Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

пают на первый план парадные жанры, не связанные с нуждами совре-

менности, но все больше опирающиеся на традиции ораторов достаточ-

но давнего прошлого; критерий их литературности — уже не только

стиль, но и традиции вдохновенных авторов-классиков. В поэтике и

риторике это время заполнено тщетными попытками уловить и форма-

лизовать новооткрывшееся автономное эстетическое чувство: поэтика

и риторика сдвигаются в сторону иррационализации.

На очереди третий перелом, который произойдет в IV—VII вв. н. э.,

с христианизацией и варваризацией Европы. Ораторской прозой стано-

вится проповедь, которая принципиально не признает никаких правил

риторики, потому что несет слушателям не «мнение», а «истину», не

нуждающуюся в искусственном убеждении: носитель литературно-

сти — автор, проповедник, устами которого глаголет Бог. Поэзией ста-

новятся учебные стихи, которые сочиняются питомцами монастырских

школ для совершенствования в чужом латинском языке: критерий

литературности — стиль, жестко и пространно кодифицированный учеб-

никами. Так вступает латинская словесность в Средневековье: по сравне-

нию с тем, что было на заре античности, поэзия и проза как бы поменя-

лись своими критериями литературности.

Разумеется, реликты поэтики минувших периодов подолгу, иногда

многими столетиями продолжают сосуществовать и иногда взаимодей-

ствовать с новыми явлениями; но основной схемы это не меняет.

АНТИЧНАЯ РИТОРИКА КАК СИСТЕМА

Об античной теории поэтики писать трудно, потому что сохра-

нившихся сочинений по ней очень мало и все они малохарактерные,

почти не влиявшие на ее сложение в систему (это относится даже к

• Поэтике» Аристотеля): часто мимоходная фраза грамматика бывает

показательней, чем обсуждаемое веками рассуждение философа. Об

античной риторике писать трудно, наоборот, потому, что сохранившихся

сочинений по ней очень много, большинство из них посвящены част-

ным вопросам и все противоречат друг другу во множестве мелочей.

Это потому, что ноэтика никогда не была предметом преподавания в

античной школе, а риторика была («поэтами рождаются, ораторами ста-

новятся») и требовала многочисленных учебных пособий. История пре-

подавания риторики в античности охватывает лет 800 (от первых со-

хранившихся «Риторик» Аристотеля и Анаксимена); изложить ее как

единую систему трудно, потому что начало этого периода не похоже на

конец, а описать ее как процесс тоже трудно, потому что многие важней-

шие звенья этого процесса (например, сочинения Феофраста) для нас

потеряны. Кроме всего этого, на русский язык памятники античной

риторики переводились неполно и несистематично, и составить из них

какое-то представление о ней можно лишь в самых общих чертах

. Между

тем лучшее, что есть в античной риторике, — это продуманная связан-

ность всех частей от больших до мельчайших, это системная рациональ-

ность, столь характерная для греко-римской культуры.

Современная научная литература тоже была не очень удачлива

в разработке античной риторики как целого. В классической серии

справочников Ив. Мюллера очерк о риторике появился в самом пер-

вом и кратком ее издании

и был заменен новым лишь в последние

'См.:

Античные теории языка и стиля. Под общей ред. О. М. Фрейден-

берг. М.—Л., 1936 (с отличной по тем временам статьей С. Меликовой-

Толстой «Античные теории художественной речи»); Античные риторики.

Собр.

текстов, статьи, коммент. и общая ред. А. А. Тахо-Годи. М., 1978;

Аристотель и античная литература. М.: Наука, 1978 (III книга «Риторики»

в пер. и с коммент. С. С. Аверинцева);

Цицерон.

Три трактата об оратор-

ском искусстве. Под ред. М. Л. Гаспарова. М.: Наука, 1972; О возвышен-

ном.

Пер., статьи и примеч. Н. А. Чистяковой. М.—Л.: Наука, 1966;

Гермо

ген.

Об идеях. Пер. Т. В. Васильевой, коммент. А. А. Тахо-Годи. — Вопросы

классической филологии. Вып. VIII, IX. М., 1984, 1987.

