Гордон Г. Эмиль Гилельс. За гранью мифа

Подождите немного. Документ загружается.

Советская «табель о рангах -

Советская «табель о рангах»

Теперь необходимо восстановить в памяти события тех лет

—

ру-

бежа 50-60-х годов — события, выражаясь по-современному, знако-

вые, последствия которых чувствуются до сей поры; они развивались

стремительно и с захватывающей интригой. Будем внимательны.

Важно отметить: свою книгу Нейгауз писал, всеми силами пы-

таясь покончить с несправедливостью,

—

в те годы Рихтера не вы-

пускали за границу, что было, конечно, вопиющим безобразием,

ни с чем не сообразным; этим и объясняются многие ее, книги, пе-

рехлесты. Что же касается тона, взятого Нейгаузом по отношению

к Гилельсу, то объяснение этому отчасти лежит в той же плоскости:

что ж, мол, о нем распространяться, сами знаете: он повсюду зна-

менит, «всем известно»... ну и дальше в том же духе. Сколько еще

могло бы продолжаться «заточение» Рихтера? Но нежданно-нега-

данно пружина начинает раскручиваться: случилось так

—

для чита-

теля это не новость,

—

что в год издания книги Нейгауза на Первом

Международном конкурсе в СССР побеждает американец. С точки

зрения властей

—

это позорное поражение нашей страны на куль-

турном фронте: уступить Америке перед лицом всего мира! Недопу-

стимо, поправить дело немедленно! Вот здесь-то, в противовес 1Сли-

берну, и потребовался — с железной необходимостью — наш

пианист, да не какой-нибудь, а настоящая величина. На кого пал вы-

бор, догадаться ничего не стоит. Да, вы не ошиблись. Но почему же

Рихтер, а не Гилельс?! Ответ однозначен по очевидной и простой

причине: Гилельс давным-давно признан целым светом; он, конеч-

но, по-прежнему с неизменным триумфом продолжает приносить

«дивиденды» своей стране. Но именно в силу этого, единственное,

чего он не мог уже дать, так это впечатления новизны, открытия,

—

того, что и было самым главным: заставить мир вновь вздрогнуть от

неожиданности...

Вы что думаете

—

у нас только один Гилельс?! Ошибаетесь, госпо-

да! И была развернута в периодических изданиях настоящая пропа-

гандистская кампания, равной которой трудно припомнить. Нейгауз

сообщал в письме: «...Раздался малиновый звон в печати...» Отзвуки

этого звона слышны до сих пор. Посмотрим, как выглядит этот фраг-

мент нейгаузовского письма почти полностью: «...Рихтера после его

триумфального турне по Финляндии начальство решило отправить

в Америку и другие запстраны...

235

Советская «табель о рангах -

По сему случаю раздался малиновый звон в печати, и мне при-

шлось написать 3 статьи (плюс один довольно бездарный разговор-

чик в "Известиях", не я писал, а корреспондент). Тут моим и Слави-

ным друзьям нравится моя статья в "Сов[етской] культуре" от

11 июня... Я даже получил много приятных телеграмм и писем. Ну,

вот я и хвастанул».

Разумеется, дело не в Финляндии. Организованная, выражаясь

по-современному, рекламная акция набирала силу

—

и Нейгауз с радо-

стью и совершенно искренне принял в ней участие. Все совпало с его

собственными убеждениями. А. Ингер констатировал: «В конце 40-х го-

дов, а также в 50-е и 60-е Г. Нейгауз опубликовал ряд статей в газе-

тах и журналах, в которых культ С. Рихтера достиг апогея... Востор-

ги автора этих статей... принимали подчас достаточно необузданный

характер».

Примеры хорошо известны — воздержусь от их демонстрации.

Начала выстраиваться советская иерархическая пирамида, наверху

которой

—

Рихтер.

Благоволение «верхов» к Рихтеру началось давно. Вспоминая

конкурс 1945 года, Рихтер поведал Монсенжону: «Позднее председа-

тель жюри Шостакович рассказывал мне, как ему звонил Молотов.

"Вы боитесь дать первую премию Рихтеру? Принято решение дать

вам на это разрешение, ничего не бойтесь"».

Была и такая история, невозможная ни с кем другим. В «Прав-

де»

—

«главной» газете

—

была напечатана, разумеется, хвалебная, ре-

цензия на концерт Рихтера, причем, на следующий же день, вернее,

утро после концерта (тогда как по тем временам приходилось ждать

хоть какого-нибудь отзыва месяцами

—

если он вообще появлялся,

—

да и то в специальном музыкальном журнале). Оперативность неслы-

ханная! Так вот, рецензия-то появилась, а самого концерта не было

—

Рихтер его отменил! Впечатляет?!

