Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

зе (как речь с установкой на слушателей — речи с установкой на пред-

мет, фр. 64/65 Верли).

Но когда был сделан следующий шаг и разработка поэтики и ри-

торики вышла из рук философов, пути их начали сильно разниться. Рито-

рика вернулась к профессиональным риторам, поэтика стала достоянием

грамматиков. Философский подход Аристотеля оказался никому не

нужен. Он не исчез, но упростился до банальности — скоро мы увидим

как. Это совпало с передомом к новой культурной эпохе, эллинизму, и с

новыми направлениями в эволюции поэзии и прозы.

5. Эллинизм преобразовал культурную среду, в которой развива-

лась словесность и наука о словесности: он создал единую гуманитар-

ную школьную систему, распространившуюся по всему греческому, а

потом и римскому миру. Школа была трехстепенной: у «грамматиста»

(«литератора») дети учились письму и счету, у «грамматика» — читали

классических поэтов с филологическим и реальным комментарием, у

«ритора» — овладевали навыками практического красноречия для го-

сударственной службы и выступлений в судах. Интересы грамматиков

были обращены в прошлое, интересы риторов — в настоящее (хотя их и

очень часто критиковали за отрыв от действительности и увлечение

экспериментальным, «школьным» красноречием — фиктивными казу-

сами на темы несуществующих законов и т. п.). Понятия, разработан-

ные в поэтике, естественным образом перешли в распоряжение грам-

матиков, которым они были необходимы для правильной интерпрета-

ции Гомера и других авторов; понятия, разработанные в риторике, — в

распоряжение риторов, которые обосновывали ими практические прие-

мы красноречия.

Казалось, что таким образом поэзия окончательно оформилась как

область остановившейся традиционности и культа школьных авторов, а

проза — как область отзывчивого на современность новаторства. На

самом деле положение оказалось сложнее. В поэзии произошел раскол

между традиционалистическим направлением, которое опиралось на

массовый вкус и лишь с осторожностью деформировало привычные фор-

мы,

и экспериментальным направлением, которое опиралось на элитарно-

го знатока-ценителя, предпочитало формы малые и неустоявшиеся, а

предшественником своим объявляло не канонизированного Гомера, а

считавшегося второстепенным Гесиода. В Александрии III в. до н. э.

это выразилось в конфликте между ученым экстремизмом Каллимаха

и осторожным модернизаторством Аполлония Родосского. В оратор-

ской прозе тоже произошел раскол, о котором уже упоминалось: основ-

ное направление красноречия, изменяясь вслед общественному вкусу в

сторону поэтизации прозы, которая наметилась еще при софистах, вы-

звало консервативную реакцию — «аттицизм», требовавший отстранить-

ся от запросов массовой публики и соблюдать традицию аттических класси-

ков красноречия, прежде всего — в области языка.

Эта забота о языковом традиционализме пришла в прозу из поэ-

зии,

где каждый жанр устойчиво сохранял тот диалект греческого язы-

ка, на основе которого он раньше всего сложился: условно-ионический

в эпосе, условно-дорический в торжественной лирике, аттический в диа-

логах драмы. Но замечательно то, что в поэзии эта традиция держалась

стихийно, на узусе, и никогда не отмечалась теоретиками поэтики; в

прозе же, где она была нововведением, дебаты вокруг чистоты аттического

диалекта не смолкали и даже породили такую отрасль словесности, как

составление словарей аттических слов. Почему — мы еще увидим.

Этот конфликт традиционализма и новаторства в античной лите-

ратуре был недолгим. В греческой литературе, как сказано, он разыгры-

вается в середине III в. до н. э. в Александрии; в римской литературе

он повторился во второй половине I в. дон. э., в поколениях Катулла и

Вергилия.

В греческой поэзии он исчерпался тем, что большие литературные

жанры остались традиционалистическими, а осторожные эксперимен-

ты сосредоточились в малых: среди эпиграмм Палатинской антологии

можно найти неоднократные попытки решать одну и ту же тему разны-

ми приемами, среди же поэм II в. до н. э. — V в. н. э., будь то подража-

ние гесиодовской дидактике (как у Никандра или Оппиана) или гоме-

ровской героике (как у Квинта Смирнского или Трифиодора), царит

полное единообразие стиля; только на самом исходе античности возни-

кает исполинский монумент маньеристического темного стиля, эпопея

Нонна о Дионисе (IV в. н. э.), но влияния на позднейшую литературу

Нонн оказал мало.