VolkmannR.,

GleditschН.

Rhetorik

und

Metrik

der

Griechen

und

Romer. 3. Aufl. Miinchen,

1901.

Это слегка переработанное издание очерка Фолькмана

{VolkmannR.

Rhetorik

der

Griechen und Romer, 2. Aufl. Leipzig, 1885). Перевод сокращенного варианта этой

работы печатался в журнале «Гимназия» (1891, кн. 43 и 46) и вышел отдель-

ным оттиском;

Фолькман

Р. Риторика греков и римлян. Пер. Н. Веригина.

Ревель, 1891.

годы

В энциклопедии Паули—Виссова «Риторика» была представле-

на заметками В. Кролля, очень ценными, но откровенно не притязаю-

щими на полноту

. После этого неудивительно, что лучший (по крайней

мере в смысле систематичности) свод античной риторики оказался на-

писан не специалистом по античности, а филологом-романистом: это

Г.

Лаусберг (см.: Lausberg Н. Handbuch der literarischen Rhetorik. Bd. 1—2.

Miinchen, 1960). Целью автора было дать «очерк античной риторики, от-

крытый на Средневековье и Новое время» (с. 7), причем в самом поня-

тии риторики «скрещивались бы литература, философия, публицистика

и школа» (с. 8). Очерк Лаусберга и положен в основу настоящей статьи

с существенной перестройкой и доработкой (особенно в разделе, касаю-

щемся тропов и фигур). Ради доступности большинство примеров дается

здесь в русском переводе, а иногда и заменяется русскими аналогами —

обычно со ссылками на имена авторов.

Исторический срез, представленный в предлагаемом очерке, — при-

близительно рубеж I—II вв. н. э., время Квинтилиана. «Воспитание ора-

тора» Квинтилиана — самая пространная из систематических риторик,

оставшихся от античности. В настоящее время готовится ее полный

русский комментированный перевод. Поэтому мы позволили себе да-

вать время от времени ссылки именно на его риторическую энциклопе-

дию;

они даются без имени, по типу: VIII, 3, 25. Судьба тех или иных

явлений в предыдущую и последующую эпохи, как правило, не рассмат-

ривается. Зато преимущественное внимание обращено на внутренние

логические связи между внешне разрозненными явлениями — на то,

чтобы представить античную риторику как систему.

Человек осваивает сознанием действительность. Пока его со-

знание сталкивается лишь с явлениями несомненными, риторика ему

не нужна. Но как только среди несомненных явлений оказывается со-

мнительное, оно требует обсуждения — с самим ли собой или с другими

лицами. С этого и начинается риторический процесс.

Сомнительный случай, вызывающий обсуждение, называется «воп-

рос» (quaestio, controversia, problema). Вопросы могут классифицироваться

с трех точек зрения: по отношению к оратору, по отношению к слушате-

лям,

по отношению к предмету.

По отношению к оратору вопросы делятся самым простым обра-

зом:

на общедоступные и специальные. Первые не требуют от оратора

никаких особых знаний, вторые могут требовать профессионального зна-

комства с военным делом, землемерным делом и пр. Именно на этот

случай Цицерон, Квинтилиан и другие настаивали на сколь можно бо-

лее широком предварительном образовании оратора.

Martin J. Antike Rhetorik: Technik und Methode. Miinchen, 1974.

Kroll

Rhetorik. — Pauly-Wissowa, Realencyclopadie der antiken Altertumswissenschaft.

Supplbd. 7. Stuttgart, 1940, Sp. 1039 ff.

По отношению к слушателям вопросы делятся на те, по которым

нужно или приобрести сведения, или принять решение, или вынести

оценку. Первые служат предметом красноречия торжественного

(demonstrativum), вторые — красноречия'совещательного (deliberativum), тре-

тьи — красноречия судебного (iudiciale). Первое сводится к ознакомле-

нию с наличными фактами (настоящее), второе — к предположению о

возможных фактах (будущее), третье — к подытоживанию совершив-

шихся фактов (прошедшее). Первое ориентируется в фактах путем на-

копления подробностей (амплификация), второе — путем аналогии (при-

меры), третье — путем логики (доказательства). В торжественном крас-

норечии факты и поступки делятся прежде всего на хорошие и дурные,

в совещательном — на полезные и бесполезные, в судебном — на спра-

ведливые и несправедливые.