По советским порядкам надежным мерилом деятельности челове-

ка любой профессии были звания и награды; стрелка барометра все-

гда показывала «ясно» и ее направление говорило на красноречивом

языке. И вот происходит то, что должно было произойти: Рихтер

первый, раньше Гилельса, стал получать знаки государственной бла-

госклонности: в 1961 году он стал лауреатом Ленинской премии; Ги-

лельс вслед за ним

—

в 1962 году. В 1975 году Рихтер

—

Герой социа-

листического труда; Гилельс

—

на следующий год, в 1976-м. Это ли

не показатель: в верхах произошла, так сказать, переориентация

в культурной политике с Гилельса на Рихтера. По советской шкале

236

Советская «табель о рангах -

ценностей Гилельс стал официально вторым. Поразительно: никто

ничего не заметил, настоящих музыкантов, таких далеких от злобы

дня, ничто не смутило. И на Рихтере все происходящее никак не «от-

разилось»: никто и никогда не бросил ему упрека в том, что он стал

любимцем властей,

—

хотя сигнал был недвусмысленным; Гилельса

же продолжали этим донимать

—

и не без успеха,

—

как бы умаляя тем

самым его чисто музыкальные заслуги. Он до сих пор обвиняется

в «советскости», в то время как Рихтер

—

«вне подозрений».

Картина мне представляется совсем иной.

Рихтер вписался в советские «декорации» как мало кто другой.

Никто не пользовался такими привилегиями, как он. Сошлюсь на

свидетельство А. Ингера: «Помню совершенно изумивший меня факт:

как-то Нина Львовна Дорлиак сказала, что не сможет встретиться

со мной в условленное время, потому что к ней должны прийти чи-

новники Министерства культуры, чтобы обсудить с нею план пред-

стоящих в следующем году зарубежных гастролей Святослава Тео-

филовича». Было от чего изумиться: чиновники идут домой, чтобы

согласовать свои планы с женой крупного исполнителя, который сам

вообще до этой прозы жизни не снисходит.

Гилельса, объехавшего весь свет, никогда так не «обслуживали».

Но сколько к нему претензий! Например: почему это он гастролиро-

вал, а другие

—

нет. Как будто это он решал, кому и куда ехать, как

будто это зависело от него. Какая глупость! Он и сам-то не мог пред-

положить, куда его пошлют,

—

и не мог играть там, где хотел. Недав-

но, уже в новом веке, Вера Горностаева рассказала в телепередаче,

как Гилельс, задержавшись на несколько «лишних» дней в Вене

—

по-

гулять, посмотреть,

—

должен был по возвращении писать объясни-

тельную записку в министерство. Рихтер был свободен от таких

унижений. Конечно, все были равны, но, как сказано у Оруэлла, не-

которые были еще равнее; и равнее всех был Рихтер. Но музыкаль-

ная общественность ничего не хотела замечать. Нет и нет! Теперь,

когда ранее обиженный наконец-то получил то, что заслужил, и спра-

ведливость восторжествовала, — все, казалось, обрело «окончатель-

ные» формы. С тех пор о Рихтере стали дружно писать, мягко скажу,

несколько искажая факты. Так продолжается до сегодняшнего дня.

Между тем о Рихтере мы знаем очень многое

—

и спасибо, конеч-

но, что знаем,

—

но подавляющая часть всевозможных историй

—

от

мелких происшествий до значительных событий

—

все это известно

не от кого-нибудь, а с его собственных слов. Он наговаривает целые

книги — Чемберджи, Борисову, Монсенжону (книга В. Чемберджи

237

Советская «табель о рангах -

так и называется: «О Рихтере его словами»), И что же? Неизменно

в печати с упоением отмечается его «упорное нежелание говорить

о себе», он, «один из самых закрытых гениев XX века», и т. д. и т. н.

Особенно педалируется скрытность Рихтера, как отличительная его

черта. Это

—

правда, если дружно закрыть глаза на то обстоятельст-

во, что он неостановимо повествовал о себе

—

и с большим воодушев-

лением. Здесь нет ничего «нехорошего», тем более для человека та-

кого масштаба. Поразительно другое. Принято наперебой убеждать

читающую публику: Рихтер музыкант «нездешний» и витает в обла-

ках, лишь изредка, в порядке исключения, вступая в контакт с «бра-

тьями по разуму».