В латинской поэзии конфликт традиционализма и новаторства

исчерпался стремительной канонизацией творчества Вергилия, действи-

тельно сумевшего обновить традиционные большие жанры новаторски-

ми достижениями малых. Вергилий сделал в римской литературе то

же,

что Аполлоний Родосский в александрийской (недаром их сближа-

ли уже древние комментаторы), но Аполлоний так и остался в тени

своего великого греческого предшественника Гомера, а Вергилий пол-

ностью заслонил своего более скромного римского предшественника

Энния. Вергилий остался для римских поэтов непререкаемым образ-

цом — даже авторы, довольно сильно отклонявшиеся от его стиля (на-

пример, Овидий), никогда себя ему не противопоставляли; единствен-

ным «бунтарем» был Лукан с его немифологическим эпосом и гипер-

болическим пафосом, но последующие поэты (Стаций и др.), хоть и мно-

гое переняли от лукановского стиля, однако бережно укладывали пере-

нятое в вергилиевские рамки.

В области прозы, более живо связанной с запросами современности,

конфликт традиционализма и новаторства остался практически не ис-

черпанным. Речь идет, конечно, прежде всего об ораторской прозе и в

ней — о парадном красноречии. Красноречие политическое и судебное

отошло на второй план; речи этих жанров, хоть порой и бывали сенса-

циями, но перечитывались и переписывались после цицероновских вре-

мен редко (и до нас не дошли). Историческая проза раздвоилась на

предварительные внелитературные «записки», сосредоточенные только

на подборе фактов и для публикации не назначавшиеся («Записки»

Цезаря — исключение), и на опирающиеся на них риторизованные со-

чинения для публики; степень допустимой риторизации была предме-

том дискуссий, от которых нам остался памфлет Лукиана «Как надо

писать историю». Философская проза тоже, как сказано, раздвоилась

(по традиции, идущей еще от Аристотеля) на внелитературную, сухую и

темную, для профессионалов, и научно-популярную, темы которой охот-

но брались риторами для публичных выступлений; первая дала сочине-

ния Плотина, а вторая — Сенеки, Диона Хрисостома, Максима Тирского

и др., разумеется, опять-таки с разной степенью риторизации.

В парадном красноречии на греческом языке основным дискус-

сионным вопросом оставался язык: спор шел о том, до какой степени

копировать аттический диалект многовековой давности, и ораторы «вто-

рой софистики» II в. н. э. доходили здесь до ювелирных крайностей, а

тот же Лукиан над ними иронизировал. В парадном красноречии на

латинском языке основным дискуссионным вопросом стал стиль. Здесь

канонизированным классиком был признан Цицерон — так же быстро

и единодушно, как в поэзии Вергилий. Принятая им для латинской

прозы мера «азианской» поэтичности была сочтена нормой. Но инер-

ция общественной потребности в эффектном («пышном» или «дроб-

ном») азианском стиле продолжала действовать, и уже следующее по-

коление после Цицерона, так называемые школьные риторы I в. н. э.,

пошли дальше его. На первых порах это показалось путем к упадку,

начались споры, в которых приняли участие и Сенека Старший, и Сене-

ка Младший, и Петроний, и поэты-сатирики, и Тацит, и даже греческий

автор трактата «О возвышенном» (характерно, что проблемы поэтики

ощущались как отвлеченно-академические, а проблемы риторики — как

насущно-публицистические). На рубеже II в. н. э. восторжествовала было

цицеронианская неоклассицистическая реакция на школьное новатор-

ство,

во главе ее были теоретик Квинтилиан и практик Плиний Млад-

ший;

но торжество это было недолгим, и скоро латинская проза превра-

тилась в безраздельное царство азианского красноречия (чем более мас-

сового, тем более упрощенного), лишь для порядка прикрываемого клят-

вами в верности Цицерону.