По отношению к предмету вопросы делятся трояко: по степени

сложности, по степени конкретности и по характеру содержания.

По степени сложности различаются (1) вопросы простые, simplices

(«совершил ли этот человек убийство?», «заключать ли союз с соседним

государством?»); (2) вопросы составные, coniunctae («совершил ли этот

человек убийство и ограбление?», «заключать ли союз с соседом и дви-

гать ли войска ему в помощь?»); (3) вопросы сопоставительные,

comparativae(«совершил ли убийство этот человек или другой?», «заклю-

чать ли союз с этим соседом или с другим?») (VII, 1,9).

.По степени конкретности различаются (1) отвлеченные вопросы,

или собственно «вопросы» (quaestio infinita, thesis) и (2) конкретные вопро-

сы,

или «дела» (quaestio finita, causa). Например: «стоит ли человеку же-

ниться?» — это отвлеченный вопрос, а «стоит ли Катону жениться?» —

это конкретное дело. Всякое конкретное дело может быть сведено к

отвлеченному вопросу посредством отстранения от конкретных обстоя-

тельств: места, времени, участников и пр. Отвлеченные вопросы, к кото-

рым мы таким образом приходим, могут быть двух родов: теоретиче-

ские («есть ли боги?») и практические («честью или пользой должен

руководствоваться человек в поступках?»). Первыми преимущественно

занимаются философы, вторыми — ораторы.

Наконец, по содержанию вопросы делятся на 4 типа, каждый из

которых требует особой постановки и особого пути решения. Эти 4 типа

называются «статусами» (status, stasis; слово это буквально значит «поза

борца, изготовившегося к борьбе»). Учение о статусах разработано было

прежде всего в судебном красноречии, дававшем наиболее конкретный

материал, но оно легко распространяется и на другие виды красноречия,

и на более отвлеченные роды вопросов, охватывая в конечном счете

весь круг человеческого познания.

Четыре основных статуса называются: статус установления

(coniecturalis), статус определения (finitionis), статус оценки (qualitatis) и ста-

туе отвода (translationis; у Квинтилиана: praescriptionis). Они следуют друг

за другом, как четыре линии обороны при отражении предъявляемого

обвинения.

Предположим, человеку предъявляется обвинение: «ты совершил

убийство — ты подлежишь наказанию». Задача обвиняемого — дока-

зать:

«я не подлежу наказанию». Это он может сделать несколькими

способами. (1) Прежде всего он может с места отрицать: «я не совершал

убийства». В таком случае предметом суда (iudicatio) является вопрос:

«имел ли место поступок?» (an sit?); это — статус установления. (2) Обви-

няемый может отступить на шаг и сказать: «я совершил убийство, но оно

было нечаянным». В таком случае предметом суда является вопрос: «в

чем состоял поступок?» (quid sit?); это — статус определения. (3) Обвиняе-

мый может отступить еще на шаг и сказать: «я совершил убийство, и

даже преднамеренное, но лишь потому, что убитый был врагом отече-

ства». В таком случае предметом суда является вопрос: «каков был

поступок?» (quale sit? справедлив ли, полезен ли, хорош ли?); это — статус

оценки. (4) Наконец, в качестве последнего средства обвиняемый может

заявить: «я совершил убийство, и даже преднамеренное, и даже нео-

правдываемое, но обвинитель не вправе обвинять меня: он сам был

моим сообщником». В таком случае предметом суда является вопрос:

«законно ли обвинение?» (an iure sit actio?); это — статус отвода. После

статуса отвода обвинение может быть предъявлено вновь, и тогда начнется

новый перебор возможностей к защите.