Небылиц, написанных о Рихтере и в связи с ним

—

работающих

на сознание «выгодного» образа,

—

не счесть; в «исполнении» серьез-

ных издательств все выглядит правдой. Они, эти небылицы, оседают

в сознании читателя. Не моя задача разбираться в них. Но хотя бы

один пример приведу.

В упомянутой книге В. Чемберджи утверждается: «Современники

С. Т. Рихтера хорошо знали, что книги о нем не выходили, так как

казались ему велеречивыми и далекими от сути, наборы рассыпа-

лись, а интервью не появлялись».

Книги не выходили?! А монография В. Дельсона? А книга Г. Цы-

пина? Оставляю сейчас в стороне, скажем, внушительный труд

Я. Мильщтейна (издания 1983 года) под нейтральным названием «Во-

просы теории и истории исполнительства», треть которого отведена

Рихтеру и его высказываниям по самым разным, так сказать, облас-

тям человеческой деятельности. В своем начинании Мильштейн опе-

редил и Чемберджи, и Борисова, и Монсенжона.

И интервью тоже печатались, к примеру, в журнале «Музыкаль-

ная жизнь». (И по телевизору Рихтер с удовольствием высказывал-

ся—с «Декабрьских вечеров».)

Не говорю уже о книгах типа «Портреты пианистов» Д. Рабино-

вича или «Портреты советских пианистов» Г. Цыпина, где Рихтеру,

разумеется, посвящены большие очерки. (Упомяну и такие сборни-

ки, как «Гордость советской музыки» или «Лауреаты Ленинской пре-

мии»,

—

в них Рихтер законно представлен).

Но мы ведем речь только о книгах, где целиком «солирует» Рих-

тер. Так вот, самое пикантное заключается в том, что книга о Рихте-

ре самой Чемберджи издана в 1993 году, когда он. Богу слава, был

жив (не принимаю в расчет еще более раннюю журнальную ее публи-

кацию).

238

Советская «табель о рангах -

Пишущие считают своим долгом поведать и об одиночестве

Рихтера. А на самом деле круг его общения

—

широчайший, когда

только времени хватало! Здесь и артисты, и писатели, и художники

(поименно долго перечислять), различные «деятели», и музыканты,

с которыми играл (перечислять еще дольше), и окружение Н. Дорли-

ак... И едва ли не все пишут о нем. Давайте вспомним имена некото-

рых людей, входящих в рихтеровское окружение: Мильштейн, Золо-

тов, Гольдин...

Но, возможно, скромнейший Рихтер не знал, что, скажем, А. Зо-

лотов с большой подсобной группой едет с ним за границу, чтобы

снимать о нем фильм

—

и не один! (В фильмах говорится, что он,

по застенчивости, не любит сниматься, избегает съемок.) Или он

не знал, что В. Чемберджи, сопровождая его в поездке по стране,

все за ним записывает, и это вскоре будет с большой помпой опуб-

ликовано?

Прекрасно знал, конечно. В книге Ю. Борисова, где тщательно

зафиксировано все Рихтером произнесенное, вы найдете такие сло-

ва: «Если захотите что-нибудь сотворить с этими записями

—

опубли-

ковать, нажиться (!) на них...»

И это

—

одиночество?! Может быть

—

внутреннее? Возможно, воз-

можно...

В панегириках Рихтеру никто уже не заботится хотя бы о правдо-

подобии. Было «установлено»: Рихтер — гений; так и знайте...

Я. Мильштейн, премного потрудившись на этой ниве, нашел емкую

формулу: «Никакая похвала не кажется достаточной, когда оценива-

ешь игру Рихтера». Что означает: употреби любую превосходную сте-

пень, любое уподобление, сравнение, ну, как ни похвали

—

все мало,

мало, мало...

А. Ингер передает слова Марии Гринберг: «Рихтеру можно толь-

ко посочувствовать, ему трудно: когда исполнителя постоянно назы-

вают гением, публика всякий раз ждет от него чуда, но никто, даже

гений, на это не способен!» Вполне допускаю, что так. Я-то думаю

прямо противоположным образом: Рихтер играл для «подготовлен-

ной» аудитории,

—

и как бы он ни играл

—

все будет гениально, ина-

че и быть не может; то есть в этом смысле ему было легко. Гилельс

же, при всей своей славе, каждый раз должен был заново завоевы-

вать зал

—

настроенный, о чем нетрудно догадаться, не слишком-то

доброжелательно; выходя на эстраду почти без «поддержки», он

каждый раз вынужден был доказывать, что он

—

Гилельс. Огромная

разница.