Сущность всех этих событий, столь остро переживавшихся совре-

менниками, была одна: литература перестала быть универсальным сред-

ством выражения общественного сознания, потребность в эстетическом

наслаждении обособилась от потребности в познавательном просвеще-

нии и идейном воспитании. Это означало новую ступень развития че-

ловеческих духовных потребностей и, стало быть, было шагом культур-

ного прогресса. Но, как и в позднейшие времена, этот еще не прозвучав-

ший принцип «искусство для искусства» показался на первых порах

ущербным и пагубным, что и вызвало ожесточенное сопротивление.

В области теории словесности это выразилось в борьбе между требова-

ниями к поэзии, предъявляемыми традиционным дидактизмом и на-

зревающим эстетическим гедонизмом. Носителями первого были фи-

лософы, носителями второго — более чуткие к перемене вкуса риторы.

6. Мы видели, как в поэтике и риторике Аристотеля намечалось

различение трех форм (или трех степеней) воздействия поэзии на чита-

теля-слушателя: «воспитание» через вдохновенную лирику, «очищение»

через трагедию и эпос и «отдохновение» через комедию. От этого четко

отделялись две формы воздействия прозы: познавательная через исто-

рическую и, шире, научную прозу («поэзия философичнее истории», «Эм-

педокл — не поэт, а естествовед») и прагматическая через ораторскую

прозу (наука сообщает читателю объективные истины, красноречие вну-

шает слушателю субъективные мнения говорящего). Аристотеля с его

постоянной заботой о золотой середине больше всего занимала средняя

ступень — «очищение» через игровое осознание собственных страстей.

В новую эпоху именно эта золотая середина перестала интересовать кого

бы то ни было. Все внимание сосредоточилось на крайностях: вверху —

на познавательном и воспитательном значении словесности, внизу —

на чистом отдыхе и развлечении, ею доставляемом. Подойти к понятию

специфического художественного наслаждения литературностью на этих

крайностях было труднее, чем Аристотелю на середине.

Эллинистическая культура была по преимуществу книжной, театр

утратил ту роль, которую он играл в Афинах, даже произведения Эсхила

и Еврипида воспринимались уже не со сцены, а из книг. Поэтому глав-

ным предметом обсуждения стала не драма, а эпическая классика —

Гомер.

Началом александрийской филологии стали издания Гомера и

его соперника Гесиода, предпринятые Зенодотом; и первый шаг Зенодо-

та был не исследовательский, а оценочный: он отметил на полях своего

издания те места, которые представлялись его вкусу неудачными, а ста-

ло быть, не гомеровскими — из-за неточности слов или несвязности

изображаемых картин. Это дало толчок для исследований деталей го-

меровского словоупотребления и гомеровских представлений о мире и

быте; начал эту работу сам Зенодот, а через сто лет у Аристарха она

привела к настоящему историческому методу в филологии, к «толкова-

нию Гомера через Гомера». Но исторический подход не отменил теоре-

тических проблем. Именно исследования гомеровской картины мира

показали, как далека она от картины мира человека нового, эллинисти-

ческого времени, и поставили вопрос: может ли в таком случае Гомер

служить источником познания и воспитания? Вопрос этот со всей ост-

ротой выдвинул в Александрии Эратосфен, который сам был не только

филолог (и поэт), но и крупнейший астроном, географ и математик. От-

вечал он однозначно: нет, «поэт ставит своей целью не поучать, а волно-

вать нас... не нужно оценивать стихи по заключающимся в них мыс-

лям и искать в них точных знаний» (Страбон, I, 2, 3 и 17): восстанавли-

вать по карте путь Одиссея — такое же праздное дело, как спрашивать,

у какого кожевника был сшит мех с попутными ветрами, подаренный

Одиссею Эолом. Слово, употребленное Эратосфеном для обозначения

художественного воздействия поэзии, «волновать» («психагогия», бук-

вально «возбуждение душевных движений») — это слово из арсенала

риторики: именно «двигать душою» слушателя считалось главной за-

дачей осознавшего себя красноречия еще с софистических времен.