Мы видим, что при переходе от статуса к статусу поле зрения по-

степенно расширяется: при статусе установления в поле зрения нахо-

дится только поступок; при статусе определения — поступок и закон;

при статусе оценки — поступок, закон и другие законы; при статусе

отвода — поступок, закон, другие законы и обвинитель. В первом слу-

чае вопрос стоит о применимости общей нормы к конкретному случаю,

во втором — о понимании этой нормы, в третьем — о сравнительной

силе этой нормы, в четвертом — вновь о применимости нормы. В обла-

сти философии первая постановка уводит нас (выражаясь современны-

ми терминами) в область онтологии, вторая — в область гносеологии,

третья — в область аксиологии. Эта последовательность рассмотрения

применима не только к таким конкретным вопросам, с которыми при-

ходится иметь дело суду, но и к любым самым отвлеченным. Напри-

мер:

«есть ли боги?» (статус установления); «какова их природа?» (ста-

тус определения); «заботятся ли они о людских делах?» (статус оцен-

ки);

«способны ли люди что-то знать о богах?» (статус отвода).

Таким образом, всякое риторическое обсуждение представляет со-

бой прежде всего акт познания, т. е. акт подведения единичного явле-

ния (поступка) под общие категории (нормы закона). (В торжествен-

ном и совещательном красноречии вместо норм закона выступают, по-

нятным образом, общечеловеческие — или кажущиеся общечеловече-

сними — представления о прекрасном и полезном.) В зависимости от

выбранного статуса внимание обсуждающих сосредоточивается или на

реконструкции поступка (статус установления), или на реконструкции

закона (статус определения), или на реконструкции столкновения по-

ступка с законом (статус оценки). Именно эту реконструкцию спорного

момента и стараются обвинение и защита осуществить по-своему, каж-

дая сторона в своих интересах, состязаясь перед судьями в правдоподо-

бии получающихся картин.

При статусе установления за несомненную вели-

чину принимается закон, а за сомнительную — поступок; вопрос ставит-

ся так: имел ли место поступок, подходящий под данный закон? Рекон-

струкция такого поступка совершается в три приема (VII, 2, 44—49): (1)

хотел ли обвиняемый, например, совершить вменяемое убийство? (дово-

ды «от лица»: были ли у него «причины», т. е. эмоциональная вражда к

убитому? были ли у него «умыслы» (consilia), т. е. обдуманные планы, про-

тив убитого? — VII, 2, 35—44); (2) мог ли обвиняемый совершить убий-

ство? (доводы «от обстоятельств»: было ли у него для этого достаточно

силы,

potestas? была ли уверенность, что никто не увидит и не помешает,

facultas? — VII, 2, 44—45); (3) совершил ли обвиняемый убийство? (доводы

«от улик», verba et facta et signa: что слышно было в момент убийства, что

делал обвиняемый перед этим и после этого, была ли на нем кровь или

знаки борьбы? — VII, 2, 46—47). В совещательном красноречии из этих

трех пунктов практически остается для рассмотрения лишь второй («Мо-

жем ли мы заключить союз с соседом?»); в торжественном красноре-

чии рассматриваемый факт под сомнение вообще не ставится, так что

статус установления в нем, понятным образом, неприменим.

При статусе определения за несомненную вели-

чину принимается поступок, а за сомнительную — закон; вопрос ставит-

ся так: точно ли существующий закон распространяется на данный

поступок? Дело в том, что никакой закон не может вполне исчерпываю-

ще охватить все возможные случаи и никакая формулировка закона не

может вполне адекватно передать намерение законодателя. Поэтому

возникает вопрос об уточнении смысла закона, т. е. о реконструкции

намерений законодателя применительно к данному конкретному слу-

чаю.