239

Советская «табель о рангах -

Гилельс представлял собой полную противоположность Рихтеру.

Мне кажется, наблюдая рихтеровский «размах», он, вопреки этому,

едва ли не демонстративно, из чувства какого-то противостояния

—

и чем дальше, тем непреклоннее

—

избегал общественного «тиражи-

рования», замыкался в себе, став, особенно в последние годы, если

так можно выразиться, подлинно одиноким, в высоком смысле этого

понятия, тем более, что по своей натуре он был склонен к этому все-

гда. Не позволяя себе выходить за границы своего дела

—

как же это

должно быть трудно: слишком много соблазнов!

—

он понимал, что

не может при этом рассчитывать на рост своей популярности в гео-

метрической прогрессии, так как публика ждет от своего кумира,

чтобы он всячески напоминал о себе

—

неважно, каким образом, —

и тогда она, публика, легко «усваивает» то, что ей преподносится.

Гилельс не тратит слов на себя, не раскрашивает свою речь зани-

мательными историями, с ним произошедшими (лишь в редких слу-

чаях

—

и в самом узком кругу), а ведь было чем блеснуть... Л. Барен-

бойм, сумевший найти с ним общий язык, после бесед с Гилельсом

подводит итог: «О своей жизни, исполнительском искусстве Гилельс

говорит скупо, но очень искренне... Даже рассказывая о своих три-

умфальных зарубежных поездках, Гилельс скромен и сдержан

—

толь-

ко деловитая сжатость высказываний, ничего от "бизнеса", от жела-

ния создать себе славу, "рекламу"... и только правда, как, впрочем,

и во всем остальном». Ярко характеризуют Гилельса случаи, расска-

занные в книгах В. Маргулиса и Л. Бермана. Оба раза

—

так уж совпа-

ло

—

речь идет об одном и том же сочинении

—

Сонате Листа.

Маргулис пишет (сначала

—

одна фраза о Сонате Шопена): «...Ни-

когда не забуду Сонаты Шопена с похоронным маршем, где финал

был сыгран "шуршащими" пальцами, небыстро и мертвенно. А испол-

нение Сонаты Листа, где он в репризе вдруг ускорил и повел музыку

до конца в невероятном напряжении? Правда, когда я сказал ему, как

потрясло меня это исполнение, он мне сухо ответил: "Я этого не хо-

тел, это произошло помимо моей воли. Реприза должна идти в одном

темпе с экспозицией"».

Удивительно: полный успех, все в восторге

—

а он «этого не хо-

тел»... Недоволен.

Л. Берман: «Однажды я с друзьями был на концерте Эмиля Гилель-

са... Играл он си-минорную Сонату Листа в Малом зале консерватории.

Играл прекрасно, но в известном фугато... он вдруг забыл текст. Ему на-

до продолжать, а он запутался (Действительно, место коварное!) Толь-

ко на третий раз Гилельс сумел преодолеть фугу и пойти дальше. За-

240

Советская «табель о рангах -

КОНЧИЛ он концерт так же прекрасно, как и начал. После окончания

концерта мы отправились его поздравлять, благодарить, приветство-

вать. ...Когда мы появились, он первый обратился к нам со словами:

"Как вам понравилась моя тройная фуга?" Все расхохотались».

Вполне возможно, многие ничего и не заметили, а Гилельс при-

людно признается в своей «слабости»...

Разумеется, как и любой артист, Гилельс стремился к тому, что-

бы его имя не было для людей пустым звуком. Оно и не было. Ги-

лельс получал подтверждения этому на каждом шагу. Но ему каза-

лось, — только казалось! — что, став в своей стране официально

«вторым» и ничего не делая

—

с применением разнообразных внему-

зыкальных средств

—

для «укрепления» своего имени, он суживает

круг своих «сторонников», неизбежно отдаляется от слушателя, одна-

ко изменить себя, свой характер не мог, да и не желал. Это, без со-

мнения, причиняло ему глубокую душевную боль. А критики и журна-

листы с готовностью поддерживали и соблюдали «табель о рангах»,

что происходило, как пишет А. Ингер, «не без, судя по всему, неко-

торого закулисного руководства их оценками и суждениями».

