вы сами, намекнув на него,

намекнули слишком легко.

340

А. с. Хомяков

Все учение об эмансипации женщин лежит на двух

началах: на чувстве справедливости, которого законности

и святости отрицать нельзя, и на той нравственной слабо-

сти, которая, не решаясь на строгий приговор против поро-

ка, готова распространить его пределы, чтоб уничтожить

по крайней мере несправедливость привилегии, даруемой

обществом на пользование этим пороком. Учение о законно-

сти разврата для женщины оправдывается общим развратом

мужчин, и давнишний жизненный обычай связан логически

с новою теориею. Вглядитесь, прошу вас, беспристрастно в

тот вопрос, который скрывается за слабыми умствованиями

или соблазнительными вымыслами целой школы. Какие пра-

ва мужчины на разврат? На чем основана его постыдная при-

вилегия? На большей слабости воли? Этого никто сказать не

смеет и не решится. На больших искушениях? Это чистая

ложь, ибо разврат женщины происходит всегда от разврата

мужчины и, сверх того, гораздо извинительнее уже и пото-

му, что мужчина свободнее управляет своею судьбою, чем

женщина. На том, что мужчина носит на себе многие другие

обязанности, которые не лежат на женщине и которые выше

обязанностей семейных? И это низость и нелепость! Предпо-

ложим даже, что есть обязанности выше семейной святыни.

Неужели права на разврат (и следовательно, на порок вообще)

возрастают с расширением круга общественных и граждан-

ских обязанностей? Неужели праведный судия имеет право

на мелкое мошенничество, и правая рука может без упрека

передергивать карты, потому что левая ее товарка поврежде-

на в сражении? Такие права были бы затейливою наградою

за мужество гражданское и военное. На том, что женский

разврат вносит более расстройства в быт семейный? Самое

это предположение неверно, и если справедливо, то спра-

ведливо только в отношении семьи к законам гражданским.

Но кто же подчинит свое счастие постановлениям условным

или вздумает временными учреждениями ограничивать

нравственные права, которые или вовсе не существуют, или

существуют вечно?