Такая реконструкция возможна по четырем поводам: (1) «рас-

хождение между буквой и смыслом» (VII, 6) — когда формулировка

шире, чем намерение законодателя («кто ночью застигнут с железом в

руке, того задержать» — вместо «с мечом в руке»); (2) «умозаключе-

ние» (VII, 8) — когда формулировка уже, чем намерение («отцеубий-

цу — утопить в мешке»: умозаключением решаем, что матереубий-

цу — тоже); (3) «двусмысленность» (VII, 9) — когда формулировка не-

ясно передает намерение («преступление предполагает наказание» — что

чему предшествует?); (4) «противоречие» (VII, 7) — когда формулиров-

ка и намерение одного закона противоречат формулировке и намере-

нию другого (закон велит чтить уставы богов, и закон велит чтить ука-

зы царей — что делать Антигоне?). Эти четыре случая реконструкции

закона назывались обычно «юридическими статусами», legales(a четыре

основных статуса с реконструкцией поступка — «логическими статуса-

ми», rationales), и рассматривались то в подчинении статусу установления

(установление воли законодателя: «хотел ли?», «этого ли именно хо-

тел?», «справедливо ли этого хотел?» — III, 6, 40), то статусу определе-

ния,

то статусу оценки, то отдельно. В совещательном красноречии ста-

тус определения сводился к уточнению формулировок (пусть Филипп

«передаст Афинам Галоннес» или «вернет Афинам Галоннес», т. е. при-

знают Афины или не признают, что в данный момент Филипп обладает

Галоннесом законно?); в торжественном красноречии определение пре-

вращалось в описание, главную часть парадной речи.

При статусе оценки за несомненные величины при-

нимаются и закон и поступок, а за сомнительную — мотивы, двигавшие

обвиняемым; вопрос ставится так: не был ли данный противозаконный

поступок все же достойным образом мотивирован? Здесь возможны:

(1) абсолютное оправдание поступка, qualitas absoluta; (2—3) относитель-

ное оправдание поступка и (4—5) относительное оправдание лица, qualitas

assumptiva (буквально «отсылочное» оправдание); и (6) не оправдание, но

хотя бы умаление поступка, qualitas quantitatis. (1) Абсолютное оправдание

(antilepsis) — это случай, когда нарушенный закон противоречит «есте-

ственному праву» человека жить, любить своих родственников и т. д.

(именно таково оправдание Антигоны) (VII, 4, 4—6). (2) «Отношение»,

relatio, antenclema, — это, например, «я совершил убийство, но был на это

вызван», «я совершил убийство, но убитый этого заслужил» (так Орест

оправдывал убийство матери). (3) «Сопоставление», comparatio, antistasis, —

это,

например, «я совершил убийство, но лучше было, чтобы погиб

один человек, чем целый отряд» (VII, 4, 7—12). (4) «Перенос», remotio,

metastasis, — это, например, «я совершил убийство, но лишь по приказу

полководца» (VII, 4, 13—14). (5) «Уступка», concessio,syngnome, — (а) как

excusatio, «извинение», апелляция к разуму (например, «я совершил убий-

ство,

но нечаянно, но по неведению» и пр. — VII, 4, 14—15) или (б) как

deprecatio, «мольба», апелляция к чувству (например, «я совершил убий-

ство,

но прежняя моя жизнь была непорочна, но я уже достаточно по-

страдал» и пр. — VII, 4, 17—20). (6) «Умаление» — это, например, «я

совершил убийство, но ведь убитый был человек ничтожный, жалеть о

нем некому» и пр. (VII, 4, 15—16). В совещательном красноречии под

статус оценки подпадают, например, случаи, когда обсуждаемое предло-

жение полезно, но бесчестно, или наоборот; в торжественном красноре-

чии статус оценки превращается в утверждение, главную установку па-

радной речи.

Наконец, статус отвода после трех основных статусов

стоит как бы особняком: здесь в обсуждаемом вопросе ничто не под-

вергается сомнению, а только происходит перенос обсуждения на но-

вую почву. Поэтому риторика занимается им мало — преимуществен-

но там, где возникает (нередкий) случай взаимообвинения (antikategoria),

при котором двое судящихся сваливают друг на друга одну и ту же

вину (VII, 2, 9). Квинтилиан даже не склонен выделять его в отдельный

статус (VII, 5, 2).