Поставленный Эратосфеном вопрос и предложенный им ответ

вызвали живую реакцию не столько со стороны ученых, сколько со сто-

роны философов двух самых влиятельных школ этого времени — стои-

ков,

поборников разума, и эпикурейцев, поборников чувства. И те и дру-

гие были настроены резко оппозиционно против риторики: между фи-

лософией и риторикой в обществе III—I вв. до н. э. шла борьба за гос-

подство в образовательной системе, философы хотели, чтобы юношество

после грамматических школ шло не в риторические, а в философские, и

готовило себя не к «практической» жизни, а к «теоретической», более

духовно возвышенной. Но в своих взглядах на словесность философы

молча исходили из понятий, выдвинутых именно риторами. Мы помним,

что в риторике уже ко времени Аристотеля сложилось представление:

ораторская проза должна соответствовать предмету, образу говорящего

и пониманию слушающих, — и этим она отличается от философской

прозы, которая должна соответствовать только предмету. Стоики и эпи-

курейцы перенесли такое представление с прозы и на поэзию. Аристо-

тель видел в поэзии форму познания — пусть и низшую по сравнению

с философией (как риторика — низшая форма диалектики), стоики и

эпикурейцы видят в поэзии только средство сообщения познанного в

соответствии с пониманием читателей. По существу, поэт уподоблялся

для них теперь оратору; только целью оратора было навязать слушате-

лям свое субъективное мнение, а целью поэта было навязать читателю

объективную истину. Далее между стоиками и эпикурейцами начина-

лось расхождение, зависевшее от того, считали они поэта обладателем

объективной истины или нет.

Для стоиков объективная истина была системой закономерностей,

пронизывающих все мироздание, — философом был тот, кто полностью

охватил ее разумом, слился и отождествился с миром. Такой идеальный

философ разом оказывался знатоком всего на свете — и всех наук, и

всех ремесел, и всех искусств, в том числе и поэтом (это — один из

самых осмеиваемых критикой стоических парадоксов). Это означало,

что единственным критерием достоинства стихов признавалось соот-

ветствие их содержания стоическому учению. Чтобы доказать, что та-

кие идеальные стихи существуют, философ Клеанф написал их сам —

это оказался гимн Зевсу: единственной беспримесно душеполезной поэ-

зией,

как в глубокой архаике и как в государстве Платона, по-прежнему

ощущались боговдохновенные гимны, хотя и «бога» (мировой разум) и

«вдохновение» (слияние с мировым разумом) стоик понимал, конечно,

нетрадиционно.

Вся остальная поэзия, даже Гомер, была по сравнению с этим за-

мутнена посторонними примесями и одобрялась лишь с оговорками.

Прежде всего, такой примесью к чистому идейному содержанию оказы-

валась, ни много ни мало, вся образная система классической поэзии с ее

дофилософской мифологией. Оправдывали ее стоики только досадной

необходимостью по-риторически применяться к пониманию читателей-

слушателей, которые не могут воспринять чистую мысль, не проиллю-

стрированную образами. Для них поэзия является пропедевтикой фи-

лософии (выражение, сохраненное Страбоном в его полемике с Эрато-

сфеном), а образы и мотивы поэзии — только поводом для моралисти-

ческих выводов (об этом — целый трактат Плутарха «Как юношам

читать поэтов») или материалом для аллегорических толкований (на-

пример, прелюбодеяние Афродиты-любви с Аресом-войной — это един-

ство слаженности и разлада в диалектической гармонии мира).

Далее, такой же примесью к чистому идейному содержанию ока-

зывалась вся стилистическая система поэзии. Оправдывали ее стоики

тем,

что в мире все взаимосвязано, и даже звуковой состав слова опреде-

ляется его смыслом. Когда это нельзя было доказать, они прибегали к

сложным этимологиям; когда недостаточны оказывались этимологии,

они прибегали к толкованию переносных значений слова (из этого по-

том выработалась сложная система стилистических тропов и фигур).