Однажды они

—

Гилельс и Рихтер

—

играли в Большом зале кон-

серватории совсем рядом друг с другом (что не было особенной ред-

костью),

—

кажется, на расстоянии нескольких дней: Гилельс

—

цикл

из пяти концертов Бетховена, Рихтер

—

концерт Моцарта. В газете

«Советская культура» огромная рецензия на один рихтеровский кон-

церт Моцарта

—

в самом верху листа, под крупным жирным заголов-

ком: «Великий пианист современности»

—

занимала добрых полстра-

ницы, а под ней, у нижнего края этой страницы — не сразу

и заметишь,

—

маленькая, ничего не говорящая заметка о гилельсов-

ских пяти концертах Бетховена. (Такой отклик, даже вне соседства

с Рихтером, сам по себе выглядит недостойно; в одной из бесед

Игорь Маркевич заметил: «...Высказаться в двух абзацах о таких зна-

менитых артистах, как Бруно Вальтер или Бакхауз,

—

хуже, чем вооб-

ще ничего не сказать о них».)

Все было организовано далеко не по-дилетантски. Пройдет вре-

мя, и такие «запрещенные приемы» станут применяться с еще боль-

шим размахом.

Кое о чем расскажу.

Когда в Москву приехал оркестр Нью-Йоркской филармонии

с Эрихом Лайнсдорфом, Гилельс сыграл с ними Пятый концерт

Бетховена. Через несколько дней он получил письмо от строгого

критика

—

Г. Когана. Вот оно:

241

Советская «табель о рангах -

Москва, 18 сентября 1976 г.

Дорогой Эмиль Григорьевич!

Два дня тому назад, с трудом достлв билет, я слышал Вас

в симфоническом концерта Нью-Йоркского оркестра и с тех

пор нахожусь под впечатлением сыгранного Вами Es-dur'nozo

Концерта Бетховена.

Я много раз слушал этот концерт в исполнении превосход-

ных, известных пианистов, но Ваше исполнение

16-го

числа

было лучшим из

всех,

какш я когда-либо слышал. С первой до

последней ноты это

было

необыкновенно, идеально

хорошо,

на-

стхтщее,

я бы сказал, античное совершенство. Не только

с чисто пианистической стороны, где все было «вылеплено»

с поразительной пластичностью (одни

«жемчужные»

гаммо-

образные пассажи чего стоили, не говоря уже о великолепной

мужественной отчетливости арпеджий и пассажей forte),

но вся музыка концерта, ее величие и

нежность,

все тончай-

шие

переходы

звучания были переданы так, что дух захваты-

вало от восторга.

За несколько дней перед тем я слушал по радио запись Вашего

исполнения

2-го

концерта Бетховена. Это

тоже

было хорошо,

с обычными для Вас достоинствами, но,

по-моему,

не так

со-

вершенно по стилю. Пятый

же

концерт Вы на этот раз сы-

грали так мудро, зрело и совершенно во всех смыслах, что я

отношу это исполнение к одному из самых сильных моих му-

зыкальных впечатлений. Жалею только, что

оркестровое со-

провождение не отличалось той чуткостью и тонкостью, ко-

торая соответствовала бы Вашей игре, а носило характер

ординарного добропорядочного «аккомпанемента». Для ан-

самбля с Вами в этот раз должен был быть Никиш, а не

Лайнсдорф.

Я хотел бы написать обо всем этом где-нибудь в печати,

но это оказалось невозможным по причинам, от меня не за-

висящим. Поэтому я и решаюсь сказать Вам о

своем

впечат-

лении хотя бы в письме.

Всего

Вам

доброго

большое,

большое

спасибо.

Ваш Г. Коган

Р. S. 19 октября Вам исполняется 60 лет. Меня в это время

не

будет

в Москве; я

буду

в поездке и не

смогу

Вас

своевремен-

но поздравить. Примите поэтому заранее мои поздравления

242

Советская «табель о рангах -

великолепной формой, в которой Вы находитесь, и пожела-

ния еще долго продолжать Ваш славный путь.

Г. К.

Письмо стоит того, чтобы его прочесть целиком.

А теперь спрошу: не режет ли слух тот абзац, где Г. Коган

—

без

всякого подчеркивания

—

сообщает о том, что не смог («оказалось не-

возможным»!) опубликовать свою рецензию. Иными словами, будучи

предложенной какой-то газете или журналу, она была отклонена! Вос-

торженная рецензия о Гилельсе

—

не проходит. Каково?! (Укажу на

интересный факт; развернутый очерк А. Ингера «Пианистка Мария

Гринберг» помещен не в каком-нибудь музыкальном издании, где его

«законное» место, а в журнале... «Знамя». Случайно ли?! Не думаю.)