Такова основная сеть категорий, которыми риторика охватывает

действительность. Очень важно заметить, что применимость их отнюдь

не ограничена судебными казусами. По этим рубрикам может рассмат-

риваться любое жизненное или литературное положение — с тою лишь

разницей, что здесь риторические ситуации сменяются очень быстро и

неразвернуто. Так, в любом литературном произведении статическая

ситуация может рассматриваться как материал торжественного (опи-

сательного) красноречия; сюжетное действие — как материал совеща-

тельного (принимающего решение) красноречия; образ героя — как

материал судебного (оценивающего) красноречия. Когда современный

литературный герой задается вопросом «люблю ли я ее?..» — перед

нами статус установления; когда говорит «люблю, но иной любовью...» —

перед нами статус определения; когда думает, что обречен «любить ее

на небе и изменить ей на земле» — перед нами статус оценки; когда

заявляет: «вам все равно не понять моей души...» — перед нами ста-

тус отвода. В приложении к этой статье читатель найдет разбор расска-

за Чехова, где организация «по статусам» достойна юридического жанра.

Система статусов представляла собой как бы аналитическую

часть учения о содержании речи, или, как выражались древние, «учения

о нахождении» (inventio) — первой из пяти частей риторической науки.

Она предлагала средства к исследованию ситуации и установлению пунк-

та,

нуждающегося в реконструкции. Параллельную, синтетическую часть

учения о нахождении представляла собой система локусов (топосов),

«мест» (loci, topoi), откуда брался материал при реконструкции спорного

образа и события. Такую реконструкцию предпринимало обвинение со

своей стороны и защита со своей: первое стремилось нарисовать образ

человека, который, так сказать, не мог не совершить убийства; вторая —

образ человека, который заведомо был неспособен на убийство. Мы уже

говорили, что античное право при всем своем прогрессе еще недалеко

ушло от наивно-бытовой точки зрения: «если хороший человек, то ему

и вину простить можно, если дурной, то и впрок наказать не грех».

И в том и в другом случае речь шла, стало быть, не столько о

реальном образе подсудимого, сколько о типическом, правдоподобном,

убедительном образе хорошего или дурного человека. Именно здесь

задачи античной риторики оказывались тождественными задачам ху-

дожественной литературы нового времени; именно поэтому ее влияние

выходило далеко за пределы собственно юридической сферы. Чем все-

стороннее включался реконструируемый сомнительный образ или эпи-

зод в структуру несомненных элементов действительности, тем больше

он имел шансов на успех. Всесторонний характер такого включения и

обеспечивался разработкой системы «мест» — сколь можно более ис-

черпывающей классификацией связей между объектом и миром.

Доказательства (argumenta), которыми стороны утверждали каждая

свой взгляд на спорный пункт, делились на два класса: внешние и внут-

ренние (V, 1). Внешние (atechnoi, «внериторические») — это доказатель-

ства, не нуждающиеся в риторической разработке, т. е. веские сами по

себе: с одной стороны, судебные прецеденты (praeiudicia, «предваритель-

ные решения»), с другой стороны, свидетельские показания, документы,

признания, присяги, т. е. такие, на которые достаточно сослаться. Внут-

ренние (entechnoi, «лежащие в области риторического искусства») — это

доказательства логические, которые сами по себе не очевидны и кото-

рым нужно придать убедительность речью. По убедительности они де-

лятся на три категории: улики (signa), доводы (собственно argumenta) и

примеры (exempla).

Первая категория, улики («доказательства от самого дела»,

V, 9), по существу, еще находится на рубеже между внериторическими и

риторическими доказательствами и рассматривается в риторике бегло.

Улики делятся на однозначные, несомненные («кто не дышит, тот мертв»)

и неоднозначные, сомнительные («кто окровавлен, тот, может быть, убий-

ца)». Они касаются самых близких связей спорного факта.