Когда же и этого оказывалось недостаточно, то стоикам приходилось

делать решающий шаг: признать, что дальше начинается область не

естественных, а условных соответствий, опирающихся, однако, на непо-

средственное эстетическое чувство, столь же реальное, как зрение и слух,

но собственного названия не имеющее. Это понятие «соответствия», «уме-

стности» (греч. «препон», лат. «декорум»), ставшее одним из главных

во всей позднеантичной эстетике, опять-таки было подсказано филосо-

фии риторикой: впервые оно оформилось, как мы помним, в мысли о

соответствии речи предмету, образу говорящего и пониманию слушаю-

щих. Является ли чувство соответствия рациональным или иррацио-

нальным — в суждениях об этом стоики колебались: во II в. до н. э.

эстетическое чувство еще считалось «научимым», в отличие от чувств

зрения, вкуса и пр., — в I в. до н. э. уже считается, что «уместность —

это единственный предмет, которого не передать наукой» (Цицерон, «Об

ораторе», I, 132). Этот сдвиг стал началом разложения всей системы

рационалистической поэтики стоиков. Чувство начинает теснить разум,

и на исходе античности уже считается, что целое познается чувством, и

лишь частное — разумом.

Для эпикурейцев, в противоположность стоикам, объективная ис-

тина была не общемировой закономерностью, а совокупностью правил

понимания единичных вещей, обступающих человека, — и философом

был тот, кто умеет среди этих вещей отделить более важные от менее

важных, отстранить от себя менее важные, отгородиться от мира и замк-

нуться в бестревожном душевном покое. Для такого философа идейное

содержание поэзии не представляло никакой заслуживающей внима-

ния ценности, а ее мифологическая образность продолжала ощущаться

досадной и вредной, как источник ложных мнений, понапрасну трево-

жащих душу. Эпикурейцы соглашались, что поэзия может доставлять

удовольствие, но удовольствие низшего порядка (например, как гастро-

номия) — потому что она удовлетворяет не первейшим жизненным

потребностям человека, а лишь дальнейшим его прихотям. Парадок-

сальным образом самое пространное и связное изложение эпикурей-

ского учения сохранилось именно в стихотворной форме: это поэма Лук-

реция «О природе вещей». Но Лукреций в поэтике своей опирался не

столько на Эпикура, сколько на архаического Эмпедокла с его боговдох-

новенным пафосом, ключевой свой образ заимствовал не из эпикурей-

ского, а из стоического круга понятий (стихотворная форма при фило-

софском содержании — это как мед, которым мажут края сосуда, чтобы

ребенок выпил горькое лекарство), и будучи не греком, а римлянином,

лишь недавно приобщенным к греческой культуре, он мог позволить

себе не чувствовать в этом противоречий.

Настоящая эпикурейская поэзия — это стихи не Лукреция, а Фи-

лодема, философа I в. до н. э., от которого сохранились отрывки многих

полемических сочинений (в том числе и по риторике, и по поэтике) и

несколько десятков любовных эпиграмм, легких по содержанию и отто-

ченных по форме; они продолжают линию экспериментов в малых жан-

рах, начатую александрийской поэзией, и вместе с нею опираются на

традицию не высокой вдохновенности больших поэм, а расчетливого

мастерства мелких стихотворений. Тем не менее, в теоретических сво-

их высказываниях (впрочем, разрозненных и противоречивых) он, как и

стоики, соглашался с тем, что поэтическое произведение воспринимает-

ся и оценивается не умом, а чувством. Но чувство это он понимает про-

стейшим образом — как слух; поэзию он считает не более, чем услаж-

дением слуха, подобно музыке, но с более сложной организацией, пото-

му что музыке приходится гармонически располагать лишь звуковые

элементы, а поэзии — также и смысловые. Ни мимесис, ни катарсис ему

так же не нужны, как и стоикам.

Перед лицом философской критики, выдвинувшей новое, еще не

имеющее названия понятие эстетического чувства как критерий лите-

ратурности, риторика и поэтика должны были дать свой ответ. Разум

не охватывал нового понятия — приходилось делать шаг отступления к

иррациональным позициям. И вот в ходе этого отступления позиции

поэтики и риторики интересным образом смещаются — происходит

как бы рокировка. В начале нашего изложения мы видели: из двух на-

ших основных понятий поэтика опиралась главным образом на вдохно-

венное авторство, риторика — на продуманный стиль. Теперь наоборот:

риторика оглядывается на фигуры авторов, поэтика делает хотя бы роб-

кий шаг в поисках опоры на стиль.