Здесь с неизбежностью возникает рихтеровский мотив. Слово

Ингеру: «...В те, уже далекие первые послевоенные годы... пресса

еще отваживалась в рецензиях на концерты Рихтера говорить о ка-

ких-то неудачных или надуманных трактовках, о том, что какие-то

пьесы произвели меньшее впечатление...

—

позднее об этом уже не-

возможно было сказать, этого бы никто не отважился напечатать...

С конца 50-х годов делать какие-то замечания по поводу исполне-

ния Рихтера было уже невозможно, возникло неписанное табу. Тон

был задан самим Генрихом Нейгаузом...»

Что же происходит?! Сопоставьте: в одном случае отвергаются

статьи хвалебные, в другом, напротив,

—

содержащие хотя бы намек

на критику (мне самому приходилось наблюдать и те, и другие слу-

чаи). Все, однако, зашло далеко: в каждом из пишущих

—

не забывай-

те, какие были времена

—

сидел свой, так называемый, внутренний

редактор, диктующий «правильное» поведение; отлично было изве-

стно по неписанным канонам,

—

у кого пренепременно должны нали-

чествовать те или иные недостатки, а у кого

—

все всегда «гладко» и,

по возможности, «высоко». Был заведен определенный порядок, и не

могло возникнуть ни малейшего поползновения его нарушать. Нра-

вится это кому-нибудь или нет

—

но так было.

Могло ли это не задевать Гилельса?! Было бы наивно думать, что

он мог отмахнуться, не обращать внимания, быть выше этого

—

мол,

ему-то что! Нет, никто не сумел бы смотреть на подобные «ходы»

сквозь пальцы. Г. Ларош писал: «Враждебность самого последнего

писаки способна была глубоко расстроить Чайковского». Конечно,

а исполнителя

—

тем более. И тем более организованная, «заданная»

кампания, в чем бы она не выражалась,

—

в те годы ничего не делалось

243

Советская «табель о рангах -

«просто так». Гилельс был обижен и раздражен. У него становилось

все меньше оснований

—

и не только по названным причинам

—

для

радужных настроений. «Недодать» Гилельсу, по возможности, не за-

мечать его

—

разумеется, «при всем при том, при всем при том»

—

ста-

ло делом привычным.

В письме Гилельсу (1976) Г. Домбаев предпочел не сглаживать ос-

трые углы, сказав то, о чем полагалось помалкивать: «Безмерно

рад, — пишет он,

—

что никто и ничто не помешали мне через всю

жизнь пронести мое глубокое уважение и любовь к Вам как Челове-

ку, Музыканту, Пианисту. Горжусь тем, что Вы, как мне кажется,

не раз проявляли ко мне дружеское расположение».

Примем к сведению: эти «кто», создавая «что», мешали, сильно

мешали, и скольким сумели помешать... Результатом их деятельности

было предвзятое отношение к Гилельсу, распространившееся напо-

добие эпидемии; сейчас почти уже не верится, что такое могло быть.

Всего три незначительных происшествия

—

а мозаика складыва-

ется из мелких фрагментов

—

помогут представить бытовавшие наст-

роения. Расскажу о них, так сказать, в порядке поступления.

Я еще был студентом. Гилельс объявил Третий концерт Рахмани-

нова. Лечу в Большой зал консерватории; в кассе билетов, конечно,

нет, все продано. На моем лице, видимо, отразилось нечто такое, что

стоящий рядом интеллигентный представительный человек, решил

«принять участие»:

— Да что вы расстраиваетесь, зачем вам Гилельс,

—

покровитель-

ственным тоном старшего успокоил он,

—

возьмите пластинку Рихте-

ра—и все!

Это был очередной толчок к размышлениям и лишнее подтверж-

дение уже давно закравшимся сомнениям: что-то не все благополуч-

но «в королевстве датском»

—

ведь Рихтер Третий концерт не игра-

ет и, значит, при всем желании записать его на пластинку никак не

мог. Откуда же такая уверенность?!

В магазине «Мелодия» на Новом Арбате

—

там продавались еще

пластинки

—

две девочки-школьницы спрашивают продавщицу:

— У Вас есть Второй концерт Бетховена?

— Есть.

— А в чьем исполнении?

— Гилельс.

— Нет, нам нужен только Рихтер.

Здесь я не выдержал и повел себя, сознаюсь, крайне непедагогич-

но.

—

Вас послала учительница?

—

спросил я.

244