Вторая категория, доводы (V, 10), касается более дальних свя-

зей спорного факта с бесспорными. Прежде всего выделению подлежат

сами эти бесспорные факты, принимаемые как аксиомы. Это (с убываю-

щей степенью бесспорности) очевидное для всех, общепризнанное для

всех, установленное законами, установленное обычаями, принимаемое

обеими сторонами, не отвергаемое обеими сторонами (V, 10, 11—12). Из

этих бесспорных положений спорные выводятся путем умозаключения

(ratiocinatio). Основой умозаключения является философский силлогизм,

а его сокращенными формами — риторические энтимема, эпихейрема и

аподейксис (V: 10, 1; 14, 14, 26). Разница между энтимемой и эпихейре-

мой определялась по-разному: то ли первая исходила из достоверного, а

вторая из вероятного, то ли первая строилась как вывод положитель-

ный,

а вторая как отрицательный (V, 10, 1). Квинтилиан, по-видимому,

склонен считать, что эпихейрема — это полный силлогизм с двумя по-

сылками и выводом, энтимема — сокращенный до одной посылки и

вывода, аподейксис — еще более сокращенный до одного только вывода.

Сами связи между спорным пунктом и бесспорными, служащие

источниками, «местами» нахождения материала для убедительной ре-

конструкции спорного пункта, были, конечно, нескончаемо разнообраз-

ны и поэтому классифицировались различными теоретиками по-разно-

му. Наиболее стройная классификация дошла до нас лишь в изложении

более поздних риторов (Фортунатиан и Юлий Виктор, IV в. н. э.) и на-

считывает свыше 30 «мест», сведенных к 4 разрядам: «до предмета»,

«в предмете», «вокруг предмета», «после предмета».

(1) «До предмета» различались доводы, позволявшие установить

вероятность поступка: «от лица» (не мог быть убийцею человек такого

происхождения! такого общественного положения! такого характера!

такого воспитания!., и т. д'.), «от причин» (могла ли его побуждать к

убийству зависть? ненависть? гнев? честолюбие? страх?., и т. д.), «от мес-

та действия», «от времени действия», «от образа действия», «от средств».

Разработка доводов «от лица» (особенно не в судебном, а в панегириче-

ском красноречии) учила античных писателей технике литературного

портрета; доводов «от места» — художественному описанию; доводов

«от времени» — историческому повествованию; доводов «от причин» —

психологическому анализу. (2) «В предмете» различались доводы, по-

зволявшие точно определить поступок: «от целого», «от части», «от рода»,

«от вида», «от особенности», «от определения» и т.д. (если убийством

называется то-то и то-то, то этот человек не совершал убийства; если

убийство может быть преднамеренным и непреднамеренным, то этот

человек не совершал ни того, ни другого и пр.). (3) «Вокруг предмета»

различались доводы, позволявшие оценить поступок: «от сходства», «от

различия», «от противоположности», «от смежности», «от отношения» и

т. д. (если бороться с врагом отечества похвально, то убить его тем бо-

лее похвально; если обвиняемый не поколебался убить врага-согражда-

нина, то сколь отважнее будет он биться с врагами-чужеземцами! и пр.).

(4) «После предмета» различались два довода: «от последствий» и «от

постановлений», уже вынесенных о нем. Связь этих четырех групп с

четырьмя статусами сложна, но несомненна.

Наравне с судебными речами на мельчайшие «места» дробились и

совещательные и торжественные речи. Так, политическая речь должна

была исходить из понятий о безопасности государства и о достоинстве

государства; понятие о безопасности распадалось на понятия о силе и

хитрости; понятие о достоинстве — на понятия справедливости и поче-

та;

каждое из этих понятий, в свою очередь, распадалось на ряд мест.

Так, похвальная речь о человеке выделяла в нем достоинства «духов-

ные» (четыре классические добродетели: разумность, храбрость, спра-

ведливость и чувство меры), «телесные» (осанистость, сила, здоровье,

быстрота и пр.) и «привходящие» (родина, род, друзья, деньги, могуще-

ство,

почести); только духовные добродетели всегда оставались достоин-

ствами, остальные качества могли быть употреблены и во благо и во

зло.

Подобно речам похвальным, только с обратным знаком, составля-

лись речи порицательные. Особым щегольством считалось взять пред-

мет, слывущий дурным, и по пунктам показать, что он хороший, — от

«Похвалы Елене» Горгия до «Похвалы мухе» Лукиана.