7. Риторика оказалась менее готова к новому общественному спросу,

чем поэтика. Поэтика, как мы видели, осознала свои проблемы только

при Платоне и Аристотеле, и в соответствии с их философскими интере-

сами занята была вопросами о ценности содержания. Риторика сложи-

лась в систему учебных приемов почти за столетие до Аристотеля, и

приемы эти касались только словесной формы, стиля, безотносительно к

содержанию; это была область «мнения», а не «истины». Поэтому Пла-

тон изгонял ораторов из своего «Государства» еще безоговорочней, чем

поэтов, а Аристотель пытался обременить их знанием того, чем и как

они воздействуют на людей. Это первое вмешательство философии в

риторику затронуло ее лишь неглубоко: мы видели, что уже в следую-

щем поколении, у Феофраста, риторика возвращается к своим привыч-

ным школьным формам. В эллинистическое время эти школьные формы

складываются окончательно. Нам они знакомы лишь по более поздним

памятникам — главным образом, по латинским «Риторике к Гереннию»

(I в. до н. э.) и «Воспитанию оратора» Квинтилиана (I в. н. э.), а также по

ряду трактатов об отдельных вопросах. Поэтика в античности никогда

не достигла такой учебной отчетливости, — конечно потому, что ритори-

ка в риторических школах преподавалась как связный (и главный) курс,

а поэтика в грамматических школах — лишь отрывками по мере ком-

ментаторской необходимости.

Еще в доаристотелевской практической риторике бесспорно утвер-

дилось разделение: красноречие бывает трех родов — торжественное,

политическое и судебное. По-видимому, тогда же, исходя из практиче-

ских удобств, установилось членение речи на части: вступление, глав-

ная часть, заключение. (Потом число частей умножилось: «главная

часть» разделилась на «изложение» и «разработку», «разработка» — на

«доказательство» своих доводов и «опровержение» противника, а перед

«разработкой» вклинилась «постановка вопроса» и «расчленение воп-

роса».) Постепенно осмыслилась художественная установка каждой из

этих частей: задача вступления — «усладить» слушателя, главной час-

ти — «вразумить», заключения — «взволновать». Таким образом, уста-

новки на рациональное и иррациональное воздействие сосуществовали

в риторике без противоречия; в поэтике, как мы увидим, было труднее.

Работа над речью состояла из трех этапов; у Аристотеля они выделяют-

ся по-разному, «нахождение (содержания) — расположение — изложе-

ние» и «нахождение — изложение — произнесение». Наложившись

друг на друга и дополнившись еще одним (самого практического проис-

хождения) элементом, эти две схемы дали и эллинистической риторике

одну, пятичленную: «нахождение — расположение — изложение — запо-

минание — произнесение»; она и стала классической.

Основной частью риторической программы была, конечно, словес-

ная — «изложение», стиль. Четыре требования, сформулированные в

школе Аристотеля, уже упоминались: правильность языка, ясность, уме-

стность и украшенность; потом к ним иногда добавлялась еще и крат-

кость. Три аспекта изложения, требовавшие преимущественного внима-

ния,

уточнились в эпоху эллинизма: отбор слов (стилистика), сочетание

слов (построение периодов и ритм фраз), переосмысление слов (тропы и

фигуры. Главный критерий здесь был уловлен еще Аристотелем — это

необычность: в «Поэтике» (1457в1—1459а14) он четко противопостав-

ляет слова «общеупотребительные», придающие речи ясность, и разного

рода слова необычные, придающие речи торжественность; задача писа-

теля — в каждом нужном случае найти верное соотношение тех и

других; этот подход был после Аристотеля распространен и на сочета-

ния слов: «фигурами» считались обороты, отклонявшиеся от неопреде-

ленно-ощутимой речевой естественности. По насыщенности речи раз-

ного рода необычностями еще до Аристотеля различались стиль высо-

кий и низкий (для Аристотеля «низкий» был деловой, научный, внели-

тературный, «высокий» — украшенный, художественный, литературный);

после Аристотеля стали различать стиль высокий, средний и низкий.

Потом эти относительные определения стали заменяться качественны-

ми (стиль «сильный», «блестящий», «простой» и пр.), но это было уже

переходом к следующему, последнему этапу существования антич-

ной теории словесности.

Вторым (после Аристотеля) вмешательством философии в рито-

рику было стоическое — оно относится ко II в. до н. э. и связано с дея-

тельностью Гермагора, концепции которого, однако, дошли до нас лишь

в позднейших пересказах. Оно коснулось, конечно, почти исключитель-

но вопросов содержания, «нахождения» материала. Здесь стоики воз-

держивались от навязывания ораторам своих «истин» и ограничились

формализацией разработки материала применительно к «мнениям». Это

были система статусов и система топосов; обе были разработаны для

судебного, самого делового красноречия, и лишь потом частично рас-

пространились на торжественное. Система статусов формализовала про-

цесс познания действительных событий (по ступеням: «имел ли место

поступок?», «в чем состоял поступок?», «как оценить поступок?», «вправе

ли мы судить о поступке?»), система топосов формализовала процесс

реконструкции вероятных событий (по ступеням: «от причин и обстоя-

тельств», «от определения», «от аналогии», «от следствий»). Наиболее

важным здесь было понятие «расцветки», художественного домысла —

вероятного факта, заполняющего пробел между истинными фактами;

подробнее об этом будет сказано далее. Но примечательно, что специаль-

ной теоретической разработки это понятие не получило, хотя на прак-

тике (судя по Сенеке Старшему) очень живо пошло в ход. Оно раствори-

лось в неизмеримо более: широком понятии «уместности», восходящем,

как мы помним, еще к Аристотелю; для стоиков II—I вв. до н. э. (Панэтия

и Посидония) оно охватывало все области человеческого поведения, в том

числе и выбор словесной формы по смысловому содержанию. Когда же

стоики пытались построить полную систему риторики, опираясь, по своим

убеждениям, только на разум и отнюдь не на чувства слушателей, то ре-

зультаты были настолько плачевны, что даже вежливый Цицерон говорил

о них только с издевательством.

Так в недрах практически-рационалистической теории риторики

постепенно накапливались элементы, не поддающиеся рационалисти-

ческой трактовке и оставляемые на долю интуитивного «чувства меры»,

«чувства уместности» — т. е. авторской индивидуальности. Во-первых,

это соотношение общеупотребительного и необычного в лексике, опре-

деляющее выбор (и степень) высокого, среднего или низкого стиля.

Во-вторых, это уместность такого-то словесного стиля при таком-то смыс-

ловом содержании. В-третьих, это разработка эмоциональной стороны

речи — не столько даже пафоса (здесь приемы воздействия на слушате-

ля были более или менее учтены), сколько противопоставленного пафо-

су юмора (здесь были накоплены только хаотические наблюдения, в

значительной степени даже не над опытом ораторов, а над опытом ко-

мических поэтов). Все это побуждало дополнять систему риторики как

науки образом ритора как носителя этой науки.

Если для Аристотеля в риторике главным было соответствие пред-

мету, а для школьной риторики — соответствие восприятию слушате-

лей,

то теперь вперед выступает соответствие образу говорящего. Осо-

бенно это важно было для набирающего силу парадного красноречия:

судебный оратор имел право на речь просто по воле своего подопечного,

торжественный оратор должен был продемонстрировать, что он сам за-

служил такое право. Уже у Цицерона к трем книгам риторики «Об

ораторе» примыкает книга «Оратор», потом у Квинтилиана к 11 кни-

гам изложения риторики примыкает 12-я книга с характеристикой

оратора, и весь трактат получает заглавие «Воспитание оратора». А ког-

да наступила эпоха империи и судебное красноречие окончательно ото-

рвалось от парадного, то мастера парадного красноречия покинули свои

постоянные училища и — по возможности со свитой учеников — дви-

нулись по дорогам из города в город, предлагая публике настоящие

ораторские концерты с саморекламой, вступительными и главнопоказа-

тельными речами и т. п.; создать величавый, всепокоряющий образ го-